об утлых бараках и измокшем хлебе, об обмороженных руках арматурщиков, о грабарях, которые не прекращают работу под проливным дождем… У людей не хватает галош, одежды, теплых рукавиц, а надо работать на морозе, лезть на большую высоту. И молодежь делает это там легко, весело, с остервенелым озорством… Ты, Хренов, настоящий ритор! Цицерон в трусах Моссельпрома! Я из твоей речи, дружище, должен сделать продукт! И эпиграфом к нему станут слова о том, как к месту строительства будет подвезен миллион вагонов стройматериалов. И в этом самом месте соорудят металлургический гигант и город в сотни тысяч людей. Годится?
…Поздно вечером, когда Хренов уже кое-как добрался с Гендрикова переулка к себе домой, жена Мария Ильинична участливо спросила:
– Как нынче дела у Владимира? В полете или опять тоскует?
– В полете! Да еще, знаешь, Машенька, в каком!
А перед сном Яна вдруг передернуло от нехорошего чувства. Он даже вскочил и быстро прошел в ванную. В полузабытье ему привиделся умирающий Маяковский. Владимир будто бы сам выстрелил себе в грудь.
– Чушь какая-то, мистика… – смотрел Хренов на себя в зеркало.
Ранним утром, уже собираясь на работу, Ян понял, откуда появилась вчерашняя фантасмагория. Его друг с давних пор отличался страстью к оружию. У него было разрешение на карманный револьвер «Велодог» и на три пистолета: маузер, «Баярд» и браунинг. Лиля Брик однажды ни с того ни с сего отрешенным голосом произнесла: «Он обязательно когда-то покончит с собой, такой уж у него характер…»
Первая публикация «Рассказа Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» появилась в московском журнале «Чудак». Это был 46-й номер за 1929 год. Маяковский под стихотворением указал, что написано оно 22–23 ноября. То есть, выходит, почти сразу после встречи с Хреновым.
Главный редактор «Чудака» Михаил Кольцов пояснил, что выбор автора был правильным, в его журнал поэт пришел по адресу, чудак – это неизлечимый романтик. Немного позднее «рассказ» про Кузнецкстрой напечатала «Комсомольская правда». Стихи произвели фурор. 2 декабря утром они прозвучали по Всесоюзному радио в «Рабочей радиогазете», около полудня их услышали и в Кузнецке…
Итак, впервые это великое стихотворение было напечатано на развороте сатирического журнала. И многие задумывались: почему? Дело в том, что прямо перед ним в «Чудаке» была помещена карикатура «Их поправочка», вступающая со стихотворением Маяковского в своеобразный диалог. Карикатура высмеивала так называемых «правых оппор-
тунистов», которые сомневались в возможности ускоренного выполнения первой пятилетки. Генеральную линию партии, резко взмывающую вверх, они опустили до ровной горизонтальной линии: «Да разве мы против генеральной линии? Мы только хотим ее немножечко выровнять».
Такие «поправочки» расценивались как главная угроза только что родившемуся смелому плану «Пятилетку – в четыре года!». По-видимому, ответом подобной «осмотрительности» и призван был стать «Рассказ Хренова». По сути, стихотворение сыграло роль решающего аргумента в развернувшейся полемике, роль яркой газетной передовицы. Таким образом, шедевр Маяковского оказался вписан в публицистический контекст эпохи.
КУЗНЕЦК. 1929. СТИХИ МАЯКОВСКОГО
Так получилось, что Маяковский дважды вклинился в жизнь Бардина.
Когда в кабинете начальника строительства Иван Павлович столкнулся с Хреновым, то даже не предполагал, что этот ничем не примечательный по виду молодой человек сможет увезти в Москву столько важных сведений о Кузнецкстрое. Потом Бардин винил себя: как же так – не смог распознать верного сподвижника в этом бывшем матросике Ульяне Петровиче.
Подал, как обычно, руку для знакомства. Узнал, что по роду своей деятельности Хренов – управляющий делами ЦК профсоюза рабочих-металлистов. Приехал сугубо по служебным делам. Никакой не строитель и тем более не металлург. Скорее общественник. Попутно с местным профсоюзом организовал здесь несколько стрелковых секций.
А ведь именно через Хренова Маяковский оказал Кузнецкстрою неоценимую помощь в самое тяжелое время. Как раз в тот момент, когда приехавшее московское начальство разнесло ведение работ на стройке в пух и прах. Знаменитый поэт поддержал дух строителей, и они с новыми силами продолжили начатое дело…
Магические строки Маяковского не просто дошли до людей в самый ответственный момент. Они оказали настоящее мобилизующее воздействие в дни зимних морозов.
Стояла такая стужа, что бетонщики еле успевали замесить бетон: он тут же норовил превратиться в камень. Но строители продолжали заливать фундаменты. Буранный ветер старался смахнуть с лесов плотников, строивших тепляки над будущими цехами, но те, как цепкие насекомые, оставались на месте. И арматурщики, у которых ладони примерзали к железным прутьям, продолжали гнуть эти прутья и плести из них сложнейшие каркасы.
Когда в одной из бригад кто-то пожаловался на неимоверный мороз, арматурщик Володя Лобанов застуженным голосом стал выкрикивать строки из стихотворения Маяковского:
Сливеют губы с холода,
но губы шепчут в лад:
«Через четыре года
здесь будет город-сад!
И снова закипела работа.
…Они трудились круглые сутки. Ночью площадка освещалась прожекторами, ночные смены не хотели снижать выработку. Однажды в самой середине котлована обнаружились плывуны. Молодой парнишка с окающим говором заявил, что не уйдет отсюда, пока не выполнит назначенную норму. И вся бригада продолжала рыть землю, стоя почти по пояс в ледяной воде…
Экскаваторы, работавшие на паровой тяге, тоже задыхались на морозе. Но, превозмогая сопротивление, зубьями вгрызались в каменную землю: ее надо было во что бы то ни стало разломать, достать, поднять.
Комсомольцы объявили субботник. Ежедневный подвиг, описанный в «Рассказе Хренова», вдохновил их. Строки поэта для стройки оказались правдивыми и живительными – в отличие от приказов самого высокого начальства…
КУЗНЕЦК. 1929. О СЕБЕ И О МАРИИ
Свет луны вливался в распахнутое окно. Бардин любил это время года, это время суток. Только раньше, на юге, он находился среди другого пространства. Там периодически прорезали тишину гудки паровозов, вздыхали доменные печи. И к летнему воздуху всегда примешивался запах горелого железа.
А здесь все не так. Слышатся далекие звуки вбиваемых в грунт свай, отголоски рабочих команд, иногда заливистый женский смех или гыгыканье мужиков. И необыкновенная сладость ночного воздуха – с принесенным ароматом лесов и утопающих в цветах косогоров. Можно, оставаясь на месте, перемещаться во времени. Вспомнив былое, представить завтрашний день. А он, этот день, несомненно, должен быть прекрасным.
Бардин хорошо разбирался в своем характере. Мог назвать все свои положительные и отрицательные стороны. С чем-то мирился, другое старался в себе победить. Иногда брал со стола небольшое зеркало и внимательно изучал свое лицо. Как ни странно, всякий раз находил на нем какую-то незнакомую черточку, морщинку, волосок. И получалось, будто вновь знакомился с самим собой.
