Есть женщины в русских мегаполисах
Я впервые не смог написать стихотворение. Хотя тема просто замечательная: Бузова во МХАТе.
Мне все время казалось, что откуда-то с небес летит: «Не верю!» Я знал, что это Станиславский, и кричит он не мне, а новоиспеченной актрисе, но произведение мое куражилось, не желая вливаться ни в одну форму.
Ну что ж, думаю, вот наконец время пришло впервые расписаться в собственном бессилии. Боязнь подпасть под обаяние этой очаровательной женщины оттолкнула мою музу. Да, камнем преткновения стала, как ни странно, героиня – Ольга Бузова. Про которую однажды Татьяна Анатольевна Тарасова воскликнула на «Ледниковом периоде»: «Как она тянет ножку!..»
Это фантастическое трудолюбие звезды заставило восхититься великого тренера. А Бузова шла к такой похвале без малого 17 лет – столько длится поистине эпохальный проект «Дом-2», на котором выросло целое поколение юношей и девушек в нашей стране.
Каждое новое столетие начинается с новой модой. И нынешний век не исключение, на всей Руси царствует мода на дилетантов. А Бузова как самая яркая представительница воинствующего дилетантизма владеет умами и сердцами молодых.
Но я-то старый! И чего мне бояться, привитому не только антиковидной вакциной, но и культурой Золотого и Серебряного веков? А тьма юнцов фанатеет, сливаясь в экстазе с музыкой и поэзией звезды, рукоплещет диве, встающей на коньки в «Ледниковом периоде», покупает втридорога билеты во МХАТ.
Далее. Она должна пусть не писать, но хотя бы рисовать картины, устраивать выставки, и эти произведения искусства, несомненно, будут раскупаться.
На днях Бузова не полетела в космос! И это стало для нее настоящим ударом. Представляется, с какими рыданиями она по ночам обливала слезами подушку, колотя кулачком по соленой наволочке: «Ну почему, почему эта Пересильд сейчас на орбите, а не я?! Ведь ее провожали в полет только редкие коллеги по актерскому цеху и столько же будут ожидать на Земле. Она не Бузова! Вижу, как бы меня встречали поклонники по всей стране, от Калининграда до Владивостока. Терешкова отдыхает!»
Однажды Оля озвучила свою сокровенную мечту. Казалось бы, что еще ей надо для полного счастья? Нужно, чтобы ее знал Путин! Чего проще – президент узнает конкурентку, если Ольга пойдет по стопам своей соратницы по «Дому-2». И пройдет она наверняка намного дальше Ксении Анатольевны, которая не сочиняет для песен ни стихов, ни музыки, как Бузова, не поет, как Бузова, не катается на коньках, как Бузова, не играет во МХАТе, как Бузова. И не хочет в космос, как Бузова.
О Бузовой можно еще долго говорить, но лучше она сама за себя скажет своим творчеством в эпоху торжества самодеятельного искусства.
О чем я ей не рассказал
За три минуты нашего знакомства я умудрился ее обидеть. Так быстро у меня не получалось даже с мужиками. Нужен все-таки повод, элементарная мотивация, а она при наличии немереного таланта всегда отыщется. В моем случае и искать-то, собственно, ничего не надо было, просто назвать свое имя – Сережа, и в глазах женщины замелькала ее далекая юность, до краев наполненная невыносимо-сладостной болью. Знающие люди говорят, что такая ускоренная кинохроника происходит перед смертью, но смерти, слава Богу, не случилось, потому что еще стоило жить, требовалась новая доза для страданий.
Мы праздновали юбилей нашего Учителя, и моя соседка по столу спросила меня:
– А как зовут жену юбиляра? Верой?
И я только было стал отвечать, как она, не дослушав, ускользнула, уже поздравляя мастера и «Веру». Когда соседка возвратилась, мне казалось, что вся моя спина пропитана укоризною ее взгляда.
– Зачем же так обманывать?! – бросила она, шурша пакетом и собираясь покидать праздник. Слова «до свидания» не прозвучало, зато удар маленьким кулачком между лопаток дал мне понять, что она получила от меня все, что хотела.
Дама надевала пальто, а я стоял перед проблемой – оставаться ли за праздничным столом, уставленным экзотическими закусками, которые мне, человеку из провинции, редко доводилось пробовать. Уходить ли от бутылок самых причудливых форм, в которых жидкость золотистого цвета проглядывала сквозь живописные этикетки? Остаться ли мне со всем этим великолепием, где в зале звучала чарующая музыка, гремели тосты для мэтра от талантливых гостей в поэзии и прозе? Или, тяжко вздохнув, ринуться вослед, броситься в погоню за обиженной? Подняться ль по крутым ступеням из такого уютного подвальчика и, обращаясь к рассерженной женщине, произнести несколько искренних, добрых слов о романе, прочтенном мною намедни, в ответ получив сначала удивленный взгляд, затем благодарную улыбку, растворившись в которой, я мгновенно бы забыл брошенный впопыхах ломившийся под тяжестью деликатесов стол?
Разучившийся гулять со спутницами, я б сбивался то на широкий, то на узкий шаг. Я бы излагал своей очаровательной собеседнице, что меня покорило в ее произведении. Женская проза – это жанр, который редко жалуют мужчины из-за излишней чувственности. Преувеличенные эмоциональные всхлипы, в минуту меняющееся настроение, – все это мешает погружаться в роман, повесть, рассказ. Но больше всего раздражает, когда персонаж мужского рода произносит реплики с женской интонацией. Слабый пол-то ладно, это естественно, когда дама истерит, но когда слабонервное излияние исходит от внешне брутального типа, становится не по себе. Появляется досада и вырывается реплика: «Ну неужели мы так разговариваем? Совсем как гомики или трансвеститы!»
Обо всем этом я бы вел беседу с замечательной дамой-прозаиком, в романе которой женщины разговаривали как женщины, а мужчины как мужчины. Я бы сравнил мою спутницу, замедлившую шаг, с графиней Ростопчиной, которая, конечно же, уступала ей в творчестве.
Пушкин горячо спорил с Вяземским, приводя в доказательство другу отрывки из романа графини, где обезображенный ранами на лице боевой полковник разражается монологом – предложением с деепричастными оборотами в целую страницу. Несчастные слушатели в салоне писательницы не могли раньше времени оборвать чтение пьесы и покинуть гостеприимную хозяйку, так как выход из комнаты охраняли два страшных бульдога. Только хитрый Гоголь обычно останавливался за порогом и мог откланяться в любое время.
