И потом была у него на этой улице еще история, как бы отличная от первой, но в чем-то ей сродни. Костя нашел ему представительство одной московской фирмы, и он заступил в должность, то есть сел в мягкое вертлявое кресло в большой комнате отданного ему в распоряжение офиса – сел в привычной уверенности, что сотня, как в бригаде, обязанностей сорвет его с кресла, и он никогда более не коснется своей тыльной частью его хрустко скрипящего, но и якобы все понимающего и все принимающего, то есть, получалось, беспринципного устроища. Он и к креслу тоже отнесся с разговором, как отнесся утром к квартире и к цветам около подъезда, как и вообще ко всему. И понравилась ему эта кресловая, черная, ласкающая беспринципность. Но наученный в службе служить, он не поверил в свое пребывание в этом кресле и ждал, что новая служба сорвет его сотней задач.
Из всех посетителей в первый день он принял только зеленую муху. Она залетела из холла, когда он вышел размять ноги, и прижилась, не особо-то ему мешая. На второй день он в полной тишине стал вспоминать, нет, не то чтобы стал вспоминать. На второй день воспоминания пришли сами. Он счел абсолютно неуместным служебное время, которое ему, кстати, в отличие от армейского, хорошо оплатили авансом, использовать в личных целях, то есть предаваться воспоминаниям. Но они полезли. И на третий день, весь изнервничавшийся от своего служебного несоответствия, он позвонил в фирму и доложил, что ничего не делает и даже по отсутствию задачи и в опаске что-нибудь сделать не так, никаких самостоятельных действий не предпринимает да и представить не может, что именно предпринять.
- Вы на работе, Александр Михайлович? – спросила фирма.
А он посчитал ложью сказать, что он на работе, потому что никак не мог признать работой полезшие воспоминания и сожительство с зеленой мухой.
- Но вы на рабочем месте, вы в офисе? – переспросила фирма.
- Я в офисе! – подтвердил он.
- Ну, так значит, все путем. Чего вы волнуетесь! Главное, вы на рабочем месте. Как у вас там раньше по службе было, в схроне, что ли. Займите себя чем-нибудь, ну, вот хотя бы, составьте характеристики стрелкового оружия.
- От первых пищалей или от арбалетов? – начал уточнять он да вдруг догадался, что задачу ему ставят от чирья, так сказать в снисхождении, в начальнической сообразиловке о том, что у отставного Аники в одном месте взбух этот чирей, и сидеть Аника не может.
Он догадался и было вспыхнул, но быстрее, чем вспыхнул, почуял, что других задач не будет, и он посажен сюда в качестве отвлекающего предмета, в качестве кота в засаде Чеки – о коте и Чеке как-нибудь потом, – а в тот миг он это почуял и сказал себе: «Значит, «Рога и копыта», а я Фунт!» И он бы оставил эту фирму с ее единственным посетителем, зеленой мухой, оставил бы тотчас после этого разговора, но не успел дослушать остальной начальнический треп, как пришел Костя.
- Ты точно контуженый, Саня! У тебя времени х…рова туча! Ты радуйся, что ничего не требуют! Сиди и пиши мемуары! Усталая лошадь легла в борозду, ты над ней не ахай, есть двадцать – посылай всех в узду, есть двадцать пять – на сук! – сказал Костя армейским фольклором и, как сегодня чернявочка, адрес назвал без шифра, открытым текстом.
А Саня надул щеки и набычился. Невозможно было ему, матерому бандерлогу, имеющему очень не последний номер в списках нохчей по оплате его головы, понять маленькой истины, с какого такого бугра его посадили на место, в лучшем случае предназначенного для какой-нибудь фифочки.
- Я, Костя, ничего не пойму! – сказал он.
Он действительно не мог понять своего положения. Он мог его понять только так, что его положение старого, матерого бандерлога здесь, в пиджачном мире, ноздрь навывыворот, никому не было нужно, что его вернули к самому началу, как будто он только что закончил школу и вполне мог принять за счастье любое фифочкино положение. Об этой фифочкиной службе или, как фифочки ее называли, работе, он был наслышан и всегда изумлялся полному несоответствию того, чем фифочки занимались, с тем, как это они называли. В его восприятии работа предусматривала физическое усилие, а служба предусматривала усилие характера и души, чего в нынешнем пребывании фифочек в офисах, как, наверно, и самих боссов, обыкновенно не велось и не предусматривалось уставами этих офисов и фирм. Он был наслышан о, так сказать, фифочкиных службах и, так сказать, фифочкиных работах. Каковая она была, эта служба или эта работа, на самом деле, он не знал, но по словам его товарищей, таких же бандерлогов, служба и работа фифочек заключалась в умении быть под столом и шевелить губками – и не ботфорты целовать, как нам досталось знать о временах каких-нибудь Аракчеевых и Бенкендорфов, а шевелить губками чуть выше ботфортов. У него не хватило сил поверить в это. Он не верил. Но знание об этой стороне фифочкиных служб и работ как бы подтверждали многочисленные «Лексусы» и «БМВ», оседланные этими фифочками. Разумеется, это были далеко не «Лексусы» и «БМВ», а были авто гораздо пожиже, но он как-то раз окрестил их именно этими марками и потом не затруднялся по-другому называть. И, глядя на них из трамвая, он отмечал какую-то всех фифочек абсолютную отстраненность, будто они не торчали в пробках и будто их нигде не ждали, будто они ехали только по своей воле, будто они не были вообще никому нужны, будто от них ничто не зависело и не зависело только потому, что они были выше всякой связи с кем бы то ни было. Они равнодушно снимали рычаг скоростей с нейтралки, если в их «Лексусах» и «БМВ» эта операция еще предусматривалась, равнодушно несильным толчком проезжали метр расстояния, опять останавливались и кукольно-целуллоидно застывали. Ему в этот миг хотелось отметить, что они застывали чугунно. Но их равнодушие, холодность и их как бы отсутствие в этих самых «Лексусах» и «БМВ» его переламывали. Ему становилось жалко чугуна, только-то кипевшего и застывшего. Он находил, что с них хватало и целуллоида. На какие средства были приобретены эти «Лексусы» и «БМВ», он не гадал, потому что приходило сразу и приходило первое – за умение работать под столом.
Вот так он принял по первоначалу свое положение. И Костя ему сказал, что он точно контуженый.