Он привык к своему насупленному взгляду из-под густых бровей. К темному, часто меняющемуся цвету глаз. В часы раздумий и тяжелых умственных нагрузок взор был погасшим. А в минуты боевого настроя, в моменты решения сложных задач во взгляде всегда загорался огонь. Но такое бывало редко. Чаще в глазах таился холод… И еще губы – они не нравились Бардину особенно. Поджатые, сухие и почти бескровные.
Попытался улыбнуться, но понял, что не получится. Только он один в мире знал, что таится за видимым в зеркале образом. Вероятно, судьбой было предначертано, что в этом человеке изо дня в день будет бурлить и гаснуть другая, незаметная для чужого глаза жизнь.
Он знал, что было главным его двигателем. Не только высокие идеи инженера, страсть к металлургическому труду, но и, как ни странно, обычное человеческое чувство любви. Иван Павлович не мог представить свою жизнь без любимого человека. Без близкой для души женщины. Без постоянного ощущения влюбленности. Если бы не было всего этого, то, спрашивается, зачем нужна вся остальная жизнь?
Он мог глубоко и страстно погружаться в пучину безудержной любви и опьяняющего счастья. После этого хотелось перевернуть мир, не считаясь ни с какими преградами. Как в бою – поднимался в атаку и вел за собой других…
Вспомнились последние часы перед отъездом из Каменского. Он говорил с женой о новом месте работы. Марию не держали дети, их никогда у нее не было. Не держала в Москве и только что выделенная мужу шикарная квартира на Моховой. Она бы поехала со своим Ванечкой куда угодно, но только не сюда… Одно упоминание о Сибири приводило жену в ужас.
– Иван, я понимаю, теперь уже ничего не изменишь… Но я почти каждую секунду думаю о нашем будущем. А если честно, больше о себе. Ведь мне всего сорок лет. Ты посмотри на меня со стороны. Кто я? Брошенка? Каприз судьбы?
Солнечный отблеск вспыхивал в карих глазах Марии. Бардин знал, что она полностью права. И сейчас возражать ей бессмысленно, спорить просто не о чем.
Опершись локтем на край стола, он наклонился к ее лицу:
– Машенька, все понимаю. Знаю, будет трудно и тебе и мне. Не могу сказать, кому труднее… Но через какое-то время ты сможешь наведывать меня. Я тоже буду бывать в Москве. В конце концов, не в Антарктиду отправляюсь. Пятеро суток поездом в один конец… И пойми самое главное: это мой шанс. Он может быть только от Бога! Больше такого никогда не выпадет. Если упущу его, я стану никчемным человечишкой. Ты ж меня знаешь…
Мария хорошо знала и понимала мужа. Но не могла с ним согласиться. Если он что-то задумал, то никакая сила ему не помешает. Да и, в общем-то, он прав. Чего она добивается неуместными заклинаньями и вздохами? Теплое гнездо в Москве будет, в деньгах недостатка нет. Другие могут только позавидовать…
Но Марию подтачивала одна пугающая мысль. Она от природы женщина сдержанная, а вот Иван – дикий человек. Как там, в Сибири, он обойдется без нее? Ну, ладно бы месяц, два. Только ведь речь идет о большем! Кто заменит ее?
Они еще долго сидели молча. Бардин явно был мыслями где-то далеко. А Марию не покидало скверное предчувствие. Ей почему-то казалось, что она сидит не возле живого мужа, а перед его нарисованным портретом. Словно проводила любимого человека на войну и ей заранее известно, что ждать теперь придется только скорбных вестей…
Она отвернулась, потом обхватила голову руками и привалилась к спинке дивана. Бардин никогда не видел жену такой: обессиленная, подавленная, расщепленная горем. Она рыдала, ее сотрясали идущие изнутри судороги. Бардин не знал, как ее успокоить. Он вообще не переносил женского плача.
Подошел к жене. Обнял ее узкие плечи. Поцеловал горячую щеку.
– Милая, ну зачем так? Ты убиваешься напрасно. У нас все будет хорошо.
Мария вздернула подбородок:
– Нет, нет, нет… У нас никогда больше не будет ничего… Ни хорошего, ни плохого…
Она говорила искренне, с твердой убежденностью, и ее неуверенность в будущем передалась мужу. До него вдруг дошло, что их устойчивой, хотя и полной испытаний жизни приходит конец. А новое всегда страшит.
Бардин старался не сравнивать Марию с первой женой Александрой. Но сейчас он подумал, что Саша поступила бы иначе. Даже зная, что ее ждет не самое светлое будущее, она бы наверняка приняла сторону мужа. Мария оказалась другой, неготовой к самостоятельной жизни.
…Луна взобралась на самую большую высоту. Заглядывала в окно, но казалась лишь небольшим сдавленным пятном – детской новогодней игрушкой, потерянной в середине сибирского неба.
«Пусть будет так, как все складывается», – решил Бардин и шагнул к патефону. Покрутил ручку и поставил первую попавшуюся под руку пластинку. Надо было загородить дорогу пробивающемуся из груди тоскливому чувству.
Вспомнил, как днем был подкараулен группой кузнецких «ходоков». Он к той минуте еще не остыл от досадного разговора с прорабом Фроловым на котловане под первую коксовую печь. Отошел в сторонку, попытался закурить.
Здесь его и настиг вязкий мужской голос:
– Иван Павлович, а мы больше часа вас ищем.
Оглянулся. Позади стояли трое. Мужчина лет сорока в сером пиджаке, на отвороте которого важный революционный значок – профиль Ленина на фоне красного знамени. Скуластое лицо со шрамом возле брови. И двое парней лет по двадцать. Один чернявый, с густыми не по возрасту усами, у второго бледное лицо с тонкой кожей, как на женской коленке.
– И что вас заставило искать меня, ребята? – начиная отходить от тяжкого спора с Фроловым, спросил Бардин.
Мужчина представился:
– Я секретарь Кузнецкого горкома партии Швагин. А это наши комсомольцы – Сидоров и Полосухин. А дело к вам у нас деликатное. Но, думаем, большой государственной важности!
Бардину было сейчас не до деликатных дел. Хотел попросту отшить прибывшую делегацию из-за недостатка времени, но все же пересилил себя, вступил в разговор:
– Слушаю.
Швагин помял кепку. Начал излагать:
– Наша комсомольская организация решила внести свой вклад в строительство Кузнецкого завода…
Бардин заинтересованно вскинул брови:
– Какой же?
Вперед выступил чернявый паренек:
– Хотим передать Кузнецкстрою несколько тысяч кирпича для постройки металлургических строений.
– И откуда у вас такие объемы кирпича, товарищи комсомольцы? – удивился Бардин.
