Ганна Шевченко
* * *
Мне в детстве было многое дано:
тетрадь, фломастер, твердая подушка,
большая спальня, низкое окно,
донецкий воздух, угольная стружка.
Когда на подоконнике сидишь,
то терриконы сказочней и ближе.
Мне нравилась базальтовая тишь
и мертвый флюгер на соседней крыше.
А за полночь, сквозь шорох ковыля,
сквозь марево компрессорного воя,
подслушивать, как вертится Земля,
вращая шестеренками забоя.
* * *
Из фляги выпивши за здравие,
в своих шахтерках неизменных,
устало шаркая по гравию,
идут рабочие со смены.
Они идут, черны и дюжинны,
бросая касками зарницы –
их дома ждут, готовя ужины,
бухгалтерши и продавщицы.
Простерлось справа поле пыльное,
а слева – балка слюдяная,
и небо грубое, двужильное,
светлеет, звезды пеленая.
Шахтер – основа мироздания.
И террикон, как черепаха,
застыл в режиме ожидания
за остановкой Красный Пахарь.
* * *
Мы шатаемся возле села,
воздух зол от собачьей брехни,
наша мама на смену пошла,
до рассвета мы будем одни.
Тёмен неба магический круг,
ковылей непрогляден атлас,
пламенеет от маминых рук
террикона единственный глаз.
Эта ночь холодна и свежа –
за калитками сонных дворов
над колодцами звёзды жужжат
и сосут родниковую кровь.
Мы шатаемся по пустырю,
но, пока мы слились с бузиной,
зажигает над шахтой зарю
наша мама – электрик ночной.
* * *
Там, где на склонах цветет резеда,
где под травой луговая руда
скрыта в корнях зверобоя,
там, на вершине ночного бугра,
крутится-вертится обод копра,
кашляет горло забоя.
Я там жила. Я могла, как раба,
на калькуляторе фуги лабать
днями на радость главбуху.
А по ночам на балконе своём
я упивалась протяжным вытьём
сладкоголосого Ктулху.
Что это было, поди разбери,
я не ложилась до самой зари,
слух обостряя до боли.
Если идти по полночной траве,
если огни говорят в синеве,
значит, не кончится поле.
Там, где на склонах не счесть спорыша,
в тёмных утробах заброшенных шахт
чудище это ночует.
Я и сейчас его чую.
* * *
Таилось в низине Донбасса
одно небольшое село,
река из двойного атласа
его огибала. Стекло
ее вод неглубоких
на дне отражало плотву,
лениво подводные боги
вращали в воронках листву.
Соцветия львиного зева
вода торфяная несла,
текла она справа налево
и слева направо текла.
Стрижи над рекою высоко
копили свой утренний гам,
и шарм придавала осока
высоким её берегам.
О радуге пели лягушки,
за окнами было свежо,
проснувшись у края подушки,
я думала: как хорошо.
Заря хороводилась ало,
закат розовел высоко,
и было так много, так мало
и так нестерпимо легко.
* * *
Пыли дорожной нечистые танцы,
слева подсолнухи, справа картофель,
я позабыла название станций –
помнится шахты египетский профиль.
Помню, что воздух полынный был горек,
простыни в крошеве угольной пыли,
крышу сарая и маленький дворик,
где мы бельё по субботам сушили.
Помню подвал и на полках – бутыли,
мусорник, старую каменоломню,
место роддома, который закрыли,
а вот причину рожденья – не помню.
Помню в окне своего кабинета
обруч копра, исполняющий сальто,
щёлкали счёты, вращалась планета,
и не сходилось конечное сальдо.
Дальнее время, начало начала,
стёртые знаки забытого мига,
необратимость того, что умчалось,
но отразилось в бухгалтерской книге.
Так и живу по привычке, иначе
мир не докажет свое постоянство.
Все мы наполнены космосом, значит,
я говорю не в пустое пространство.
* * *
Похож на земли феодала
в царапинах неровных пашен
мирок, в котором я рождалась,
из грязи, пыли и ромашек.
Недолгий дождь, остатки лета,
вода, ползущая с отката,
сквозняк и проволока света
в холодном брюхе комбината.
Проулок, солнечный до дрожи,
бугор, покрытый ковылями,
и белый папин «запорожец»
по-над пшеничными полями.
Тот мир далёк и многоцветен,
осыпан росами тумана –
всё это я – и степь, и ветер,
и шахта с запахом тимьяна.
* * *
У меня внутри поют сверчки,
и блуждает леший с бородою,
белёная хата у реки,
вербы над прохладною водою.
Через реку переброшен мост,
за рекою – ивовая чаща,
где волшебный одинокий дрозд
исполняет гимн животворящий.
Что ещё об этом рассказать?
Кукуруза зреет в огороде,
голосит соседская коза,
да перины сохнут на природе.
В переулке солнце пролилось,
и детишки в лужицах играют,
дед Иван вколачивает гвоздь
в лестницу, приросшую к сараю.
Золотая внутренность моя,
космос, оплетённый виноградом, –
без тебя я фантик, чешуя,
бабочка, разорванная «Градом».
* * *
Грелись у флигеля серые кошки,
дыни в беседке казались шарами,
радио пело, и шёл над дворами
запах костра и печёной картошки.
А по ночам из садового царства
звероподобна, легка и крылата,
к самому дому являлась прохлада,
капли росы оставляя на астрах.
Ветер накачивал мускулатуру,
с треском сбивая плоды водосбора,
груша роняла плоды у забора,
громко кудахтали белые куры.
Там и сейчас за высоким забором
ветер гоняет цветные вертушки;
и о дожде молодые лягушки
предупреждают отчаянным ором.
