– Жизнь покажет, издевка это или благословение, – возразила Наталья. И не смогла удержаться от вопроса: – А у тебя сейчас мужик-то есть?
– Нету, – сказала Вероника просто. – У меня только работа и сын. И все. Раньше мне казалось, что вот Филиппов исчезнет из моей жизни, и я вздохну спокойно, полной грудью. А я знаешь что? Не представляю: как мы теперь? Как я одна? Как я без него-то?!
Вероника вдруг закрыла лицо руками и заплакала, сразу громко и надрывно, как потерявшаяся девчонка.
Наталья почувствовала, как покатились по ее щекам крупные, горячие слезы. Слезы скорби по любимому родственнику и жалости к его, оказывается, не такой уж и счастливой жизни с горькой тайной. И она, самая младшая в их семейном клане, почувствовала себя предводительницей этого клана.
Наталья обняла Веронику и зашептала ей на ухо:
– Не одна ты, не одна. Вы теперь наши.
Договоренности
Бабе Кате пора было помирать. Она сама это знала, чувствовала. Но каждое утро, сотворив короткую молитву и договорившись с Богом, начинала торговаться со Смертью. Проводила разъяснительную работу. Просила повременить – еще бы годков семь, чтобы Надюшка закончила школу. К тому же через семь лет бабе Кате исполнялось 90 лет, цифра солидная, красивая, и помереть не жалко.
Правнучка Надюшка – высокая, худая, с непомерной длины пальцами на руках и ногах – походила на бабушку свою, Василису, дочку бабы Кати. От этого обезоруживающего сходства иногда перехватывало дыхание: вот девчонка так же наклонила голову, хлебнула чай, поправила косу, почесала нос, чихнула. Баба Катя замирала и от любви, и от восторга перед непонятным этим природным механизмом наследования людских штрихов.
Абсолютно счастлива баба Катя была недолго – после рождения Василисы и до ее замужества. Эти 20 лет безоблачного, хоть и трудного, счастья и наполненности каждого дня затерялись в долгой жизни. Но баба Катя часто это время вспоминала. И была она тогда, конечно, не баба Катя, а Екатерина Сергеевна, молодая красивая женщина, заведующая поселковым детским садом. Жив был муж Иван, комбайнер, отличник труда, щедрый на ласку и острое слово мужик. Работы было много: и дом строили, и в колхозе работали, и две коровы держали. Но баба Катя, думая о молодости, вспоминала только модные туфли на невысоком каблучке, с пряжкой, платье нарядное в крупный пышный цветок, Ивана с губной гармошкой, сидящего на крыльце субботним вечером после бани, цветущую яблоню под окном и маленькую Ваську, неуклюже шлепающую в калошах через двор к летней кухне.
Василиса вымахала в длинношеюю и длинноногую девицу, грациозную и неторопливую, как породистая кобыла. Но наивную и лишенную хоть какой-то житейской хитрости или изворотливости.
– Простодырая ты, Васька, как есть простодырая, – говорил Иван. – Быстро на такую дуру умник найдется.
И он нашелся. В 19 лет Василиса, учившаяся в институте в городе, объявила, что выходит замуж. Приехала сразу с ним – нахальным, громким, веселым, курившим без перерыва самокрутки. Звали будущего зятя Василием, и совпадение имен – Василиса и Василий – веселило его невероятно. Каждую шутку будущая жена поддерживала тихим, но искренними смехом. Родителям невесты Василий не понравился. «На кота, который сожрал чужую сметану, похож», – говорила Катя. «Прохвост», – считал Иван. Но вскорости оказалось – алкоголик.
Через полгода после скромной свадьбы родилась у Василисы с Василием дочь Тамара. Шустрая, глазастая девчонка. Вырвавшаяся в город в гости к дочери Катя застала страшную картину: зять валялся поперек маленькой общажной комнаты и храпел, Василиса, кое-как одетая, явно только проснулась и потирала опухшее лицо, пытаясь перед матерью обрести хоть какой-то человеческий вид. По невероятно грязному полу ползала голая и давно не мытая Тамарка. Катя осмотрелась, заглянула в стоявшую на плите кастрюлю (в той оказался самогон), заметила на стене не особо пугливых тараканов. И, кое-как найдя одежду для внучки, забрала девочку с собой. «Проспишься – заберешь ребенка», – сказала дочери и сдержалась, чтобы не ударить ее.
