Сохранилось поздравление отца с семидесятилетием Вооруженных Сил СССР от Совета ветеранов 9-й гвардейской Краснознамённой Кубанской казачьей дивизии, где сообщалось о том, что хотели бы ему вручить нагрудный знак ветерана корпуса и удостоверение к нему.
Ещё нашла письмо из музея боевой славы г. Туапсе, они тоже приглашали в гости отца, писали, что там есть стенд, посвященный зам. командира минометной батареи по политчасти 30-го гвардейского кавалерийского полка Балибалову И. А.
В 1943 году отец уже посылает, в основном, открытки - «почтовые карточки». На них есть почтовые штемпели, по которым можно определить, откуда и когда они отправлены. Вот первая из них от 12 января из станицы Наурской, хотя в открытке название вычеркнуто военной цензурой, но есть на штемпеле. Отец сообщает, что едет в свою часть из госпиталя, передает, как всегда, приветы родным и знакомым. Следующая открытка написана очень мелким почерком. В основном она касается житейских дел, но в ней отец намекает на свое местоположение: «...лед в заливе посинел...». Вероятно, речь идет о Каспийском море. В открытке от 30 марта он сообщает свой новый адрес, жалуется, что ни от кого не получает писем. Это и не удивительно, их часть все время в движении, постоянно перебрасывается, письма идут больше месяца, пока найдут адресата по новому адресу. Как они вообще доходили? В наше мирное время почтовые отправления неделями лежат неразобранные.
И вдруг письмо из Баку от 7 июля 43-го. Оно написано на специальном бланке для воинских писем, его можно посылать без конверта. На лицевой стороне — красной краской напечатан красноармеец с винтовкой в одной руке и знаменем - в другой. На знамени надпись: «За Родину, за Сталина!» Внизу подписано: «Фронтовой новогодний привет!» Отец пишет: «...Пишу я тебе мало, моя родная. Весь июнь болтался по фронтовым дорогам — теперь болтаюсь по тыловым. Сейчас на Кавказе. На днях должен перебраться через море и поехать к Женьке Смирнову (земляку. В то время был в Ташкенте. - Б.Д.). Болен сильно. Но ты не беспокойся обо мне — все, безусловно, обойдется. Еду долго. Это потому, что попал в группу отъявленных дураков, потерявших давно и здравый смысл, и ум копеечный. Но беда вся в том, что у одного из них мои документы, и вот он завез меня к себе домой — в «цветущий Азербайджан». Получила ли ты аттестат? Вероятно, с 1 июля я тебе аттестат перекрещу наполовину или даже больше. Потому что буду находиться продолжительное время на учебе...»
По рассказам отца знаю, что в Ташкент на учебу его отправили прямо с передовой совершенно неожиданно. Их часть прошла с Северного Кавказа через калмыцкие степи, вышла на Сталинград, где отец повидался с родными. Наконец, они вышли к Валуйкам, чтобы участвовать в битве, которая вошла в историю под названием «Курская дуга». Вдруг ночью его вызывают в штаб, он думал, что это ненадолго, не взял с собой ничего, даже шинель. В штабе ему зачитали приказ о направлении на учебу в артиллерийское училище. Институт политруков упразднялся, артиллерия переводилась с конной тяги на автотранспорт. Тут же ему приказали выехать на грузовике в соответствующий штаб за документами, которые уже были приготовлены и подписаны. Он не очень хотел ехать, привык к своей части. Но ему не дали времени даже попрощаться со своими бойцами, машина уходила, а утром ситуация могла круто измениться.
Письма 1943 года... Их немного сохранилось, но среди них есть два маленьких письмеца ко мне. Именно в сорок третьем году мы с отцом впервые увидели друг друга. От той поездки осталась фотография: в середине — я в зимнем бархатном капоре и пальтишке, которое мне мама перешила из своего труакара. Слева — мама в демисезонном пальто с модной тогда причёской валиком, а справа от меня - отец, в шинели с ремнями и в папахе. Мне было 2 года и 3 месяца
Уже став взрослой, я спрашивала родителей: зачем нужно было везти маленького ребёнка в такую даль — в Ташкент, не боялась ли мама путешествовать со мной во время войны, не страшно ли ей было? Мама говорила, что ей помогали люди, ехать было не страшно, был порядок, вот только сложновато было достать билеты и оформить отпуск. Но на заводе все понимали и помогали во всем. Отец на этот вопрос отвечал, что наш приезд был для него подобен глотку воздуха. Он после ранения и болезней долго не мог восстановить силы. И вдруг неожиданно ночью его вызвали в штаб и послали на переподготовку в Ташкент. Он попал в сложные условия тылового города. Его зачислили курсантом 25-го учебного артиллерийского полка офицерского состава. Их должны были учить около года. Но условия там оказались очень суровые, целый день занятия, а ночью, как правило, их посылали патрулировать улицы. Курсантский паёк был более чем скромный. Группа курсантов, а это были офицеры-фронтовики, возмутились таким отношением к ним и написали в Москву Сталину, требуя отправить их на фронт. Через неделю приехала правительственная комиссия, факты подтвердились. Сразу улучшилось питание, прекратилось ночное патрулирование, больше внимания стали уделять учёбе. Но часть курсантов отказались учиться и уехали на фронт, а оставшимся устроили экзамен по математике. И тем, кто его выдержал, время учёбы сократили вдвое, остальным оставили годичный срок. Отец попал в первую группу и в феврале 1944 года должен был закончить учёбу.
После учёбы ему предстояло воевать в резерве Главнокомандующего на самых тяжёлых направлениях. Он получал право командовать батареей «сорокопяток», бить прямой наводкой по немецким танкам. Шансов остаться в живых было немного. (Знакомая фронтовичка, которая тоже воевала в артиллерии, после моего рассказа об отце воскликнула: «Как он остался жив? Ведь 90% «сорокапяток» разбивали в первом же бою, они все там были «смертники»). Он хотел, чтобы я знала, что у меня был отец, если что случится. У меня даже сейчас, когда я пишу об этом, спазмы в горле, страшно представить состояние человека, который знает, что он должен победить такой ценой.