Мне в детстве было многое дано:
тетрадь, фломастер, твердая подушка,
большая спальня, низкое окно,
донецкий воздух, угольная стружка.
Когда на подоконнике сидишь,
то терриконы сказочней и ближе.
Мне нравилась базальтовая тишь
и мертвый флюгер на соседней крыше.
А за полночь, сквозь шорох ковыля,
сквозь марево компрессорного воя,
подслушивать, как вертится Земля,
вращая шестеренками забоя.
* * *
Из фляги выпивши за здравие,
в своих шахтерках неизменных,
устало шаркая по гравию,
идут рабочие со смены.
Они идут, черны и дюжинны,
бросая касками зарницы –
их дома ждут, готовя ужины,
бухгалтерши и продавщицы.
Простерлось справа поле пыльное,
а слева – балка слюдяная,
и небо грубое, двужильное,
светлеет, звезды пеленая.
Шахтер – основа мироздания.
И террикон, как черепаха,
застыл в режиме ожидания
за остановкой Красный Пахарь.
* * *
Мы шатаемся возле села,
воздух зол от собачьей брехни,
наша мама на смену пошла,
до рассвета мы будем одни.
Тёмен неба магический круг,
ковылей непрогляден атлас,
пламенеет от маминых рук
террикона единственный глаз.
Эта ночь холодна и свежа –
за калитками сонных дворов
над колодцами звёзды жужжат
и сосут родниковую кровь.
Мы шатаемся по пустырю,
но, пока мы слились с бузиной,
зажигает над шахтой зарю
наша мама – электрик ночной.
* * *
Там, где на склонах цветет резеда,
где под травой луговая руда
скрыта в корнях зверобоя,
там, на вершине ночного бугра,
крутится-вертится обод копра,
кашляет горло забоя.
Я там жила. Я могла, как раба,
на калькуляторе фуги лабать
днями на радость главбуху.
А по ночам на балконе своём
я упивалась протяжным вытьём
сладкоголосого Ктулху.
Что это было, поди разбери,
я не ложилась до самой зари,
слух обостряя до боли.
Если идти по полночной траве,
если огни говорят в синеве,
значит, не кончится поле.
Там, где на склонах не счесть спорыша,
в тёмных утробах заброшенных шахт
чудище это ночует.
Я и сейчас его чую.
* * *
Таилось в низине Донбасса
одно небольшое село,
река из двойного атласа
его огибала. Стекло
ее вод неглубоких
на дне отражало плотву,
лениво подводные боги
вращали в воронках листву.
Соцветия львиного зева
вода торфяная несла,
текла она справа налево
и слева направо текла.
Стрижи над рекою высоко
копили свой утренний гам,
и шарм придавала осока
высоким её берегам.
О радуге пели лягушки,
за окнами было свежо,
проснувшись у края подушки,
я думала: как хорошо.
Заря хороводилась ало,
закат розовел высоко,
и было так много, так мало
и так нестерпимо легко.
* * *
Пыли дорожной нечистые танцы,
слева подсолнухи, справа картофель,
я позабыла название станций –
помнится шахты египетский профиль.
Помню, что воздух полынный был горек,
простыни в крошеве угольной пыли,
крышу сарая и маленький дворик,
где мы бельё по субботам сушили.
Помню подвал и на полках – бутыли,
мусорник, старую каменоломню,
место роддома, который закрыли,
а вот причину рожденья – не помню.
Помню в окне своего кабинета
обруч копра, исполняющий сальто,
щёлкали счёты, вращалась планета,
и не сходилось конечное сальдо.
Дальнее время, начало начала,
стёртые знаки забытого мига,
необратимость того, что умчалось,
но отразилось в бухгалтерской книге.
Так и живу по привычке, иначе
мир не докажет свое постоянство.
Все мы наполнены космосом, значит,
я говорю не в пустое пространство.
* * *
Похож на земли феодала
в царапинах неровных пашен
мирок, в котором я рождалась,
из грязи, пыли и ромашек.
Недолгий дождь, остатки лета,
вода, ползущая с отката,
сквозняк и проволока света
в холодном брюхе комбината.
Проулок, солнечный до дрожи,
бугор, покрытый ковылями,
и белый папин «запорожец»
по-над пшеничными полями.
Тот мир далёк и многоцветен,
осыпан росами тумана –
всё это я – и степь, и ветер,
и шахта с запахом тимьяна.
* * *
У меня внутри поют сверчки,
и блуждает леший с бородою,
белёная хата у реки,
вербы над прохладною водою.
Через реку переброшен мост,
за рекою – ивовая чаща,
где волшебный одинокий дрозд
исполняет гимн животворящий.
Что ещё об этом рассказать?
Кукуруза зреет в огороде,
голосит соседская коза,
да перины сохнут на природе.
В переулке солнце пролилось,
и детишки в лужицах играют,
дед Иван вколачивает гвоздь
в лестницу, приросшую к сараю.
Золотая внутренность моя,
космос, оплетённый виноградом, –
без тебя я фантик, чешуя,
бабочка, разорванная «Градом».
* * *
Грелись у флигеля серые кошки,
дыни в беседке казались шарами,
радио пело, и шёл над дворами
запах костра и печёной картошки.
А по ночам из садового царства
звероподобна, легка и крылата,
к самому дому являлась прохлада,
капли росы оставляя на астрах.
Ветер накачивал мускулатуру,
с треском сбивая плоды водосбора,
груша роняла плоды у забора,
громко кудахтали белые куры.
Там и сейчас за высоким забором
ветер гоняет цветные вертушки;
и о дожде молодые лягушки
предупреждают отчаянным ором.