7.
Между тем уже в очень почтенном возрасте умер поэт-фронтовик Эдуард Асадов.
Рассказывали, что более пышных похорон за последнее время в Одинцове не бывало.
И какие-то невеселые догадки стали все чаще меня подтачивать...
В конце концов я спросил Сергея Александровича Филатова, бывшего главу администрации Ельцина, у меня ещё оставалась такая возможность. Скажите, мол: отец ваш, вероятно, дружил с поэтом Асадовым?
Тут, пожалуй, надо кое-что объяснить.
Познакомились мы за «Круглым столом» журнала «Дружба народов» в Железноводске, и в определенном смысле этот «стол на какое-то время спрятал тогда от меня многие острые углы неоднозначной нашей действительности.
Ведь металлург, кроме всего прочего. Сергей Филатов. «Черняк»!
А терпеливец и работяга «черняк» по определению не может быть плохим человеком. Ошибиться – другое дело. Недоглядеть. Отвлекли тебя, мало ли, и застывший чугун так домну «закозлит», что долго потом с проклятущим этим «козлом» придётся мучиться.
Вот и ему такая «планида» выпала, правда - уже не в черной металлургии. Но с кем ни бывает? И как ему теперь не помочь? Когда прямо-таки страдает, как сперва показалось мне, из-за прошлых ошибок. И в России вообще. И особенно - на Кавказе, где дровишек было наломано столько, что хватит нам на несколько поколений. Но тут, как в металлургии опять же: «козел» он и есть «козел» - кто от этого застрахован?
На «Круглый стол» я приехал из Майкопа как «переводчик с адыгейского», но первым делом в Железноводске встретил бывшего иркутянина Анатолия Кобенкова, талантливого поэта, помогавшего теперь Филатову в его «Фонде социально-экономических и интеллектуальных программ». В момент разговорились и в момент прониклись взаимной симпатией: великое дело – ассоциативные связи!.. «Кобенков» и «Кобяково под Звенигородом». Фамилия Толиной мамы, оказалось, -«Звенигородская»!
Или великое дело – Сибирь? Которая своим холодом сваривает ну, до такого, бывает, человеческого тепла!
«Соединить бы это! - размечтался Толя. – Твой северокавказский опыт и возможности шефа. Когда не поддается чужому влиянию, - увидишь, какой это человек… Поддержи!» И оба мы с ним возможному будущему союзу двух «черняков» настолько растрогались, что утром я прочитал Толе начало стиха, который собирался Филатову посвятить: «Когда мы были молоды,/у власти на отшибе, /ты – на «Серпе и молоте»,/я – на своем Запсибе»…
Как рано Анатолий ушел!..
Может, он смог бы устроить так, чтобы «круглым» оставался и рабочий наш стол, за которым свела меня судьба с «Фондом Филатова». Может быть, он так и остался бы умелым сибирским лоцманом, ведущим наш ненадёжный плот - ну через такие крутые пороги совершенно непроходимого, сдается временами, столичного либерализма!
И все же. Со скрипом и мало кому слышными стонами в Фонде вышли составленные мной четыре сборника прозы горских писателей: «Война длиной в жизнь»; «Цепи снеговых гор»; «Лес одиночества»; «Дорога домой»… Эх, разве не ко «Христову дню» был бы запланированный пятый том?!.. Который предполагалось назвать по моей повести «Брат, найди брата». По снятому им Киевской студией одноименному фильму.
Б р а т, н а й д и б р а т а!
Найдем ли?
И за новыми рубежами… И, главное-то: внутри страны!
Разгребал как-то завалы бумаг и нашел вдруг уже слегка пожелтевшую «Литературную страницу» из кемеровской областной газеты «Кузбасс» за 1985 год, когда жестокой зимой – от сорокапятиградусного мороза лопнули подошвы только что купленных меховых австрийских сапог – на Кузнецкую землю высадился московский «писательский десант»… Так вот, наверху страницы – снимок только что «передвинутой» домны Запсиба, что ж еще?.. И ваш покорный слуга возле неё: даёт интервью. Рассказывает, значит, две биографии: свою и тетки родной, Домны Запсибовны. А внизу крупным планом портрет, врезанный в стихотворный текст: «рабочий» поэт Александр Филатов с отрывком из своей поэмы о матери Сергея Есенина… Потому ведь наверняка и сына в свое время назвал Сергеем?
И под хорошее настроение у нас обоих я спросил Сергея Александровича: отец, наверное, дружил с Асадовым?..
Не только дружил, ответил Филатов-младший. Он, как мог, помогал ему. По его просьбе пришлось даже позвонить в Одинцово, и там…
Что было там, уже знаем.
Без сомнения это делает честь Сергею Александровичу Филатову.
Но заодно лишает достоинства одинцовских чиновников. Было-то все, выходит, «ради страха иудейска» перед сильными мира сего.
И вместе с Эдуардом Асадовым, царство ему небесное, они пышно хоронили наконец одну из самых больших своих, не очень ясных уму и сердцу забот…
Обо всем об этом, может быть, не стоило говорить. Если бы сей грустный пример не был символом отношения «горячо любимой демократической власти» к современной отечественной литературе.
8.
Когда в очередной раз позвонил Павлу Николаевичу, он ответил непривычно веселым, как бы даже вовсе не начальственным голосом:
- А вы знаете, где я сейчас?.. В Анапе! Вернулся на родную Кубань. А вам там разве не надоело торчать?! Голосок у вас что-то…
Ответил, что приболел. Что как раз и хотел хоть слегка поднять себе настроение добрым известием из одинцовской администрации о нашем «Пушкинском» сборнике.
- Теперь-то я ничего сделать не могу, больше там не работаю… Но что касается здоровья, тут легче... Кубанский медицинский все-таки в свое время заканчивал, если помните. И в подмосковных краях построил оч-чень хорошую больничку. Не слышали? Это в Здравнице, совсем рядом с вами…
Оказалось, «больничка», и в самом деле, - «оч-чень» и «оч-чень».
Конечно же, Павел Николаевич, дорогой мой «дважды земляк»: спасибо за весьма и весьма своевременную, чуть ли не «скорую» тогда помощь…
Что делать: для меня Подмосковье стало родным.
Может быть, это особенность русского характера? Да еще замешанного на казачьих дрожжах. То все о Сибири: мол, творческая родина. А теперь, выходит, уже и «подмосковная Швейцария» - тоже своя земля?
Тем более, что не все наши земляки отсюда уехали. Не все вернулись на родную Кубань. Многие в Подмосковье навсегда остались...
9.
Одного из них, так получилось, навещал теперь достаточно часто: всякий раз, когда приходилось бывать в Захарово.
На прием к нему не надо записываться. Как собрался, так в любое время и приходи.
И я распрощался с Гладилиным, который повел по дому Ганнибалов очередную еще не примолкнувшую экскурсию, повернул из усадьбы направо и по ажурному мостику, увешанному начавшими ржаветь замками молодоженов, прошел почти до ближних за речкой домов.
- Ну вот, Алексей Павлович! – негромко сказал. – Опять к вам. Собрался в наши края ехать. Как раз в родной ваш Лабинск. Уже и билеты с женой купили. Непременно там о вас расскажу. Я уже им звонил, родню вашу ищут, ну, да не все так скоро: оказывается, на войне были несколько Лисицких…
Алексей Павлович молчал.
Всегда молчит.
И я подошел поближе, нагнулся и положил на мраморную плитку взятую из дома небольшую веточку комнатного жасмина с несколькими крошечыми белыми цветками: под рукой, слава Богу, летом и зимой.
Опять поглядел на длинный столбец фамилий, среди которых значился и кубанский земляк-лабинец: Лисицкий Алексей Павлович, воентех. И стояла дата окончания земной жизни: 1941, декабрь.
Поклонился, перекрестясь. И ещё раз потом поклонился. Уже у высокого памятного креста за оградой: на прощанье.
Но кто, вы думаете, рассказал мне об этом земляке?
Рассказала Наташа Семенова, уже, конечно, Наталья Владимировна – дочь старого друга Паялы, да, того самого.
Вместе с ним и его Татьяной Владимировной, инженером, лауреатом Государственной премии, как не сказать, за умелое изобретение в танковой промышленности, гуляли в очередной Пушкинский праздник по центральной аллее Захарова, и навстречу нам вышла идущая со станции семейная пара с небольшими дорожными рюкзачками за спиной.
- Ну, вот, на ловца и зверь бежит, как говорится, - в привычной своей манере начал балагурить Владимир Иванович. – Дочь Наташа и зять. Ты нам про то, что ты «майкопский зять» толковал, а он, выходит, захаровский. Тоже записной хохол, и за казака себя в отличие от тебя не выдаёт. Так и остался: Товсточуб. Василий Всеволодович. – И снова потом переключился на родное дитя. – Помнишь, рассказывал тебе, что у Наташки наград – как у Брежнева. Все больше, правда, памятные знаки. Но от очень солидных военных организаций.
И правда рассказывал, я припомнил:
- Поисковик, да!
- Поисковик-исследователь! – посчитала нужным добавить Наташа.
- Видишь: палец в рот не клади! – явно радовался отец. - Конечно, исследователь, если ещё в восьмом классе написала работу по истории: «План «Барбаросса»!..