– Откуда-откуда... – зачастил бледный парень. – Не с кирпичного ж завода. Мы вот с Антохой на Зеленой живем. То ись на Форштадте… А подле нас Одигитриевский храм стоит, как кость в горле. Десять зим назад товарищ Рогов не до конца навел порядок среди попов. Токо сумел тогда пожечь церковь. Иконостасы там всякие, алтарь и прочее. А стены из добротного кирпича построены. Их позарез надо сносить. Вот наша комсомольская ячейка и решила довести дело до конца. Разберем все до кирпичика. Зимой на санях через Томь доставим матерьял, куда нам укажете…
Бардин задумался. Потом задал вопрос:
– А вы хорошо продумали, как разобрать такое сооружение? Я его видел. Там без специальных механизмов не обойтись. Построено на века.
Вновь заговорил усатый, которого назвали Антохой:
– У нас, товарищ Бардин, этот вопрос тоже порешен. Товарищи из горкома партии хорошую идейку подкинули. Мы ж не дураки, высоко не полезем. Сначала понизу храма выберем кирпич примерно с метр. Вместо него поставим деревянные подпорки. Потом их зальем керосином – пускай выгорят. А там стены сами осядут как миленькие. Только кирпичики выколупывай… Так что, ежли сможете, назовите какой-нибудь цех именем нашего Кузнецкого комсомола! – Закончил эту речь и обратился к партийному начальству: – Я правильно говорю, товарищ Швагин?
– С горисполкомом этот вопрос, надеюсь, обговорен? – придирчиво добавил Бардин.
– А чего его обговаривать? Мы тут не власть, что ли? – важно ответил Швагин. – К тому ж горисполком в лице товарища Федорова сам когда-то выдвигал идею сноса церквушки. А на этом месте была мысль устроить хорошее тюремное заведение.
Бардин чуть не расхохотался. Ему понравилась выдумка кузнецких властей.
– Конечно, конечно, – заметил он. – Свято место пусто не бывает!
«Ходоки» поняли, что их предложение принято.
– Все сделаем по первому разряду, Иван Павлович! – доложил Антоха обрадованно. – Если пройдет без сучка и задоринки, мы и за другую церковь примемся. А там непочатый край на Водопадной, особенно крепость на горе. Камушек с нее тоже в дело просится…
Движением руки Бардин остановил Антоху:
– С крепостью, хлопцы, повремените. Ни есть, ни пить она пока не просит. Может, еще когда-нибудь для дела сгодится. С нее у вас, пожалуй, город начал строиться.
…Пластинка пропела все, что было на ней. Иголка, всхрапывая, цеплялась за край этикетки. Бардин поймал себя на крамольной мысли: как удачно он в этот раз увернулся от воспоминаний о Марии.
Луна спряталась за косяк окна. Бардин повернулся на левый бок. К нему наконец пришел сон.
КУЗНЕЦК. 1930. МОСКОВСКАЯ КОМИССИЯ
Из Москвы неожиданно сообщили, что в начале марта в Кузнецк прибудет специальная комиссия – обследовать строительные работы. Главой комиссии назначен Яков Павлович Шмидт, начальник Стальстроя, положительно отметившийся на возведении подмосковных текстильных фабрик. В помощники он пригласил Григория Дмитриева, долгое время работавшего под его непосредственным руководством.
Никто не мог предположить тогда, что всего через несколько месяцев Дмитриева вообще сошлют из Москвы в Сибирь – на помощь Кузнецкстрою. И прославится здесь Григорий Клементьевич как прекрасный человек и хороший организатор производства, доведя до ума строительство коксового цеха.
Из представителей комиссии Дмитриев прибыл на площадку первым. Строительными делами в это время руководил Коптевский. Бардин поручил ему поселить гостя в заезжем доме на Верхней колонии и ознакомить с ходом строительства.
Через три дня приехали остальные члены комиссии. Тоже устроились в доме № 27, отведенном для командировочных. Народ по виду подкованный и дотошный. Все, правда, были текстильщиками, и в металлургическом производстве никто из них не разбирался.
День, когда приехавшие решили осмотреть стройку, выдался благостным. Члены комиссии гуськом переходили от одного объекта к другому. Впереди шествовал главный инженер стройки. Он привычно преодолевал знакомые препятствия, перепрыгивал мелкие ямы, балансируя телом, уверенно ступал по переброшенной через канаву балке.
Москвичи двигались молча, то задирая головы, то, наоборот, выискивая внизу натоптанную дорожку, которых кругом было с избытком, но почти все они обрывались у стены, котлована или края траншеи.
Наконец из прибывших голос подал инженер Бабочкин. Он снял кожаные перчатки и, срываясь на фальцет, произнес:
– Товарищ Бардин, позвольте полюбопытствовать: как оказалось, что все вспомогательные мастерские, дома для рабочих и другие бытовые постройки у вас располагаются на значительном расстоянии от центральной заводской площадки? Это таким образом задумано проектом или всего лишь ваша личная самодеятельность?
«Наконец-то разродилось, мудачье, пошло в наступление», – подумал со злостью Бардин.
Лицо его напряглось, он повернулся к Бабочкину, глуховато ответил:
– И по проекту, и вообще так надо. Это же не конфетная фабрика, а черная металлургия. Здесь будет большой шум, запыленность и загазованность. Постоянно стучит железнодорожный транспорт, пойдут ковши с чугуном, сталь в изложницах, открытые слитки металла… И все это с температурой несколько сот градусов. Думаю, что вы бы лично не захотели находиться в такой среде…
– И какая, позвольте узнать, ваша температура? – ехидно задал вопросец Бабочкин.
Видно было, что Бардин готов загнуть этому хлыщу такое, чего тот не слышал ни разу в жизни. Но Иван Павлович стерпел и ответил хладнокровно:
– Если лично у меня, то тридцать шесть и шесть, не более. А вот чугун при температуре ниже полутора тысяч начинает твердеть.
Бабочкин повернул лицо к рыжебородому мужчине в суконной куртке, сквозь зубы тихо проверещал:
– Вы слышали, Евсей Евсеевич? Сибирский валенок нас учить вздумал…
Рыжебородый так же негромко ответил:
– Не расстраивайтесь, голубчик. Мы все это отразим в заключительном протоколе. Не волнуйтесь, не тратьте попусту свое драгоценное здоровье!
В сторонке Коптевский с Казарновским давали пояснения группке комиссионщиков в количестве трех человек. Большинство из московских гостей впервые видело такой объем строительства и открыто поражалось его размаху. Многие дивились насыщенности будущего завода различными цехами, восхищались разветвленностью железнодорожных путей…
В заключении, ставшем основой для выводов комиссии, Дмитриев указал, что подготовка к строительству и само строительство ведутся беспланово, разбросанно, отсюда следуют большие и необоснованные затраты. В качестве примера дороговизны привел факт, что бараки для рабочих строятся рубленые, а не щитовые, как это делается на других стройках страны. На территории завода закладываются на большую глубину канализационные трубы для отведения поверхностных стоков. Вместо этого надо было обойтись простыми канавами и лотками. Несколько замечаний подготовил лично Бабочкин, другие члены комиссии.
Через три дня появился сам Иосиф Косиор, который должен был принять окончательное решение. Он тоже осмотрел развернувшееся строительство. Часто морщился, но молчал. Потом долго и внимательно слушал по очереди Шмидта и Бардина.