Вспоминая классиков, я бы сравнивал творения знаменитых литераторов с творчеством моей спутницы не всегда в пользу первых. Заведя разговор об Ирине Одоевцевой, я бы сам удивился, насколько они похожи – идущая рядом со мной и та, из Серебряного века, тоже страдавшая от мужского эгоизма и с таким же терпением несущая свой крест.
И, возможно, моя спутница вдруг остановилась бы, пристально посмотрела на меня и спросила:
– Кто вы? Лев Толстой? Только он умел так глубоко заглядывать в женскую душу.
Я бы загадочно улыбнулся, давая ей понять, что она недалека от истины. И ответил бы, что умею читать книги, весь погружаясь в сюжет, поэтому каждое произведение для меня кинематографично. До сих пор перед глазами стоит душераздирающая картинка, как вы, далеко от дома, жестоко и цинично обманутая любимым и его другом – демоном, вы, несчастная девчонка, лежите на холодном полу в преддверии Нового года, в чужом городе, в чужой квартире, свернувшись калачиком, и горько рыдаете...
Кровью сердце обливалось, когда на представлении вашего романа кто-то из публики задал глупый вопрос:
– Да как же вас угораздило?
И вы, подписывая очередную книгу, с пионерским задором улыбаясь, воскликнули:
– А, дура была!
«Календарь закроет старый лист, – вспоминается бодренькая детская песенка, – ну, прибавь-ка ходу, машинист!» Блаженны те, у кого календарь закрывает старый лист. А как быть тем, у кого старые листы не закрываются?..
Но довольно о грустном, и я перехожу на песни недетские, которые позволяют назвать мою воображаемую спутницу сестрой. «Сронила колечко» и «Сяду я на лавочку». Под эти композиции я, возможно, был зачат. Когда мама с отцом после очередного застолья уходили в свою комнату, моя любимая бабуля еще сидела за столом с рюмочкой красного вина и вытягивала звонким сопрано:
– Заби-илось серде-ечко о-о-о ми-и-ло-о-ом дружке-е-е...
Разунылые бабины песни я научился петь с теми же интонациями – причем раньше, чем научился разговаривать. Помнится, в Ленинграде, в гостинице, сидя с другом за бутылочкой, я вдруг затянул, вспомнив бабушку:
– А я-а-а, молода-а-а-ая, страдаю по не-о-ом!
В номер постучались две старушки и, войдя, с удивлением осматривались вокруг.
– А где она?
– Кто?
– Да та, кто сейчас пела.
– Да вот она, – показал друг на меня.
Удивлению старушек не было предела, когда я спел им от начала до конца «Сронила колечко со правой руки».
Я шел со своей милой спутницей... Смеркалось, накрапывал осенний дождик, а песни, о которых я рассказывал, неожиданно связали нас, позволяя мне считать ее сестрой или хотя бы подружкой из параллельного класса, ведь мы были одногодки. Все у нас оказалось параллельно: и томские берега, и бабушкины песни, и музыкальные семьи.
Брат моей мамы дядя Миша был заслуженным артистом Башкирии. Придя с фронта, долгое время жил в Уфе. Гастролируя после войны по Сибири, выступал на одних площадках с Александром Вертинским. И я вырос под яркими афишами, которыми была обклеена вся бабушкина кухня. Под огромными красными буквами – «Киселев Михаил, исполнитель лирических и жанровых песен. Заслуженный артист БАССР» – с утра до вечера взирал на меня красивый кудрявый дяденька, как бы говоря: «Слушайся бабушку, мою маму, я скоро приеду и узнаю, не обижал ли ты ее».
Став пенсионером, дядя Миша часто приезжал к нам и отдыхал за рюмкой коньяка.
– Сколько, Серега, я должен тебе рассказать о жизни! – с грустью произносил он бархатным баритоном. И, изредка трезвея, оглядывал меня, старшеклассника, мутным взором.
Огромный, седокудрый, появлялся дядя Миша рядом со мной, когда я на несколько минут садился за фортепьяно, купленное в кредит для младшей сестренки. Я пытался освоить дядин репертуар, играя фокстроты из трофейных фильмов – «Серенада Солнечной долины» и «Девушка моей мечты».
В актовом зале школы на большой перемене я картинно подходил к фортепиано, артистично откидывал фалдочки воображаемого фрака, открывал крышку расстроенного инструмента, отыскивал в обступившей меня толпе одноклассников удивленные глаза девочки моей мечты и с нехарактерной для меня самоуверенностью исполнял фокстрот.
Мне декабрь кажется маем,
И в снегу я вижу цветы.
Отчего так в мае сердце замирает,
Знаю я и знаешь ты.
Эти маленькие концерты на большой перемене стали самыми сладкими воспоминаниями, что подарила мне школа. На закатной поре жизни я лелеял мечту воспроизвести на встрече одноклассников этот музыкальный номер. Думал, что если толстая темная коса девочки моей мечты ушла в область воспоминаний, то удивленные глаза остались в яви. Но не сбылось. Узнал случайно, что нет уже и глаз удивленных – ковид, проклятый ковид...
Обо всем этом я бы мог рассказать женщине, идущей рядом, если бы бросился за ней. Не забыл бы поведать о трофейном аккордеоне, подаренном дяде Мише маршалом Толбухиным, который услышал о том, как мой дядька сыграл в Вене «Венский вальс» на простой двухрядке.
И я бы обязательно прочитал моей спутнице свои стихи, если бы сделал правильный выбор, оторвав жадный взгляд от праздничного стола.
Как мой папа хлебнул мурцовки
Зайдя к своей сестре в магазин, где она, 17-летняя выпускница торгового училища, начинала свой трудовой путь, я, подойдя к прилавку бакалеи, не нашел на ее лице улыбки, такой с детства привычной и доброй.
– Папка телеграмму прислал, – произнесла она вместо привета, взвешивая что-то очередному покупателю.
– Что-то случилось? – встревожась, спросил я.
– Я не знаю.
И сестра протянула мне, вынув из кармана белого халатика, свернутый пополам листок. Я развернул его и прочел печатные буквы на наклеенной полоске: ДОЧА ЗАБЕРИ МЕНЯ ОТСЮДА. И обратный адрес: Калининская область, Осташковский район, село Селижарово. Папку нашего в который раз отторгала его родина.
– У заведующей я уже отпросилась, – грустно сказала Галя. – Сколько денег на дорогу надо туда и обратно? Узнай, пожалуйста, на вокзале стоимость билета на поезд.