- В самом деле, Наташа?
Она улыбнулась:
- Ну, по молодости-то?
Потом они медленно пошли впереди: тесть с тещей и «захаровский зять» Товсточуб уже с двумя рюкзачками. А мы с Наташей слегка приотстали: поговорить с ней, и в самом деле, собирался давным-давно.
О чем только ни взялся теперь её расспрашивать!.. Конечно же, отец нам это рассказывал, когда только покупали у него избу в Кобяково: что морозной зимой сорок первого перед знаменитым «ершовским сражением», ночевали в ней сильно пившие в ту ночь казаки, которые на следующий день остановили и сожгли немецкие танки… Как подумаешь теперь: какие там «фронтовые сто граммов»!
Пили они наверняка потом и утром, и как за то судить: наверняка подсказывала душа, что их ждет. Сам я немецкую эту хронику не видел. Позвонил потом «включивший вовремя телевизор» Владимир Иванович: «Из этих кадров все ясно: немцы еще не верили, что такое вообще возможно. Высунулись из люков, продолжают фотографировать. А земляки твои нет чтобы хоть чуть бы издали гранату бросить… Из-за сугробов ни самого почти не видать, ни лошади. А он все равно чуть не вплотную пробирается и чуть ли не прямо в люк связку опускает: ну, как тут можно живым остаться?!»
Я Наташу спросил о другом. Об этом упрямом слухе, о котором и сам потом писал со слов защищавших Москву сибиряков: правда ли, что однажды, когда не оказалось парашютов, летевшие над самыми снегами наши «кукурузники» высыпали десантников прямо в снег?
Документов на этот счет не сохранилось, сказала Наташа. Но среди поисковиков это тоже считается за истину: в снег прыгала только что прибывшая с Северного флота морская пехота. Та, которую немцы называли: «черная смерть».
Ну, чья, чья?!
Смерть…
Успевали они хоть выстрелить, хоть ударить прикладом или ножом?
Я спросил: а самое страшное ваше открытие, Наташа?
Самое страшное не моё, она ответила. Это, считай, трагедия общая. Как, мол, бывало, что немцы опережали нас на войне, такое и с поисковиками случается. Рассказывают, как повезли в смоленские леса группу германских исследователей, приехавших забрать останки своих солдат. С ними были своего рода походные холодильники, в которые они останки укладывали. И вот когда гости занимались этим делом внизу, на земле, сопровождавшие их российские коллеги вдруг увидали: на вековых соснах висят на стропах иссохшие мумии наших парашютистов. Принявшие когда-то бой еще в воздухе…
Так и должно было быть?
Что глубины русского духа с его причудливыми, как в творениях Гоголя, тайниками и закоулками, пришлось изучать молодой женщине, прямой родственнице Арины Родионовны. «Подруги дней суровых» другого гения, сумевшей ему внушить когда-то о подмосковном Захарово: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…»
Или так оно и должно было произойти?
С Наташей мы нет-нет, да перезванивались, и вскоре она вручила мне многостраничный «казачий список» погибших под Москвой. Потом передала через отца: среди похороненных в братской могиле на краю Захарова есть Алексей Лисицкий. Призывался он из города Лабинска Краснодарского края.
10.
До этого уже пришлось упомянуть о моем рассказе «День святого Георгия». Придется добавить, что несколько лет назад его не стал печатать в своем альманахе «Родная Кубань» главный редактор Виктор Лихоносов. Тогда я не понял почему, но теперь, сдается, начинаю догадываться.
Кроме остального прочего, как говорится, в рассказе шла речь о том, как на краю станицы Мостовской, недалеко от Лабинска, несколько лет дожидалась меня возле вкопанных в землю своих бензиновых цистерн заправщица Вера, дочь пастуха Георгия Бондаренко из станицы Зеленчук-Мостовской: светлая тебе, дорогой земляк, память!..
В документальном рассказе эта история могла и впрямь показаться и не очень-то правдивой, чтобы поверить ей безоговорочно, и в то же время не столь причудливой, чтобы в полной мере соответствовать какому-нибудь высокому направлению достигшей нынче небывалого расцвета фантастики.
Но что делать, если в моей жизни было достаточно много случаев, заставляющих верить: между ноосферой ли, космосом, называйте это как хотите, и нашей Кубанью существует некий информационный канал, из которого нет-нет, да приходят вдруг сокровенные вести, а чем и как это объяснить – тут приходится думать.
Вообще-то: может быть, литературного текста как свидетельства невидимой связи между человеком и его родной землей, и правда, недостаточно?.. И нам, нескольким, одной компанией тогда путешествовавшим, надо было записать на бумагу хоть что-то о сути того давнего происшествия, а главное – в ближайшем станичном совете, тогда они только начинали закрываться, поставить печать?
Зато теперь в этом смысле все правила, как говорится, соблюдены. Свидетелей того, о чем хочу дальше рассказать, более чем достаточно. И еще: у меня даже есть возможность представить официальную медицинскую справку о состоянии собственного здоровья, исключавшую на ту пору белую горячку либо ещё какое воспаленное воображение.
Хотя, как сказать, как сказать…
Не поехала ли сразу же у меня тогда крыша? Разве нечему было, и действительно, мне в тот час удивиться?
Представьте себе: совсем тусклый в ноябре подмосковный денек. Не пишется и мало о чем хорошем думается…
И тут звонит вдруг мобильник и незнакомый мужской голос напористо выпытывает: вы – такой-то?.. Вы у себя в деревне, все правильно?.. Номер дома «двадцать восемь»? Все верно?
Все так, отвечаю, все верно, да.
Он почти командует: тогда выходите быстренько, наша машина стоит у ворот, мы спешим… Кто?! Куда и зачем спешит?
Вышел и возле черного джипа увидал средних лет человека… Ну, не мог же он быть тоже в черном или синем плаще, которые когда-то носили у нас недавно выбившиеся из старших прорабов, из «зеленых плащей», начальники строительных управлений?.. И все же он был как будто из моего сибирского прошлого… Я как-то писал о Володе Ромичеве: «фигура, будто вырезанная из жести»… «железный прораб»? Так их давным-давно уже нету. Перевелись!
Или, вернее сказать, п е р е в е л и?
Под ногами у него лежали две пластиковые упаковки воды в малых бутылочках, третью ему подавал из джипа явно водитель, а на другой стороне перед тонированным стеклом причесывалась хорошенькая, с модной сумочкой на плече, снегурочка вполне московского вида.
- Шахматов! – так же напористо представился, пожимая руку, приехавший. – Анатолий Иванович… Город Лабинск. Знаете такой?.. Но это все потом… Помочь можете? А то пока она красоту наведет…
Не исключаю: пару десятков лет назад и он бы приехал не с упаковками минеральной воды, а с ящиком водки… И я, как он только переступил бы порог, сразу поднес бы ему налитый всклень граненый стакан кобяковского первача.
Но то, что на старый мой, ещё сибирский аршин, он был «наш человек» - это, что называется, факт!
Оттого-то и разговор был от полуслова к полуслову, как бы само собой прекрасно понимался обоими, хотя мне - ну, ничегошеньки пока ясно не было.
Я уже держал в руке заполненную на мое имя путевку в санаторий «Лаба» на Кубани, а он говорил примерно следующее: просили вам передать, я только выполняю просьбу. Кто просил? Поручил, можно сказать… Это все на месте. Путевка тут одна, но ждем, конечно, с женой, это само собой… пра-а-авильно!.. Бывший межколхозный, да. А я его, как в стране у нас народ верно это обозначил, в свое время «прихватизировал». Посмотрите заодно, что из этого вышло. Приезжайте в любое удобное для вас время. Встречу хоть в Краснодаре, хоть в Армавире. Приеду сам на этой колымаге или пришлю водителя…
И «колымага», пока еще с водителем Василием, через несколько минут унеслась, увозя «прихватизатора» Шахматова с его скромно помалкивавшей снегурочкой, младшей дочерью Светланой. Повышающим квалификацию в столице невропатологом…
Можете, опять же, представить?
Еще четверть часа назад мы с женой ни о чем подобном ни сном, ни духом не ведали. И вот сидели теперь, разглядывая то санаторную путевку с надписью наверху от руки: «Гость». А то аккуратные пластмассовые бутылочки с минеральной водой: на голубоватом поле цветного ярлычка надпись белым: «Лабинская». Под нею подбоченившаяся красавица-казачка в алой блузке старинного покроя с коромыслом на плече, и будто выкатившийся из ведерка у нее за спиной – ровный рядок золотых да серебряных медалей с выставок…
- Тебе не кажется, эта казачка очень похожа на Светлану? – со значением спросила жена.
Мне бы эти заботы!..
11.
Долго ли, коротко ли…
Как в сказке, скажете. Но разве это, и в самом деле, - не сказка?
По непростым нашим, случается – совсем беспросветным, временам.
И купили мы наконец билеты до Армавира...
Жена отрезала от кустика комнатного жасмина веточку с белыми цветками, и я заехал в Захарово, положил на мраморную плиту на братской могиле погибших под Москвой в 41-ом. Поближе к строчке: «Лисицкий А.П. воен-тех».
Сели мы в вагон поезда «Москва-Кисловодск» и тронулись в родные края.