– Ну что с вами делать… Везде одно и то же.
…Когда в начале февраля образовалась Новосталь во главе с Иосифом Косиором, Бардин обрадовался. Он считал, что это, во-первых, позволит стройке выскользнуть из лап томских путаников. А во-вторых, крепкая рука Косиора наведет порядок в вопросах обеспечения стройки материалами, оборудованием и, главное, людьми. С Иосифом Викентьевичем Бардин познакомился около года назад. Зато со старшим его братом Станиславом был в близком знакомстве еще с 1921-го, когда работал на южных металлургических заводах в Енакиеве и в Запорожье-Каменском. Старший Косиор руководил ЦК партии Украины, наводя там свой железный порядок, а чуть позже убыл на повышение в Москву. Теперь он совсем большой человек, входит в состав Политбюро…
Но вместо ожидаемой поддержки Бардин услышал совершенно другое. Косиор предложил новую организацию работ: металлурги являются заказчиками, их дело – своевременно давать чертежи и следить за проектированием, а строители должны действовать совершенно самостоятельно, имея в своем распоряжении готовые проекты, деньги и технические средства для работы. Заканчивая тот или иной объект, строители обязаны приглашать металлургов для его приемки и ввода в эксплуатацию.
Бардин попытался возразить. При имеющейся квалификации строителей, строивших до этого в лучшем случае текстильные фабрики, подобная организация работ совершенно не подходит. Иван Павлович настаивал, чтобы металлургам дали возможность быть полными хозяевами площадки, ведь им здесь потом работать. Но Косиор был непреклонен. Даже не хотел слушать, что хочет донести до него Бардин.
Перед самым отъездом москвичей в бараке на Верхней колонии состоялось техническое совещание. Председательствовал Косиор, докладывал Шмидт. С подачи Дмитриева перед присутствующими была вывалена куча отмеченных недостатков. И сделан неутешительный вывод. Главная вина руководителей стройки заключалась в низких темпах строительства и в излишней самостийности.
Коптевский сидел на скамейке у окна. Он чувствовал, что почти все камни брошены в его огород. Вспылил, вскочил с места и начал спорить со Шмидтом. Говорил громко, сбиваясь в доводах и порой даже противореча самому себе.
– Стараемся делать как положено! Те же бараки попробуйте сделать из фанеры – сразу померзнете, как мышата… Или вместо трубной канализации переройте завод канавами – в них же и потонете весной… А гляньте, в чем пластается народ! Сколько ни просим, нам спецуру Москва не шлет. А вот на Магнитке совсем другое дело. Там человек работает не в своей одежке, а в том, что ему выдаст стройка…
Коптевский начал критиковать чохом все результаты обследования, еще больше настроив против себя членов комиссии.
Косиор, даже не дослушав выступления Коптевского, произнес резко:
– Если мы работаем так, как говорим, то грош нам цена. Ничего здесь во веки веков не построим! – После этого остановил взгляд на Бардине: – Ну а что скажет командарм?
Бардину пришлось отдуваться. Он понимал, как могут развернуться события. И не хотел, чтобы в глазах Москвы Кузнецкстрой выглядел самой отстающей стройкой. Поэтому неожиданно для всех поблагодарил комиссию во главе со Шмидтом за объективное и деловое ознакомление с тем, что сделано. Сказал, что выводы приехавших товарищей очень ценны и будут учтены в дальнейшей работе. Потом назвал главные причины, мешающие нормальному строительству. Остановился на том, что не зависит от нынешнего руководства: на поставке кадров, завозе материалов, отсутствии грузового транспорта, землеройных механизмов, кранов, оснастки для монтажников и даже качественного инвентаря для землекопов…
В данный момент Иван Павлович отвечал, что называется, и за себя, и за Колгушкина, который уже несколько месяцев находился в командировке. Этот нюанс в какой-то мере усугублял ситуацию. Почти все, за что сегодня снимали стружку с руководства Кузнецкстроя, по существу, являлось компетенцией Колгушкина. Тот, в общем, был неплохой человек. В Москве, Новосибирске и Томске его считали крупным хозяйственником, хотя фактически он был обычным представителем среднего звена советских руководителей с типичной биографией и без серьезного образования. Главное, что участвовал в революции. Бородин, которому Колгушкин поручил заправлять вопросами строительства, совсем захирел: застудил легкие и никак не мог после этого поправиться. Пришел на совещание, но сел далеко в стороне и только молчал. Еще был Морозов, ведающий у Колгушкина хозяйственными делами. Человек в конкретном строительстве малокомпетентный, но имеющий огромный гонор (и опять же большое революционное прошлое). За все время работы комиссии он тоже не удосужился проронить ни слова. И может быть, к лучшему.
В конце концов Косиор, разделавшись поочередно с кузнецкими и томскими представителями, постарался вывести из-под удара Бардина, заявив, что в словах главного инженера есть рациональное зерно. Но все-таки, чтобы работа закипела по-настоящему, надо немедленно приступить к коренной реорганизации! Вот этого Бардин и боялся больше всего.
Страшили его вовсе не разгромные выводы комиссии. А то, что на площадке строительства скоро установится бардак. И вот что еще злило: спецы из Новостали будут руководить издалека и ни за что не отвечать, а местный народ должен ломать хребет и за все отвечать по полной.
…Во время проводов гостей, уже в вагоне поезда, расслабившийся Косиор взял Бардина за борт пиджака:
– Иван Павлович, подыщи себе другого помощника вместо Коптевского!
Раскрасневшийся Шмидт поддакнул:
– Я солидарен с таким мнением!
Эх ты, голова садовая, товарищ Шмидт! Ты сам вскоре станешь начальником Магнитстроя, и тебя попрут оттуда точно за такие же дела… Бардин тогда на совет высокого начальства ничего не ответил.
А через некоторое время на площадку прибыли строители Текстильстроя. Почти сразу они переименовали себя в Стальстрой.
Прибытие новой организации воспринялось на стройке с большим разочарованием. Больше других понимал ущербность дела Бардин. Вместо настоящей работы ему и его подчиненным приходилось заниматься в основном сутяжничеством и разборками со строителями. С утра до позднего вечера утрясали вопросы технической документации, плана финансирования, дислокации строителей и многое другое, чего не было еще месяц назад. При этом строители настырно доказывали, что не могут развернуть работы исключительно из-за плохой готовности местных металлургов. Стало ясно, что строительство завода затягивается на неопределенное время. Ни о какой тысяче дней от начала стройки до выпуска металла речи уже быть не могло. Бардин понимал, что пора принимать срочные меры. И он вспомнил о встрече в Москве с Куйбышевым.
Апрельский день был на исходе. Бардин решился. Взял лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу. «Председателю Высшего совета народного хозяйства СССР товарищу Куйбышеву В. В.». Писал, обдумывая каждое слово. Он не любил писанины. Проще решить любой вопрос разговором. При встрече или по телефону. Но это был не тот случай…
Писал он долго, мучительно. Вышло целых две страницы. Зато теперь Бардин знал, что точно, честно сформулировал свои доводы и предложения. Оставалось надеяться, что они будут услышаны.