Следующие несколько лет запомнились изматывающими приездами Василисы из города – то пьяной, то трезвой, то устроившейся на работу, то бросившей работу и отчаянно нуждающейся в деньгах. Баба Катя, которая к тому времени сжилась с этим сочетанием слов (Тамарка «бабакатила» по сотне раз за день), плакала и умоляла дочь бросить Василия. Та мотала головой упрямо: нет, люблю. А когда мать умоляла ее не пить, Василиса говорила: «Пусть ему, паскуде, меньше достанется». Тамарку родители несколько раз пытались вернуть в город и в свою жизнь, но неизменно баба Катя забирала девочку назад. Пока ребенок жил без ее надзора, она не могла ни спать, ни есть – представляла себе голодную Тамарку и валяющихся в пьяном мареве родителей. Внутренности выворачивало от беспокойства и тоски.
В школу внучка пошла в поселке, так и определилось само собой место ее постоянного жительства. И, вроде бы, все продолжалось по-прежнему: Катя с Иваном работали (было им едва за 50), Тамара ходила в школу и успевала почти по всем предметам. Но черная ненависть к зятю, затянувшему в свою бездну непутевую Василису, регулярные приезды дочери, которая в свои тридцать с небольшим превратилась в дряхлую старуху с потухшим взглядом, и самое главное – тоска внучки по родителям – все это мучило бабу Катю. Словно не давало полностью вдохнуть. По вечерам она разговаривала с Богом, как умела. Просила его «решить вопрос», облегчить ее, Катину, маяту. Сделать так, чтобы Василиса рассталась со своим благоверным и бросила пить.
Бог решил вопрос по своему усмотрению. Василий и Василиса ограбили соседа-пенсионера, ветерана войны! Еще и избили дедка так, что тот преставился через неделю в больнице. Супруги получили разные сроки и расстались навсегда: Василий через год умер в тюрьме от цирроза печени, Василиса следующие десять лет провела в колонии, а куда делась после освобождения – никто не знал. В жизни родителей и дочери она больше не появилась.
Баба Катя украдкой плакала весь тот месяц, что шел суд. Но никому не призналась – да и себе не сразу – что за горем маячило облегчение. Однако передышка оказалась короткой, всего-то пару лет. А потом заболел Иван. Сначала просто худел, серел, чах и сгибался. Когда баба Катя уговорила упрямого мужа доехать до врача в городе, оказалось, что уже не спасти. Но и тут Бог присмотрел за Катей: Иван умер быстро и безболезненно, дома, лежа на своей кровати, глядя на старую яблоню, которая словно для него цвела в ту весну буйно и отчаянно.
Осталась баба Катя с Тамаркой-школьницей. Продала корову, заколола свиней, оставила только кур да гусей. В год ее шестидесятилетия внучка закончила школу и поступила в тот же институт, который так и не закончила ее мать. Тамара сохранила с детства шуструю свою натуру, но была серьезная и целеустремленная. Училась лучше всех на курсе, дисциплинированно приезжала в родной дом раз в месяц, увозила (а точнее сказать – еле утаскивала) с собой сумки с едой. В жуткие 90-е годы Катя сделала все, чтобы внучка ее была сыта, хорошо одета и выбилась в люди. Ни о какой пенсии и не помышляла, продолжала заведовать детским садом, хватку не теряла. Разваливался колхоз, рушилась страна, нищала деревня, но баба Катя видела впереди светлое будущее своей внучки и уверенно шла на этот ориентир.
После окончания института Тамара поступила в аспирантуру, дневала и ночевала в лаборатории, продолжала жить в институтском общежитии. И если бы не бабушка, нищенствовала бы аспирантка и младший преподаватель кафедры органической химии Тамара Васильевна. Баба Катя, с трудом вставая утром с кровати и лишь к обеду расхаживаясь, продолжала вести свои переговоры с Богом. Вот защитит Тамарка кандидатскую, станет получать больше – и можно помирать. Глядишь, и мужика себе найдет, – добавляла она и крестилась быстро, словно скрывая от пустого дома свои неумелые молитвы.