Жена, видимо, так до конца и не верила, что я знаю ровно столько, сколько и ей рассказывал. В который раз начинала переспрашивать: оставил, мол, там главному врачу свой четырехтомник, и – все?
- Представь себе, ну, - представь!
- И никакого разговора потом больше не было? Оставил, и – ?
- Да, все дела!..
Она в который раз начинала демонстрировать свою независимость от общей семейной кассы:
- Все-таки правильно сделала, что взяла с собой деньги. Столько, сколько с меня тогда в Анапе содрали… Сам как хочешь, а я так не могу. Заплачу за себя.
Что делать: как ни «оказачивай» – хохлушка!.. Или это – привитый «благодетельницами» из социальной защиты комплекс? Попробуй-ка получить у них путевку в один с мужем санаторий! Обойдется себе дороже. И срабатывает своего рода социальная «самозащита»? В нашем-то «социальном государстве»!
А она опять:
- Можешь мне ещё раз - по порядку?
Могу. Хотя даже само слово «собес» не хочется лишний раз произносить…
Кто как, а я сразу начинаю ощущать себя там честным охотничьим псом, старым служакой, которому невольно приходится бить по полу хвостом и заглядывать в глаза этим, которые, тоже глазами, откровенно спрашивают: а почему это заявился без коробки конфет или банки кофе?.. Или коньяк у тебя там в сумке, ну, не тяни!..
В тот раз, правда, моя взяла.
- Очень медленно вы к нам шли, я же сказала, что путевка – горящая! – отрезала эта, с вопросом насчет коробки в глазах. – Забрали буквально перед вашим приходом. Правда, на Северном Кавказе остался тут у нас город Лабинск. Санаторий «Лаба»…
И то, и другое произнесла с ударением на первом слоге, и я тут же вскинул морду, нюхнул воздух и, может, даже зубами клацнул:
- Как-как, повторите?.. Наверно, это Лабинск?
- Ну, не знаю: Лабинск – Лабинск? Какая разница? «Лаба» - «Лаба»!
Но я уже залился радостным лаем:
- Да это же Лабинка, Лабинка, Лабинка!
- Ещё новенькое! – сказала эта, с вопросом насчет коробки в глазах: неужели он у них уже навечно там поселился?
А я теперь колотил хостом уже от искренней радости:
- Не новенькое, нет! Как раз это – старенькое.
Еще бы! С тех пор, когда после войны футбольеры их в черных семейных трусах приезжали в Отрадную на бортовом «ЗИС-5» со скамейками поперек кузова, и наши навешивали им так, что не то что не донесешь – не увезешь!.. Тем более, на такой развалюхе: у наших был каким-то чудом задержавшийся в колхозе «Путь Ильича» американский «студер» - военный «студебеккер», который «ильичевцы», как бы он ни был в хозяйстве нужен, всегда давали нашей команде… И как не дать, если в воротах стоял районный, под два метра ростом, судья – вот был вратарь!
Отрадненская ребятня, вообще-то раньше считалось правильно «отраденская», без «нэ», так вот, ребятня, приносившая кем-нибудь стыренный на время из дому серп, заранее заготавливала такой же длинный, как наш вратарь, весь в колтунах с шипами будяк, привязывала к нему покрепче веревочку с петелькой, и прицепить потом лабинцам за крюк «ЗИСа» этот чертополох было делом «чести, доблести и геройства»…
А потом Лабинка забрала у нас первого секретаря райкома партии Кривошеева… Чего тут думать? Или народный судья, или – первый секретарь?
И наши стали сперва в футбол проигрывать, потом не только, нет: Лабинка скоро вообще заделалась городом, и вот – нате вам, пожалуйста: «писатель Гарык береть у этой Москве не кудай-то путевку – у Лабинку!» Ну, не дожили?!
Недаром же, дорогие мои, перешел я на эту с детства родную речь!.. Русскому языку меня потом хорошо учили не только в школе, позже был факультет журналистики МГУ с его особою дисциплиной: «стилистика». И сдавать экзамены после пришлось не только профессору Константину Иоакинфовичу Былинскому, но и признанным знатокам языка: именитым русским писателям. Так что дело тут в другой науке, которой, к сожалению, наша школа теперь не учит: науке национального родства. Науке родовой и генетической памяти, которую для нас пытаются заменить теплохладной толерантностью… Да на что она нам? На что?!
Как я потом душою-то отдохнул и воспрял ухом-слухом в этом недавнем «межколхозном санатории», куда по-прежнему съезжался народ из самых разных кубанских уголков!
Но брал свое уже и новомодный московский гонорок...
В семье у младшего сына в ту пору родилась вторая дочь, позвонили они мне уже к вечеру, и за ужином я сказал соседу по столу:
- С меня причитается, внучка родилась: Мелания!
Но прежде живо откликнулась дама из-за соседнего столика:
- В Милане?
И я произнес чуть ли не торжественно:
- В Клопово!.. Есть такая деревня под Звенигородом. Сын там живёт. Младший. Это назвали внучку – Меланья!
Она удивилась:
- А почему?
И снова я торжествовал:
- По святцам, миленькая! По святцам.
Приехал я тогда в санаторий с портативной машинкой и выпросил у главного врача «хотя бы чуланчик»: крохотный одноместный номер на четвертом этаже жилого корпуса. Когда пришел перед отъездом сказать добрые слова, подарил свой четырехтомник и все потом мечтал в «город Лабинск» вернуться.
Но собес перестал давать туда путевки московским пенсионерам. Сказали, из-за того, что москвичи пожаловались Лужкову: не так, мол, кормят.
А что они, кроме жалкой своей сухомятки из магазина, хоть когда-нибудь видели?!
12.
Когда вошли с женой в кабинет главного врача санатория «Лаба» Лидии Михайловны Шахматовой, четырехтомник мой тут же бросился мне в глаза… Свои все-таки!
Среди других книг в шкафу стоял, показалось, на том же месте, куда она его тогда сразу определила: плохой знак!
Если ты пытаешься осчастливить кого-нибудь своей бессмертною прозой, и потенциальный счастливец не оставляет книжки в кабинете, то вариантов имеется два: либо сразу выкинул, либо унес домой и там все-таки потихонечку на сон грядущий листает… «Книги века»! Как я обозначил это в дарственной надписи для одной дружественной сибирской четы: стоит, мол, только открыть книгу – веки тут же начнут слипаться.
Но если четырехтомник твой в кабинете остался, считай – все! Так и будет стоять: «для мебели». Для разговора иной раз: мол, был тут, да. Автор... Наверное, и впрямь верит, что кто-нибудь эту его писанину осилит!
Жена уже стыдливо выставила на стол и обширную, как железнодорожная платформа, коробку конфет, явно залежавшуюся из-за непролетарской цены на знаменитом Бутырском рынке неподалеку от нашего дома в Москве… И очень давно оставленный у нас состоятельным гостем дорогой коньяк, который, несмотря на все наши предосторожности, не исключено – давно выдохся.
А я прямо-таки по-суворовски пошел на приступ: прошу, мол, простить, Лидия Михайловна, за солдатскую прямоту! Но чем щедрому вашему приглашению обязаны?!
Она ведь, будем живы, прочтет потом это, Лидия Михайловна! То, что сейчас пишу. И как мне ответ её возможно ближе к «первоисточнику» передать? Как не прибавить и не убавить?
Вот он, каким живет теперь у меня в душе: «Когда вы мне подарили, я тут эти книжки так и оставила… Долго стояли! Когда вы у нас были? Считай, лет семь-восемь назад?.. А потом к нам как-то заехал журналист из Краснодара. Увидал их и говорит: а вы прочитали?.. Да нет, призналась: все некогда. А вы прочитайте, он говорит. Возьмите домой и прочитайте. И я взяла. И плакала потом, и смеялась… Вот этот рассказ, где старый дедушка, колхозник, первый раз в жизни приехал в санаторий и что с ним приключилось, это ведь у нас все было. В нашей «Лабе». Девчата на ваннах до сих пор эту историю рассказывают, и теперь уже не поймешь: или вы у них это взяли, или уже они – из вашей книжки. Только это не главное. Главное – Кубань. Ну, настолько все свое… родная сторонка! Там у вас, конечно, больше Отрадная, а сколько от неё до нашего Кропоткина?.. У меня мама оттуда родом. Сама-то я родилась в Джамбуле, это Казахстан. Вы знаете, какая у меня девичья фамилия?.. Кулак! Ну, разве можно с такой фамилией да не раскулачить! Хоть и не за что было: ну, за что? За то, что с утра до глубокой ночи не разгибались?.. А вот – Кулак!.. В Джамбуле потом вся родня собиралась, все скитальцы. Кто-то из ссылки ещё дальше, а папа мой с фронта. И все вместе мечтали о Кубани, о теплой родине, я это смалечку слышала: и что растет, и какие сады, какие степи… А когда вернулись, - ну, все как в этих книжках у вас: и Эльбрус на горизонте посреди синих гор, и красная луна, и акации, и как цветы пахнут вечером, и сверчки. Все, что сама потом увидала и что потом – на всю жизнь… А там ведь у вас не только Кубань. Там и Сибирь – ну, тоже, как своя, ну, как будто сама в ней и жила и работала. Понимаете: может, потому что – душа в них?.. Или сами книжки о ней больше, о душе. Особенно, когда она не на месте… Не поверите, я все прочитала. И тогда забрала эти книжки сюда и снова поставила. Ну, всякое же на работе… Анатолий Иванович администратор все-таки, ему приходится иногда быть жестким. И люди, если что, все - ко мне. Он говорит: ты у меня как буфер! А каково мне приходится?.. И схлопочешь, бывает, ни за что. Кого-то я не пойму, кто-то – меня. Сердце кольнет, и я беру ваши книжки, любой том открываю. В любом месте… Лучше всякой таблетки, поверите!.. Я ему и говорю, Анатолию Ивановичу. При нашей жизни. Кого только ни приходится привечать. Бывает, не по собственной воле: надо!.. А человек в Москве тоскует по родине…Так это ясно у вас видать! Как наши тосковали на чужой стороне. Как мы, когда потом в институте учились… да хоть кто. Если человек любит родную землю и так о ней пишет. А давай-ка их, говорю ему, позовем!.. От нас не убудет. А в мире хоть чуть добра прибавится. У него и повесть такая есть: «Брат, найди брата»… Сама на путевку с книжки имя-отчество списала, дала ему. А он: ладно, прибавлю от себя пару-тройку упаковок с моей водичкой!.. Гордится цехом!»