Заверив ее, что все узнаю, я успокоил сестру. Раз у папки нашлись силы, чтобы отправить телеграмму, значит, он в порядке. Отец вырос в оккупации и поднимал свою семью 12-летним подростком, когда в их хате хозяйничали гитлеровцы. Так просто папка никогда не сдастся. Сестра переживала, потому что, в отличие от меня, вернувшегося из армии, дальше города никогда не ездила. А тут – ехать на Селигер, к истокам Волги, чуть ли не на край земли.
Отец очутился на родине в третий раз. Сначала ему пришлось покинуть ее с младшими братьями и сестрами, спасаясь от преследования, – как людям, жившим в оккупации, а не ушедшим с нашими отступающими войсками.
Начало 60-х годов. На сибирской земле стояла оттепель в буквальном и переносном смысле. Я, шестилетний хохочущий мальчишка, в залитой солнцем комнате показывал на отца пальцем:
– Папка, ты тетенька!
Отец только что пришел из парикмахерской, где сделал «химию», и выглядел совсем не моим папкой. Его неожиданно кудрявая голова отражалась в зеркале. В то время по нашему допотопному телевизору «Рекорд» я часто видел чернокожую тетеньку Анжелу Дэвис. Папа походил на нее, только с белым лицом. Он любил стоять у зеркала и подолгу сравнивать себя с героями виденных фильмов. Но сейчас его лицо было растерянно-глуповатым. Все его кумиры – и Василий Гурзо, и Николай Рыбников, и Сергей Миронович Киров, и Зигмунд Колосовский, и Александр Пархоменко – никак не совпадали с образом кудрявого в данный момент их поклонника.
– Папка, ты тетенька! – кричал я, почему-то радуясь. – Пап, надень мамино платье!
И он надел платье, повязал голову косынкой и сотворил для меня концерт, двигаясь по солнечной комнате в цветастом крепдешине, плавно покачивая бедрами и скрипя половицами. Потом я видел много разных Авдотий Никитичных, Вероник Маврикиевных, Сердючек и новых русских бабок. Всех их затмила роль моего отца.
На дворе стояла оттепель. А это значит – исчезла опасность враждебного внимания власти к людям и затеплилось желание побывать на родине. Там, на местах жестоких боев, глубокой осенью 41 года он ползал по вспаханному взрывами картофельному полю, уже заметенному снегом, и собирал порезанные осколками клубни, чтобы спасти от голода младших братьев и сестер. Больная мать не могла ему помочь. Старший брат бил врага на фронте и в 43-м пропал без вести.
На глазах мальчика проклятые фрицы зарезали кормилицу корову, еще и отбирали драники, которые он жарил на печи. Приходилось снова одеваться и, прислушиваясь к выстрелам, потому что жили почти на передовой, по глубокому снегу направляться в поле.
Вася (так звали отца) знал, что, когда стреляют наши, нечего было и думать ползти на сбор урожая. Русская артиллерия работала лучше немецкой, опровергая мнение, что снаряды не могут попасть в одну и ту же воронку дважды. Наши попадали по два и даже по три раза, как бы вгоняя в гансов осиновый кол. А вот немцы стреляли, как по линейке, не возвращаясь в те места, которые уже перепахали. В такие моменты наблюдательный Васька и полз следом за взрывами, засовывал пальцы в рот, чтобы согреть, и вновь рылся в снегу и комьях замерзшей земли, нащупывая клубни, которые бережно укладывал в котомку.
Когда сгущались сумерки, он поворачивал к дому. Взрывы грохотали где-то далеко, и Васька вставал, с трудом вытаскивая из глубокого, по пояс, снега драные валенки, доставшиеся от старшего брата. Чтобы не заплутать, шел по собственному следу. Снег, набившийся тоже под братову фуфайку, таял на теле, но влага не была холодной, пока он не сбавлял ход, пока, запыхавшись, не останавливался на минуту. Передохнув, он закидывал котомку на плечо и продолжал путь. И улыбался, представляя, как сегодня вечером досыта накормит семью.
Помню, как я, 15-летний, зачитавшись очередной книгой, забыл, что нужно принести воды из колодца. А усталый отец вернулся с заводской смены. Переступив через порог и увидев в прихожей пустые баки, он начинает воспитывать меня:
– Аркадий Гайдар в твои годы полком командовал, а ты и воды не принесешь в дом!
Я виновато отмалчивался, откладывал в сторону путешествие в подлодке с капитаном Немо, брал гремящие пустые ведра и, тяжело вздыхая, брел к колодцу.
Но однажды – и что на меня нашло? – на очередное сравнение меня с писателем-героем я взъерепенился и, услышав «Да Гайдар в твои годы...», выпалил:
– Да Леня Голиков в твои годы застрелил немецкого генерала, надел его китель и фуражку, взял в руки портфель с секретными документами и пришел в партизанский отряд, за что ему дали звание Героя Советского Союза!
Папа поначалу остолбенел. Но я хорошо знал своего отца, и не приходилось сомневаться, что последнее слово все равно останется за ним. Когда у него заходили желваки на скулах, руки сжались в кулаки, а глаза налились кровью, я понял, что наступил ему на самую больную мозоль. Отец, который всю жизнь брал пример с героев книг и фильмов, конечно же, должен был равняться на таких, как Леня Голиков.
В военное время он однажды проявил отчаянную храбрость. Выстругал из дерева гранату, измазал глиной и землей и потом поднял ее на немца. А тот в ответ не выстрелил – то ли потому, что разглядел муляж, то ли потому, что оказался не немцем, а финном. На этом подвиг папки завершился.
Но в минуту брошенного мною ему в лицо обвинения он имел такой вид, будто снова переживает тот миг с гранатой...
Мой папа хлебнул мурцовки, как любил он выражаться. Часто, наблюдая за воздушным боем над селом нашего краснозвездного ястребка с фашистским стервятником, Вася думал, что младшие сестра и братья скоро проснутся от голода и опять уставят на старшего грустные глаза. А он будет молиться, чтобы скорее наступила весна.
Весна – это жизнь, которая торопится появиться из-под земли. Это лебеда, крапива, которую можно варить. А там и речка освободится ото льда, и будет какая-никакая рыбка. А может, и наши, наконец, погонят немцев...
Так и случилось. И с победной весной 45-го Василий направился в Ригу, где, по слухам, можно было разжиться чем-нибудь съестным. Он ехал на крыше вагона-товарняка. И потом ездил так еще не раз.