Тамарка защитила кандидатскую и на радостях свозила бабушку в Москву. Шумная, грязная, спешащая огромная столица совершенно очаровала бабу Катю. Стоя на Красной площади, она крестилась и кланялась сразу и Собору Василия Блаженного, и Спасской башне, и Мавзолею. Тамара хохотала, глядя на бабушку и прижималась щекой к ее цветастому платку. «Рановато помирать, однако, – заключила баба Катя, когда возвращались домой. – Ничего не видела, считай, может, что еще и успею поглядеть». – «Конечно, рановато, – горячо поддерживала свежеиспеченный кандидат химических наук. – Тебе еще правнуков надо дождаться!»
Но и с мужем, и с правнуками для бабы Кати Тамарка тянула. Нет мужиков нормальных, объясняла она в свои по-прежнему дисциплинированные регулярные приезды в поселок. Баба Катя тяжело вздыхала: ну как тут помереть, дите совсем одно на свете останется. Было ей уже за 70, но она по-прежнему работала в своем детском саду и с удовлетворением отмечала, что заменить ее некем.
А потом Тамарка приехала с пузом. Румяная, с округлившимися щеками и щиколотками, хорошенькая до невозможности. «Рожу для себя, баб Кать, – сказала твердо. – Мне уж тридцать почти, куда тянуть». К внучкиным родам Екатерина Сергеевна спешно ушла на пенсию и пустила под нож последних кур, чтобы по первому зову сорваться в город на помощь. Специально для этого Тамарка купила ей мобильный телефон. В последние недели перед рождением правнучки баба Катя держала телефон всегда в руке, даже спала с ним.
Телефон действительно позвонил, и незнакомый мужской голос попросил приехать в роддом. Там бабе Кате показали крошечного ребенка с наморщенным лбом и скорбно поджатыми губами – Надюшку. Тамара умерла от открывшегося во время родов кровотечения, но успела дать дочке имя. Отбив младенца у государства (чтобы показать свою дееспособность и энергичность, пришлось даже устроить в маленькой комнатке опеки большой скандал), баба Катя через две недели забрала правнучку домой. Тамарку записала матерью, а покойного мужа – отцом. Получилась целая Надежда Ивановна.
Так в 73 года с розовым теплым кульком в руках она поняла, что помирать опять никак нельзя. И что Бог, пожалуй, на сделку уже может и не пойти. Пора договариваться со Смертью. То, что старуха с косой ходит кругами вокруг ее дома, баба Катя не сомневалась. За последние пять лет одна за другой умерли соседки – давние подружки, и даже кое-кто из их детей уже отбыл на тот свет. У бабы Кати тоже болело то одно, то другое, и частенько кружилась по утрам голова, и пальцы на руках уже почти не сгибались. Но сдаться – означало обречь Надюшку на абсолютное вечное одиночество и взросление в детском доме. Такого баба Катя позволить не могла никому – ни себе, ни Богу, ни Смерти. Снова купила цыплят и козу. В третий раз начала жизнь заново.
Правнучка росла быстро, дни мелькали перед бабой Катей, как калейдоскоп, складываясь в года. Вот села, вот пошла, вот первый раз свалилась со стула вниз головой (как забыть этот глухой звук бьющегося о доски пола детского лба?), вот заговорила. Болела мало, шалила много, пользуясь нерасторопностью дряхлеющей родительницы. В школу Надюшу баба Катя отдала в неполные семь лет – торопила время, хотела успеть, дотянуть девчонку до выпускного класса. Та училась средне, но без двоек, любимым предметом была «технология», которую баба Катя по привычке называла «домоводством».
Надюшка действительно уродилась домовитой, унаследовав эту черту, рассуждала баба Катя, от предков по неизвестному ей отцу. Она освоила всю домашнюю работу годам к десяти. Пекла тончайшие кружевные блины, мыла полы, доила козу, быстро и пританцовывая окучивала несколько рядов картошки, которую они сажали. Копала тоже одна, к старшим классам уже и без руководства прабабки. Та все чаще чувствовала себя беспомощной и бессильной, хотя каждое утро вставала с кровати и находила себе занятие дома или в огороде, но днем больше сидела, разминая ставшие деревянными пальцы. Каждый день баба Катя мысленно считала месяцы до окончания Надюшкой школы. Ждала этого дня, чтобы, проводив девчонку в город, в большую жизнь, тихонько помереть.
Но Надюшка, окончив школу, решила никуда не уезжать. «Куда я от тебя, баб Кать?» – говорила. Ни об институте, ни даже о техникуме и думать не хотела, отмахивалась. Погуляв лето после школы, устроилась нянечкой в тот же детский сад, в котором всю жизнь проработала прабабка. А через год выскочила замуж за пришедшего из армии соседа Кольку, который в детстве качал ее на качелях и обещал жениться. Женился.