В Минске в музее Великой Отечественной войны я видела такую пушку, представила, как их «отстёгивали» от грузовика, затем все вручную выкатывали их навстречу вражеским танкам. Дальность боя у них меньше 2000 метров, командир должен корректировать огонь, находясь рядом. Помню, как ещё много лет после войны отец иногда кричал во сне: «Пушки к бою! Прицел ноль - двадцать, заряд восемнадцать! Огонь!» Мы ему за это выговаривали, что будит всех среди ночи.
Той фотографией отец очень дорожил. После войны он иногда шутил, что это было его «тайное оружие». Сейчас я вижу, что в этой шутке — правда. Действительно, наш приезд дал ему необходимый заряд энергии, воли и веры в свои силы. Он говорил, что накануне боя он, разговаривая с солдатами своей батареи, показывал эту фотокарточку, бойцы рассказывали о своих семьях, все настраивались на то, что надо выстоять и победить.
Мама в то время работала на кемеровском азотно-туковом заводе ответственным секретарём газеты «За азот». На заводе ей оформили командировку и проездные документы в город Чирчик, где было подшефное предприятие, выписали литр спирта, пропуска, билеты, и мы с мамой двинулись через Новосибирск на Ташкент (Чирчик был в 30 км от него).
Та поездка была настолько необычна, что я до сих пор помню плацкартный вагон, набитый людьми, а за окнами вагона — верблюды в пустыне. Долго я потом рассказывала, что верблюды плевались. Ещё помню колючую отцовскую шинель. Папа был потрясён тем, что я уже хорошо говорила. Его к нам отпускали каждый день после занятий. Мама рассказывала, что он меня немного побаивался, отвык от детей, но очень внимательно наблюдал за всеми моими действиями. Жили мы там в доме без удобств, отец приносил воду, топил печь. Для него это были приятные хлопоты.
И вот первое письмо мне от папы, потом их было много, мы всегда переписывались, когда кто-то из нас уезжал. А вот прочитала я это маленькое письмецо на осьмушке бумажного листа совсем недавно:
Диночка-картиночка
Хрупка, как лозиночка.
Папка день и ноченьку
Любит свою доченьку.
Диночка! Маму слушай,
С бабушкой дружно живи,
Больше бай-бай, много кушай
И чересчур не шали.
Вырастешь — помни:
Твой папа с немцем тогда воевал,
Раненый, в час свой последний
Дочку свою вспоминал!
Мне кажется, что эти стихи точно отражали его тогдашнее настроение. В письме маме (того же числа — 8 января 1944 г.) он пишет: «Здравствуй, миленькая моя Асенька! Я стоял на перроне до тех пор, пока не скрылись огни твоего поезда. Ты уходила в ночь и, может быть, навсегда. Так я подумал, когда провожал тебя глазами и сердцем. Тяжело было на душе, очень тяжело... Ну, девочка моя, будь здорова и спокойна. Нам предстоит с тобой пережить ещё одну тревожную годину... 1 февраля я покидаю Ташкент. Для меня это неожиданно. Но ничего. Ехать туда все равно нужно. Поеду, видимо, в столицу...»
Старший лейтенант ехал за назначением. В марте 1944 года отец был направлен на 2-й Украинский фронт командиром батареи 1417-го истребительно-противотанкового полка 12-й артиллерийской бригады.
Второе письмецо для меня, написанное карандашом на маленьком листке из блокнота, помечено «22 мая 1944. Н. Таволжанка». Вот оно: «Здравствуй, моя доченька — Диночка! Папа шлёт тебе свой горячий сердечный привет и желает счастья и здоровья. Расти, моя девочка, «больсая», «больсая» и добрая. Слушайся маму, люби бабушку и не забывай папу. Каждый день доставай карточки и изучай их с чувством, с толком, с расстановкой. Тебе больше делать нечего, а мне будет приятно думать, что и меня где-то в кузбасской ямке вспоминают, и я ещё кому-то нужен! Играй больше и не приставай с разными требованиями к маме. Вот когда я приеду, я тебе всё привезу. Вот сиди и жди. Поняла ты меня?
Учись читать и писать. Это нам с тобой нужно, чтобы переписываться без переводчиков, я жду от тебя письмо собственноручное. Мне хочется видеть, как ты растёшь у меня с мамой. Ну, пока все. Целую мою крошку. Будь здорова. Твой папа».
Конечно, это письмо не только для меня, скорее для мамы. Отец знал, что материально мы с мамой жили трудно. На фронт он ушёл в звании старшего сержанта, офицерский аттестат он стал получать и посылать нам лишь летом 42-го. Став снова курсантом, он ничего не мог послать нам, теперь аттестат мог быть ему выдан только после назначения в часть. Мама продавала вещи, книги. У них была большая библиотека. Оба до войны учились в заочных институтах: отец - на литературном факультете в Новосибирском пединституте, мама – на историческом в Томском пединституте. Поэтому, кроме классики, в их библиотеке было очень много учебной литературы. Мама рассказывала, что во время войны учебники пользовались особым спросом, ведь их тогда не издавали. От той довоенной библиотеки остались книги по углехимии, карманный англо-русский словарь, которым я до сих пор пользуюсь, и большого формата альбом «Шедевры мировой архитектуры». Остальные книги были проданы, как и папины вещи, да и часть маминых. Когда отец вернулся с войны, он несколько лет ходил в военной форме и сапогах, с полевой сумкой через плечо.
Мама рассказывала, что ей пришлось уйти из школы на завод по этой же причине. На «Азоте» давали участки земли и помогали в огородничестве. Мама с сестрой сажали картошку — почти 10 соток. Мама всегда с тёплыми чувствами вспоминала, как дружно жили заводчане, поддерживали друг друга. Добрыми словами она вспоминала директора завода Сорокина, семья его жила в соседнем доме, жена работала инженером в заводской лаборатории, дети учились в школе. А завод под его руководством все годы войны выходил победителем в социалистическом соревновании заводов химической промышленности, получал благодарности от Совета обороны, завоёвывал переходящие Красные Знамёна, был награждён орденом Ленина за выполнение плана выпуска селитры, которая шла на изготовление взрывчатых веществ, помогал своему филиалу в Узбекистане — в городе Чирчике, а после войны также ударно помогал восстанавливать химические заводы в Донбассе.