«Прихватизатор»!..
Я вдруг тут же, в кабинете у нее, ударился в аналогию: за давний рассказ «Хоккей в сибирском городе» меня в свое время поощрили поездкой на чемпионат мира в ФРГ – включили в группу судей и тренеров.
- Это такая неожиданная награда была, - говорю, - такой знак! На грудь его вроде и не повесишь…
И Лидия Михайловна приложила ладонь к белому халату:
- Это в сердечке. Это там.
- Об этом и говорю, - сказал я. - Как раз об этом!.. Ваше приглашение в наших родных местах отдохнуть да подлечиться для меня – такой знак!
- Вот и отдыхайте, - сказала она. – Вот и запасайтесь здоровьем. И на родной земле. И – на родной водичке.
13.
До греческого богатыря Антея, что набирался сил от матери-земли, всем нам, само собой, – как до луны.
Но как же необходимо всякому, кто помнит теплую родину, а обречен как рыба об лед колотиться в дальнем краю… как необходимо это знание о себе: и тебя тоже помнят. И тоже любят.
Как все, казалось бы, просто!
Если бы так…
И там, почти месяц в Лабинске. И в нашей Отрадной, куда мы после санатория заехали на пару недель к старшему сыну Сереже. И снова в подмосковном Кобякове под Звенигородом, за своим рабочим столом… Размышляю уже который месяц: ну, почему на Кубани нас приветил не кто иной – приветили практически незнакомые до этого Шахматовы?
И свет в глазах у Лидии Михайловны, когда бывали у неё в кабинете или она сидела потом на «встрече с писателем» в своем санатории или в городской библиотеке… И так хорошо знакомый мне по сибирской стройке стремительно-деловой проход Анатолия Ивановича по новому цеху, вот-вот готовому начать запечатывать в пластиковые бутылки целебную воду из скважины-«артезианки»… Все это исключало корыстные, само собой, и коварные, конечно же, замыслы «олигархов» лабинского розлива: не для того столько лет трудилась душа, чтобы и на этот раз, в родном краю, ошибиться.
Но зачем в таком случае я нужен был не страдающим, прямо скажем, от безделья работящим супругам?
Незнакомому до этого краснодарскому журналисту Сергею Поживилко, Сергею Виленовичу, позвонил тогда чуть не сразу же. Поблагодарить за доброе слово о своих книжках.
(…Они – все равно что выросшие дети, у каждого из которых своя дорога и своя судьба. Это незаконченные, не доведенные до ума, твои рукописи – как малые ребята, которые могут остаться без родителя. Как это случается в жизни, раньше их выводили в люди старшие, прежде изданные книги, но мир с тех пор сильно изменился и больше всего, не исключено, - именно книжный мир… Как подумаешь, бывает, о возможных своих горьких сиротах!..)
- Не очень понимаю, за что благодарите, - ответил по мобильнику уверенный голос. – Это я вас должен благодарить за хорошую прозу…
- За то как раз и благодарю… что смогли ее разглядеть.
В тоне у моего собеседника послышалась явная насмешка:
- Не допускаете наличия у нас на родине понимающих… квалифицированных, если хотите, читателей?
У-у, «журналюга» - поговори с ним!
Приятно, разумеется. Но мало что проясняет.
Вопросы, которые я сам себе задавал, не разрешишь по мобильнику…
Многое для меня и нынче не решено.
Но все чаще, когда Лабинск вспоминаю, в сознании вдруг проносится почти неразличимая, как тень от облачка по весенней, с лазориками, степи щемящая мысль о русской тоске по любви… По всеобщему милосердию: после стольких-то лет никого, считай, не пощадивших наших несчастий.
14.
Накануне нашей поездки в Лабинск я снова усиленно занимался Северным Кавказом и упорно продолжал это уже в санатории. Чуть ли не первым делом принес из библиотеки «спального» корпуса в свой номер четырехтомник Лермонтова и два тома Толстого, с «Хаджи-Муратом» и с «горскими» рассказами.
На первой же неделе поднялся вдруг посреди ночи и записал стих, наверняка навеянный недавней поездкой уже в мирную Чечню. На берегу знаменитой, давшей название Лермонтовскому шедевру, речки Валерик кто-то из чеченских писателей тогда рассказал, что среди горцев продолжает жить давний слух: перед сражением чеченский лазутчик предупредил Поэта, что на нем непременно должен быть красный бешмет – тогда его узнает любой джигит.
Вдуматься, да?..
А вы, опять же, вдумайтесь, вы хорошенько вдумайтесь!
В санатории я тогда записал: «Из тьмы веков донесся крик:/джигитов кличет Валерик!../Увиделось издалека:/краснеет светлая река./Горячий в ней забил родник./Разводит кровь. И кровь роднит!/Откуда этот слух возник?/Что договор, мол, был у них:/чтоб не снесли башку с плеча -/надеть бешмет из кумача./Сражаясь из последних сил,/взял в плен бессмертье Михаил./Но вот какие чудеса:/помог ему чечен Муса!/Так, нет ли – знает только Бог:/кто, как, кому тогда помог./Но крик!/Но этот страшный крик!../О чем молчишь ты, Валерик?!»
Как бы вгорячах меня тогда осенило: а может, с помощью Шахматовых, как это скорее всего устраивается, Сам Господь определил меня в этот санаторий?.. Мол, не печалься!.. Что российскому чиновнику, как теперь повелось, ни до чего нет дела. В том числе и до бурлящего Северного Кавказа. Я-то вижу, как ты стараешься. Вот и поживи тут и поработай. И пусть жена твоя, трудолюбивая пчелка, отдохнет от забот: легко ли ей тебя, давно ставшего придатком компьютера, обихаживать?
Как горазды мы теперь стали и думать вместо Господа Бога и за него решать!..
Но, может, что-то решает и Мать-Земля?
Недаром Кавказ называют «царь Земли» - она, конечно, тут удивительна!
Не станем о «золотом руне», которое аргонавты искали в древней Колхиде да в побережной Абхазии: где только его потихоньку ни находят и нынче. В том числе и на Кубани. Думаете, здесь только отмывают деньги? Да нет. По-прежнему моют золото.
Но сегодня куда важней стала нефть. Черная кровь земли, которой заправляют грохочущие машины, добывающие уже иную кровь: человеческую. В жестоком 1942-ом, перед отступлением в Черные горы, русские инженеры так прочно забили майкопские нефтяные скважины, что вездесущие, везде сующие свой задранный нос англичане только теперь, уже в наши дни, начали снова к ним в Адыгее принюхиваться… А тогда немцы не стали даже пытаться восстановить порушенное. Посчитали, дешевле обойдётся стремительный прорыв к грозненской нефти, чуть ли не самой «чистой» на планете: недаром же день и ночь качающие «жидкое золото» трубопроводы по обоюдному согласию «однозначно», как любит выражаться известный деятель, не взрывали потом ни «федералы», ни «бандиты».
И разве минеральную воду искали в наших краях геологи? Искали нефть.
Но утыканная буровыми вышками от Армавира до Отрадной и дальше в горы земля щедро предлагала иное.
На буровых работали и наши, окончившие школу раньше меня отрадненцы. Сколько я толкался около них ещё зеленым студентом: ну, что там, братцы, ну – что?
Одни на твоих глазах заваривали горячей, чуть не кипящей водой из скважины «грузинский», в лучшем случае тогда – «краснодарский» чай: «Пробуй!» Возле другой вышки тебя тащили чуть ли не за руку к озерку, которое успело натечь, пока скважину не заглушили: «Гляди!..»
Зверобой вокруг новорожденного озерка - ну, будто стремился догнать подсолнухи, а от бережка неохотно пятились вглубь темнозеленые, с бурым налетом раки невиданной величины: «Представляешь?!»
Щедрая Мать-Земля словно предлагала выбор: зачем вам тут гром железа?.. Растите хлебушек и густое вино из ваших виноградников разбавляйте, как полагается, моей целебной водичкой.