95-летие Екатерины Сергеевны праздновали всем поселком. Не было тут человека, которого юбилярша не помнила бегающим в сад малышом. Даже главу поселка, который вручал грамоту и скромный конверт долгожительнице, баба Катя называла не иначе как «Богдашкой», а Богдашка сам уже был дед. Виновница торжества уже почти не ходила, но ум ее оставался совершенно ясным и разве что чаще сетовал на капитулировавшее перед возрастом тело.
Стол накрыли большой, народу было много, бегала вокруг стола Надюшка – после родов поправившаяся, но не потерявшая изящности и величественности в повороте головы. Муж ее Колька сидел рядом с именинницей и держал на руках Витьку и Митьку – годовалых близнецов. Баба Катя время от времени гладила мальчишек по пушистым макушкам и по гладким розовым ладошкам, щекотала их. Близнецы одинаково морщили носы и смеялись.
Юбилярша была с гостями до самого конца застолья. После проводила Надюшку с семьей, вышла с ними к калитке, чего давно уже не делала. Расцеловала правнучку, поцеловала ладошки Витьки и Митьки, умаявшегося Кольку ласково потрепала по щеке. «Баб, завтра заскочу с утра», – пообещала Надюшка и на секунду прижалась щекой к бабушкиному виску.
Баба Катя стояла у калитки, смотрела вслед удаляющимся фигурам, пока они не скрылись в проулке. Подняла глаза: небо было закатное розовое, красивое, бездонное. Потом добрела до дома, тяжело поднялась по ступеням крыльца, на котором полжизни назад Иван играл ей на губной гармошке. Прошла в дом и не раздеваясь легла в постель.
«Устала я, Боже, – сказала в потолок, – устала и состарилась. Нечего мне больше желать. Спасибо, не подвел ты меня, Отче».
Серело небо, темнело в замершем доме, только тикали часы. Баба Катя лежала и с облегчением чувствовала, как к порогу ее дома, мягко ступая, подходит другая старуха – гораздо более древняя, чем она сама, мудрая и милосердная.
– Нету, – сказала Вероника просто. – У меня только работа и сын. И все. Раньше мне казалось, что вот Филиппов исчезнет из моей жизни, и я вздохну спокойно, полной грудью. А я знаешь что? Не представляю: как мы теперь? Как я одна? Как я без него-то?!
Вероника вдруг закрыла лицо руками и заплакала, сразу громко и надрывно, как потерявшаяся девчонка.
Наталья почувствовала, как покатились по ее щекам крупные, горячие слезы. Слезы скорби по любимому родственнику и жалости к его, оказывается, не такой уж и счастливой жизни с горькой тайной. И она, самая младшая в их семейном клане, почувствовала себя предводительницей этого клана.
Наталья обняла Веронику и зашептала ей на ухо:
– Не одна ты, не одна. Вы теперь наши.
Договоренности
Бабе Кате пора было помирать. Она сама это знала, чувствовала. Но каждое утро, сотворив короткую молитву и договорившись с Богом, начинала торговаться со Смертью. Проводила разъяснительную работу. Просила повременить – еще бы годков семь, чтобы Надюшка закончила школу. К тому же через семь лет бабе Кате исполнялось 90 лет, цифра солидная, красивая, и помереть не жалко.
Правнучка Надюшка – высокая, худая, с непомерной длины пальцами на руках и ногах – походила на бабушку свою, Василису, дочку бабы Кати. От этого обезоруживающего сходства иногда перехватывало дыхание: вот девчонка так же наклонила голову, хлебнула чай, поправила косу, почесала нос, чихнула. Баба Катя замирала и от любви, и от восторга перед непонятным этим природным механизмом наследования людских штрихов.