Конечно, мама скучала по школе, но на её иждивении были мы с бабушкой. Здание средней школы №1, где она работала до войны, было отдано под госпиталь, а школу переселили в два двухэтажных дома на улице Н. Островского, недалеко от ГРЭС, одно из них было деревянное. Учились в три смены, почти все учителя-мужчины ушли на фронт. Многие школьники-подростки уходили на заводы или в ремесленные училища, но было много эвакуированных, поэтому начальные и средние классы были переполнены.
Писем с фронта ждали не только мы с мамой. Когда мама получала письмо от отца, она брала его на работу, там читала подругам. Передавала приветы от него тем, кого он упоминал: однокашникам, знакомым. Многие из его друзей были на фронте, но некоторые оставались работать в Кемерове.
Письма 1944-го года уже отличались от тех, что были в начале войны. Вот письмо от 26 августа 1944 года: «Здравствуй, родная! Ну, вот я опять на войне, участвовал в прорыве обороны противника северо-западнее г. Яссы, за что в числе всех участников получил благодарность от нашего Сталина в приказе по войскам Второго Украинского фронта от 22 августа 1944 г. Часть моих ребят представили к правительственной награде. Я пока чувствую себя хорошо, здоров. Сейчас вот сижу на том месте, где мы в знаменитый день прорывали оборону, - тихо и скучно. Вспоминаешь тот день — он кажется нам праздником. Было очень людно и шумно, хотя немного и опасно для костей. Ну, пока всё обошлось благополучно. Могу только тебе при этом сообщить такую деталь. Читай: в приказе т. Сталина от 22 августа сказано, что за три дня боев прорвали оборону в глубину 60 км, а я за эти дни проехал 200 км по сопкам, падям и прочим городам и лесам. Словом, было очень жарко и спать не приходилось... Скоро будем в Галаце...»
Это уже была Румыния. Через несколько дней за участие в Кишиневско - Ясской операции отец был награждён орденом Красной Звезды. Это был его первый орден, и он об этом пишет с гордостью в своём коротеньком письмеце 3 сентября 1944 г.
«Здравствуй, Асенька! Ну, вот теперь у меня новостей много. За последние 10 дней я варился в котле событий, был их участником, которые, думаю, удивили весь мир. Я участвовал в прорыве обороны противника северо-западнее г. Яссы. За это представлен к правительственной награде... Вторую благодарность получил за взятие Бухареста...В Бухарест мы входили первыми. Встречали тут нас неплохо... Город красивый, но много разрушен... Когда ты получишь настоящее письмо, я буду, может быть, и не в Румынии... В следующий раз напишу большое письмо. Сейчас уже некогда...»
А через два дня — 5 сентября ситуация изменилась: «Сижу в винограднике... Виноград поспел — сколько хочешь, но на него здесь смотришь, как на картошку... Писем, видимо, теперь от вас долго не получу. Жизнь наша вся на колесах... Жара здесь стоит страшная... Прислал бы я вам и яблок, и винограда, и арбузов, и вина, да не дойдет...»
15 сентября он пишет уже из Трансильвании: «...Проехал всю Румынию. Видел Дунай. Пока здоров. Награждён. Получил две благодарности от т. Сталина — за Яссы и Бухарест. Дела пока идут неплохо».
Сохранился документ об одной из них, вот его текст:
НКО — СССР 24 сентября 1944 г.
Справка.
Выдана ст. л-ту Балибалову Ивану Алексеевичу в том, что ему за отличные боевые действия в боях с немецкими захватчиками на подступах к Бухаресту приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища СТАЛИНА от 31 августа 1944 года ОБЪЯВЛЕНА БЛАГОДАРНОСТЬ.
Командир части п.п.75739 подполковник _________________/Сохроков/
Начальник штаба части п.п.75739 майор__________________/Былинкин/
Подписи заверены гербовой печатью части. Этот документ отпечатан в типографии, от руки вписаны только фамилии и воинские звания. Другие подобные документы отец получил уже после победы, они были отпечатаны на пишущей машинке, в них уже был проставлен № приказа, а в левом углу стоял штамп «Н.К.О. Войсковая часть. № полевой почты. Дата выдачи. № регистрации.
И вот последнее письмо сорок четвертого года войны — от 17.12.1944 года с пометкой «За Дунаем». В этом письме уже чувствуется усталость, да и обстановка изменилась. Это уже Венгрия, где по рассказам отца, были самые кровопролитные бои: «Горячий привет моей девочке! Давно не получал твоих писем. Перешел в другое хозяйство, адрес изменился, письма твои мне в руки не попадают. Скучно до безумия. Все надоело. Все время нахожусь в огне и земле, все время думаю только о вас, мои родные. Пока я здоров. Ничего не случилось особенного, никаких особых новостей для тебя у меня нет. Венгрия мне чертовски надоела. Тем более, когда наступили холода. Зима здесь, правда, ташкентская, но как надоела эта грязь. Сейчас нахожусь за Дунаем. Дунай — река широкая и глубокая, красивая река. Но лучше бы ее не видеть...»
Уже после Победы отец пишет маме, что с 12 декабря он воюет в составе 3-го Украинского фронта, их часть перебросили туда, где предстояли тяжелые бои. Ведь он был в группе Резерва Главнокомандующего, они всегда шли первыми на прорыв обороны противника.
В письме от 1 января 1945 отец поздравляет маму с Новым годом, шлет всем новогодние пожелания, а затем сообщает: «...Я еще жив! Нахожусь под Будапештом. Бьем немцев и мадьяр... Все время был в земле и в огне. Но пока не судьба человеку упасть на спину. Впереди у меня тяжелые испытания, все, что было, кажется пустяком...
Прошедший год, я так думаю, не принес тебе особенных огорчений. Ну, дорогая, будем надеяться, что и новый не принесет плохого. Все будет хорошо, если я вернусь. Я уверен в тебе и с этой верой живу в окопах под огнем. Все хорошее в моей жизни связано с твоим именем, и я живу только теми воспоминаниями, которые были у нас былью...
Соскучился я по тебе, Диночке и дому — страшно. Конечно, я ничего не найду того, чего мне мерещится в моих грезах. Я не встречу того, что теперь особенно дорого мне. Но тем не менее хочется, хочется домой из этой проклятой Венгрии. Но это, девочка, не скоро будет. Будапешт почти наш. И нам предстоит еще взять две деревни — (населенных пункта) — Вену и Берлин. А это задача довольно нелегкая, много неприятностей впереди. Но не огорчайся — война!»