- Тебе какое дело, Саня! Тебе какое дело, бандерлог ты мой недобандерложенный! – навис над ним Костя. – Твоими именами надо улицы называть. Смотри, как звучит: улица Михайлова-Бандерлога!.. А? Скажите… Это, например, какая-нибудь бабушка к тебе обращается. – Костя, конечно, вместо «бабушка» сказал слово, начинающееся с этой же буквы, но гораздо более короткое, односложное. - Скажите, молодой человек, как проехать на улицу Михайлова-Бандерлога? А? Звучит?.. А ты ей, как поручик Ржевский, сразу же: а не исполнить ли нам... – Костя опять вместо «не исполнить ли» сказал определяющее слово из лексикона поручика Ржевского. – А? Саня! Звучит? – И совсем утверждающе прибавил: - Звучит! Вот так-то, друг мой! Это моим именем улицу никогда не назовут. Разве что – переулок какой-нибудь. А то вообще – тупик! Тупик имени Кости Кравеца. Вот так, не Кравца, а Кравеца!. А? Ничо?
- Ничо, - квакнул Саня, но щеки надувать не перестал.
Никак в него не входило то, что его, матерого бандерлога, ну, и, если уж официально, командира батальона и орденоносца майора Михайлова, посадили на место фифочки, которой самый раз здесь от нечего делать – шефа ведь нет, чтобы нырять к нему под стол! – сидеть да бровки выщипывать.
- И не только бровки, а еще и лобок! – прибавил Костя.
Костя не был ни матерщинником, ни циником. А казарму на себя он напускал по обыкновенному мальчишеству, в котором остался, несмотря на Афган, полковничье звание и степень доктора наук.
Так вот, пока Саня надувался, подкатила подлинная фифа с уже пощипанными бровками и величиной с нынешнюю чернявочку, только против нее шибко тощая – с ударением на «а» – тощая, узкоротая и колченогая. Чернявочка была кривоногинькая, а эта – колченогая, то есть как бы насчет ножек чернявочки похуже. Женщин он за всю свою жизнь в лесах и полях, то есть горах, и на задаче перевидал столько, что умещались они в то самое определение «хрен да маленько». Но даже при всем при этом подкатившая фифа была нихт, то есть найн, то есть вообще Гитлер капут. Тощая, колченогая, без той тыльной части, при взгляде на которую у мужчин вдруг взникает не только эстетический интерес, вот такая, от плеч до колен без каких-либо всхолмлений, узкоротенькая и с выщипанными бровками подкатила к нему фифа. Увидев ее, он привычно запереживал, привычно заболел душой, как ложно запереживал нынче за чернявочку, мол, замуж не выйдет. И потом он долго переживал другое. Потом он переживал долго свое неумение видеть людей. Это стало ему новым. Оказывалось, видеть людей под формой одно, а видеть людей под фирмой – другое. Этак он опять съерничал. Но выходило, под фирмой, то есть в обычной пиджаковой жизни, видеть людей было делом намного более сложным.
Хотя бывало, и там по какой-то своей выпендрежности он не мог увидеть человека. В Ботлихе, в августе девяносто девятого, он заглянул к своему знакомому начпроду. Рота не жрала второй день. Не кормили, потому что рота еще числилась на махачкалинском аэродроме. И он пошел к знакомому начпроду. В палатке у начпрода сидели мужики и глушили водку. Начпрод сунул ему полкружки:
- Пей, Саня!
А ему стало тошно. В километре вертушки таскали шеренгами на Абдал Забазуль солдатиков и шеренгами снимали оттуда двухсотых – причем беспрерывно: туда и оттуда, туда и оттуда. Говорили, руководил операцией какой-то эмчеесовский генерал, возжаждавший Звезду Героя на грудь и гнавший солдатиков на Абдал в лоб. В километре была самая настоящая бойня. А здесь будто не было войны. Здесь бухали и травили анекдоты.
- Да пей, Саня, не грузись! – сказал начпрод.
Он хряпнул и ушел. И отчего-то он запомнил одного капитана. Распоясанный, расхристанный, какой-то изверченно-искрученный, с бабским без щетины и испитым лицом был капитан, был, сидел в палатке начпрода, жрал водку и хрустел маринованными огурцами. «Вот же скот!» – сматерился он на капитана. А через день начпрод его поймал и сказал, что капитан… - «Помнишь капитана? У меня был, когда ты приходил» - этот капитан сгорел в бэтээре, до последнего прикрывал своих ребяток.
Вот так прибежала фифочка, брызнула ему слезами:
- Только вы можете меня выручить! Меня только что из офиса в доме напротив выселил хозяин! Нам некуда деваться! Хоть на два-три дня, пожалуйста, пустите! А то все наши бумаги, вся наша оргтехника просто лежит на тротуаре!
Саня сам перенес ее скарб, то есть бумаги и компьютеры, и был собой доволен, был доволен тем, что хоть на этот раз сумел увидеть человека. Правда, зеленая муха тут же куда-то слиняла. До того она три дня упорно билась рядом с открытой форточкой, а тут быстро сообразила. «Вот же, едрена мать!» - сказал он ей вдогонку, то есть не вдогонку, а обнаружив на какой-то день фифочкиного вселения ее отсутствие. И он стал жить в этом цветнике, в этой благоухающей всеми оттенками цветочных запахов клумбе из дюжины женщин под постоянным прицелом их сияющих в него глаз. Он стал пребывать в этом цветнике сам не свой. И его хватало только подивиться тому обстоятельству, что большая часть этого цветника были или незамужними, или разведенками. «Нету мужиков!» – говорили незамужние. «А это не мужики!» - говорили про бывших мужей разведенные. Ему это было странным. Ему это было просто непонятным. В бригаде практически каждый офицер или прапорщик, за вычетом разве что Чеки, был женат. Служба была в бригаде, то есть вообще в их ведомстве, ну, просто мед с вареньем, присыпанная сверху сахарной пудрой. За такую службу, конечно, не платили – а что платить, коли и так до скуловороченья, до вывиха ноздрей служить было сладко. Счастьем было, если вечером перед уходом домой удавалось заполучить у завстоловой буханку хлеба.
- Ребята! Мужики! Товарищи офицеры! Ну не могу я вам хлеб раздать! Мне солдатиков надо кормить! Меня же под трибунал отдадут! – рвал китель на себе завстоловой.
Но по какой-то самим установленной очереди он каждый вечер кому-то хлебушка всучивал. И было за счастье лететь орлом домой и нести в клюве своей орлице и своим орлятам этот хлебушко. И никто ни от кого не уходил. И получалось, тем женщинам мужики были. А этим женщинам мужиков не было. Странным ему это было. И странным ему было ловить их сияющие в него взгляды. За его пенсией в шесть тысяч, ну, плюс две за боевые, за его восемью тысячами пенсии и за его ранениями с контузией, принесшими ему скачущее давление и списание в пиджаки, они видели мужика. А за хорошими зарплатами, за «БМВ» с «Лексусами» и внедорожниками они мужиков не видели.