Ему случалось драться из-за куска хлеба с другими такими же пацанами, уходить от погони, когда шла облава на беспризорников. Отец добывал еду и всегда возвращался к голодающей семье, неся харчи, по его словам, и в руках, и в зубах.
То, что мы родом из Торжка, папа не раз твердил мне и моей сестре. А что это такое, я узнал, повзрослев, только из книг. Это то, что, какой бы враг ни приходил незваным гостем, свой дом, свою крепость – не покидать.
Это-то и стало преступлением папки и его семьи. Они должны были отступить вместе с нашими отступающими войсками. «Был в оккупации» – значит, ты предатель Родины. Этот приговор в анкетных данных стоял, как клеймо.
Отцу пришлось бежать в Сибирь, где он среди многих красавиц облюбовал мою маму. Так благодаря означающему позор приговору я и появился на свет.
Моя Лимония
Когда друг детства прочитал рассказы Эдуарда Лимонова и стал делиться со мной впечатлениями, я понял, что он в жизни не испытывал тех переживаний, которые испытал я. Небольшой рассказ «Обыкновенная драка» прошел мимо его внимания, ничуть не затронув ни ума, ни сердца.
Этот рассказ всколыхнул мое воспоминание, болезненное и не залеченное до сих пор. Рассказ о жутчайшем бессилии перед наглостью и хамством, превосходящем тебя физически, и невозможности этому противостоять. Читая рассказ Лимонова, я переживаю это состояние вновь и вновь.
Грубая сила прижимает тебя к стене и со снисходительной улыбкой выворачивает у тебя карманы. А у тебя в душе безысходность и беспросветность – прекрасные слова с возмутительной приставкой «без».
Рассказ «Обыкновенная драка» освежил до мурашек на теле все эти переживания моих двенадцати лет, как тогда я считал, переживаний посильных, но спустя полвека так не думаю. Старый учитель-историк дал мне книгу Эдуарда Лимонова, и этот автор, которого я до тех пор не знал, сделался мне сразу близким. Стало как-то легче дышать, понимая, что есть на земле человек, тоже испытавший подобное. Заливаясь кровью, он нашел в себе мужество владеть собой, а самое главное – отличные русские слова, которые всегда помогали выстоять в борьбе с захватчиками. «Ты зря связался со мной, я не умею полудраться», – так сказал Лимонов своему обидчику, громиле, сорвавшему очки с его друга и саданувшему кулачищем в лицо Эдуарду, когда тот вежливо попросил вернуть очки.
Писатель рассказывает, как пришлось прикинуться побежденным. Громила расслабился, пританцовывая, играя на публику. «Он поверил в мое подчинение и, разевая рот, в хохоте стал позировать толпе. Продолжая бормотать: я извиняюсь... я виноват... будем друзьями, я соединил обе ладони замковым захватом, как учил меня больше тридцати лет тому назад Коля-цыган, и, перенеся в этот молот всю мою силу, какая имелась в пьяном, но тренированном теле, я ударил его сбоку и снизу в затылок, под ухо. Так взбесившаяся ветряная мельница могла бы сбить с ног зеваку, если бы идиот оказался вдруг на уровне ее могучего крыла. Он рухнул наземь». А дальше были те слова: «Меня трогать не надо, противопоказано, я не умею полудраться...»
Эти чувства до боли были знакомы мне. С ощущением убийственного бессилия мне впервые пришлось столкнуться, когда я, 12-летний, поздней осенью шел встречать из школы сестренку-первоклассницу.
В районе, где мы жили раньше, хулиганы отсутствовали. Это может показаться странным, но правда: пацанам не было нужды учиться драться. У нас никогда не было синяков на лице. Ободранные коленки и локти, но синяков – никогда. И лишь переехав в другой район, я впервые за 12 лет ощутил кровь на губах. И чувство заплывшего глаза оказалось не из приятных.
Любимую сестренку я пошел встречать через магазин. «Морские камушки», которые мы с сестренкой страстно любили, радостно шуршали обертками: кулечек, что дала мне продавщица, я привычно, как учил нас папа, разделил пополам, рассыпав конфеты по боковым карманам своей выходной курточки. Улыбка не сползала с моего лица, я всегда предвкушал вручение этого лакомства, и благодарное выражение личика сестренки было для меня высшей наградой. Магазин находился рядом со школой, и я не думал, что дистанция в сто метров станет новым учебным заведением, в котором отметки ставятся кровью.
Они появились неожиданно, три парня примерно моего возраста, не дав мне пройти сквозь яблоневый сад, отделявший школу от магазина. Хрустя во мраке валенками по ноябрьскому снегу, преградили дорогу и прижали к ограде. Если бы я знал тогда, что они держат в страхе весь район, я, наверное, повел бы себя по-другому. Но я не сознавал опасности.
Увидев на моей ладони блаженство с изюмом, троица потребовала отдать его им, что я и сделал, щедро ссыпая конфеты из кулака одному из них, а затем наделив остальных всей своей долей. При этом улыбка не сходила с моего лица. Они сразу же захрустели, ухмыляясь. И, неожиданно для меня, стали по очереди залезать в другой карман, выгребая то, чем я собирался обрадовать сестренку после звонка с последнего урока.
Сейчас, спустя полвека, я пытаюсь представить выражение своего лица. Жизнерадостная улыбка медленно гаснет, переходя в удивление и растерянность. Прожив двенадцать лет на свете, я словно заново рождался в этом мире. В мире жестокости, безнадеги, беспросветности, наглости.
Даже не предполагая, с кем имею дело, я попытался не отдать оставшиеся конфеты и выдергивал из кармана руки грабителей. Разноцветные камушки, выхваченные светом дальнего фонаря, стоявшего у магазина, посыпались на снег. Я уловил растерянность на лице самого настырного пацана. Никто из них не ожидал сопротивления. Но через секунду-другую будто молния обожгла мое лицо. Боль походила на ту, когда я упал с трехколесного велика, пытаясь преодолеть кювет, и перелетел через руль лицом на землю. Тогда я на миг потерял сознание.
Так и в этот раз. Но что-то теплое на губах привело меня в чувство. Это была кровь. Подставив к лицу ладонь, я с удивлением наблюдал ее приток. Старый фонарь над магазином показал, что ладошка уже полная.
До сих пор не могу понять, кто тогда диктовал моей потрясенной мальчишеской голове, что делать в этой ситуации. Видимо, кровь было жалко выливать в снег, и я, не дожидаясь второго удара, ткнул своей ладонью, как сейчас бы определил, по-бабьи, но достал до лица обидчика и стал вертеть всей пятерней по наглой ухмылке, пытаясь закрасить белевшую в сумерках физиономию. И пока двое других, уставившись в растерянности на лицо друга, решали, как со мной расправиться, я, как раненый зверь, рыча от боли, обиды и бессилия, махая кулаками налево и направо, пробивал себе путь домой.