14 января отец пишет маме: «...Ну, вот, родная, опять я на переднем крае, пока жив, а дальше посмотрим... Говорят, население в Будапеште продаёт все, что угодно, ибо они там сейчас испытывают «Ленинград 41-го 42 годов». Фриц крепко «подсидел» своих помощничков — все увез и оставил мадьяр без хлеба... Я часто меняю адрес. Сейчас думаю закрепиться на занятых рубежах, но не знаю, что день грядущий мне готовит... Вот сейчас сидим в землянке. Два часа ночи. Старый Новый год...»
Эти три письма написаны на бледнорозовой бумаге с розочками в уголке, формат бумаги небольшой, а конвертик просто игрушечный. И письма — одно короче другого. Вот еще одно из малюсенького конвертика:
« … Сейчас на так называемом отдыхе два раза в бане вымылся и чувствую себя спокойно во всех отношениях... Здесь снег, грязь, очень и очень сыро, частенько приходится ночевать в поле и бывает очень чувствительно. Битва за Будапешт подходит к концу. Видимо, через некоторое время и у нас тут будут изменения, а то надоело крепко это военное однообразие...»
Следующее письмо уже после боёв за Будапешт, когда появилось свободное время и можно было пофилософствовать. На письме дата — «27 февраля 45 г.»:
«Привет сердечный из-за Дуная!
Недавно получил сразу твоих 3 открытки и одно письмо. Сердечно благодарю вас с Диночкой. Я пока жив. Со здоровьем не так крепко — простыл, начинает болеть грудь. Но пока серьёзного нет. Так что не беспокойся.
Как известно, Будапештская драка кончилась. Сейчас нахожусь на берегу Дуная в полуразбитой хате и пишу тебе письмо. Погода все время хмурится, сырая, как у нас в апреле. Снег почти сошел, но сухого места нет. Когда выглядывает солнце — день напоминает весенний. Писем ни от кого не получаю. Да и сам также не очень-то пишу. Ну, тут в этой кутерьме было не до писем...»
После взятия Будапешта воинская часть отца двинулась на юго-запад в район озера Балатон. Отец всегда вспоминал те бои как самые кровопролитные, называл города Секерфекешвар, Надьканижа, где немцы и мадьяры бились насмерть, но подробно не говорил, почему именно там была, по его словам, «настоящая мясорубка». Только недавно я нашла ответ на этот вопрос. В очерке С. Смирнова «Балатонская битва» (См. «Венок славы». Антология художественных произведений о Великой Отечественной войне. В 12-ти т. Т.10. Освобождение Европы.-М.: Современник, 1986.) говорится:
«Это мартовское сражение на венгерских полях в то время многим казалось странным и загадочным явлением в истории второй мировой войны. Бои шли на подступах к Берлину... Англо-американские войска нависли над сердцем германской промышленности — кузницей войн — Руром. И в это самое время снятые с решающих участков фронта лучшие танковые дивизии гитлеровской армии — эсэсовские войска — были сосредоточены в кулак огромной силы на, казалось бы, второстепенном направлении и брошены в наступление, которое даже в случае успеха не могло изменить хода войны.
Однако гитлеровское командование имело на то свои резоны, и Балатонская битва кажется загадкой только на первый взгляд.
В этот последний период войны... южные области Германии, Австрии и Чехословакии приобрели особо важное значение для гитлеровской империи. Здесь уже была развитая промышленность, и сюда во время войны были переведены с запада и с востока многие крупнейшие военные предприятия Германии... В Австрии находился один из центров добычи железной руды и бокситов, на западе Венгрии, близ города Надьканижи, - последние оставшиеся в руках гитлеровцев источники нефти... Гитлер и его генералы хотели затянуть войну, чтобы тем временем договориться о сепаратном мире с американцами и англичанами.
...Если бы германское наступление в Венгрии увенчалось успехом, это заставило бы наше командование перебросить сюда часть войск с центральных фронтов и ослабило бы натиск Советской Армии на Берлин...
В Венгрию прибыла та самая 6-я танковая армия СС, которая … нанесла столь сокрушительный удар по американским войскам в Арденнах и едва не вызвала крах всего западного фронта союзных армий...
...Сейчас в руках немецкого командования на этом участке фронта была огромная войсковая группировка численностью в 310 тысяч человек, имеющая в своем распоряжении 1600 танков и самоходных орудий, около 6 тысяч пушек и минометов, больше 800 бронетранспортеров и 859 самолетов. Противник решил нанести свой главный удар на узком 18-километровом фронте между озерами Веленце и Балатон... Здесь на каждый километр фронта приходилось 76 танков противника. Такая цифра была достигнута впервые за все время войны; даже во время Курской битвы в 1943 году количество немецких танков на один километр фронта не превышало 50 — 60...
В это время Ставка Верховного Главнокомандования уже готовила новое наступление в сторону Вены. И войскам маршала Толбухина было приказано встретить удар противника упорной обороной, измотать немецкие войска, нанести им возможно больший урон, чтобы тем самым облегчить условия нашего будущего наступления на столицу Австрии.
...В ночь на 6 марта противник начал наступление... По полям и холмам между Балатоном и Веленце двинулась в бой целая армада огромных сухопутных броненосцев противника - «королевские» и простые «тигры», «пантеры», «фердинанды». В межозерном коридоре загремело ожесточенное сражение.
Сразу же немецкие танки попали на минные поля...Танки заметались, ища обходных путей, а наша артиллерия... повсюду встречала их сосредоточенным огнем... За первый день наступления авангардные дивизии смогли лишь в двух местах вклиниться на 3-4 километра в оборону советских войск. А уже десятки «тигров» и «пантер» горели или неподвижно стояли на поле боя, усеянном сотнями трупов эсэсовских автоматчиков. С южных участков фронта поступали столь же неутешительные сведения: и 2-я танковая армия, и группа Вейхса (большая группировка немцев, пришедшая из северной Югославии - Б.Д.) встречают стойкое сопротивление советских войск, и потери их становятся угрожающими.
Уже на следующий день Дитрих (командующий 6-й танковой армией - Б.Д.) принужден был ввести в бой все силы своего первого эшелона. И снова продвижение наступающих измерялось несколькими километрами, а потери на минных полях и от огня артиллерии стали настолько ощутимыми, что 8 и 9 марта Дитриху пришлось уже расходовать свои резервы - ввести в бой 2-й танковый корпус СС, приготовленный для развития успеха.