Фифа была русской, но с какой-то литовской фамилией Скунсус или Скунскус – причем не Скунсене или Скунскене, как того требует литовская грамматика для замужних женщин. При своей страшности она была счастлива замужем, о муже и малом дите говорила с придыханием. И вообще она с ним, с Саней, тоже говорила с придыханием. Он этого придыхания стал сразу бояться. Это придыхание его стало волновать.
- Это ничего, что я просилась только на два-три дня, а нахожусь у вас уже месяц? – спрашивала с придыханием она.
- Это ничего, - кивал он и старался тотчас же найти занятие или просто отойти от нее на расстояние.
И однажды в понедельник он пришел к себе в офис, уже за несколько шагов не угадывая привычного гула женских голосов и гула женского аромата. Он взялся за дверную ручку и на мгновение замер. Это было похоже на то, как если бы он замер, задев растяжку. А если точнее, то так замирает зеленый пацан. Ведь четыре секунды дает судьба. И если сразу почувствовать тот миг, когда коснулся растяжки – тогда судьба дает четыре секунды. И такое было. За четыре секунды успели все брякнуться наземь, а он, Саня, как теперь принято в российских вооруженных силах, успел закрыть собой ближнего к взрыву бойца и, кроме прочих осколков, получил сквозной осколок в голову. И потом, сказав по связи, что есть два трехсотых: он, Саня, и боец с ранением в чушку, он приказал, разделившись на две группы, одним продолжать задачу, другим нести Саню, и бегом, шесть часов бегом несли его до места, где смогла приземлиться вертушка. А бойцу, пацану, от души напинали – какого хрена не брякнулся, как, стерши глотки, учили отцы-командиры, и напинали в назидание, чтобы остаток жизни благодарил судьбу в виде Сани, то есть благодаря Сане задевшую его только по чушке, да и то касательно.
И Саня в понедельник за несколько шагов до офисной двери почувствовал отсутствие уже ставшего родным гула женских голосов и гула женского аромата.
Дверь была незакрытой. В офисе не было ничего. Не было даже кресла. О зеленой мухе, заблаговременно смывшейся в форточку, уже говорилось. В офисе у Сани не было ничего.
Он купил и кресло, и компьютер. Заплатил штраф за жуткий перерасход электричества сверх лимитов. И он – вот уж подлинный дурак – нашел фифу, и пришел, и сказал, мол, как же так.
- Мужчина! Вы кто? Я сейчас вызову охрану! – с абсолютным презрением во взгляде и полным отсутствием придыхания завизжала фифа.
И женщины в него не сияли взглядами. И – это он потом отметил – в момент его прихода и за несколько шагов до его прихода не было гула женского аромата. Вот так странно случилось с женщинами.
7
Саня вошел в свою улицу Пушкинскую, по пустынности, то есть по малолюдности как бы сельскую улицу. Привычно около дома профсоюзов торчали несколько иномарок. Привычно, будто на развод караула, вышел из дома профсоюзов красивый задумчивый мужчина. Он красиво и задумчиво затянулся сигаретой. Он всегда прогуливал себя и, наверно, большую часть рабочего времени тратил на это. Он Сане напоминал американцев поры их совместных учений, то есть не учений, а соревнований. Великий Паша Грачев, министр обороны, сговорился о таких соревнованиях. Ехать в Америку у Паши явно не было грошей. Он пригласил Америку на уральские зеленые просторы. Приехали крупные, накачанные, затылистые, уверенные в себе и снисходительные к ним, к Саням, Чекам, Добрям, Шурупам и прочей кильке и хамсе, к всему этому позору нации, имеющему, однако, гонор именовать себя спецназом гереу. Весь сей позор нации на своих заокеанских коллег набычился, подобрался пустым брюхом так, что прилипли к ребрам не только кишки с печенкой, а и те мужские достоинства, которые полинезийцы именуют словом «уу».
- Товарищ капитан, ноздрь на вывих, а мы их сделаем! – сказали они Сане.
- Да уж прошу, чтобы не приказывать! – впервые тогда сказал Саня свою знаменитую фразу.
Домой, в свой заокеан, те поехали такие же накачанные и затылистые. Но надломчик от устроенного им облома сокрыть они не смогли. Этот надломчик очень даже можно было видеть, так сказать, невооруженным глазом и не надо было для этого шурупчиковой снайперки. Облом был таким, что, докладывали, у Паши Грачева поначалу кривая, как бы все-таки держащая удар улыбка в конце превратилась в свирепую. А тут еще Чека в упражнении «засада» купил их, как щуку на загнутый гвоздь, точнее, как курят, купил он их на черного кота.
- Я вообще-то берег кота для лучшего случая. Но для дорогих гостей – не жалко! – сказал Чека.
Таких вот коллег из заокеана напоминал Сане этот красивый задумчивый мужчина, ставший неотъемлемой принадлежностью Пушкинской улицы. Костя рассказал, что мужчина был комсомольским работником. Костя тогда служил в политуправлении округа, пару раз пересекся с ним. Красивый мужчина ничего не делал, ничего не решал, никогда не брал на себя ответственности. Он только задумчиво и внимательно, немного за спину смотрел всем, с кем разговаривал, будто видел там горизонты коммунизма, к которым так безыдейно и безответственно повернулся задом его собеседник. И этим взглядом он навсегда обеспечил себе карьеру сначала комсомольского работника, а теперь работника, в любую минуту могущего ходить по Пушкинской улице и в значительном выражении лица и в значительной позе курить.
За несколько шагов до офиса Саня услышал требовательную трель телефона и мягкий голос секретаря. Времена, когда ему приходилось просто сидеть и бороться с воспоминаниями, прошли. Его задачей, если считать по-старому, было наблюдение. Фирма на Урале располагала определенной производственной собственностью. В наработку авторитета фирмы он был обязан устанавливать степень качественности потенциального партнера с тем, чтобы фирма могла знать, что имеет дело только с элитным партнером. Сама фирма, как Саня догадывался, горела синим пламенем, платила Сане в полном соответствии с его прежней службой и столько, что Саня со своей пенсией против фирменной зарплаты казался себе олигархом. Но фирма посадила Сане секретаря. Всей задачи секретарю, вальяжной женщине, еще не потерявшей остатков красоты, было охать и говорить, что ей надо найти другую работу. Саня секретаря стеснялся. Сначала он верил ее словам о другой работе, потом понял – женщина здесь была на своем месте, ибо ничего другого делать не умела. Саня тоже, кроме как воевать, ничего делать не умел. Так они и сидели, так и ждали, когда фирма сгорит.