Встречать сестру уже не имело смысла. Без конфет я к ней никогда не ходил. Отец ушел на работу во вторую смену. И впервые в жизни я пожалел, что у меня нет старшего брата.
Уткнувшись дома в подушку, я тихо выл от невыносимой обиды, облизывая такую непривычную, огромную губу. Мама необычайно ласково и нежно гладила меня по голове и тихонько рассказывала о своем отце, моем деде, которого тоже били, но он, стойкий, выжил. Мама вспоминала о брате – дяде Мише, которого на войне свои вели на расстрел, потому что он вышел из окружения без документов, но он не дал себя расстрелять. От рассказов моей милой мамы мне становилось все легче и легче, и соленая подушка вздрагивала все реже и реже.
Успокоенный мамой, я сладко засыпал, не подозревая о том, какие испытания ждут меня впереди, сквозь какие засады мне придется пробраться в этом бандитском районе, сколько крови еще прольется не только на снег, но и на траву, и на опавшие листья.
Недавно друг рассказал мне, что последний из тех трех моих обидчиков, редко выходивший из тюрьмы на волю, оставил мир живых. Я думал, что обрадуюсь, но этого не произошло. Полвека – это все-таки действенный бальзам, чтобы залечить детские раны.
Я впервые не смог написать стихотворение. Хотя тема просто замечательная: Бузова во МХАТе.
Мне все время казалось, что откуда-то с небес летит: «Не верю!» Я знал, что это Станиславский, и кричит он не мне, а новоиспеченной актрисе, но произведение мое куражилось, не желая вливаться ни в одну форму.
Ну что ж, думаю, вот наконец время пришло впервые расписаться в собственном бессилии. Боязнь подпасть под обаяние этой очаровательной женщины оттолкнула мою музу. Да, камнем преткновения стала, как ни странно, героиня – Ольга Бузова. Про которую однажды Татьяна Анатольевна Тарасова воскликнула на «Ледниковом периоде»: «Как она тянет ножку!..»
Это фантастическое трудолюбие звезды заставило восхититься великого тренера. А Бузова шла к такой похвале без малого 17 лет – столько длится поистине эпохальный проект «Дом-2», на котором выросло целое поколение юношей и девушек в нашей стране.
Каждое новое столетие начинается с новой модой. И нынешний век не исключение, на всей Руси царствует мода на дилетантов. А Бузова как самая яркая представительница воинствующего дилетантизма владеет умами и сердцами молодых.
Но я-то старый! И чего мне бояться, привитому не только антиковидной вакциной, но и культурой Золотого и Серебряного веков? А тьма юнцов фанатеет, сливаясь в экстазе с музыкой и поэзией звезды, рукоплещет диве, встающей на коньки в «Ледниковом периоде», покупает втридорога билеты во МХАТ.
Далее. Она должна пусть не писать, но хотя бы рисовать картины, устраивать выставки, и эти произведения искусства, несомненно, будут раскупаться.
На днях Бузова не полетела в космос! И это стало для нее настоящим ударом. Представляется, с какими рыданиями она по ночам обливала слезами подушку, колотя кулачком по соленой наволочке: «Ну почему, почему эта Пересильд сейчас на орбите, а не я?! Ведь ее провожали в полет только редкие коллеги по актерскому цеху и столько же будут ожидать на Земле. Она не Бузова! Вижу, как бы меня встречали поклонники по всей стране, от Калининграда до Владивостока. Терешкова отдыхает!»
Однажды Оля озвучила свою сокровенную мечту. Казалось бы, что еще ей надо для полного счастья? Нужно, чтобы ее знал Путин! Чего проще – президент узнает конкурентку, если Ольга пойдет по стопам своей соратницы по «Дому-2». И пройдет она наверняка намного дальше Ксении Анатольевны, которая не сочиняет для песен ни стихов, ни музыки, как Бузова, не поет, как Бузова, не катается на коньках, как Бузова, не играет во МХАТе, как Бузова. И не хочет в космос, как Бузова.
О Бузовой можно еще долго говорить, но лучше она сама за себя скажет своим творчеством в эпоху торжества самодеятельного искусства.
О чем я ей не рассказал
За три минуты нашего знакомства я умудрился ее обидеть. Так быстро у меня не получалось даже с мужиками. Нужен все-таки повод, элементарная мотивация, а она при наличии немереного таланта всегда отыщется. В моем случае и искать-то, собственно, ничего не надо было, просто назвать свое имя – Сережа, и в глазах женщины замелькала ее далекая юность, до краев наполненная невыносимо-сладостной болью. Знающие люди говорят, что такая ускоренная кинохроника происходит перед смертью, но смерти, слава Богу, не случилось, потому что еще стоило жить, требовалась новая доза для страданий.
Мы праздновали юбилей нашего Учителя, и моя соседка по столу спросила меня:
– А как зовут жену юбиляра? Верой?
И я только было стал отвечать, как она, не дослушав, ускользнула, уже поздравляя мастера и «Веру». Когда соседка возвратилась, мне казалось, что вся моя спина пропитана укоризною ее взгляда.
– Зачем же так обманывать?! – бросила она, шурша пакетом и собираясь покидать праздник. Слова «до свидания» не прозвучало, зато удар маленьким кулачком между лопаток дал мне понять, что она получила от меня все, что хотела.
Дама надевала пальто, а я стоял перед проблемой – оставаться ли за праздничным столом, уставленным экзотическими закусками, которые мне, человеку из провинции, редко доводилось пробовать. Уходить ли от бутылок самых причудливых форм, в которых жидкость золотистого цвета проглядывала сквозь живописные этикетки? Остаться ли мне со всем этим великолепием, где в зале звучала чарующая музыка, гремели тосты для мэтра от талантливых гостей в поэзии и прозе? Или, тяжко вздохнув, ринуться вослед, броситься в погоню за обиженной? Подняться ль по крутым ступеням из такого уютного подвальчика и, обращаясь к рассерженной женщине, произнести несколько искренних, добрых слов о романе, прочтенном мною намедни, в ответ получив сначала удивленный взгляд, затем благодарную улыбку, растворившись в которой, я мгновенно бы забыл брошенный впопыхах ломившийся под тяжестью деликатесов стол?