Ещё нашла письмо из музея боевой славы г. Туапсе, они тоже приглашали в гости отца, писали, что там есть стенд, посвященный зам. командира минометной батареи по политчасти 30-го гвардейского кавалерийского полка Балибалову И. А.
В 1943 году отец уже посылает, в основном, открытки - «почтовые карточки». На них есть почтовые штемпели, по которым можно определить, откуда и когда они отправлены. Вот первая из них от 12 января из станицы Наурской, хотя в открытке название вычеркнуто военной цензурой, но есть на штемпеле. Отец сообщает, что едет в свою часть из госпиталя, передает, как всегда, приветы родным и знакомым. Следующая открытка написана очень мелким почерком. В основном она касается житейских дел, но в ней отец намекает на свое местоположение: «...лед в заливе посинел...». Вероятно, речь идет о Каспийском море. В открытке от 30 марта он сообщает свой новый адрес, жалуется, что ни от кого не получает писем. Это и не удивительно, их часть все время в движении, постоянно перебрасывается, письма идут больше месяца, пока найдут адресата по новому адресу. Как они вообще доходили? В наше мирное время почтовые отправления неделями лежат неразобранные.
И вдруг письмо из Баку от 7 июля 43-го. Оно написано на специальном бланке для воинских писем, его можно посылать без конверта. На лицевой стороне — красной краской напечатан красноармеец с винтовкой в одной руке и знаменем - в другой. На знамени надпись: «За Родину, за Сталина!» Внизу подписано: «Фронтовой новогодний привет!» Отец пишет: «...Пишу я тебе мало, моя родная. Весь июнь болтался по фронтовым дорогам — теперь болтаюсь по тыловым. Сейчас на Кавказе. На днях должен перебраться через море и поехать к Женьке Смирнову (земляку. В то время был в Ташкенте. - Б.Д.). Болен сильно. Но ты не беспокойся обо мне — все, безусловно, обойдется. Еду долго. Это потому, что попал в группу отъявленных дураков, потерявших давно и здравый смысл, и ум копеечный. Но беда вся в том, что у одного из них мои документы, и вот он завез меня к себе домой — в «цветущий Азербайджан». Получила ли ты аттестат? Вероятно, с 1 июля я тебе аттестат перекрещу наполовину или даже больше. Потому что буду находиться продолжительное время на учебе...»
По рассказам отца знаю, что в Ташкент на учебу его отправили прямо с передовой совершенно неожиданно. Их часть прошла с Северного Кавказа через калмыцкие степи, вышла на Сталинград, где отец повидался с родными. Наконец, они вышли к Валуйкам, чтобы участвовать в битве, которая вошла в историю под названием «Курская дуга». Вдруг ночью его вызывают в штаб, он думал, что это ненадолго, не взял с собой ничего, даже шинель. В штабе ему зачитали приказ о направлении на учебу в артиллерийское училище. Институт политруков упразднялся, артиллерия переводилась с конной тяги на автотранспорт. Тут же ему приказали выехать на грузовике в соответствующий штаб за документами, которые уже были приготовлены и подписаны. Он не очень хотел ехать, привык к своей части. Но ему не дали времени даже попрощаться со своими бойцами, машина уходила, а утром ситуация могла круто измениться.
Письма 1943 года... Их немного сохранилось, но среди них есть два маленьких письмеца ко мне. Именно в сорок третьем году мы с отцом впервые увидели друг друга. От той поездки осталась фотография: в середине — я в зимнем бархатном капоре и пальтишке, которое мне мама перешила из своего труакара. Слева — мама в демисезонном пальто с модной тогда причёской валиком, а справа от меня - отец, в шинели с ремнями и в папахе. Мне было 2 года и 3 месяца
Уже став взрослой, я спрашивала родителей: зачем нужно было везти маленького ребёнка в такую даль — в Ташкент, не боялась ли мама путешествовать со мной во время войны, не страшно ли ей было? Мама говорила, что ей помогали люди, ехать было не страшно, был порядок, вот только сложновато было достать билеты и оформить отпуск. Но на заводе все понимали и помогали во всем. Отец на этот вопрос отвечал, что наш приезд был для него подобен глотку воздуха. Он после ранения и болезней долго не мог восстановить силы. И вдруг неожиданно ночью его вызвали в штаб и послали на переподготовку в Ташкент. Он попал в сложные условия тылового города. Его зачислили курсантом 25-го учебного артиллерийского полка офицерского состава. Их должны были учить около года. Но условия там оказались очень суровые, целый день занятия, а ночью, как правило, их посылали патрулировать улицы. Курсантский паёк был более чем скромный. Группа курсантов, а это были офицеры-фронтовики, возмутились таким отношением к ним и написали в Москву Сталину, требуя отправить их на фронт. Через неделю приехала правительственная комиссия, факты подтвердились. Сразу улучшилось питание, прекратилось ночное патрулирование, больше внимания стали уделять учёбе. Но часть курсантов отказались учиться и уехали на фронт, а оставшимся устроили экзамен по математике. И тем, кто его выдержал, время учёбы сократили вдвое, остальным оставили годичный срок. Отец попал в первую группу и в феврале 1944 года должен был закончить учёбу.
После учёбы ему предстояло воевать в резерве Главнокомандующего на самых тяжёлых направлениях. Он получал право командовать батареей «сорокопяток», бить прямой наводкой по немецким танкам. Шансов остаться в живых было немного. (Знакомая фронтовичка, которая тоже воевала в артиллерии, после моего рассказа об отце воскликнула: «Как он остался жив? Ведь 90% «сорокапяток» разбивали в первом же бою, они все там были «смертники»). Он хотел, чтобы я знала, что у меня был отец, если что случится. У меня даже сейчас, когда я пишу об этом, спазмы в горле, страшно представить состояние человека, который знает, что он должен победить такой ценой.
В Минске в музее Великой Отечественной войны я видела такую пушку, представила, как их «отстёгивали» от грузовика, затем все вручную выкатывали их навстречу вражеским танкам. Дальность боя у них меньше 2000 метров, командир должен корректировать огонь, находясь рядом. Помню, как ещё много лет после войны отец иногда кричал во сне: «Пушки к бою! Прицел ноль - двадцать, заряд восемнадцать! Огонь!» Мы ему за это выговаривали, что будит всех среди ночи.