Секретарь тотчас наговорила Сане кучу новостей про то и про это, про то, что показывал вчера телевизор, про то, что писали «Комсомольская правда», «Аргументы и факты» и «За здоровый образ жизни», про то, что сказали Путин с Медведевым, Кондолиза Райс, Миша Саакашвили и девушка с косой Юля – не надо забывать, что все они были видными политическими деятелями современности. Сказала она про своего кота, совсем не интересующегося кошечками, и своего мужа, совсем не интересующегося ею, про дочь, у которой на работе из-за шефа не совсем было все в порядке, и внука, который рос ну совершенным ангелом и вундером. После этого она спросила, не надо ли Сане чаю, снова рассказала про то и про это, то есть уже про другое то и это – про подругу, абсолютную неумеху и растяпу, но от которой муж до сих пор был без ума, про сына другой подруги, плотно подсевшего на иглу и все тащущего из дома, про абсолютно невкусную, какую-то кисло-мыльную, купленную вчера в супермаркете копченую колбасу. И про многое другое стала говорить Сане секретарь. Сане всегда при ее разговоре было стыдно, будто он был ответственен за секретаря. Прервать же ее у Сани не хватало характера.
Он вспрял, когда она сделала себе передышку и пошла за почтой. Тотчас стал звонить Женечке. Он уже набрал несколько цифр ее номера, но вдруг остановился, успокаивая сердце. Пока успокаивал, ненароком посмотрел на стол секретаря и в логическую цепочку от нескончаемости ее слов вспомнил задумчивого мужчину, которому в затылок сразу выстроились американцы. Он заулыбался, так как за американцами всплыл черный кот Чеки.
Идея Чеки с котом была зияюще простой. Однако эту идею надо было поймать.
- Нет, товарищ прапорщик, не получится! – засомневались ухарики Чеки.
На дискуссию времени не было. Чека сказал:
- Будем!
Ухарики рассредоточились и притащили черного, пушистого и даже, можно сказать, смазливого кота:
- Во!
Валерьянки в санчасти не дали.
- Зачем вам, прапорщик? – спросил врач. – Если для этого, - врач имел в виду дернуть, - то не рекомендую. Для этого лучше настойка боярышника. Но у меня и ее нет.
Занять денег было не у кого. Никому не платили. Чека взял у жены новенькие домашние тапочки с помпончиками – его же подарок на Восьмое марта – и отнес торговке. Денег хватило на целых пять фандуриков, то есть, проще говоря, на поллитру. Дали коту. Он отреагировал очень индифферентно. Взяли его за руки за ноги, то есть за передние и задние лапы, чтобы не брыкался, раскрыли пасть и линули. Вынужденно кот, конечно, выпил, окосел, приобрел походочку, будто в море лодочка, но еще просить не стал.
- Ничего, привыкнет. Будем поить – привыкнет! – сказал Чека.
- Сами быстрее привыкнем! – опять засомневались ухарики.
- Кто первый привыкнет, тот и пойдет вместо кота! – сказал Чека.
Сутки прошли – кот не привык. Чека загрустил.
- Древний Рим спасли гуси. А Америку спас какой-то кот! – в сердцах сказал он.
- Может, и у котов бывают непьющие. Или этот уже завязал! – посочувствовали ухарики, опять рассредоточились и опять притащили черного кота, но какого-то такого, в которого Чека сразу поверил: этот не подведет!
- Да тот-то кошкой оказался, товарищ прапорщик! Нам его хозяйка сказала! А кошки валерьянку не пьют! – сообщили они.
Новый кот на ходу подхватил задачу. Чека с валерьянкой залег по одну сторону дороги. Добря, замок, то есть заместитель Чеки, пустил кота с другой стороны. Получилось – лучше не бывает. Кот стрелой кинулся к валерьянке. Повторили – результат был один к одному. Усложнили задачу, то есть довели ее до необходимого. Чека с валерьянкой опять залег по одну сторону дороги, Добря с котом – по другую, а ухарики покатили по дороге на «Урале». «Урал» кота не остановил. А кот «Урал» остановил. Только он стрелой вылетел от Добри к Чеке, как ухарикам невольно пришлось дать по тормозам.
- Черт! Сам не ожидал! Ведь знал, но нога сама надавила на тормоз! – признался водитель.
- И все-таки! – сказал Чека и велел перед американцами обвязать кота тонкой леской. – Хрен его знает, на всякий случай. Вдруг кот окажется патриотом и кинется американцам морду бить! – прибавил он.
Кот морду бить американцам не стал. Тут Чека был о нем лучшего мнения. Кот перед американцами на дорогу не пошел. Те, как и положено по заданию, катили по дороге на «Урале», Добря в нужный момент пустил кота, а тот – ноу! Добря его пинком – в зад. Чека ему навстречу – валерьянкой. А тот – нет, ноу – и все.
- Он что, трус или заокеанский засланец! – едва не заорал Чека и леской попер его через дорогу.
Потом американское начальство спросило наше начальство.
- Скажите, - спросило оно, – кто был это маленькое черное чудовище, которое четырьмя лапами упиралось и не хотело перейти дорогу, но все равно ее переходило?
Ответа не слышал ни Саня, ни Чека, то есть прапорщик Сурков Алексей Петрович. Только начштаба бригады полковник Орлов, находившийся с американцами в «Урале», спросил:
- Честно, Алеша, а что это было? Я сам едва не вспотел, когда увидел.
Вот такое воспоминание выровняло Саню.
8
С Женечкой было договорено сегодня быть в театре, где один очень большой человек, в смысле его служебного положения, давал концерт своих произведений. В театре должна была быть вся элита города. О концерте в среде элиты несколько дней говорили. Говорили не так, как нам донесли в своих романах писатели девятнадцатого века. Говорили реже и без отличающего публику девятнадцатого века преклонения едва ли не перед каждым служителем Мельпомены. Но все-таки о концерте говорили, потому что быть на нем многим много значило. На концерт был приглашен даже московский шеф Сани, однокурсник очень большого человека, который приехать отказался, а приглашение передал Сане.
Возможно, в своих суждениях Саня очень ошибался, как уже несколько раз ошибся. Вполне возможно, очень большой в административном отношении человек мог сочетать свои творческие способности с административными, и наоборот. Только Саня не мог разрешить задачку, в которой ни у которого из вояк никогда не было никакого времени ни на какое творчество, не связанное со службой. Да ни у кого из них не было не только времени, у них не было и средств. У них вообще ничего не было, кроме возможности сверху вниз фигуристо и фасонисто орать и грозить служебным несоответствием на любой рапорт по команде, потому что ничем иным они ответить не могли. У них не было ничего, кроме дырки в башке, насвиставшей им когда-то стать вояками. У них не было ни денежного довольствия, по-пиджачному, зарплаты, ни квартиры, ни постоянного места жительства, ни казарм для солдатиков, ни теплых боксов для техники, как не было самой техники, если не считать технику времен царя-батюшки, как не было современного вооружения, современной экипировки. А у гражданских начальников все им нужное и даже сверх нужного, оказывается, было.