Между тем уже в очень почтенном возрасте умер поэт-фронтовик Эдуард Асадов.
Рассказывали, что более пышных похорон за последнее время в Одинцове не бывало.
И какие-то невеселые догадки стали все чаще меня подтачивать...
В конце концов я спросил Сергея Александровича Филатова, бывшего главу администрации Ельцина, у меня ещё оставалась такая возможность. Скажите, мол: отец ваш, вероятно, дружил с поэтом Асадовым?
Тут, пожалуй, надо кое-что объяснить.
Познакомились мы за «Круглым столом» журнала «Дружба народов» в Железноводске, и в определенном смысле этот «стол на какое-то время спрятал тогда от меня многие острые углы неоднозначной нашей действительности.
Ведь металлург, кроме всего прочего. Сергей Филатов. «Черняк»!
А терпеливец и работяга «черняк» по определению не может быть плохим человеком. Ошибиться – другое дело. Недоглядеть. Отвлекли тебя, мало ли, и застывший чугун так домну «закозлит», что долго потом с проклятущим этим «козлом» придётся мучиться.
Вот и ему такая «планида» выпала, правда - уже не в черной металлургии. Но с кем ни бывает? И как ему теперь не помочь? Когда прямо-таки страдает, как сперва показалось мне, из-за прошлых ошибок. И в России вообще. И особенно - на Кавказе, где дровишек было наломано столько, что хватит нам на несколько поколений. Но тут, как в металлургии опять же: «козел» он и есть «козел» - кто от этого застрахован?
На «Круглый стол» я приехал из Майкопа как «переводчик с адыгейского», но первым делом в Железноводске встретил бывшего иркутянина Анатолия Кобенкова, талантливого поэта, помогавшего теперь Филатову в его «Фонде социально-экономических и интеллектуальных программ». В момент разговорились и в момент прониклись взаимной симпатией: великое дело – ассоциативные связи!.. «Кобенков» и «Кобяково под Звенигородом». Фамилия Толиной мамы, оказалось, -«Звенигородская»!
Или великое дело – Сибирь? Которая своим холодом сваривает ну, до такого, бывает, человеческого тепла!
«Соединить бы это! - размечтался Толя. – Твой северокавказский опыт и возможности шефа. Когда не поддается чужому влиянию, - увидишь, какой это человек… Поддержи!» И оба мы с ним возможному будущему союзу двух «черняков» настолько растрогались, что утром я прочитал Толе начало стиха, который собирался Филатову посвятить: «Когда мы были молоды,/у власти на отшибе, /ты – на «Серпе и молоте»,/я – на своем Запсибе»…
Как рано Анатолий ушел!..
Может, он смог бы устроить так, чтобы «круглым» оставался и рабочий наш стол, за которым свела меня судьба с «Фондом Филатова». Может быть, он так и остался бы умелым сибирским лоцманом, ведущим наш ненадёжный плот - ну через такие крутые пороги совершенно непроходимого, сдается временами, столичного либерализма!
И все же. Со скрипом и мало кому слышными стонами в Фонде вышли составленные мной четыре сборника прозы горских писателей: «Война длиной в жизнь»; «Цепи снеговых гор»; «Лес одиночества»; «Дорога домой»… Эх, разве не ко «Христову дню» был бы запланированный пятый том?!.. Который предполагалось назвать по моей повести «Брат, найди брата». По снятому им Киевской студией одноименному фильму.
Б р а т, н а й д и б р а т а!
Найдем ли?
И за новыми рубежами… И, главное-то: внутри страны!
Разгребал как-то завалы бумаг и нашел вдруг уже слегка пожелтевшую «Литературную страницу» из кемеровской областной газеты «Кузбасс» за 1985 год, когда жестокой зимой – от сорокапятиградусного мороза лопнули подошвы только что купленных меховых австрийских сапог – на Кузнецкую землю высадился московский «писательский десант»… Так вот, наверху страницы – снимок только что «передвинутой» домны Запсиба, что ж еще?.. И ваш покорный слуга возле неё: даёт интервью. Рассказывает, значит, две биографии: свою и тетки родной, Домны Запсибовны. А внизу крупным планом портрет, врезанный в стихотворный текст: «рабочий» поэт Александр Филатов с отрывком из своей поэмы о матери Сергея Есенина… Потому ведь наверняка и сына в свое время назвал Сергеем?
И под хорошее настроение у нас обоих я спросил Сергея Александровича: отец, наверное, дружил с Асадовым?..
Не только дружил, ответил Филатов-младший. Он, как мог, помогал ему. По его просьбе пришлось даже позвонить в Одинцово, и там…
Что было там, уже знаем.
Без сомнения это делает честь Сергею Александровичу Филатову.
Но заодно лишает достоинства одинцовских чиновников. Было-то все, выходит, «ради страха иудейска» перед сильными мира сего.
И вместе с Эдуардом Асадовым, царство ему небесное, они пышно хоронили наконец одну из самых больших своих, не очень ясных уму и сердцу забот…
Обо всем об этом, может быть, не стоило говорить. Если бы сей грустный пример не был символом отношения «горячо любимой демократической власти» к современной отечественной литературе.
8.
Когда в очередной раз позвонил Павлу Николаевичу, он ответил непривычно веселым, как бы даже вовсе не начальственным голосом:
- А вы знаете, где я сейчас?.. В Анапе! Вернулся на родную Кубань. А вам там разве не надоело торчать?! Голосок у вас что-то…
Ответил, что приболел. Что как раз и хотел хоть слегка поднять себе настроение добрым известием из одинцовской администрации о нашем «Пушкинском» сборнике.
- Теперь-то я ничего сделать не могу, больше там не работаю… Но что касается здоровья, тут легче... Кубанский медицинский все-таки в свое время заканчивал, если помните. И в подмосковных краях построил оч-чень хорошую больничку. Не слышали? Это в Здравнице, совсем рядом с вами…
Оказалось, «больничка», и в самом деле, - «оч-чень» и «оч-чень».
Конечно же, Павел Николаевич, дорогой мой «дважды земляк»: спасибо за весьма и весьма своевременную, чуть ли не «скорую» тогда помощь…
Что делать: для меня Подмосковье стало родным.
Может быть, это особенность русского характера? Да еще замешанного на казачьих дрожжах. То все о Сибири: мол, творческая родина. А теперь, выходит, уже и «подмосковная Швейцария» - тоже своя земля?
Тем более, что не все наши земляки отсюда уехали. Не все вернулись на родную Кубань. Многие в Подмосковье навсегда остались...
9.
Одного из них, так получилось, навещал теперь достаточно часто: всякий раз, когда приходилось бывать в Захарово.
На прием к нему не надо записываться. Как собрался, так в любое время и приходи.
И я распрощался с Гладилиным, который повел по дому Ганнибалов очередную еще не примолкнувшую экскурсию, повернул из усадьбы направо и по ажурному мостику, увешанному начавшими ржаветь замками молодоженов, прошел почти до ближних за речкой домов.
- Ну вот, Алексей Павлович! – негромко сказал. – Опять к вам. Собрался в наши края ехать. Как раз в родной ваш Лабинск. Уже и билеты с женой купили. Непременно там о вас расскажу. Я уже им звонил, родню вашу ищут, ну, да не все так скоро: оказывается, на войне были несколько Лисицких…
Алексей Павлович молчал.
Всегда молчит.
И я подошел поближе, нагнулся и положил на мраморную плитку взятую из дома небольшую веточку комнатного жасмина с несколькими крошечыми белыми цветками: под рукой, слава Богу, летом и зимой.
Опять поглядел на длинный столбец фамилий, среди которых значился и кубанский земляк-лабинец: Лисицкий Алексей Павлович, воентех. И стояла дата окончания земной жизни: 1941, декабрь.
Поклонился, перекрестясь. И ещё раз потом поклонился. Уже у высокого памятного креста за оградой: на прощанье.
Но кто, вы думаете, рассказал мне об этом земляке?
Рассказала Наташа Семенова, уже, конечно, Наталья Владимировна – дочь старого друга Паялы, да, того самого.
Вместе с ним и его Татьяной Владимировной, инженером, лауреатом Государственной премии, как не сказать, за умелое изобретение в танковой промышленности, гуляли в очередной Пушкинский праздник по центральной аллее Захарова, и навстречу нам вышла идущая со станции семейная пара с небольшими дорожными рюкзачками за спиной.
- Ну, вот, на ловца и зверь бежит, как говорится, - в привычной своей манере начал балагурить Владимир Иванович. – Дочь Наташа и зять. Ты нам про то, что ты «майкопский зять» толковал, а он, выходит, захаровский. Тоже записной хохол, и за казака себя в отличие от тебя не выдаёт. Так и остался: Товсточуб. Василий Всеволодович. – И снова потом переключился на родное дитя. – Помнишь, рассказывал тебе, что у Наташки наград – как у Брежнева. Все больше, правда, памятные знаки. Но от очень солидных военных организаций.
И правда рассказывал, я припомнил:
- Поисковик, да!
- Поисковик-исследователь! – посчитала нужным добавить Наташа.
- Видишь: палец в рот не клади! – явно радовался отец. - Конечно, исследователь, если ещё в восьмом классе написала работу по истории: «План «Барбаросса»!..