Той фотографией отец очень дорожил. После войны он иногда шутил, что это было его «тайное оружие». Сейчас я вижу, что в этой шутке — правда. Действительно, наш приезд дал ему необходимый заряд энергии, воли и веры в свои силы. Он говорил, что накануне боя он, разговаривая с солдатами своей батареи, показывал эту фотокарточку, бойцы рассказывали о своих семьях, все настраивались на то, что надо выстоять и победить.
Мама в то время работала на кемеровском азотно-туковом заводе ответственным секретарём газеты «За азот». На заводе ей оформили командировку и проездные документы в город Чирчик, где было подшефное предприятие, выписали литр спирта, пропуска, билеты, и мы с мамой двинулись через Новосибирск на Ташкент (Чирчик был в 30 км от него).
Та поездка была настолько необычна, что я до сих пор помню плацкартный вагон, набитый людьми, а за окнами вагона — верблюды в пустыне. Долго я потом рассказывала, что верблюды плевались. Ещё помню колючую отцовскую шинель. Папа был потрясён тем, что я уже хорошо говорила. Его к нам отпускали каждый день после занятий. Мама рассказывала, что он меня немного побаивался, отвык от детей, но очень внимательно наблюдал за всеми моими действиями. Жили мы там в доме без удобств, отец приносил воду, топил печь. Для него это были приятные хлопоты.
И вот первое письмо мне от папы, потом их было много, мы всегда переписывались, когда кто-то из нас уезжал. А вот прочитала я это маленькое письмецо на осьмушке бумажного листа совсем недавно:
Диночка-картиночка
Хрупка, как лозиночка.
Папка день и ноченьку
Любит свою доченьку.
Диночка! Маму слушай,
С бабушкой дружно живи,
Больше бай-бай, много кушай
И чересчур не шали.
Вырастешь — помни:
Твой папа с немцем тогда воевал,
Раненый, в час свой последний
Дочку свою вспоминал!
Мне кажется, что эти стихи точно отражали его тогдашнее настроение. В письме маме (того же числа — 8 января 1944 г.) он пишет: «Здравствуй, миленькая моя Асенька! Я стоял на перроне до тех пор, пока не скрылись огни твоего поезда. Ты уходила в ночь и, может быть, навсегда. Так я подумал, когда провожал тебя глазами и сердцем. Тяжело было на душе, очень тяжело... Ну, девочка моя, будь здорова и спокойна. Нам предстоит с тобой пережить ещё одну тревожную годину... 1 февраля я покидаю Ташкент. Для меня это неожиданно. Но ничего. Ехать туда все равно нужно. Поеду, видимо, в столицу...»
Старший лейтенант ехал за назначением. В марте 1944 года отец был направлен на 2-й Украинский фронт командиром батареи 1417-го истребительно-противотанкового полка 12-й артиллерийской бригады.
Второе письмецо для меня, написанное карандашом на маленьком листке из блокнота, помечено «22 мая 1944. Н. Таволжанка». Вот оно: «Здравствуй, моя доченька — Диночка! Папа шлёт тебе свой горячий сердечный привет и желает счастья и здоровья. Расти, моя девочка, «больсая», «больсая» и добрая. Слушайся маму, люби бабушку и не забывай папу. Каждый день доставай карточки и изучай их с чувством, с толком, с расстановкой. Тебе больше делать нечего, а мне будет приятно думать, что и меня где-то в кузбасской ямке вспоминают, и я ещё кому-то нужен! Играй больше и не приставай с разными требованиями к маме. Вот когда я приеду, я тебе всё привезу. Вот сиди и жди. Поняла ты меня?
Учись читать и писать. Это нам с тобой нужно, чтобы переписываться без переводчиков, я жду от тебя письмо собственноручное. Мне хочется видеть, как ты растёшь у меня с мамой. Ну, пока все. Целую мою крошку. Будь здорова. Твой папа».
Конечно, это письмо не только для меня, скорее для мамы. Отец знал, что материально мы с мамой жили трудно. На фронт он ушёл в звании старшего сержанта, офицерский аттестат он стал получать и посылать нам лишь летом 42-го. Став снова курсантом, он ничего не мог послать нам, теперь аттестат мог быть ему выдан только после назначения в часть. Мама продавала вещи, книги. У них была большая библиотека. Оба до войны учились в заочных институтах: отец - на литературном факультете в Новосибирском пединституте, мама – на историческом в Томском пединституте. Поэтому, кроме классики, в их библиотеке было очень много учебной литературы. Мама рассказывала, что во время войны учебники пользовались особым спросом, ведь их тогда не издавали. От той довоенной библиотеки остались книги по углехимии, карманный англо-русский словарь, которым я до сих пор пользуюсь, и большого формата альбом «Шедевры мировой архитектуры». Остальные книги были проданы, как и папины вещи, да и часть маминых. Когда отец вернулся с войны, он несколько лет ходил в военной форме и сапогах, с полевой сумкой через плечо.
Мама рассказывала, что ей пришлось уйти из школы на завод по этой же причине. На «Азоте» давали участки земли и помогали в огородничестве. Мама с сестрой сажали картошку — почти 10 соток. Мама всегда с тёплыми чувствами вспоминала, как дружно жили заводчане, поддерживали друг друга. Добрыми словами она вспоминала директора завода Сорокина, семья его жила в соседнем доме, жена работала инженером в заводской лаборатории, дети учились в школе. А завод под его руководством все годы войны выходил победителем в социалистическом соревновании заводов химической промышленности, получал благодарности от Совета обороны, завоёвывал переходящие Красные Знамёна, был награждён орденом Ленина за выполнение плана выпуска селитры, которая шла на изготовление взрывчатых веществ, помогал своему филиалу в Узбекистане — в городе Чирчике, а после войны также ударно помогал восстанавливать химические заводы в Донбассе.
Конечно, мама скучала по школе, но на её иждивении были мы с бабушкой. Здание средней школы №1, где она работала до войны, было отдано под госпиталь, а школу переселили в два двухэтажных дома на улице Н. Островского, недалеко от ГРЭС, одно из них было деревянное. Учились в три смены, почти все учителя-мужчины ушли на фронт. Многие школьники-подростки уходили на заводы или в ремесленные училища, но было много эвакуированных, поэтому начальные и средние классы были переполнены.