Из всех посетителей в первый день он принял только зеленую муху. Она залетела из холла, когда он вышел размять ноги, и прижилась, не особо-то ему мешая. На второй день он в полной тишине стал вспоминать, нет, не то чтобы стал вспоминать. На второй день воспоминания пришли сами. Он счел абсолютно неуместным служебное время, которое ему, кстати, в отличие от армейского, хорошо оплатили авансом, использовать в личных целях, то есть предаваться воспоминаниям. Но они полезли. И на третий день, весь изнервничавшийся от своего служебного несоответствия, он позвонил в фирму и доложил, что ничего не делает и даже по отсутствию задачи и в опаске что-нибудь сделать не так, никаких самостоятельных действий не предпринимает да и представить не может, что именно предпринять.
- Вы на работе, Александр Михайлович? – спросила фирма.
А он посчитал ложью сказать, что он на работе, потому что никак не мог признать работой полезшие воспоминания и сожительство с зеленой мухой.
- Но вы на рабочем месте, вы в офисе? – переспросила фирма.
- Я в офисе! – подтвердил он.
- Ну, так значит, все путем. Чего вы волнуетесь! Главное, вы на рабочем месте. Как у вас там раньше по службе было, в схроне, что ли. Займите себя чем-нибудь, ну, вот хотя бы, составьте характеристики стрелкового оружия.
- От первых пищалей или от арбалетов? – начал уточнять он да вдруг догадался, что задачу ему ставят от чирья, так сказать в снисхождении, в начальнической сообразиловке о том, что у отставного Аники в одном месте взбух этот чирей, и сидеть Аника не может.
Он догадался и было вспыхнул, но быстрее, чем вспыхнул, почуял, что других задач не будет, и он посажен сюда в качестве отвлекающего предмета, в качестве кота в засаде Чеки – о коте и Чеке как-нибудь потом, – а в тот миг он это почуял и сказал себе: «Значит, «Рога и копыта», а я Фунт!» И он бы оставил эту фирму с ее единственным посетителем, зеленой мухой, оставил бы тотчас после этого разговора, но не успел дослушать остальной начальнический треп, как пришел Костя.
- Ты точно контуженый, Саня! У тебя времени х…рова туча! Ты радуйся, что ничего не требуют! Сиди и пиши мемуары! Усталая лошадь легла в борозду, ты над ней не ахай, есть двадцать – посылай всех в узду, есть двадцать пять – на сук! – сказал Костя армейским фольклором и, как сегодня чернявочка, адрес назвал без шифра, открытым текстом.
А Саня надул щеки и набычился. Невозможно было ему, матерому бандерлогу, имеющему очень не последний номер в списках нохчей по оплате его головы, понять маленькой истины, с какого такого бугра его посадили на место, в лучшем случае предназначенного для какой-нибудь фифочки.
- Я, Костя, ничего не пойму! – сказал он.
Он действительно не мог понять своего положения. Он мог его понять только так, что его положение старого, матерого бандерлога здесь, в пиджачном мире, ноздрь навывыворот, никому не было нужно, что его вернули к самому началу, как будто он только что закончил школу и вполне мог принять за счастье любое фифочкино положение. Об этой фифочкиной службе или, как фифочки ее называли, работе, он был наслышан и всегда изумлялся полному несоответствию того, чем фифочки занимались, с тем, как это они называли. В его восприятии работа предусматривала физическое усилие, а служба предусматривала усилие характера и души, чего в нынешнем пребывании фифочек в офисах, как, наверно, и самих боссов, обыкновенно не велось и не предусматривалось уставами этих офисов и фирм. Он был наслышан о, так сказать, фифочкиных службах и, так сказать, фифочкиных работах. Каковая она была, эта служба или эта работа, на самом деле, он не знал, но по словам его товарищей, таких же бандерлогов, служба и работа фифочек заключалась в умении быть под столом и шевелить губками – и не ботфорты целовать, как нам досталось знать о временах каких-нибудь Аракчеевых и Бенкендорфов, а шевелить губками чуть выше ботфортов. У него не хватило сил поверить в это. Он не верил. Но знание об этой стороне фифочкиных служб и работ как бы подтверждали многочисленные «Лексусы» и «БМВ», оседланные этими фифочками. Разумеется, это были далеко не «Лексусы» и «БМВ», а были авто гораздо пожиже, но он как-то раз окрестил их именно этими марками и потом не затруднялся по-другому называть. И, глядя на них из трамвая, он отмечал какую-то всех фифочек абсолютную отстраненность, будто они не торчали в пробках и будто их нигде не ждали, будто они ехали только по своей воле, будто они не были вообще никому нужны, будто от них ничто не зависело и не зависело только потому, что они были выше всякой связи с кем бы то ни было. Они равнодушно снимали рычаг скоростей с нейтралки, если в их «Лексусах» и «БМВ» эта операция еще предусматривалась, равнодушно несильным толчком проезжали метр расстояния, опять останавливались и кукольно-целуллоидно застывали. Ему в этот миг хотелось отметить, что они застывали чугунно. Но их равнодушие, холодность и их как бы отсутствие в этих самых «Лексусах» и «БМВ» его переламывали. Ему становилось жалко чугуна, только-то кипевшего и застывшего. Он находил, что с них хватало и целуллоида. На какие средства были приобретены эти «Лексусы» и «БМВ», он не гадал, потому что приходило сразу и приходило первое – за умение работать под столом.
Вот так он принял по первоначалу свое положение. И Костя ему сказал, что он точно контуженый.
- Тебе какое дело, Саня! Тебе какое дело, бандерлог ты мой недобандерложенный! – навис над ним Костя. – Твоими именами надо улицы называть. Смотри, как звучит: улица Михайлова-Бандерлога!.. А? Скажите… Это, например, какая-нибудь бабушка к тебе обращается. – Костя, конечно, вместо «бабушка» сказал слово, начинающееся с этой же буквы, но гораздо более короткое, односложное. - Скажите, молодой человек, как проехать на улицу Михайлова-Бандерлога? А? Звучит?.. А ты ей, как поручик Ржевский, сразу же: а не исполнить ли нам... – Костя опять вместо «не исполнить ли» сказал определяющее слово из лексикона поручика Ржевского. – А? Саня! Звучит? – И совсем утверждающе прибавил: - Звучит! Вот так-то, друг мой! Это моим именем улицу никогда не назовут. Разве что – переулок какой-нибудь. А то вообще – тупик! Тупик имени Кости Кравеца. Вот так, не Кравца, а Кравеца!. А? Ничо?