Абсолютно счастлива баба Катя была недолго – после рождения Василисы и до ее замужества. Эти 20 лет безоблачного, хоть и трудного, счастья и наполненности каждого дня затерялись в долгой жизни. Но баба Катя часто это время вспоминала. И была она тогда, конечно, не баба Катя, а Екатерина Сергеевна, молодая красивая женщина, заведующая поселковым детским садом. Жив был муж Иван, комбайнер, отличник труда, щедрый на ласку и острое слово мужик. Работы было много: и дом строили, и в колхозе работали, и две коровы держали. Но баба Катя, думая о молодости, вспоминала только модные туфли на невысоком каблучке, с пряжкой, платье нарядное в крупный пышный цветок, Ивана с губной гармошкой, сидящего на крыльце субботним вечером после бани, цветущую яблоню под окном и маленькую Ваську, неуклюже шлепающую в калошах через двор к летней кухне.
Василиса вымахала в длинношеюю и длинноногую девицу, грациозную и неторопливую, как породистая кобыла. Но наивную и лишенную хоть какой-то житейской хитрости или изворотливости.
– Простодырая ты, Васька, как есть простодырая, – говорил Иван. – Быстро на такую дуру умник найдется.
И он нашелся. В 19 лет Василиса, учившаяся в институте в городе, объявила, что выходит замуж. Приехала сразу с ним – нахальным, громким, веселым, курившим без перерыва самокрутки. Звали будущего зятя Василием, и совпадение имен – Василиса и Василий – веселило его невероятно. Каждую шутку будущая жена поддерживала тихим, но искренними смехом. Родителям невесты Василий не понравился. «На кота, который сожрал чужую сметану, похож», – говорила Катя. «Прохвост», – считал Иван. Но вскорости оказалось – алкоголик.
Через полгода после скромной свадьбы родилась у Василисы с Василием дочь Тамара. Шустрая, глазастая девчонка. Вырвавшаяся в город в гости к дочери Катя застала страшную картину: зять валялся поперек маленькой общажной комнаты и храпел, Василиса, кое-как одетая, явно только проснулась и потирала опухшее лицо, пытаясь перед матерью обрести хоть какой-то человеческий вид. По невероятно грязному полу ползала голая и давно не мытая Тамарка. Катя осмотрелась, заглянула в стоявшую на плите кастрюлю (в той оказался самогон), заметила на стене не особо пугливых тараканов. И, кое-как найдя одежду для внучки, забрала девочку с собой. «Проспишься – заберешь ребенка», – сказала дочери и сдержалась, чтобы не ударить ее.
Следующие несколько лет запомнились изматывающими приездами Василисы из города – то пьяной, то трезвой, то устроившейся на работу, то бросившей работу и отчаянно нуждающейся в деньгах. Баба Катя, которая к тому времени сжилась с этим сочетанием слов (Тамарка «бабакатила» по сотне раз за день), плакала и умоляла дочь бросить Василия. Та мотала головой упрямо: нет, люблю. А когда мать умоляла ее не пить, Василиса говорила: «Пусть ему, паскуде, меньше достанется». Тамарку родители несколько раз пытались вернуть в город и в свою жизнь, но неизменно баба Катя забирала девочку назад. Пока ребенок жил без ее надзора, она не могла ни спать, ни есть – представляла себе голодную Тамарку и валяющихся в пьяном мареве родителей. Внутренности выворачивало от беспокойства и тоски.
В школу внучка пошла в поселке, так и определилось само собой место ее постоянного жительства. И, вроде бы, все продолжалось по-прежнему: Катя с Иваном работали (было им едва за 50), Тамара ходила в школу и успевала почти по всем предметам. Но черная ненависть к зятю, затянувшему в свою бездну непутевую Василису, регулярные приезды дочери, которая в свои тридцать с небольшим превратилась в дряхлую старуху с потухшим взглядом, и самое главное – тоска внучки по родителям – все это мучило бабу Катю. Словно не давало полностью вдохнуть. По вечерам она разговаривала с Богом, как умела. Просила его «решить вопрос», облегчить ее, Катину, маяту. Сделать так, чтобы Василиса рассталась со своим благоверным и бросила пить.
Бог решил вопрос по своему усмотрению. Василий и Василиса ограбили соседа-пенсионера, ветерана войны! Еще и избили дедка так, что тот преставился через неделю в больнице. Супруги получили разные сроки и расстались навсегда: Василий через год умер в тюрьме от цирроза печени, Василиса следующие десять лет провела в колонии, а куда делась после освобождения – никто не знал. В жизни родителей и дочери она больше не появилась.