Писем с фронта ждали не только мы с мамой. Когда мама получала письмо от отца, она брала его на работу, там читала подругам. Передавала приветы от него тем, кого он упоминал: однокашникам, знакомым. Многие из его друзей были на фронте, но некоторые оставались работать в Кемерове.
Письма 1944-го года уже отличались от тех, что были в начале войны. Вот письмо от 26 августа 1944 года: «Здравствуй, родная! Ну, вот я опять на войне, участвовал в прорыве обороны противника северо-западнее г. Яссы, за что в числе всех участников получил благодарность от нашего Сталина в приказе по войскам Второго Украинского фронта от 22 августа 1944 г. Часть моих ребят представили к правительственной награде. Я пока чувствую себя хорошо, здоров. Сейчас вот сижу на том месте, где мы в знаменитый день прорывали оборону, - тихо и скучно. Вспоминаешь тот день — он кажется нам праздником. Было очень людно и шумно, хотя немного и опасно для костей. Ну, пока всё обошлось благополучно. Могу только тебе при этом сообщить такую деталь. Читай: в приказе т. Сталина от 22 августа сказано, что за три дня боев прорвали оборону в глубину 60 км, а я за эти дни проехал 200 км по сопкам, падям и прочим городам и лесам. Словом, было очень жарко и спать не приходилось... Скоро будем в Галаце...»
Это уже была Румыния. Через несколько дней за участие в Кишиневско - Ясской операции отец был награждён орденом Красной Звезды. Это был его первый орден, и он об этом пишет с гордостью в своём коротеньком письмеце 3 сентября 1944 г.
«Здравствуй, Асенька! Ну, вот теперь у меня новостей много. За последние 10 дней я варился в котле событий, был их участником, которые, думаю, удивили весь мир. Я участвовал в прорыве обороны противника северо-западнее г. Яссы. За это представлен к правительственной награде... Вторую благодарность получил за взятие Бухареста...В Бухарест мы входили первыми. Встречали тут нас неплохо... Город красивый, но много разрушен... Когда ты получишь настоящее письмо, я буду, может быть, и не в Румынии... В следующий раз напишу большое письмо. Сейчас уже некогда...»
А через два дня — 5 сентября ситуация изменилась: «Сижу в винограднике... Виноград поспел — сколько хочешь, но на него здесь смотришь, как на картошку... Писем, видимо, теперь от вас долго не получу. Жизнь наша вся на колесах... Жара здесь стоит страшная... Прислал бы я вам и яблок, и винограда, и арбузов, и вина, да не дойдет...»
15 сентября он пишет уже из Трансильвании: «...Проехал всю Румынию. Видел Дунай. Пока здоров. Награждён. Получил две благодарности от т. Сталина — за Яссы и Бухарест. Дела пока идут неплохо».
Сохранился документ об одной из них, вот его текст:
НКО — СССР 24 сентября 1944 г.
Справка.
Выдана ст. л-ту Балибалову Ивану Алексеевичу в том, что ему за отличные боевые действия в боях с немецкими захватчиками на подступах к Бухаресту приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища СТАЛИНА от 31 августа 1944 года ОБЪЯВЛЕНА БЛАГОДАРНОСТЬ.
Командир части п.п.75739 подполковник _________________/Сохроков/
Начальник штаба части п.п.75739 майор__________________/Былинкин/
Подписи заверены гербовой печатью части. Этот документ отпечатан в типографии, от руки вписаны только фамилии и воинские звания. Другие подобные документы отец получил уже после победы, они были отпечатаны на пишущей машинке, в них уже был проставлен № приказа, а в левом углу стоял штамп «Н.К.О. Войсковая часть. № полевой почты. Дата выдачи. № регистрации.
И вот последнее письмо сорок четвертого года войны — от 17.12.1944 года с пометкой «За Дунаем». В этом письме уже чувствуется усталость, да и обстановка изменилась. Это уже Венгрия, где по рассказам отца, были самые кровопролитные бои: «Горячий привет моей девочке! Давно не получал твоих писем. Перешел в другое хозяйство, адрес изменился, письма твои мне в руки не попадают. Скучно до безумия. Все надоело. Все время нахожусь в огне и земле, все время думаю только о вас, мои родные. Пока я здоров. Ничего не случилось особенного, никаких особых новостей для тебя у меня нет. Венгрия мне чертовски надоела. Тем более, когда наступили холода. Зима здесь, правда, ташкентская, но как надоела эта грязь. Сейчас нахожусь за Дунаем. Дунай — река широкая и глубокая, красивая река. Но лучше бы ее не видеть...»
Уже после Победы отец пишет маме, что с 12 декабря он воюет в составе 3-го Украинского фронта, их часть перебросили туда, где предстояли тяжелые бои. Ведь он был в группе Резерва Главнокомандующего, они всегда шли первыми на прорыв обороны противника.
В письме от 1 января 1945 отец поздравляет маму с Новым годом, шлет всем новогодние пожелания, а затем сообщает: «...Я еще жив! Нахожусь под Будапештом. Бьем немцев и мадьяр... Все время был в земле и в огне. Но пока не судьба человеку упасть на спину. Впереди у меня тяжелые испытания, все, что было, кажется пустяком...
Прошедший год, я так думаю, не принес тебе особенных огорчений. Ну, дорогая, будем надеяться, что и новый не принесет плохого. Все будет хорошо, если я вернусь. Я уверен в тебе и с этой верой живу в окопах под огнем. Все хорошее в моей жизни связано с твоим именем, и я живу только теми воспоминаниями, которые были у нас былью...
Соскучился я по тебе, Диночке и дому — страшно. Конечно, я ничего не найду того, чего мне мерещится в моих грезах. Я не встречу того, что теперь особенно дорого мне. Но тем не менее хочется, хочется домой из этой проклятой Венгрии. Но это, девочка, не скоро будет. Будапешт почти наш. И нам предстоит еще взять две деревни — (населенных пункта) — Вену и Берлин. А это задача довольно нелегкая, много неприятностей впереди. Но не огорчайся — война!»