- Ничо, - квакнул Саня, но щеки надувать не перестал.
Никак в него не входило то, что его, матерого бандерлога, ну, и, если уж официально, командира батальона и орденоносца майора Михайлова, посадили на место фифочки, которой самый раз здесь от нечего делать – шефа ведь нет, чтобы нырять к нему под стол! – сидеть да бровки выщипывать.
- И не только бровки, а еще и лобок! – прибавил Костя.
Костя не был ни матерщинником, ни циником. А казарму на себя он напускал по обыкновенному мальчишеству, в котором остался, несмотря на Афган, полковничье звание и степень доктора наук.
Так вот, пока Саня надувался, подкатила подлинная фифа с уже пощипанными бровками и величиной с нынешнюю чернявочку, только против нее шибко тощая – с ударением на «а» – тощая, узкоротая и колченогая. Чернявочка была кривоногинькая, а эта – колченогая, то есть как бы насчет ножек чернявочки похуже. Женщин он за всю свою жизнь в лесах и полях, то есть горах, и на задаче перевидал столько, что умещались они в то самое определение «хрен да маленько». Но даже при всем при этом подкатившая фифа была нихт, то есть найн, то есть вообще Гитлер капут. Тощая, колченогая, без той тыльной части, при взгляде на которую у мужчин вдруг взникает не только эстетический интерес, вот такая, от плеч до колен без каких-либо всхолмлений, узкоротенькая и с выщипанными бровками подкатила к нему фифа. Увидев ее, он привычно запереживал, привычно заболел душой, как ложно запереживал нынче за чернявочку, мол, замуж не выйдет. И потом он долго переживал другое. Потом он переживал долго свое неумение видеть людей. Это стало ему новым. Оказывалось, видеть людей под формой одно, а видеть людей под фирмой – другое. Этак он опять съерничал. Но выходило, под фирмой, то есть в обычной пиджаковой жизни, видеть людей было делом намного более сложным.
Хотя бывало, и там по какой-то своей выпендрежности он не мог увидеть человека. В Ботлихе, в августе девяносто девятого, он заглянул к своему знакомому начпроду. Рота не жрала второй день. Не кормили, потому что рота еще числилась на махачкалинском аэродроме. И он пошел к знакомому начпроду. В палатке у начпрода сидели мужики и глушили водку. Начпрод сунул ему полкружки:
- Пей, Саня!
А ему стало тошно. В километре вертушки таскали шеренгами на Абдал Забазуль солдатиков и шеренгами снимали оттуда двухсотых – причем беспрерывно: туда и оттуда, туда и оттуда. Говорили, руководил операцией какой-то эмчеесовский генерал, возжаждавший Звезду Героя на грудь и гнавший солдатиков на Абдал в лоб. В километре была самая настоящая бойня. А здесь будто не было войны. Здесь бухали и травили анекдоты.
- Да пей, Саня, не грузись! – сказал начпрод.
Он хряпнул и ушел. И отчего-то он запомнил одного капитана. Распоясанный, расхристанный, какой-то изверченно-искрученный, с бабским без щетины и испитым лицом был капитан, был, сидел в палатке начпрода, жрал водку и хрустел маринованными огурцами. «Вот же скот!» – сматерился он на капитана. А через день начпрод его поймал и сказал, что капитан… - «Помнишь капитана? У меня был, когда ты приходил» - этот капитан сгорел в бэтээре, до последнего прикрывал своих ребяток.
Вот так прибежала фифочка, брызнула ему слезами:
- Только вы можете меня выручить! Меня только что из офиса в доме напротив выселил хозяин! Нам некуда деваться! Хоть на два-три дня, пожалуйста, пустите! А то все наши бумаги, вся наша оргтехника просто лежит на тротуаре!
Саня сам перенес ее скарб, то есть бумаги и компьютеры, и был собой доволен, был доволен тем, что хоть на этот раз сумел увидеть человека. Правда, зеленая муха тут же куда-то слиняла. До того она три дня упорно билась рядом с открытой форточкой, а тут быстро сообразила. «Вот же, едрена мать!» - сказал он ей вдогонку, то есть не вдогонку, а обнаружив на какой-то день фифочкиного вселения ее отсутствие. И он стал жить в этом цветнике, в этой благоухающей всеми оттенками цветочных запахов клумбе из дюжины женщин под постоянным прицелом их сияющих в него глаз. Он стал пребывать в этом цветнике сам не свой. И его хватало только подивиться тому обстоятельству, что большая часть этого цветника были или незамужними, или разведенками. «Нету мужиков!» – говорили незамужние. «А это не мужики!» - говорили про бывших мужей разведенные. Ему это было странным. Ему это было просто непонятным. В бригаде практически каждый офицер или прапорщик, за вычетом разве что Чеки, был женат. Служба была в бригаде, то есть вообще в их ведомстве, ну, просто мед с вареньем, присыпанная сверху сахарной пудрой. За такую службу, конечно, не платили – а что платить, коли и так до скуловороченья, до вывиха ноздрей служить было сладко. Счастьем было, если вечером перед уходом домой удавалось заполучить у завстоловой буханку хлеба.
- Ребята! Мужики! Товарищи офицеры! Ну не могу я вам хлеб раздать! Мне солдатиков надо кормить! Меня же под трибунал отдадут! – рвал китель на себе завстоловой.
Но по какой-то самим установленной очереди он каждый вечер кому-то хлебушка всучивал. И было за счастье лететь орлом домой и нести в клюве своей орлице и своим орлятам этот хлебушко. И никто ни от кого не уходил. И получалось, тем женщинам мужики были. А этим женщинам мужиков не было. Странным ему это было. И странным ему было ловить их сияющие в него взгляды. За его пенсией в шесть тысяч, ну, плюс две за боевые, за его восемью тысячами пенсии и за его ранениями с контузией, принесшими ему скачущее давление и списание в пиджаки, они видели мужика. А за хорошими зарплатами, за «БМВ» с «Лексусами» и внедорожниками они мужиков не видели.
Фифа была русской, но с какой-то литовской фамилией Скунсус или Скунскус – причем не Скунсене или Скунскене, как того требует литовская грамматика для замужних женщин. При своей страшности она была счастлива замужем, о муже и малом дите говорила с придыханием. И вообще она с ним, с Саней, тоже говорила с придыханием. Он этого придыхания стал сразу бояться. Это придыхание его стало волновать.