Так, к счастью, и произошло. Нелепая структура Стальстроя не устояла. В мае вышел приказ о ее упразднении. Но был для Бардина и другой отрадный момент: после выводов московской комиссии упорядочилось руководство строительством. К маю все, кто занимался непосредственной работой на площадке, покинули Томск и переехали в Кузнецк. Так для дела стало намного лучше.
…Поздно вечером, когда Хренов уже кое-как добрался с Гендрикова переулка к себе домой, жена Мария Ильинична участливо спросила:
– Как нынче дела у Владимира? В полете или опять тоскует?
– В полете! Да еще, знаешь, Машенька, в каком!
А перед сном Яна вдруг передернуло от нехорошего чувства. Он даже вскочил и быстро прошел в ванную. В полузабытье ему привиделся умирающий Маяковский. Владимир будто бы сам выстрелил себе в грудь.
– Чушь какая-то, мистика… – смотрел Хренов на себя в зеркало.
Ранним утром, уже собираясь на работу, Ян понял, откуда появилась вчерашняя фантасмагория. Его друг с давних пор отличался страстью к оружию. У него было разрешение на карманный револьвер «Велодог» и на три пистолета: маузер, «Баярд» и браунинг. Лиля Брик однажды ни с того ни с сего отрешенным голосом произнесла: «Он обязательно когда-то покончит с собой, такой уж у него характер…»
Первая публикация «Рассказа Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» появилась в московском журнале «Чудак». Это был 46-й номер за 1929 год. Маяковский под стихотворением указал, что написано оно 22–23 ноября. То есть, выходит, почти сразу после встречи с Хреновым.
Главный редактор «Чудака» Михаил Кольцов пояснил, что выбор автора был правильным, в его журнал поэт пришел по адресу, чудак – это неизлечимый романтик. Немного позднее «рассказ» про Кузнецкстрой напечатала «Комсомольская правда». Стихи произвели фурор. 2 декабря утром они прозвучали по Всесоюзному радио в «Рабочей радиогазете», около полудня их услышали и в Кузнецке…
Итак, впервые это великое стихотворение было напечатано на развороте сатирического журнала. И многие задумывались: почему? Дело в том, что прямо перед ним в «Чудаке» была помещена карикатура «Их поправочка», вступающая со стихотворением Маяковского в своеобразный диалог. Карикатура высмеивала так называемых «правых оппор-
тунистов», которые сомневались в возможности ускоренного выполнения первой пятилетки. Генеральную линию партии, резко взмывающую вверх, они опустили до ровной горизонтальной линии: «Да разве мы против генеральной линии? Мы только хотим ее немножечко выровнять».
Такие «поправочки» расценивались как главная угроза только что родившемуся смелому плану «Пятилетку – в четыре года!». По-видимому, ответом подобной «осмотрительности» и призван был стать «Рассказ Хренова». По сути, стихотворение сыграло роль решающего аргумента в развернувшейся полемике, роль яркой газетной передовицы. Таким образом, шедевр Маяковского оказался вписан в публицистический контекст эпохи.
КУЗНЕЦК. 1929. СТИХИ МАЯКОВСКОГО
Так получилось, что Маяковский дважды вклинился в жизнь Бардина.
Когда в кабинете начальника строительства Иван Павлович столкнулся с Хреновым, то даже не предполагал, что этот ничем не примечательный по виду молодой человек сможет увезти в Москву столько важных сведений о Кузнецкстрое. Потом Бардин винил себя: как же так – не смог распознать верного сподвижника в этом бывшем матросике Ульяне Петровиче.
Подал, как обычно, руку для знакомства. Узнал, что по роду своей деятельности Хренов – управляющий делами ЦК профсоюза рабочих-металлистов. Приехал сугубо по служебным делам. Никакой не строитель и тем более не металлург. Скорее общественник. Попутно с местным профсоюзом организовал здесь несколько стрелковых секций.
А ведь именно через Хренова Маяковский оказал Кузнецкстрою неоценимую помощь в самое тяжелое время. Как раз в тот момент, когда приехавшее московское начальство разнесло ведение работ на стройке в пух и прах. Знаменитый поэт поддержал дух строителей, и они с новыми силами продолжили начатое дело…
Магические строки Маяковского не просто дошли до людей в самый ответственный момент. Они оказали настоящее мобилизующее воздействие в дни зимних морозов.
Стояла такая стужа, что бетонщики еле успевали замесить бетон: он тут же норовил превратиться в камень. Но строители продолжали заливать фундаменты. Буранный ветер старался смахнуть с лесов плотников, строивших тепляки над будущими цехами, но те, как цепкие насекомые, оставались на месте. И арматурщики, у которых ладони примерзали к железным прутьям, продолжали гнуть эти прутья и плести из них сложнейшие каркасы.
Когда в одной из бригад кто-то пожаловался на неимоверный мороз, арматурщик Володя Лобанов застуженным голосом стал выкрикивать строки из стихотворения Маяковского:
Сливеют губы с холода,
но губы шепчут в лад:
«Через четыре года
здесь будет город-сад!
И снова закипела работа.
…Они трудились круглые сутки. Ночью площадка освещалась прожекторами, ночные смены не хотели снижать выработку. Однажды в самой середине котлована обнаружились плывуны. Молодой парнишка с окающим говором заявил, что не уйдет отсюда, пока не выполнит назначенную норму. И вся бригада продолжала рыть землю, стоя почти по пояс в ледяной воде…
Экскаваторы, работавшие на паровой тяге, тоже задыхались на морозе. Но, превозмогая сопротивление, зубьями вгрызались в каменную землю: ее надо было во что бы то ни стало разломать, достать, поднять.
Комсомольцы объявили субботник. Ежедневный подвиг, описанный в «Рассказе Хренова», вдохновил их. Строки поэта для стройки оказались правдивыми и живительными – в отличие от приказов самого высокого начальства…
КУЗНЕЦК. 1929. О СЕБЕ И О МАРИИ
Свет луны вливался в распахнутое окно. Бардин любил это время года, это время суток. Только раньше, на юге, он находился среди другого пространства. Там периодически прорезали тишину гудки паровозов, вздыхали доменные печи. И к летнему воздуху всегда примешивался запах горелого железа.
А здесь все не так. Слышатся далекие звуки вбиваемых в грунт свай, отголоски рабочих команд, иногда заливистый женский смех или гыгыканье мужиков. И необыкновенная сладость ночного воздуха – с принесенным ароматом лесов и утопающих в цветах косогоров. Можно, оставаясь на месте, перемещаться во времени. Вспомнив былое, представить завтрашний день. А он, этот день, несомненно, должен быть прекрасным.
Бардин хорошо разбирался в своем характере. Мог назвать все свои положительные и отрицательные стороны. С чем-то мирился, другое старался в себе победить. Иногда брал со стола небольшое зеркало и внимательно изучал свое лицо. Как ни странно, всякий раз находил на нем какую-то незнакомую черточку, морщинку, волосок. И получалось, будто вновь знакомился с самим собой.