- В самом деле, Наташа?
Она улыбнулась:
- Ну, по молодости-то?
Потом они медленно пошли впереди: тесть с тещей и «захаровский зять» Товсточуб уже с двумя рюкзачками. А мы с Наташей слегка приотстали: поговорить с ней, и в самом деле, собирался давным-давно.
О чем только ни взялся теперь её расспрашивать!.. Конечно же, отец нам это рассказывал, когда только покупали у него избу в Кобяково: что морозной зимой сорок первого перед знаменитым «ершовским сражением», ночевали в ней сильно пившие в ту ночь казаки, которые на следующий день остановили и сожгли немецкие танки… Как подумаешь теперь: какие там «фронтовые сто граммов»!
Пили они наверняка потом и утром, и как за то судить: наверняка подсказывала душа, что их ждет. Сам я немецкую эту хронику не видел. Позвонил потом «включивший вовремя телевизор» Владимир Иванович: «Из этих кадров все ясно: немцы еще не верили, что такое вообще возможно. Высунулись из люков, продолжают фотографировать. А земляки твои нет чтобы хоть чуть бы издали гранату бросить… Из-за сугробов ни самого почти не видать, ни лошади. А он все равно чуть не вплотную пробирается и чуть ли не прямо в люк связку опускает: ну, как тут можно живым остаться?!»
Я Наташу спросил о другом. Об этом упрямом слухе, о котором и сам потом писал со слов защищавших Москву сибиряков: правда ли, что однажды, когда не оказалось парашютов, летевшие над самыми снегами наши «кукурузники» высыпали десантников прямо в снег?
Документов на этот счет не сохранилось, сказала Наташа. Но среди поисковиков это тоже считается за истину: в снег прыгала только что прибывшая с Северного флота морская пехота. Та, которую немцы называли: «черная смерть».
Ну, чья, чья?!
Смерть…
Успевали они хоть выстрелить, хоть ударить прикладом или ножом?
Я спросил: а самое страшное ваше открытие, Наташа?
Самое страшное не моё, она ответила. Это, считай, трагедия общая. Как, мол, бывало, что немцы опережали нас на войне, такое и с поисковиками случается. Рассказывают, как повезли в смоленские леса группу германских исследователей, приехавших забрать останки своих солдат. С ними были своего рода походные холодильники, в которые они останки укладывали. И вот когда гости занимались этим делом внизу, на земле, сопровождавшие их российские коллеги вдруг увидали: на вековых соснах висят на стропах иссохшие мумии наших парашютистов. Принявшие когда-то бой еще в воздухе…
Так и должно было быть?
Что глубины русского духа с его причудливыми, как в творениях Гоголя, тайниками и закоулками, пришлось изучать молодой женщине, прямой родственнице Арины Родионовны. «Подруги дней суровых» другого гения, сумевшей ему внушить когда-то о подмосковном Захарово: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…»
Или так оно и должно было произойти?
С Наташей мы нет-нет, да перезванивались, и вскоре она вручила мне многостраничный «казачий список» погибших под Москвой. Потом передала через отца: среди похороненных в братской могиле на краю Захарова есть Алексей Лисицкий. Призывался он из города Лабинска Краснодарского края.
10.
До этого уже пришлось упомянуть о моем рассказе «День святого Георгия». Придется добавить, что несколько лет назад его не стал печатать в своем альманахе «Родная Кубань» главный редактор Виктор Лихоносов. Тогда я не понял почему, но теперь, сдается, начинаю догадываться.
Кроме остального прочего, как говорится, в рассказе шла речь о том, как на краю станицы Мостовской, недалеко от Лабинска, несколько лет дожидалась меня возле вкопанных в землю своих бензиновых цистерн заправщица Вера, дочь пастуха Георгия Бондаренко из станицы Зеленчук-Мостовской: светлая тебе, дорогой земляк, память!..
В документальном рассказе эта история могла и впрямь показаться и не очень-то правдивой, чтобы поверить ей безоговорочно, и в то же время не столь причудливой, чтобы в полной мере соответствовать какому-нибудь высокому направлению достигшей нынче небывалого расцвета фантастики.
Но что делать, если в моей жизни было достаточно много случаев, заставляющих верить: между ноосферой ли, космосом, называйте это как хотите, и нашей Кубанью существует некий информационный канал, из которого нет-нет, да приходят вдруг сокровенные вести, а чем и как это объяснить – тут приходится думать.
Вообще-то: может быть, литературного текста как свидетельства невидимой связи между человеком и его родной землей, и правда, недостаточно?.. И нам, нескольким, одной компанией тогда путешествовавшим, надо было записать на бумагу хоть что-то о сути того давнего происшествия, а главное – в ближайшем станичном совете, тогда они только начинали закрываться, поставить печать?
Зато теперь в этом смысле все правила, как говорится, соблюдены. Свидетелей того, о чем хочу дальше рассказать, более чем достаточно. И еще: у меня даже есть возможность представить официальную медицинскую справку о состоянии собственного здоровья, исключавшую на ту пору белую горячку либо ещё какое воспаленное воображение.
Хотя, как сказать, как сказать…
Не поехала ли сразу же у меня тогда крыша? Разве нечему было, и действительно, мне в тот час удивиться?
Представьте себе: совсем тусклый в ноябре подмосковный денек. Не пишется и мало о чем хорошем думается…
И тут звонит вдруг мобильник и незнакомый мужской голос напористо выпытывает: вы – такой-то?.. Вы у себя в деревне, все правильно?.. Номер дома «двадцать восемь»? Все верно?
Все так, отвечаю, все верно, да.
Он почти командует: тогда выходите быстренько, наша машина стоит у ворот, мы спешим… Кто?! Куда и зачем спешит?
Вышел и возле черного джипа увидал средних лет человека… Ну, не мог же он быть тоже в черном или синем плаще, которые когда-то носили у нас недавно выбившиеся из старших прорабов, из «зеленых плащей», начальники строительных управлений?.. И все же он был как будто из моего сибирского прошлого… Я как-то писал о Володе Ромичеве: «фигура, будто вырезанная из жести»… «железный прораб»? Так их давным-давно уже нету. Перевелись!
Или, вернее сказать, п е р е в е л и?
Под ногами у него лежали две пластиковые упаковки воды в малых бутылочках, третью ему подавал из джипа явно водитель, а на другой стороне перед тонированным стеклом причесывалась хорошенькая, с модной сумочкой на плече, снегурочка вполне московского вида.
- Шахматов! – так же напористо представился, пожимая руку, приехавший. – Анатолий Иванович… Город Лабинск. Знаете такой?.. Но это все потом… Помочь можете? А то пока она красоту наведет…
Не исключаю: пару десятков лет назад и он бы приехал не с упаковками минеральной воды, а с ящиком водки… И я, как он только переступил бы порог, сразу поднес бы ему налитый всклень граненый стакан кобяковского первача.
Но то, что на старый мой, ещё сибирский аршин, он был «наш человек» - это, что называется, факт!
Оттого-то и разговор был от полуслова к полуслову, как бы само собой прекрасно понимался обоими, хотя мне - ну, ничегошеньки пока ясно не было.
Я уже держал в руке заполненную на мое имя путевку в санаторий «Лаба» на Кубани, а он говорил примерно следующее: просили вам передать, я только выполняю просьбу. Кто просил? Поручил, можно сказать… Это все на месте. Путевка тут одна, но ждем, конечно, с женой, это само собой… пра-а-авильно!.. Бывший межколхозный, да. А я его, как в стране у нас народ верно это обозначил, в свое время «прихватизировал». Посмотрите заодно, что из этого вышло. Приезжайте в любое удобное для вас время. Встречу хоть в Краснодаре, хоть в Армавире. Приеду сам на этой колымаге или пришлю водителя…
И «колымага», пока еще с водителем Василием, через несколько минут унеслась, увозя «прихватизатора» Шахматова с его скромно помалкивавшей снегурочкой, младшей дочерью Светланой. Повышающим квалификацию в столице невропатологом…
Можете, опять же, представить?
Еще четверть часа назад мы с женой ни о чем подобном ни сном, ни духом не ведали. И вот сидели теперь, разглядывая то санаторную путевку с надписью наверху от руки: «Гость». А то аккуратные пластмассовые бутылочки с минеральной водой: на голубоватом поле цветного ярлычка надпись белым: «Лабинская». Под нею подбоченившаяся красавица-казачка в алой блузке старинного покроя с коромыслом на плече, и будто выкатившийся из ведерка у нее за спиной – ровный рядок золотых да серебряных медалей с выставок…
- Тебе не кажется, эта казачка очень похожа на Светлану? – со значением спросила жена.
Мне бы эти заботы!..
11.
Долго ли, коротко ли…
Как в сказке, скажете. Но разве это, и в самом деле, - не сказка?
По непростым нашим, случается – совсем беспросветным, временам.
И купили мы наконец билеты до Армавира...
Жена отрезала от кустика комнатного жасмина веточку с белыми цветками, и я заехал в Захарово, положил на мраморную плиту на братской могиле погибших под Москвой в 41-ом. Поближе к строчке: «Лисицкий А.П. воен-тех».
Сели мы в вагон поезда «Москва-Кисловодск» и тронулись в родные края.