Разучившийся гулять со спутницами, я б сбивался то на широкий, то на узкий шаг. Я бы излагал своей очаровательной собеседнице, что меня покорило в ее произведении. Женская проза – это жанр, который редко жалуют мужчины из-за излишней чувственности. Преувеличенные эмоциональные всхлипы, в минуту меняющееся настроение, – все это мешает погружаться в роман, повесть, рассказ. Но больше всего раздражает, когда персонаж мужского рода произносит реплики с женской интонацией. Слабый пол-то ладно, это естественно, когда дама истерит, но когда слабонервное излияние исходит от внешне брутального типа, становится не по себе. Появляется досада и вырывается реплика: «Ну неужели мы так разговариваем? Совсем как гомики или трансвеститы!»
Обо всем этом я бы вел беседу с замечательной дамой-прозаиком, в романе которой женщины разговаривали как женщины, а мужчины как мужчины. Я бы сравнил мою спутницу, замедлившую шаг, с графиней Ростопчиной, которая, конечно же, уступала ей в творчестве.
Пушкин горячо спорил с Вяземским, приводя в доказательство другу отрывки из романа графини, где обезображенный ранами на лице боевой полковник разражается монологом – предложением с деепричастными оборотами в целую страницу. Несчастные слушатели в салоне писательницы не могли раньше времени оборвать чтение пьесы и покинуть гостеприимную хозяйку, так как выход из комнаты охраняли два страшных бульдога. Только хитрый Гоголь обычно останавливался за порогом и мог откланяться в любое время.
Вспоминая классиков, я бы сравнивал творения знаменитых литераторов с творчеством моей спутницы не всегда в пользу первых. Заведя разговор об Ирине Одоевцевой, я бы сам удивился, насколько они похожи – идущая рядом со мной и та, из Серебряного века, тоже страдавшая от мужского эгоизма и с таким же терпением несущая свой крест.
И, возможно, моя спутница вдруг остановилась бы, пристально посмотрела на меня и спросила:
– Кто вы? Лев Толстой? Только он умел так глубоко заглядывать в женскую душу.
Я бы загадочно улыбнулся, давая ей понять, что она недалека от истины. И ответил бы, что умею читать книги, весь погружаясь в сюжет, поэтому каждое произведение для меня кинематографично. До сих пор перед глазами стоит душераздирающая картинка, как вы, далеко от дома, жестоко и цинично обманутая любимым и его другом – демоном, вы, несчастная девчонка, лежите на холодном полу в преддверии Нового года, в чужом городе, в чужой квартире, свернувшись калачиком, и горько рыдаете...
Кровью сердце обливалось, когда на представлении вашего романа кто-то из публики задал глупый вопрос:
– Да как же вас угораздило?
И вы, подписывая очередную книгу, с пионерским задором улыбаясь, воскликнули:
– А, дура была!
«Календарь закроет старый лист, – вспоминается бодренькая детская песенка, – ну, прибавь-ка ходу, машинист!» Блаженны те, у кого календарь закрывает старый лист. А как быть тем, у кого старые листы не закрываются?..
Но довольно о грустном, и я перехожу на песни недетские, которые позволяют назвать мою воображаемую спутницу сестрой. «Сронила колечко» и «Сяду я на лавочку». Под эти композиции я, возможно, был зачат. Когда мама с отцом после очередного застолья уходили в свою комнату, моя любимая бабуля еще сидела за столом с рюмочкой красного вина и вытягивала звонким сопрано:
– Заби-илось серде-ечко о-о-о ми-и-ло-о-ом дружке-е-е...
Разунылые бабины песни я научился петь с теми же интонациями – причем раньше, чем научился разговаривать. Помнится, в Ленинграде, в гостинице, сидя с другом за бутылочкой, я вдруг затянул, вспомнив бабушку:
– А я-а-а, молода-а-а-ая, страдаю по не-о-ом!
В номер постучались две старушки и, войдя, с удивлением осматривались вокруг.
– А где она?
– Кто?
– Да та, кто сейчас пела.
– Да вот она, – показал друг на меня.
Удивлению старушек не было предела, когда я спел им от начала до конца «Сронила колечко со правой руки».
Я шел со своей милой спутницей... Смеркалось, накрапывал осенний дождик, а песни, о которых я рассказывал, неожиданно связали нас, позволяя мне считать ее сестрой или хотя бы подружкой из параллельного класса, ведь мы были одногодки. Все у нас оказалось параллельно: и томские берега, и бабушкины песни, и музыкальные семьи.
Брат моей мамы дядя Миша был заслуженным артистом Башкирии. Придя с фронта, долгое время жил в Уфе. Гастролируя после войны по Сибири, выступал на одних площадках с Александром Вертинским. И я вырос под яркими афишами, которыми была обклеена вся бабушкина кухня. Под огромными красными буквами – «Киселев Михаил, исполнитель лирических и жанровых песен. Заслуженный артист БАССР» – с утра до вечера взирал на меня красивый кудрявый дяденька, как бы говоря: «Слушайся бабушку, мою маму, я скоро приеду и узнаю, не обижал ли ты ее».
Став пенсионером, дядя Миша часто приезжал к нам и отдыхал за рюмкой коньяка.
– Сколько, Серега, я должен тебе рассказать о жизни! – с грустью произносил он бархатным баритоном. И, изредка трезвея, оглядывал меня, старшеклассника, мутным взором.
Огромный, седокудрый, появлялся дядя Миша рядом со мной, когда я на несколько минут садился за фортепьяно, купленное в кредит для младшей сестренки. Я пытался освоить дядин репертуар, играя фокстроты из трофейных фильмов – «Серенада Солнечной долины» и «Девушка моей мечты».
В актовом зале школы на большой перемене я картинно подходил к фортепиано, артистично откидывал фалдочки воображаемого фрака, открывал крышку расстроенного инструмента, отыскивал в обступившей меня толпе одноклассников удивленные глаза девочки моей мечты и с нехарактерной для меня самоуверенностью исполнял фокстрот.
Мне декабрь кажется маем,
И в снегу я вижу цветы.
Отчего так в мае сердце замирает,
Знаю я и знаешь ты.
Эти маленькие концерты на большой перемене стали самыми сладкими воспоминаниями, что подарила мне школа. На закатной поре жизни я лелеял мечту воспроизвести на встрече одноклассников этот музыкальный номер. Думал, что если толстая темная коса девочки моей мечты ушла в область воспоминаний, то удивленные глаза остались в яви. Но не сбылось. Узнал случайно, что нет уже и глаз удивленных – ковид, проклятый ковид...