Баба Катя украдкой плакала весь тот месяц, что шел суд. Но никому не призналась – да и себе не сразу – что за горем маячило облегчение. Однако передышка оказалась короткой, всего-то пару лет. А потом заболел Иван. Сначала просто худел, серел, чах и сгибался. Когда баба Катя уговорила упрямого мужа доехать до врача в городе, оказалось, что уже не спасти. Но и тут Бог присмотрел за Катей: Иван умер быстро и безболезненно, дома, лежа на своей кровати, глядя на старую яблоню, которая словно для него цвела в ту весну буйно и отчаянно.
Осталась баба Катя с Тамаркой-школьницей. Продала корову, заколола свиней, оставила только кур да гусей. В год ее шестидесятилетия внучка закончила школу и поступила в тот же институт, который так и не закончила ее мать. Тамара сохранила с детства шуструю свою натуру, но была серьезная и целеустремленная. Училась лучше всех на курсе, дисциплинированно приезжала в родной дом раз в месяц, увозила (а точнее сказать – еле утаскивала) с собой сумки с едой. В жуткие 90-е годы Катя сделала все, чтобы внучка ее была сыта, хорошо одета и выбилась в люди. Ни о какой пенсии и не помышляла, продолжала заведовать детским садом, хватку не теряла. Разваливался колхоз, рушилась страна, нищала деревня, но баба Катя видела впереди светлое будущее своей внучки и уверенно шла на этот ориентир.
После окончания института Тамара поступила в аспирантуру, дневала и ночевала в лаборатории, продолжала жить в институтском общежитии. И если бы не бабушка, нищенствовала бы аспирантка и младший преподаватель кафедры органической химии Тамара Васильевна. Баба Катя, с трудом вставая утром с кровати и лишь к обеду расхаживаясь, продолжала вести свои переговоры с Богом. Вот защитит Тамарка кандидатскую, станет получать больше – и можно помирать. Глядишь, и мужика себе найдет, – добавляла она и крестилась быстро, словно скрывая от пустого дома свои неумелые молитвы.
Тамарка защитила кандидатскую и на радостях свозила бабушку в Москву. Шумная, грязная, спешащая огромная столица совершенно очаровала бабу Катю. Стоя на Красной площади, она крестилась и кланялась сразу и Собору Василия Блаженного, и Спасской башне, и Мавзолею. Тамара хохотала, глядя на бабушку и прижималась щекой к ее цветастому платку. «Рановато помирать, однако, – заключила баба Катя, когда возвращались домой. – Ничего не видела, считай, может, что еще и успею поглядеть». – «Конечно, рановато, – горячо поддерживала свежеиспеченный кандидат химических наук. – Тебе еще правнуков надо дождаться!»
Но и с мужем, и с правнуками для бабы Кати Тамарка тянула. Нет мужиков нормальных, объясняла она в свои по-прежнему дисциплинированные регулярные приезды в поселок. Баба Катя тяжело вздыхала: ну как тут помереть, дите совсем одно на свете останется. Было ей уже за 70, но она по-прежнему работала в своем детском саду и с удовлетворением отмечала, что заменить ее некем.
А потом Тамарка приехала с пузом. Румяная, с округлившимися щеками и щиколотками, хорошенькая до невозможности. «Рожу для себя, баб Кать, – сказала твердо. – Мне уж тридцать почти, куда тянуть». К внучкиным родам Екатерина Сергеевна спешно ушла на пенсию и пустила под нож последних кур, чтобы по первому зову сорваться в город на помощь. Специально для этого Тамарка купила ей мобильный телефон. В последние недели перед рождением правнучки баба Катя держала телефон всегда в руке, даже спала с ним.
Телефон действительно позвонил, и незнакомый мужской голос попросил приехать в роддом. Там бабе Кате показали крошечного ребенка с наморщенным лбом и скорбно поджатыми губами – Надюшку. Тамара умерла от открывшегося во время родов кровотечения, но успела дать дочке имя. Отбив младенца у государства (чтобы показать свою дееспособность и энергичность, пришлось даже устроить в маленькой комнатке опеки большой скандал), баба Катя через две недели забрала правнучку домой. Тамарку записала матерью, а покойного мужа – отцом. Получилась целая Надежда Ивановна.