- Это ничего, что я просилась только на два-три дня, а нахожусь у вас уже месяц? – спрашивала с придыханием она.
- Это ничего, - кивал он и старался тотчас же найти занятие или просто отойти от нее на расстояние.
И однажды в понедельник он пришел к себе в офис, уже за несколько шагов не угадывая привычного гула женских голосов и гула женского аромата. Он взялся за дверную ручку и на мгновение замер. Это было похоже на то, как если бы он замер, задев растяжку. А если точнее, то так замирает зеленый пацан. Ведь четыре секунды дает судьба. И если сразу почувствовать тот миг, когда коснулся растяжки – тогда судьба дает четыре секунды. И такое было. За четыре секунды успели все брякнуться наземь, а он, Саня, как теперь принято в российских вооруженных силах, успел закрыть собой ближнего к взрыву бойца и, кроме прочих осколков, получил сквозной осколок в голову. И потом, сказав по связи, что есть два трехсотых: он, Саня, и боец с ранением в чушку, он приказал, разделившись на две группы, одним продолжать задачу, другим нести Саню, и бегом, шесть часов бегом несли его до места, где смогла приземлиться вертушка. А бойцу, пацану, от души напинали – какого хрена не брякнулся, как, стерши глотки, учили отцы-командиры, и напинали в назидание, чтобы остаток жизни благодарил судьбу в виде Сани, то есть благодаря Сане задевшую его только по чушке, да и то касательно.
И Саня в понедельник за несколько шагов до офисной двери почувствовал отсутствие уже ставшего родным гула женских голосов и гула женского аромата.
Дверь была незакрытой. В офисе не было ничего. Не было даже кресла. О зеленой мухе, заблаговременно смывшейся в форточку, уже говорилось. В офисе у Сани не было ничего.
Он купил и кресло, и компьютер. Заплатил штраф за жуткий перерасход электричества сверх лимитов. И он – вот уж подлинный дурак – нашел фифу, и пришел, и сказал, мол, как же так.
- Мужчина! Вы кто? Я сейчас вызову охрану! – с абсолютным презрением во взгляде и полным отсутствием придыхания завизжала фифа.
И женщины в него не сияли взглядами. И – это он потом отметил – в момент его прихода и за несколько шагов до его прихода не было гула женского аромата. Вот так странно случилось с женщинами.
7
Саня вошел в свою улицу Пушкинскую, по пустынности, то есть по малолюдности как бы сельскую улицу. Привычно около дома профсоюзов торчали несколько иномарок. Привычно, будто на развод караула, вышел из дома профсоюзов красивый задумчивый мужчина. Он красиво и задумчиво затянулся сигаретой. Он всегда прогуливал себя и, наверно, большую часть рабочего времени тратил на это. Он Сане напоминал американцев поры их совместных учений, то есть не учений, а соревнований. Великий Паша Грачев, министр обороны, сговорился о таких соревнованиях. Ехать в Америку у Паши явно не было грошей. Он пригласил Америку на уральские зеленые просторы. Приехали крупные, накачанные, затылистые, уверенные в себе и снисходительные к ним, к Саням, Чекам, Добрям, Шурупам и прочей кильке и хамсе, к всему этому позору нации, имеющему, однако, гонор именовать себя спецназом гереу. Весь сей позор нации на своих заокеанских коллег набычился, подобрался пустым брюхом так, что прилипли к ребрам не только кишки с печенкой, а и те мужские достоинства, которые полинезийцы именуют словом «уу».
- Товарищ капитан, ноздрь на вывих, а мы их сделаем! – сказали они Сане.
- Да уж прошу, чтобы не приказывать! – впервые тогда сказал Саня свою знаменитую фразу.
Домой, в свой заокеан, те поехали такие же накачанные и затылистые. Но надломчик от устроенного им облома сокрыть они не смогли. Этот надломчик очень даже можно было видеть, так сказать, невооруженным глазом и не надо было для этого шурупчиковой снайперки. Облом был таким, что, докладывали, у Паши Грачева поначалу кривая, как бы все-таки держащая удар улыбка в конце превратилась в свирепую. А тут еще Чека в упражнении «засада» купил их, как щуку на загнутый гвоздь, точнее, как курят, купил он их на черного кота.
- Я вообще-то берег кота для лучшего случая. Но для дорогих гостей – не жалко! – сказал Чека.
Таких вот коллег из заокеана напоминал Сане этот красивый задумчивый мужчина, ставший неотъемлемой принадлежностью Пушкинской улицы. Костя рассказал, что мужчина был комсомольским работником. Костя тогда служил в политуправлении округа, пару раз пересекся с ним. Красивый мужчина ничего не делал, ничего не решал, никогда не брал на себя ответственности. Он только задумчиво и внимательно, немного за спину смотрел всем, с кем разговаривал, будто видел там горизонты коммунизма, к которым так безыдейно и безответственно повернулся задом его собеседник. И этим взглядом он навсегда обеспечил себе карьеру сначала комсомольского работника, а теперь работника, в любую минуту могущего ходить по Пушкинской улице и в значительном выражении лица и в значительной позе курить.
За несколько шагов до офиса Саня услышал требовательную трель телефона и мягкий голос секретаря. Времена, когда ему приходилось просто сидеть и бороться с воспоминаниями, прошли. Его задачей, если считать по-старому, было наблюдение. Фирма на Урале располагала определенной производственной собственностью. В наработку авторитета фирмы он был обязан устанавливать степень качественности потенциального партнера с тем, чтобы фирма могла знать, что имеет дело только с элитным партнером. Сама фирма, как Саня догадывался, горела синим пламенем, платила Сане в полном соответствии с его прежней службой и столько, что Саня со своей пенсией против фирменной зарплаты казался себе олигархом. Но фирма посадила Сане секретаря. Всей задачи секретарю, вальяжной женщине, еще не потерявшей остатков красоты, было охать и говорить, что ей надо найти другую работу. Саня секретаря стеснялся. Сначала он верил ее словам о другой работе, потом понял – женщина здесь была на своем месте, ибо ничего другого делать не умела. Саня тоже, кроме как воевать, ничего делать не умел. Так они и сидели, так и ждали, когда фирма сгорит.