Обо всем этом я бы мог рассказать женщине, идущей рядом, если бы бросился за ней. Не забыл бы поведать о трофейном аккордеоне, подаренном дяде Мише маршалом Толбухиным, который услышал о том, как мой дядька сыграл в Вене «Венский вальс» на простой двухрядке.
И я бы обязательно прочитал моей спутнице свои стихи, если бы сделал правильный выбор, оторвав жадный взгляд от праздничного стола.
Как мой папа хлебнул мурцовки
Зайдя к своей сестре в магазин, где она, 17-летняя выпускница торгового училища, начинала свой трудовой путь, я, подойдя к прилавку бакалеи, не нашел на ее лице улыбки, такой с детства привычной и доброй.
– Папка телеграмму прислал, – произнесла она вместо привета, взвешивая что-то очередному покупателю.
– Что-то случилось? – встревожась, спросил я.
– Я не знаю.
И сестра протянула мне, вынув из кармана белого халатика, свернутый пополам листок. Я развернул его и прочел печатные буквы на наклеенной полоске: ДОЧА ЗАБЕРИ МЕНЯ ОТСЮДА. И обратный адрес: Калининская область, Осташковский район, село Селижарово. Папку нашего в который раз отторгала его родина.
– У заведующей я уже отпросилась, – грустно сказала Галя. – Сколько денег на дорогу надо туда и обратно? Узнай, пожалуйста, на вокзале стоимость билета на поезд.
Заверив ее, что все узнаю, я успокоил сестру. Раз у папки нашлись силы, чтобы отправить телеграмму, значит, он в порядке. Отец вырос в оккупации и поднимал свою семью 12-летним подростком, когда в их хате хозяйничали гитлеровцы. Так просто папка никогда не сдастся. Сестра переживала, потому что, в отличие от меня, вернувшегося из армии, дальше города никогда не ездила. А тут – ехать на Селигер, к истокам Волги, чуть ли не на край земли.
Отец очутился на родине в третий раз. Сначала ему пришлось покинуть ее с младшими братьями и сестрами, спасаясь от преследования, – как людям, жившим в оккупации, а не ушедшим с нашими отступающими войсками.
Начало 60-х годов. На сибирской земле стояла оттепель в буквальном и переносном смысле. Я, шестилетний хохочущий мальчишка, в залитой солнцем комнате показывал на отца пальцем:
– Папка, ты тетенька!
Отец только что пришел из парикмахерской, где сделал «химию», и выглядел совсем не моим папкой. Его неожиданно кудрявая голова отражалась в зеркале. В то время по нашему допотопному телевизору «Рекорд» я часто видел чернокожую тетеньку Анжелу Дэвис. Папа походил на нее, только с белым лицом. Он любил стоять у зеркала и подолгу сравнивать себя с героями виденных фильмов. Но сейчас его лицо было растерянно-глуповатым. Все его кумиры – и Василий Гурзо, и Николай Рыбников, и Сергей Миронович Киров, и Зигмунд Колосовский, и Александр Пархоменко – никак не совпадали с образом кудрявого в данный момент их поклонника.
– Папка, ты тетенька! – кричал я, почему-то радуясь. – Пап, надень мамино платье!
И он надел платье, повязал голову косынкой и сотворил для меня концерт, двигаясь по солнечной комнате в цветастом крепдешине, плавно покачивая бедрами и скрипя половицами. Потом я видел много разных Авдотий Никитичных, Вероник Маврикиевных, Сердючек и новых русских бабок. Всех их затмила роль моего отца.
На дворе стояла оттепель. А это значит – исчезла опасность враждебного внимания власти к людям и затеплилось желание побывать на родине. Там, на местах жестоких боев, глубокой осенью 41 года он ползал по вспаханному взрывами картофельному полю, уже заметенному снегом, и собирал порезанные осколками клубни, чтобы спасти от голода младших братьев и сестер. Больная мать не могла ему помочь. Старший брат бил врага на фронте и в 43-м пропал без вести.
На глазах мальчика проклятые фрицы зарезали кормилицу корову, еще и отбирали драники, которые он жарил на печи. Приходилось снова одеваться и, прислушиваясь к выстрелам, потому что жили почти на передовой, по глубокому снегу направляться в поле.
Вася (так звали отца) знал, что, когда стреляют наши, нечего было и думать ползти на сбор урожая. Русская артиллерия работала лучше немецкой, опровергая мнение, что снаряды не могут попасть в одну и ту же воронку дважды. Наши попадали по два и даже по три раза, как бы вгоняя в гансов осиновый кол. А вот немцы стреляли, как по линейке, не возвращаясь в те места, которые уже перепахали. В такие моменты наблюдательный Васька и полз следом за взрывами, засовывал пальцы в рот, чтобы согреть, и вновь рылся в снегу и комьях замерзшей земли, нащупывая клубни, которые бережно укладывал в котомку.
Когда сгущались сумерки, он поворачивал к дому. Взрывы грохотали где-то далеко, и Васька вставал, с трудом вытаскивая из глубокого, по пояс, снега драные валенки, доставшиеся от старшего брата. Чтобы не заплутать, шел по собственному следу. Снег, набившийся тоже под братову фуфайку, таял на теле, но влага не была холодной, пока он не сбавлял ход, пока, запыхавшись, не останавливался на минуту. Передохнув, он закидывал котомку на плечо и продолжал путь. И улыбался, представляя, как сегодня вечером досыта накормит семью.
Помню, как я, 15-летний, зачитавшись очередной книгой, забыл, что нужно принести воды из колодца. А усталый отец вернулся с заводской смены. Переступив через порог и увидев в прихожей пустые баки, он начинает воспитывать меня:
– Аркадий Гайдар в твои годы полком командовал, а ты и воды не принесешь в дом!
Я виновато отмалчивался, откладывал в сторону путешествие в подлодке с капитаном Немо, брал гремящие пустые ведра и, тяжело вздыхая, брел к колодцу.
Но однажды – и что на меня нашло? – на очередное сравнение меня с писателем-героем я взъерепенился и, услышав «Да Гайдар в твои годы...», выпалил:
– Да Леня Голиков в твои годы застрелил немецкого генерала, надел его китель и фуражку, взял в руки портфель с секретными документами и пришел в партизанский отряд, за что ему дали звание Героя Советского Союза!