Он привык к своему насупленному взгляду из-под густых бровей. К темному, часто меняющемуся цвету глаз. В часы раздумий и тяжелых умственных нагрузок взор был погасшим. А в минуты боевого настроя, в моменты решения сложных задач во взгляде всегда загорался огонь. Но такое бывало редко. Чаще в глазах таился холод… И еще губы – они не нравились Бардину особенно. Поджатые, сухие и почти бескровные.
Попытался улыбнуться, но понял, что не получится. Только он один в мире знал, что таится за видимым в зеркале образом. Вероятно, судьбой было предначертано, что в этом человеке изо дня в день будет бурлить и гаснуть другая, незаметная для чужого глаза жизнь.
Он знал, что было главным его двигателем. Не только высокие идеи инженера, страсть к металлургическому труду, но и, как ни странно, обычное человеческое чувство любви. Иван Павлович не мог представить свою жизнь без любимого человека. Без близкой для души женщины. Без постоянного ощущения влюбленности. Если бы не было всего этого, то, спрашивается, зачем нужна вся остальная жизнь?
Он мог глубоко и страстно погружаться в пучину безудержной любви и опьяняющего счастья. После этого хотелось перевернуть мир, не считаясь ни с какими преградами. Как в бою – поднимался в атаку и вел за собой других…
Вспомнились последние часы перед отъездом из Каменского. Он говорил с женой о новом месте работы. Марию не держали дети, их никогда у нее не было. Не держала в Москве и только что выделенная мужу шикарная квартира на Моховой. Она бы поехала со своим Ванечкой куда угодно, но только не сюда… Одно упоминание о Сибири приводило жену в ужас.
– Иван, я понимаю, теперь уже ничего не изменишь… Но я почти каждую секунду думаю о нашем будущем. А если честно, больше о себе. Ведь мне всего сорок лет. Ты посмотри на меня со стороны. Кто я? Брошенка? Каприз судьбы?
Солнечный отблеск вспыхивал в карих глазах Марии. Бардин знал, что она полностью права. И сейчас возражать ей бессмысленно, спорить просто не о чем.
Опершись локтем на край стола, он наклонился к ее лицу:
– Машенька, все понимаю. Знаю, будет трудно и тебе и мне. Не могу сказать, кому труднее… Но через какое-то время ты сможешь наведывать меня. Я тоже буду бывать в Москве. В конце концов, не в Антарктиду отправляюсь. Пятеро суток поездом в один конец… И пойми самое главное: это мой шанс. Он может быть только от Бога! Больше такого никогда не выпадет. Если упущу его, я стану никчемным человечишкой. Ты ж меня знаешь…
Мария хорошо знала и понимала мужа. Но не могла с ним согласиться. Если он что-то задумал, то никакая сила ему не помешает. Да и, в общем-то, он прав. Чего она добивается неуместными заклинаньями и вздохами? Теплое гнездо в Москве будет, в деньгах недостатка нет. Другие могут только позавидовать…
Но Марию подтачивала одна пугающая мысль. Она от природы женщина сдержанная, а вот Иван – дикий человек. Как там, в Сибири, он обойдется без нее? Ну, ладно бы месяц, два. Только ведь речь идет о большем! Кто заменит ее?
Они еще долго сидели молча. Бардин явно был мыслями где-то далеко. А Марию не покидало скверное предчувствие. Ей почему-то казалось, что она сидит не возле живого мужа, а перед его нарисованным портретом. Словно проводила любимого человека на войну и ей заранее известно, что ждать теперь придется только скорбных вестей…
Она отвернулась, потом обхватила голову руками и привалилась к спинке дивана. Бардин никогда не видел жену такой: обессиленная, подавленная, расщепленная горем. Она рыдала, ее сотрясали идущие изнутри судороги. Бардин не знал, как ее успокоить. Он вообще не переносил женского плача.
Подошел к жене. Обнял ее узкие плечи. Поцеловал горячую щеку.
– Милая, ну зачем так? Ты убиваешься напрасно. У нас все будет хорошо.
Мария вздернула подбородок:
– Нет, нет, нет… У нас никогда больше не будет ничего… Ни хорошего, ни плохого…
Она говорила искренне, с твердой убежденностью, и ее неуверенность в будущем передалась мужу. До него вдруг дошло, что их устойчивой, хотя и полной испытаний жизни приходит конец. А новое всегда страшит.
Бардин старался не сравнивать Марию с первой женой Александрой. Но сейчас он подумал, что Саша поступила бы иначе. Даже зная, что ее ждет не самое светлое будущее, она бы наверняка приняла сторону мужа. Мария оказалась другой, неготовой к самостоятельной жизни.
…Луна взобралась на самую большую высоту. Заглядывала в окно, но казалась лишь небольшим сдавленным пятном – детской новогодней игрушкой, потерянной в середине сибирского неба.
«Пусть будет так, как все складывается», – решил Бардин и шагнул к патефону. Покрутил ручку и поставил первую попавшуюся под руку пластинку. Надо было загородить дорогу пробивающемуся из груди тоскливому чувству.
Вспомнил, как днем был подкараулен группой кузнецких «ходоков». Он к той минуте еще не остыл от досадного разговора с прорабом Фроловым на котловане под первую коксовую печь. Отошел в сторонку, попытался закурить.
Здесь его и настиг вязкий мужской голос:
– Иван Павлович, а мы больше часа вас ищем.
Оглянулся. Позади стояли трое. Мужчина лет сорока в сером пиджаке, на отвороте которого важный революционный значок – профиль Ленина на фоне красного знамени. Скуластое лицо со шрамом возле брови. И двое парней лет по двадцать. Один чернявый, с густыми не по возрасту усами, у второго бледное лицо с тонкой кожей, как на женской коленке.
– И что вас заставило искать меня, ребята? – начиная отходить от тяжкого спора с Фроловым, спросил Бардин.
Мужчина представился:
– Я секретарь Кузнецкого горкома партии Швагин. А это наши комсомольцы – Сидоров и Полосухин. А дело к вам у нас деликатное. Но, думаем, большой государственной важности!
Бардину было сейчас не до деликатных дел. Хотел попросту отшить прибывшую делегацию из-за недостатка времени, но все же пересилил себя, вступил в разговор:
– Слушаю.
Швагин помял кепку. Начал излагать:
– Наша комсомольская организация решила внести свой вклад в строительство Кузнецкого завода…
Бардин заинтересованно вскинул брови:
– Какой же?
Вперед выступил чернявый паренек:
– Хотим передать Кузнецкстрою несколько тысяч кирпича для постройки металлургических строений.
– И откуда у вас такие объемы кирпича, товарищи комсомольцы? – удивился Бардин.
– Откуда-откуда... – зачастил бледный парень. – Не с кирпичного ж завода. Мы вот с Антохой на Зеленой живем. То ись на Форштадте… А подле нас Одигитриевский храм стоит, как кость в горле. Десять зим назад товарищ Рогов не до конца навел порядок среди попов. Токо сумел тогда пожечь церковь. Иконостасы там всякие, алтарь и прочее. А стены из добротного кирпича построены. Их позарез надо сносить. Вот наша комсомольская ячейка и решила довести дело до конца. Разберем все до кирпичика. Зимой на санях через Томь доставим матерьял, куда нам укажете…
Бардин задумался. Потом задал вопрос:
– А вы хорошо продумали, как разобрать такое сооружение? Я его видел. Там без специальных механизмов не обойтись. Построено на века.