Секретарь тотчас наговорила Сане кучу новостей про то и про это, про то, что показывал вчера телевизор, про то, что писали «Комсомольская правда», «Аргументы и факты» и «За здоровый образ жизни», про то, что сказали Путин с Медведевым, Кондолиза Райс, Миша Саакашвили и девушка с косой Юля – не надо забывать, что все они были видными политическими деятелями современности. Сказала она про своего кота, совсем не интересующегося кошечками, и своего мужа, совсем не интересующегося ею, про дочь, у которой на работе из-за шефа не совсем было все в порядке, и внука, который рос ну совершенным ангелом и вундером. После этого она спросила, не надо ли Сане чаю, снова рассказала про то и про это, то есть уже про другое то и это – про подругу, абсолютную неумеху и растяпу, но от которой муж до сих пор был без ума, про сына другой подруги, плотно подсевшего на иглу и все тащущего из дома, про абсолютно невкусную, какую-то кисло-мыльную, купленную вчера в супермаркете копченую колбасу. И про многое другое стала говорить Сане секретарь. Сане всегда при ее разговоре было стыдно, будто он был ответственен за секретаря. Прервать же ее у Сани не хватало характера.
Он вспрял, когда она сделала себе передышку и пошла за почтой. Тотчас стал звонить Женечке. Он уже набрал несколько цифр ее номера, но вдруг остановился, успокаивая сердце. Пока успокаивал, ненароком посмотрел на стол секретаря и в логическую цепочку от нескончаемости ее слов вспомнил задумчивого мужчину, которому в затылок сразу выстроились американцы. Он заулыбался, так как за американцами всплыл черный кот Чеки.
Идея Чеки с котом была зияюще простой. Однако эту идею надо было поймать.
- Нет, товарищ прапорщик, не получится! – засомневались ухарики Чеки.
На дискуссию времени не было. Чека сказал:
- Будем!
Ухарики рассредоточились и притащили черного, пушистого и даже, можно сказать, смазливого кота:
- Во!
Валерьянки в санчасти не дали.
- Зачем вам, прапорщик? – спросил врач. – Если для этого, - врач имел в виду дернуть, - то не рекомендую. Для этого лучше настойка боярышника. Но у меня и ее нет.
Занять денег было не у кого. Никому не платили. Чека взял у жены новенькие домашние тапочки с помпончиками – его же подарок на Восьмое марта – и отнес торговке. Денег хватило на целых пять фандуриков, то есть, проще говоря, на поллитру. Дали коту. Он отреагировал очень индифферентно. Взяли его за руки за ноги, то есть за передние и задние лапы, чтобы не брыкался, раскрыли пасть и линули. Вынужденно кот, конечно, выпил, окосел, приобрел походочку, будто в море лодочка, но еще просить не стал.
- Ничего, привыкнет. Будем поить – привыкнет! – сказал Чека.
- Сами быстрее привыкнем! – опять засомневались ухарики.
- Кто первый привыкнет, тот и пойдет вместо кота! – сказал Чека.
Сутки прошли – кот не привык. Чека загрустил.
- Древний Рим спасли гуси. А Америку спас какой-то кот! – в сердцах сказал он.
- Может, и у котов бывают непьющие. Или этот уже завязал! – посочувствовали ухарики, опять рассредоточились и опять притащили черного кота, но какого-то такого, в которого Чека сразу поверил: этот не подведет!
- Да тот-то кошкой оказался, товарищ прапорщик! Нам его хозяйка сказала! А кошки валерьянку не пьют! – сообщили они.
Новый кот на ходу подхватил задачу. Чека с валерьянкой залег по одну сторону дороги. Добря, замок, то есть заместитель Чеки, пустил кота с другой стороны. Получилось – лучше не бывает. Кот стрелой кинулся к валерьянке. Повторили – результат был один к одному. Усложнили задачу, то есть довели ее до необходимого. Чека с валерьянкой опять залег по одну сторону дороги, Добря с котом – по другую, а ухарики покатили по дороге на «Урале». «Урал» кота не остановил. А кот «Урал» остановил. Только он стрелой вылетел от Добри к Чеке, как ухарикам невольно пришлось дать по тормозам.
- Черт! Сам не ожидал! Ведь знал, но нога сама надавила на тормоз! – признался водитель.
- И все-таки! – сказал Чека и велел перед американцами обвязать кота тонкой леской. – Хрен его знает, на всякий случай. Вдруг кот окажется патриотом и кинется американцам морду бить! – прибавил он.
Кот морду бить американцам не стал. Тут Чека был о нем лучшего мнения. Кот перед американцами на дорогу не пошел. Те, как и положено по заданию, катили по дороге на «Урале», Добря в нужный момент пустил кота, а тот – ноу! Добря его пинком – в зад. Чека ему навстречу – валерьянкой. А тот – нет, ноу – и все.
- Он что, трус или заокеанский засланец! – едва не заорал Чека и леской попер его через дорогу.
Потом американское начальство спросило наше начальство.
- Скажите, - спросило оно, – кто был это маленькое черное чудовище, которое четырьмя лапами упиралось и не хотело перейти дорогу, но все равно ее переходило?
Ответа не слышал ни Саня, ни Чека, то есть прапорщик Сурков Алексей Петрович. Только начштаба бригады полковник Орлов, находившийся с американцами в «Урале», спросил:
- Честно, Алеша, а что это было? Я сам едва не вспотел, когда увидел.
Вот такое воспоминание выровняло Саню.
8
С Женечкой было договорено сегодня быть в театре, где один очень большой человек, в смысле его служебного положения, давал концерт своих произведений. В театре должна была быть вся элита города. О концерте в среде элиты несколько дней говорили. Говорили не так, как нам донесли в своих романах писатели девятнадцатого века. Говорили реже и без отличающего публику девятнадцатого века преклонения едва ли не перед каждым служителем Мельпомены. Но все-таки о концерте говорили, потому что быть на нем многим много значило. На концерт был приглашен даже московский шеф Сани, однокурсник очень большого человека, который приехать отказался, а приглашение передал Сане.
Возможно, в своих суждениях Саня очень ошибался, как уже несколько раз ошибся. Вполне возможно, очень большой в административном отношении человек мог сочетать свои творческие способности с административными, и наоборот. Только Саня не мог разрешить задачку, в которой ни у которого из вояк никогда не было никакого времени ни на какое творчество, не связанное со службой. Да ни у кого из них не было не только времени, у них не было и средств. У них вообще ничего не было, кроме возможности сверху вниз фигуристо и фасонисто орать и грозить служебным несоответствием на любой рапорт по команде, потому что ничем иным они ответить не могли. У них не было ничего, кроме дырки в башке, насвиставшей им когда-то стать вояками. У них не было ни денежного довольствия, по-пиджачному, зарплаты, ни квартиры, ни постоянного места жительства, ни казарм для солдатиков, ни теплых боксов для техники, как не было самой техники, если не считать технику времен царя-батюшки, как не было современного вооружения, современной экипировки. А у гражданских начальников все им нужное и даже сверх нужного, оказывается, было.