14 января отец пишет маме: «...Ну, вот, родная, опять я на переднем крае, пока жив, а дальше посмотрим... Говорят, население в Будапеште продаёт все, что угодно, ибо они там сейчас испытывают «Ленинград 41-го 42 годов». Фриц крепко «подсидел» своих помощничков — все увез и оставил мадьяр без хлеба... Я часто меняю адрес. Сейчас думаю закрепиться на занятых рубежах, но не знаю, что день грядущий мне готовит... Вот сейчас сидим в землянке. Два часа ночи. Старый Новый год...»
Эти три письма написаны на бледнорозовой бумаге с розочками в уголке, формат бумаги небольшой, а конвертик просто игрушечный. И письма — одно короче другого. Вот еще одно из малюсенького конвертика:
« … Сейчас на так называемом отдыхе два раза в бане вымылся и чувствую себя спокойно во всех отношениях... Здесь снег, грязь, очень и очень сыро, частенько приходится ночевать в поле и бывает очень чувствительно. Битва за Будапешт подходит к концу. Видимо, через некоторое время и у нас тут будут изменения, а то надоело крепко это военное однообразие...»
Следующее письмо уже после боёв за Будапешт, когда появилось свободное время и можно было пофилософствовать. На письме дата — «27 февраля 45 г.»:
«Привет сердечный из-за Дуная!
Недавно получил сразу твоих 3 открытки и одно письмо. Сердечно благодарю вас с Диночкой. Я пока жив. Со здоровьем не так крепко — простыл, начинает болеть грудь. Но пока серьёзного нет. Так что не беспокойся.
Как известно, Будапештская драка кончилась. Сейчас нахожусь на берегу Дуная в полуразбитой хате и пишу тебе письмо. Погода все время хмурится, сырая, как у нас в апреле. Снег почти сошел, но сухого места нет. Когда выглядывает солнце — день напоминает весенний. Писем ни от кого не получаю. Да и сам также не очень-то пишу. Ну, тут в этой кутерьме было не до писем...»
После взятия Будапешта воинская часть отца двинулась на юго-запад в район озера Балатон. Отец всегда вспоминал те бои как самые кровопролитные, называл города Секерфекешвар, Надьканижа, где немцы и мадьяры бились насмерть, но подробно не говорил, почему именно там была, по его словам, «настоящая мясорубка». Только недавно я нашла ответ на этот вопрос. В очерке С. Смирнова «Балатонская битва» (См. «Венок славы». Антология художественных произведений о Великой Отечественной войне. В 12-ти т. Т.10. Освобождение Европы.-М.: Современник, 1986.) говорится:
«Это мартовское сражение на венгерских полях в то время многим казалось странным и загадочным явлением в истории второй мировой войны. Бои шли на подступах к Берлину... Англо-американские войска нависли над сердцем германской промышленности — кузницей войн — Руром. И в это самое время снятые с решающих участков фронта лучшие танковые дивизии гитлеровской армии — эсэсовские войска — были сосредоточены в кулак огромной силы на, казалось бы, второстепенном направлении и брошены в наступление, которое даже в случае успеха не могло изменить хода войны.
Однако гитлеровское командование имело на то свои резоны, и Балатонская битва кажется загадкой только на первый взгляд.
В этот последний период войны... южные области Германии, Австрии и Чехословакии приобрели особо важное значение для гитлеровской империи. Здесь уже была развитая промышленность, и сюда во время войны были переведены с запада и с востока многие крупнейшие военные предприятия Германии... В Австрии находился один из центров добычи железной руды и бокситов, на западе Венгрии, близ города Надьканижи, - последние оставшиеся в руках гитлеровцев источники нефти... Гитлер и его генералы хотели затянуть войну, чтобы тем временем договориться о сепаратном мире с американцами и англичанами.
...Если бы германское наступление в Венгрии увенчалось успехом, это заставило бы наше командование перебросить сюда часть войск с центральных фронтов и ослабило бы натиск Советской Армии на Берлин...
В Венгрию прибыла та самая 6-я танковая армия СС, которая … нанесла столь сокрушительный удар по американским войскам в Арденнах и едва не вызвала крах всего западного фронта союзных армий...
...Сейчас в руках немецкого командования на этом участке фронта была огромная войсковая группировка численностью в 310 тысяч человек, имеющая в своем распоряжении 1600 танков и самоходных орудий, около 6 тысяч пушек и минометов, больше 800 бронетранспортеров и 859 самолетов. Противник решил нанести свой главный удар на узком 18-километровом фронте между озерами Веленце и Балатон... Здесь на каждый километр фронта приходилось 76 танков противника. Такая цифра была достигнута впервые за все время войны; даже во время Курской битвы в 1943 году количество немецких танков на один километр фронта не превышало 50 — 60...
В это время Ставка Верховного Главнокомандования уже готовила новое наступление в сторону Вены. И войскам маршала Толбухина было приказано встретить удар противника упорной обороной, измотать немецкие войска, нанести им возможно больший урон, чтобы тем самым облегчить условия нашего будущего наступления на столицу Австрии.
...В ночь на 6 марта противник начал наступление... По полям и холмам между Балатоном и Веленце двинулась в бой целая армада огромных сухопутных броненосцев противника - «королевские» и простые «тигры», «пантеры», «фердинанды». В межозерном коридоре загремело ожесточенное сражение.
Сразу же немецкие танки попали на минные поля...Танки заметались, ища обходных путей, а наша артиллерия... повсюду встречала их сосредоточенным огнем... За первый день наступления авангардные дивизии смогли лишь в двух местах вклиниться на 3-4 километра в оборону советских войск. А уже десятки «тигров» и «пантер» горели или неподвижно стояли на поле боя, усеянном сотнями трупов эсэсовских автоматчиков. С южных участков фронта поступали столь же неутешительные сведения: и 2-я танковая армия, и группа Вейхса (большая группировка немцев, пришедшая из северной Югославии - Б.Д.) встречают стойкое сопротивление советских войск, и потери их становятся угрожающими.
Уже на следующий день Дитрих (командующий 6-й танковой армией - Б.Д.) принужден был ввести в бой все силы своего первого эшелона. И снова продвижение наступающих измерялось несколькими километрами, а потери на минных полях и от огня артиллерии стали настолько ощутимыми, что 8 и 9 марта Дитриху пришлось уже расходовать свои резервы - ввести в бой 2-й танковый корпус СС, приготовленный для развития успеха.