Вновь заговорил усатый, которого назвали Антохой:
– У нас, товарищ Бардин, этот вопрос тоже порешен. Товарищи из горкома партии хорошую идейку подкинули. Мы ж не дураки, высоко не полезем. Сначала понизу храма выберем кирпич примерно с метр. Вместо него поставим деревянные подпорки. Потом их зальем керосином – пускай выгорят. А там стены сами осядут как миленькие. Только кирпичики выколупывай… Так что, ежли сможете, назовите какой-нибудь цех именем нашего Кузнецкого комсомола! – Закончил эту речь и обратился к партийному начальству: – Я правильно говорю, товарищ Швагин?
– С горисполкомом этот вопрос, надеюсь, обговорен? – придирчиво добавил Бардин.
– А чего его обговаривать? Мы тут не власть, что ли? – важно ответил Швагин. – К тому ж горисполком в лице товарища Федорова сам когда-то выдвигал идею сноса церквушки. А на этом месте была мысль устроить хорошее тюремное заведение.
Бардин чуть не расхохотался. Ему понравилась выдумка кузнецких властей.
– Конечно, конечно, – заметил он. – Свято место пусто не бывает!
«Ходоки» поняли, что их предложение принято.
– Все сделаем по первому разряду, Иван Павлович! – доложил Антоха обрадованно. – Если пройдет без сучка и задоринки, мы и за другую церковь примемся. А там непочатый край на Водопадной, особенно крепость на горе. Камушек с нее тоже в дело просится…
Движением руки Бардин остановил Антоху:
– С крепостью, хлопцы, повремените. Ни есть, ни пить она пока не просит. Может, еще когда-нибудь для дела сгодится. С нее у вас, пожалуй, город начал строиться.
…Пластинка пропела все, что было на ней. Иголка, всхрапывая, цеплялась за край этикетки. Бардин поймал себя на крамольной мысли: как удачно он в этот раз увернулся от воспоминаний о Марии.
Луна спряталась за косяк окна. Бардин повернулся на левый бок. К нему наконец пришел сон.
КУЗНЕЦК. 1930. МОСКОВСКАЯ КОМИССИЯ
Из Москвы неожиданно сообщили, что в начале марта в Кузнецк прибудет специальная комиссия – обследовать строительные работы. Главой комиссии назначен Яков Павлович Шмидт, начальник Стальстроя, положительно отметившийся на возведении подмосковных текстильных фабрик. В помощники он пригласил Григория Дмитриева, долгое время работавшего под его непосредственным руководством.
Никто не мог предположить тогда, что всего через несколько месяцев Дмитриева вообще сошлют из Москвы в Сибирь – на помощь Кузнецкстрою. И прославится здесь Григорий Клементьевич как прекрасный человек и хороший организатор производства, доведя до ума строительство коксового цеха.
Из представителей комиссии Дмитриев прибыл на площадку первым. Строительными делами в это время руководил Коптевский. Бардин поручил ему поселить гостя в заезжем доме на Верхней колонии и ознакомить с ходом строительства.
Через три дня приехали остальные члены комиссии. Тоже устроились в доме № 27, отведенном для командировочных. Народ по виду подкованный и дотошный. Все, правда, были текстильщиками, и в металлургическом производстве никто из них не разбирался.
День, когда приехавшие решили осмотреть стройку, выдался благостным. Члены комиссии гуськом переходили от одного объекта к другому. Впереди шествовал главный инженер стройки. Он привычно преодолевал знакомые препятствия, перепрыгивал мелкие ямы, балансируя телом, уверенно ступал по переброшенной через канаву балке.
Москвичи двигались молча, то задирая головы, то, наоборот, выискивая внизу натоптанную дорожку, которых кругом было с избытком, но почти все они обрывались у стены, котлована или края траншеи.
Наконец из прибывших голос подал инженер Бабочкин. Он снял кожаные перчатки и, срываясь на фальцет, произнес:
– Товарищ Бардин, позвольте полюбопытствовать: как оказалось, что все вспомогательные мастерские, дома для рабочих и другие бытовые постройки у вас располагаются на значительном расстоянии от центральной заводской площадки? Это таким образом задумано проектом или всего лишь ваша личная самодеятельность?
«Наконец-то разродилось, мудачье, пошло в наступление», – подумал со злостью Бардин.
Лицо его напряглось, он повернулся к Бабочкину, глуховато ответил:
– И по проекту, и вообще так надо. Это же не конфетная фабрика, а черная металлургия. Здесь будет большой шум, запыленность и загазованность. Постоянно стучит железнодорожный транспорт, пойдут ковши с чугуном, сталь в изложницах, открытые слитки металла… И все это с температурой несколько сот градусов. Думаю, что вы бы лично не захотели находиться в такой среде…
– И какая, позвольте узнать, ваша температура? – ехидно задал вопросец Бабочкин.
Видно было, что Бардин готов загнуть этому хлыщу такое, чего тот не слышал ни разу в жизни. Но Иван Павлович стерпел и ответил хладнокровно:
– Если лично у меня, то тридцать шесть и шесть, не более. А вот чугун при температуре ниже полутора тысяч начинает твердеть.
Бабочкин повернул лицо к рыжебородому мужчине в суконной куртке, сквозь зубы тихо проверещал:
– Вы слышали, Евсей Евсеевич? Сибирский валенок нас учить вздумал…
Рыжебородый так же негромко ответил:
– Не расстраивайтесь, голубчик. Мы все это отразим в заключительном протоколе. Не волнуйтесь, не тратьте попусту свое драгоценное здоровье!
В сторонке Коптевский с Казарновским давали пояснения группке комиссионщиков в количестве трех человек. Большинство из московских гостей впервые видело такой объем строительства и открыто поражалось его размаху. Многие дивились насыщенности будущего завода различными цехами, восхищались разветвленностью железнодорожных путей…
В заключении, ставшем основой для выводов комиссии, Дмитриев указал, что подготовка к строительству и само строительство ведутся беспланово, разбросанно, отсюда следуют большие и необоснованные затраты. В качестве примера дороговизны привел факт, что бараки для рабочих строятся рубленые, а не щитовые, как это делается на других стройках страны. На территории завода закладываются на большую глубину канализационные трубы для отведения поверхностных стоков. Вместо этого надо было обойтись простыми канавами и лотками. Несколько замечаний подготовил лично Бабочкин, другие члены комиссии.
Через три дня появился сам Иосиф Косиор, который должен был принять окончательное решение. Он тоже осмотрел развернувшееся строительство. Часто морщился, но молчал. Потом долго и внимательно слушал по очереди Шмидта и Бардина.
– Ну что с вами делать… Везде одно и то же.