Жена, видимо, так до конца и не верила, что я знаю ровно столько, сколько и ей рассказывал. В который раз начинала переспрашивать: оставил, мол, там главному врачу свой четырехтомник, и – все?
- Представь себе, ну, - представь!
- И никакого разговора потом больше не было? Оставил, и – ?
- Да, все дела!..
Она в который раз начинала демонстрировать свою независимость от общей семейной кассы:
- Все-таки правильно сделала, что взяла с собой деньги. Столько, сколько с меня тогда в Анапе содрали… Сам как хочешь, а я так не могу. Заплачу за себя.
Что делать: как ни «оказачивай» – хохлушка!.. Или это – привитый «благодетельницами» из социальной защиты комплекс? Попробуй-ка получить у них путевку в один с мужем санаторий! Обойдется себе дороже. И срабатывает своего рода социальная «самозащита»? В нашем-то «социальном государстве»!
А она опять:
- Можешь мне ещё раз - по порядку?
Могу. Хотя даже само слово «собес» не хочется лишний раз произносить…
Кто как, а я сразу начинаю ощущать себя там честным охотничьим псом, старым служакой, которому невольно приходится бить по полу хвостом и заглядывать в глаза этим, которые, тоже глазами, откровенно спрашивают: а почему это заявился без коробки конфет или банки кофе?.. Или коньяк у тебя там в сумке, ну, не тяни!..
В тот раз, правда, моя взяла.
- Очень медленно вы к нам шли, я же сказала, что путевка – горящая! – отрезала эта, с вопросом насчет коробки в глазах. – Забрали буквально перед вашим приходом. Правда, на Северном Кавказе остался тут у нас город Лабинск. Санаторий «Лаба»…
И то, и другое произнесла с ударением на первом слоге, и я тут же вскинул морду, нюхнул воздух и, может, даже зубами клацнул:
- Как-как, повторите?.. Наверно, это Лабинск?
- Ну, не знаю: Лабинск – Лабинск? Какая разница? «Лаба» - «Лаба»!
Но я уже залился радостным лаем:
- Да это же Лабинка, Лабинка, Лабинка!
- Ещё новенькое! – сказала эта, с вопросом насчет коробки в глазах: неужели он у них уже навечно там поселился?
А я теперь колотил хостом уже от искренней радости:
- Не новенькое, нет! Как раз это – старенькое.
Еще бы! С тех пор, когда после войны футбольеры их в черных семейных трусах приезжали в Отрадную на бортовом «ЗИС-5» со скамейками поперек кузова, и наши навешивали им так, что не то что не донесешь – не увезешь!.. Тем более, на такой развалюхе: у наших был каким-то чудом задержавшийся в колхозе «Путь Ильича» американский «студер» - военный «студебеккер», который «ильичевцы», как бы он ни был в хозяйстве нужен, всегда давали нашей команде… И как не дать, если в воротах стоял районный, под два метра ростом, судья – вот был вратарь!
Отрадненская ребятня, вообще-то раньше считалось правильно «отраденская», без «нэ», так вот, ребятня, приносившая кем-нибудь стыренный на время из дому серп, заранее заготавливала такой же длинный, как наш вратарь, весь в колтунах с шипами будяк, привязывала к нему покрепче веревочку с петелькой, и прицепить потом лабинцам за крюк «ЗИСа» этот чертополох было делом «чести, доблести и геройства»…
А потом Лабинка забрала у нас первого секретаря райкома партии Кривошеева… Чего тут думать? Или народный судья, или – первый секретарь?
И наши стали сперва в футбол проигрывать, потом не только, нет: Лабинка скоро вообще заделалась городом, и вот – нате вам, пожалуйста: «писатель Гарык береть у этой Москве не кудай-то путевку – у Лабинку!» Ну, не дожили?!
Недаром же, дорогие мои, перешел я на эту с детства родную речь!.. Русскому языку меня потом хорошо учили не только в школе, позже был факультет журналистики МГУ с его особою дисциплиной: «стилистика». И сдавать экзамены после пришлось не только профессору Константину Иоакинфовичу Былинскому, но и признанным знатокам языка: именитым русским писателям. Так что дело тут в другой науке, которой, к сожалению, наша школа теперь не учит: науке национального родства. Науке родовой и генетической памяти, которую для нас пытаются заменить теплохладной толерантностью… Да на что она нам? На что?!
Как я потом душою-то отдохнул и воспрял ухом-слухом в этом недавнем «межколхозном санатории», куда по-прежнему съезжался народ из самых разных кубанских уголков!
Но брал свое уже и новомодный московский гонорок...
В семье у младшего сына в ту пору родилась вторая дочь, позвонили они мне уже к вечеру, и за ужином я сказал соседу по столу:
- С меня причитается, внучка родилась: Мелания!
Но прежде живо откликнулась дама из-за соседнего столика:
- В Милане?
И я произнес чуть ли не торжественно:
- В Клопово!.. Есть такая деревня под Звенигородом. Сын там живёт. Младший. Это назвали внучку – Меланья!
Она удивилась:
- А почему?
И снова я торжествовал:
- По святцам, миленькая! По святцам.
Приехал я тогда в санаторий с портативной машинкой и выпросил у главного врача «хотя бы чуланчик»: крохотный одноместный номер на четвертом этаже жилого корпуса. Когда пришел перед отъездом сказать добрые слова, подарил свой четырехтомник и все потом мечтал в «город Лабинск» вернуться.
Но собес перестал давать туда путевки московским пенсионерам. Сказали, из-за того, что москвичи пожаловались Лужкову: не так, мол, кормят.
А что они, кроме жалкой своей сухомятки из магазина, хоть когда-нибудь видели?!
12.
Когда вошли с женой в кабинет главного врача санатория «Лаба» Лидии Михайловны Шахматовой, четырехтомник мой тут же бросился мне в глаза… Свои все-таки!
Среди других книг в шкафу стоял, показалось, на том же месте, куда она его тогда сразу определила: плохой знак!
Если ты пытаешься осчастливить кого-нибудь своей бессмертною прозой, и потенциальный счастливец не оставляет книжки в кабинете, то вариантов имеется два: либо сразу выкинул, либо унес домой и там все-таки потихонечку на сон грядущий листает… «Книги века»! Как я обозначил это в дарственной надписи для одной дружественной сибирской четы: стоит, мол, только открыть книгу – веки тут же начнут слипаться.
Но если четырехтомник твой в кабинете остался, считай – все! Так и будет стоять: «для мебели». Для разговора иной раз: мол, был тут, да. Автор... Наверное, и впрямь верит, что кто-нибудь эту его писанину осилит!
Жена уже стыдливо выставила на стол и обширную, как железнодорожная платформа, коробку конфет, явно залежавшуюся из-за непролетарской цены на знаменитом Бутырском рынке неподалеку от нашего дома в Москве… И очень давно оставленный у нас состоятельным гостем дорогой коньяк, который, несмотря на все наши предосторожности, не исключено – давно выдохся.
А я прямо-таки по-суворовски пошел на приступ: прошу, мол, простить, Лидия Михайловна, за солдатскую прямоту! Но чем щедрому вашему приглашению обязаны?!
Она ведь, будем живы, прочтет потом это, Лидия Михайловна! То, что сейчас пишу. И как мне ответ её возможно ближе к «первоисточнику» передать? Как не прибавить и не убавить?
Вот он, каким живет теперь у меня в душе: «Когда вы мне подарили, я тут эти книжки так и оставила… Долго стояли! Когда вы у нас были? Считай, лет семь-восемь назад?.. А потом к нам как-то заехал журналист из Краснодара. Увидал их и говорит: а вы прочитали?.. Да нет, призналась: все некогда. А вы прочитайте, он говорит. Возьмите домой и прочитайте. И я взяла. И плакала потом, и смеялась… Вот этот рассказ, где старый дедушка, колхозник, первый раз в жизни приехал в санаторий и что с ним приключилось, это ведь у нас все было. В нашей «Лабе». Девчата на ваннах до сих пор эту историю рассказывают, и теперь уже не поймешь: или вы у них это взяли, или уже они – из вашей книжки. Только это не главное. Главное – Кубань. Ну, настолько все свое… родная сторонка! Там у вас, конечно, больше Отрадная, а сколько от неё до нашего Кропоткина?.. У меня мама оттуда родом. Сама-то я родилась в Джамбуле, это Казахстан. Вы знаете, какая у меня девичья фамилия?.. Кулак! Ну, разве можно с такой фамилией да не раскулачить! Хоть и не за что было: ну, за что? За то, что с утра до глубокой ночи не разгибались?.. А вот – Кулак!.. В Джамбуле потом вся родня собиралась, все скитальцы. Кто-то из ссылки ещё дальше, а папа мой с фронта. И все вместе мечтали о Кубани, о теплой родине, я это смалечку слышала: и что растет, и какие сады, какие степи… А когда вернулись, - ну, все как в этих книжках у вас: и Эльбрус на горизонте посреди синих гор, и красная луна, и акации, и как цветы пахнут вечером, и сверчки. Все, что сама потом увидала и что потом – на всю жизнь… А там ведь у вас не только Кубань. Там и Сибирь – ну, тоже, как своя, ну, как будто сама в ней и жила и работала. Понимаете: может, потому что – душа в них?.. Или сами книжки о ней больше, о душе. Особенно, когда она не на месте… Не поверите, я все прочитала. И тогда забрала эти книжки сюда и снова поставила. Ну, всякое же на работе… Анатолий Иванович администратор все-таки, ему приходится иногда быть жестким. И люди, если что, все - ко мне. Он говорит: ты у меня как буфер! А каково мне приходится?.. И схлопочешь, бывает, ни за что. Кого-то я не пойму, кто-то – меня. Сердце кольнет, и я беру ваши книжки, любой том открываю. В любом месте… Лучше всякой таблетки, поверите!.. Я ему и говорю, Анатолию Ивановичу. При нашей жизни. Кого только ни приходится привечать. Бывает, не по собственной воле: надо!.. А человек в Москве тоскует по родине…Так это ясно у вас видать! Как наши тосковали на чужой стороне. Как мы, когда потом в институте учились… да хоть кто. Если человек любит родную землю и так о ней пишет. А давай-ка их, говорю ему, позовем!.. От нас не убудет. А в мире хоть чуть добра прибавится. У него и повесть такая есть: «Брат, найди брата»… Сама на путевку с книжки имя-отчество списала, дала ему. А он: ладно, прибавлю от себя пару-тройку упаковок с моей водичкой!.. Гордится цехом!»