Так в 73 года с розовым теплым кульком в руках она поняла, что помирать опять никак нельзя. И что Бог, пожалуй, на сделку уже может и не пойти. Пора договариваться со Смертью. То, что старуха с косой ходит кругами вокруг ее дома, баба Катя не сомневалась. За последние пять лет одна за другой умерли соседки – давние подружки, и даже кое-кто из их детей уже отбыл на тот свет. У бабы Кати тоже болело то одно, то другое, и частенько кружилась по утрам голова, и пальцы на руках уже почти не сгибались. Но сдаться – означало обречь Надюшку на абсолютное вечное одиночество и взросление в детском доме. Такого баба Катя позволить не могла никому – ни себе, ни Богу, ни Смерти. Снова купила цыплят и козу. В третий раз начала жизнь заново.
Правнучка росла быстро, дни мелькали перед бабой Катей, как калейдоскоп, складываясь в года. Вот села, вот пошла, вот первый раз свалилась со стула вниз головой (как забыть этот глухой звук бьющегося о доски пола детского лба?), вот заговорила. Болела мало, шалила много, пользуясь нерасторопностью дряхлеющей родительницы. В школу Надюшу баба Катя отдала в неполные семь лет – торопила время, хотела успеть, дотянуть девчонку до выпускного класса. Та училась средне, но без двоек, любимым предметом была «технология», которую баба Катя по привычке называла «домоводством».
Надюшка действительно уродилась домовитой, унаследовав эту черту, рассуждала баба Катя, от предков по неизвестному ей отцу. Она освоила всю домашнюю работу годам к десяти. Пекла тончайшие кружевные блины, мыла полы, доила козу, быстро и пританцовывая окучивала несколько рядов картошки, которую они сажали. Копала тоже одна, к старшим классам уже и без руководства прабабки. Та все чаще чувствовала себя беспомощной и бессильной, хотя каждое утро вставала с кровати и находила себе занятие дома или в огороде, но днем больше сидела, разминая ставшие деревянными пальцы. Каждый день баба Катя мысленно считала месяцы до окончания Надюшкой школы. Ждала этого дня, чтобы, проводив девчонку в город, в большую жизнь, тихонько помереть.
Но Надюшка, окончив школу, решила никуда не уезжать. «Куда я от тебя, баб Кать?» – говорила. Ни об институте, ни даже о техникуме и думать не хотела, отмахивалась. Погуляв лето после школы, устроилась нянечкой в тот же детский сад, в котором всю жизнь проработала прабабка. А через год выскочила замуж за пришедшего из армии соседа Кольку, который в детстве качал ее на качелях и обещал жениться. Женился.
95-летие Екатерины Сергеевны праздновали всем поселком. Не было тут человека, которого юбилярша не помнила бегающим в сад малышом. Даже главу поселка, который вручал грамоту и скромный конверт долгожительнице, баба Катя называла не иначе как «Богдашкой», а Богдашка сам уже был дед. Виновница торжества уже почти не ходила, но ум ее оставался совершенно ясным и разве что чаще сетовал на капитулировавшее перед возрастом тело.
Стол накрыли большой, народу было много, бегала вокруг стола Надюшка – после родов поправившаяся, но не потерявшая изящности и величественности в повороте головы. Муж ее Колька сидел рядом с именинницей и держал на руках Витьку и Митьку – годовалых близнецов. Баба Катя время от времени гладила мальчишек по пушистым макушкам и по гладким розовым ладошкам, щекотала их. Близнецы одинаково морщили носы и смеялись.
Юбилярша была с гостями до самого конца застолья. После проводила Надюшку с семьей, вышла с ними к калитке, чего давно уже не делала. Расцеловала правнучку, поцеловала ладошки Витьки и Митьки, умаявшегося Кольку ласково потрепала по щеке. «Баб, завтра заскочу с утра», – пообещала Надюшка и на секунду прижалась щекой к бабушкиному виску.
Баба Катя стояла у калитки, смотрела вслед удаляющимся фигурам, пока они не скрылись в проулке. Подняла глаза: небо было закатное розовое, красивое, бездонное. Потом добрела до дома, тяжело поднялась по ступеням крыльца, на котором полжизни назад Иван играл ей на губной гармошке. Прошла в дом и не раздеваясь легла в постель.
«Устала я, Боже, – сказала в потолок, – устала и состарилась. Нечего мне больше желать. Спасибо, не подвел ты меня, Отче».
Серело небо, темнело в замершем доме, только тикали часы. Баба Катя лежала и с облегчением чувствовала, как к порогу ее дома, мягко ступая, подходит другая старуха – гораздо более древняя, чем она сама, мудрая и милосердная.
Назад |