…Когда в начале февраля образовалась Новосталь во главе с Иосифом Косиором, Бардин обрадовался. Он считал, что это, во-первых, позволит стройке выскользнуть из лап томских путаников. А во-вторых, крепкая рука Косиора наведет порядок в вопросах обеспечения стройки материалами, оборудованием и, главное, людьми. С Иосифом Викентьевичем Бардин познакомился около года назад. Зато со старшим его братом Станиславом был в близком знакомстве еще с 1921-го, когда работал на южных металлургических заводах в Енакиеве и в Запорожье-Каменском. Старший Косиор руководил ЦК партии Украины, наводя там свой железный порядок, а чуть позже убыл на повышение в Москву. Теперь он совсем большой человек, входит в состав Политбюро…
Но вместо ожидаемой поддержки Бардин услышал совершенно другое. Косиор предложил новую организацию работ: металлурги являются заказчиками, их дело – своевременно давать чертежи и следить за проектированием, а строители должны действовать совершенно самостоятельно, имея в своем распоряжении готовые проекты, деньги и технические средства для работы. Заканчивая тот или иной объект, строители обязаны приглашать металлургов для его приемки и ввода в эксплуатацию.
Бардин попытался возразить. При имеющейся квалификации строителей, строивших до этого в лучшем случае текстильные фабрики, подобная организация работ совершенно не подходит. Иван Павлович настаивал, чтобы металлургам дали возможность быть полными хозяевами площадки, ведь им здесь потом работать. Но Косиор был непреклонен. Даже не хотел слушать, что хочет донести до него Бардин.
Перед самым отъездом москвичей в бараке на Верхней колонии состоялось техническое совещание. Председательствовал Косиор, докладывал Шмидт. С подачи Дмитриева перед присутствующими была вывалена куча отмеченных недостатков. И сделан неутешительный вывод. Главная вина руководителей стройки заключалась в низких темпах строительства и в излишней самостийности.
Коптевский сидел на скамейке у окна. Он чувствовал, что почти все камни брошены в его огород. Вспылил, вскочил с места и начал спорить со Шмидтом. Говорил громко, сбиваясь в доводах и порой даже противореча самому себе.
– Стараемся делать как положено! Те же бараки попробуйте сделать из фанеры – сразу померзнете, как мышата… Или вместо трубной канализации переройте завод канавами – в них же и потонете весной… А гляньте, в чем пластается народ! Сколько ни просим, нам спецуру Москва не шлет. А вот на Магнитке совсем другое дело. Там человек работает не в своей одежке, а в том, что ему выдаст стройка…
Коптевский начал критиковать чохом все результаты обследования, еще больше настроив против себя членов комиссии.
Косиор, даже не дослушав выступления Коптевского, произнес резко:
– Если мы работаем так, как говорим, то грош нам цена. Ничего здесь во веки веков не построим! – После этого остановил взгляд на Бардине: – Ну а что скажет командарм?
Бардину пришлось отдуваться. Он понимал, как могут развернуться события. И не хотел, чтобы в глазах Москвы Кузнецкстрой выглядел самой отстающей стройкой. Поэтому неожиданно для всех поблагодарил комиссию во главе со Шмидтом за объективное и деловое ознакомление с тем, что сделано. Сказал, что выводы приехавших товарищей очень ценны и будут учтены в дальнейшей работе. Потом назвал главные причины, мешающие нормальному строительству. Остановился на том, что не зависит от нынешнего руководства: на поставке кадров, завозе материалов, отсутствии грузового транспорта, землеройных механизмов, кранов, оснастки для монтажников и даже качественного инвентаря для землекопов…
В данный момент Иван Павлович отвечал, что называется, и за себя, и за Колгушкина, который уже несколько месяцев находился в командировке. Этот нюанс в какой-то мере усугублял ситуацию. Почти все, за что сегодня снимали стружку с руководства Кузнецкстроя, по существу, являлось компетенцией Колгушкина. Тот, в общем, был неплохой человек. В Москве, Новосибирске и Томске его считали крупным хозяйственником, хотя фактически он был обычным представителем среднего звена советских руководителей с типичной биографией и без серьезного образования. Главное, что участвовал в революции. Бородин, которому Колгушкин поручил заправлять вопросами строительства, совсем захирел: застудил легкие и никак не мог после этого поправиться. Пришел на совещание, но сел далеко в стороне и только молчал. Еще был Морозов, ведающий у Колгушкина хозяйственными делами. Человек в конкретном строительстве малокомпетентный, но имеющий огромный гонор (и опять же большое революционное прошлое). За все время работы комиссии он тоже не удосужился проронить ни слова. И может быть, к лучшему.
В конце концов Косиор, разделавшись поочередно с кузнецкими и томскими представителями, постарался вывести из-под удара Бардина, заявив, что в словах главного инженера есть рациональное зерно. Но все-таки, чтобы работа закипела по-настоящему, надо немедленно приступить к коренной реорганизации! Вот этого Бардин и боялся больше всего.
Страшили его вовсе не разгромные выводы комиссии. А то, что на площадке строительства скоро установится бардак. И вот что еще злило: спецы из Новостали будут руководить издалека и ни за что не отвечать, а местный народ должен ломать хребет и за все отвечать по полной.
…Во время проводов гостей, уже в вагоне поезда, расслабившийся Косиор взял Бардина за борт пиджака:
– Иван Павлович, подыщи себе другого помощника вместо Коптевского!
Раскрасневшийся Шмидт поддакнул:
– Я солидарен с таким мнением!
Эх ты, голова садовая, товарищ Шмидт! Ты сам вскоре станешь начальником Магнитстроя, и тебя попрут оттуда точно за такие же дела… Бардин тогда на совет высокого начальства ничего не ответил.
А через некоторое время на площадку прибыли строители Текстильстроя. Почти сразу они переименовали себя в Стальстрой.
Прибытие новой организации воспринялось на стройке с большим разочарованием. Больше других понимал ущербность дела Бардин. Вместо настоящей работы ему и его подчиненным приходилось заниматься в основном сутяжничеством и разборками со строителями. С утра до позднего вечера утрясали вопросы технической документации, плана финансирования, дислокации строителей и многое другое, чего не было еще месяц назад. При этом строители настырно доказывали, что не могут развернуть работы исключительно из-за плохой готовности местных металлургов. Стало ясно, что строительство завода затягивается на неопределенное время. Ни о какой тысяче дней от начала стройки до выпуска металла речи уже быть не могло. Бардин понимал, что пора принимать срочные меры. И он вспомнил о встрече в Москве с Куйбышевым.
Апрельский день был на исходе. Бардин решился. Взял лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу. «Председателю Высшего совета народного хозяйства СССР товарищу Куйбышеву В. В.». Писал, обдумывая каждое слово. Он не любил писанины. Проще решить любой вопрос разговором. При встрече или по телефону. Но это был не тот случай…
Писал он долго, мучительно. Вышло целых две страницы. Зато теперь Бардин знал, что точно, честно сформулировал свои доводы и предложения. Оставалось надеяться, что они будут услышаны.
Так, к счастью, и произошло. Нелепая структура Стальстроя не устояла. В мае вышел приказ о ее упразднении. Но был для Бардина и другой отрадный момент: после выводов московской комиссии упорядочилось руководство строительством. К маю все, кто занимался непосредственной работой на площадке, покинули Томск и переехали в Кузнецк. Так для дела стало намного лучше.
Назад | Далее