«Прихватизатор»!..
Я вдруг тут же, в кабинете у нее, ударился в аналогию: за давний рассказ «Хоккей в сибирском городе» меня в свое время поощрили поездкой на чемпионат мира в ФРГ – включили в группу судей и тренеров.
- Это такая неожиданная награда была, - говорю, - такой знак! На грудь его вроде и не повесишь…
И Лидия Михайловна приложила ладонь к белому халату:
- Это в сердечке. Это там.
- Об этом и говорю, - сказал я. - Как раз об этом!.. Ваше приглашение в наших родных местах отдохнуть да подлечиться для меня – такой знак!
- Вот и отдыхайте, - сказала она. – Вот и запасайтесь здоровьем. И на родной земле. И – на родной водичке.
13.
До греческого богатыря Антея, что набирался сил от матери-земли, всем нам, само собой, – как до луны.
Но как же необходимо всякому, кто помнит теплую родину, а обречен как рыба об лед колотиться в дальнем краю… как необходимо это знание о себе: и тебя тоже помнят. И тоже любят.
Как все, казалось бы, просто!
Если бы так…
И там, почти месяц в Лабинске. И в нашей Отрадной, куда мы после санатория заехали на пару недель к старшему сыну Сереже. И снова в подмосковном Кобякове под Звенигородом, за своим рабочим столом… Размышляю уже который месяц: ну, почему на Кубани нас приветил не кто иной – приветили практически незнакомые до этого Шахматовы?
И свет в глазах у Лидии Михайловны, когда бывали у неё в кабинете или она сидела потом на «встрече с писателем» в своем санатории или в городской библиотеке… И так хорошо знакомый мне по сибирской стройке стремительно-деловой проход Анатолия Ивановича по новому цеху, вот-вот готовому начать запечатывать в пластиковые бутылки целебную воду из скважины-«артезианки»… Все это исключало корыстные, само собой, и коварные, конечно же, замыслы «олигархов» лабинского розлива: не для того столько лет трудилась душа, чтобы и на этот раз, в родном краю, ошибиться.
Но зачем в таком случае я нужен был не страдающим, прямо скажем, от безделья работящим супругам?
Незнакомому до этого краснодарскому журналисту Сергею Поживилко, Сергею Виленовичу, позвонил тогда чуть не сразу же. Поблагодарить за доброе слово о своих книжках.
(…Они – все равно что выросшие дети, у каждого из которых своя дорога и своя судьба. Это незаконченные, не доведенные до ума, твои рукописи – как малые ребята, которые могут остаться без родителя. Как это случается в жизни, раньше их выводили в люди старшие, прежде изданные книги, но мир с тех пор сильно изменился и больше всего, не исключено, - именно книжный мир… Как подумаешь, бывает, о возможных своих горьких сиротах!..)
- Не очень понимаю, за что благодарите, - ответил по мобильнику уверенный голос. – Это я вас должен благодарить за хорошую прозу…
- За то как раз и благодарю… что смогли ее разглядеть.
В тоне у моего собеседника послышалась явная насмешка:
- Не допускаете наличия у нас на родине понимающих… квалифицированных, если хотите, читателей?
У-у, «журналюга» - поговори с ним!
Приятно, разумеется. Но мало что проясняет.
Вопросы, которые я сам себе задавал, не разрешишь по мобильнику…
Многое для меня и нынче не решено.
Но все чаще, когда Лабинск вспоминаю, в сознании вдруг проносится почти неразличимая, как тень от облачка по весенней, с лазориками, степи щемящая мысль о русской тоске по любви… По всеобщему милосердию: после стольких-то лет никого, считай, не пощадивших наших несчастий.
14.
Накануне нашей поездки в Лабинск я снова усиленно занимался Северным Кавказом и упорно продолжал это уже в санатории. Чуть ли не первым делом принес из библиотеки «спального» корпуса в свой номер четырехтомник Лермонтова и два тома Толстого, с «Хаджи-Муратом» и с «горскими» рассказами.
На первой же неделе поднялся вдруг посреди ночи и записал стих, наверняка навеянный недавней поездкой уже в мирную Чечню. На берегу знаменитой, давшей название Лермонтовскому шедевру, речки Валерик кто-то из чеченских писателей тогда рассказал, что среди горцев продолжает жить давний слух: перед сражением чеченский лазутчик предупредил Поэта, что на нем непременно должен быть красный бешмет – тогда его узнает любой джигит.
Вдуматься, да?..
А вы, опять же, вдумайтесь, вы хорошенько вдумайтесь!
В санатории я тогда записал: «Из тьмы веков донесся крик:/джигитов кличет Валерик!../Увиделось издалека:/краснеет светлая река./Горячий в ней забил родник./Разводит кровь. И кровь роднит!/Откуда этот слух возник?/Что договор, мол, был у них:/чтоб не снесли башку с плеча -/надеть бешмет из кумача./Сражаясь из последних сил,/взял в плен бессмертье Михаил./Но вот какие чудеса:/помог ему чечен Муса!/Так, нет ли – знает только Бог:/кто, как, кому тогда помог./Но крик!/Но этот страшный крик!../О чем молчишь ты, Валерик?!»
Как бы вгорячах меня тогда осенило: а может, с помощью Шахматовых, как это скорее всего устраивается, Сам Господь определил меня в этот санаторий?.. Мол, не печалься!.. Что российскому чиновнику, как теперь повелось, ни до чего нет дела. В том числе и до бурлящего Северного Кавказа. Я-то вижу, как ты стараешься. Вот и поживи тут и поработай. И пусть жена твоя, трудолюбивая пчелка, отдохнет от забот: легко ли ей тебя, давно ставшего придатком компьютера, обихаживать?
Как горазды мы теперь стали и думать вместо Господа Бога и за него решать!..
Но, может, что-то решает и Мать-Земля?
Недаром Кавказ называют «царь Земли» - она, конечно, тут удивительна!
Не станем о «золотом руне», которое аргонавты искали в древней Колхиде да в побережной Абхазии: где только его потихоньку ни находят и нынче. В том числе и на Кубани. Думаете, здесь только отмывают деньги? Да нет. По-прежнему моют золото.
Но сегодня куда важней стала нефть. Черная кровь земли, которой заправляют грохочущие машины, добывающие уже иную кровь: человеческую. В жестоком 1942-ом, перед отступлением в Черные горы, русские инженеры так прочно забили майкопские нефтяные скважины, что вездесущие, везде сующие свой задранный нос англичане только теперь, уже в наши дни, начали снова к ним в Адыгее принюхиваться… А тогда немцы не стали даже пытаться восстановить порушенное. Посчитали, дешевле обойдётся стремительный прорыв к грозненской нефти, чуть ли не самой «чистой» на планете: недаром же день и ночь качающие «жидкое золото» трубопроводы по обоюдному согласию «однозначно», как любит выражаться известный деятель, не взрывали потом ни «федералы», ни «бандиты».
И разве минеральную воду искали в наших краях геологи? Искали нефть.
Но утыканная буровыми вышками от Армавира до Отрадной и дальше в горы земля щедро предлагала иное.
На буровых работали и наши, окончившие школу раньше меня отрадненцы. Сколько я толкался около них ещё зеленым студентом: ну, что там, братцы, ну – что?
Одни на твоих глазах заваривали горячей, чуть не кипящей водой из скважины «грузинский», в лучшем случае тогда – «краснодарский» чай: «Пробуй!» Возле другой вышки тебя тащили чуть ли не за руку к озерку, которое успело натечь, пока скважину не заглушили: «Гляди!..»
Зверобой вокруг новорожденного озерка - ну, будто стремился догнать подсолнухи, а от бережка неохотно пятились вглубь темнозеленые, с бурым налетом раки невиданной величины: «Представляешь?!»
Щедрая Мать-Земля словно предлагала выбор: зачем вам тут гром железа?.. Растите хлебушек и густое вино из ваших виноградников разбавляйте, как полагается, моей целебной водичкой.