Папа поначалу остолбенел. Но я хорошо знал своего отца, и не приходилось сомневаться, что последнее слово все равно останется за ним. Когда у него заходили желваки на скулах, руки сжались в кулаки, а глаза налились кровью, я понял, что наступил ему на самую больную мозоль. Отец, который всю жизнь брал пример с героев книг и фильмов, конечно же, должен был равняться на таких, как Леня Голиков.
В военное время он однажды проявил отчаянную храбрость. Выстругал из дерева гранату, измазал глиной и землей и потом поднял ее на немца. А тот в ответ не выстрелил – то ли потому, что разглядел муляж, то ли потому, что оказался не немцем, а финном. На этом подвиг папки завершился.
Но в минуту брошенного мною ему в лицо обвинения он имел такой вид, будто снова переживает тот миг с гранатой...
Мой папа хлебнул мурцовки, как любил он выражаться. Часто, наблюдая за воздушным боем над селом нашего краснозвездного ястребка с фашистским стервятником, Вася думал, что младшие сестра и братья скоро проснутся от голода и опять уставят на старшего грустные глаза. А он будет молиться, чтобы скорее наступила весна.
Весна – это жизнь, которая торопится появиться из-под земли. Это лебеда, крапива, которую можно варить. А там и речка освободится ото льда, и будет какая-никакая рыбка. А может, и наши, наконец, погонят немцев...
Так и случилось. И с победной весной 45-го Василий направился в Ригу, где, по слухам, можно было разжиться чем-нибудь съестным. Он ехал на крыше вагона-товарняка. И потом ездил так еще не раз.
Ему случалось драться из-за куска хлеба с другими такими же пацанами, уходить от погони, когда шла облава на беспризорников. Отец добывал еду и всегда возвращался к голодающей семье, неся харчи, по его словам, и в руках, и в зубах.
То, что мы родом из Торжка, папа не раз твердил мне и моей сестре. А что это такое, я узнал, повзрослев, только из книг. Это то, что, какой бы враг ни приходил незваным гостем, свой дом, свою крепость – не покидать.
Это-то и стало преступлением папки и его семьи. Они должны были отступить вместе с нашими отступающими войсками. «Был в оккупации» – значит, ты предатель Родины. Этот приговор в анкетных данных стоял, как клеймо.
Отцу пришлось бежать в Сибирь, где он среди многих красавиц облюбовал мою маму. Так благодаря означающему позор приговору я и появился на свет.
Моя Лимония
Когда друг детства прочитал рассказы Эдуарда Лимонова и стал делиться со мной впечатлениями, я понял, что он в жизни не испытывал тех переживаний, которые испытал я. Небольшой рассказ «Обыкновенная драка» прошел мимо его внимания, ничуть не затронув ни ума, ни сердца.
Этот рассказ всколыхнул мое воспоминание, болезненное и не залеченное до сих пор. Рассказ о жутчайшем бессилии перед наглостью и хамством, превосходящем тебя физически, и невозможности этому противостоять. Читая рассказ Лимонова, я переживаю это состояние вновь и вновь.
Грубая сила прижимает тебя к стене и со снисходительной улыбкой выворачивает у тебя карманы. А у тебя в душе безысходность и беспросветность – прекрасные слова с возмутительной приставкой «без».
Рассказ «Обыкновенная драка» освежил до мурашек на теле все эти переживания моих двенадцати лет, как тогда я считал, переживаний посильных, но спустя полвека так не думаю. Старый учитель-историк дал мне книгу Эдуарда Лимонова, и этот автор, которого я до тех пор не знал, сделался мне сразу близким. Стало как-то легче дышать, понимая, что есть на земле человек, тоже испытавший подобное. Заливаясь кровью, он нашел в себе мужество владеть собой, а самое главное – отличные русские слова, которые всегда помогали выстоять в борьбе с захватчиками. «Ты зря связался со мной, я не умею полудраться», – так сказал Лимонов своему обидчику, громиле, сорвавшему очки с его друга и саданувшему кулачищем в лицо Эдуарду, когда тот вежливо попросил вернуть очки.
Писатель рассказывает, как пришлось прикинуться побежденным. Громила расслабился, пританцовывая, играя на публику. «Он поверил в мое подчинение и, разевая рот, в хохоте стал позировать толпе. Продолжая бормотать: я извиняюсь... я виноват... будем друзьями, я соединил обе ладони замковым захватом, как учил меня больше тридцати лет тому назад Коля-цыган, и, перенеся в этот молот всю мою силу, какая имелась в пьяном, но тренированном теле, я ударил его сбоку и снизу в затылок, под ухо. Так взбесившаяся ветряная мельница могла бы сбить с ног зеваку, если бы идиот оказался вдруг на уровне ее могучего крыла. Он рухнул наземь». А дальше были те слова: «Меня трогать не надо, противопоказано, я не умею полудраться...»
Эти чувства до боли были знакомы мне. С ощущением убийственного бессилия мне впервые пришлось столкнуться, когда я, 12-летний, поздней осенью шел встречать из школы сестренку-первоклассницу.
В районе, где мы жили раньше, хулиганы отсутствовали. Это может показаться странным, но правда: пацанам не было нужды учиться драться. У нас никогда не было синяков на лице. Ободранные коленки и локти, но синяков – никогда. И лишь переехав в другой район, я впервые за 12 лет ощутил кровь на губах. И чувство заплывшего глаза оказалось не из приятных.
Любимую сестренку я пошел встречать через магазин. «Морские камушки», которые мы с сестренкой страстно любили, радостно шуршали обертками: кулечек, что дала мне продавщица, я привычно, как учил нас папа, разделил пополам, рассыпав конфеты по боковым карманам своей выходной курточки. Улыбка не сползала с моего лица, я всегда предвкушал вручение этого лакомства, и благодарное выражение личика сестренки было для меня высшей наградой. Магазин находился рядом со школой, и я не думал, что дистанция в сто метров станет новым учебным заведением, в котором отметки ставятся кровью.
Они появились неожиданно, три парня примерно моего возраста, не дав мне пройти сквозь яблоневый сад, отделявший школу от магазина. Хрустя во мраке валенками по ноябрьскому снегу, преградили дорогу и прижали к ограде. Если бы я знал тогда, что они держат в страхе весь район, я, наверное, повел бы себя по-другому. Но я не сознавал опасности.
Увидев на моей ладони блаженство с изюмом, троица потребовала отдать его им, что я и сделал, щедро ссыпая конфеты из кулака одному из них, а затем наделив остальных всей своей долей. При этом улыбка не сходила с моего лица. Они сразу же захрустели, ухмыляясь. И, неожиданно для меня, стали по очереди залезать в другой карман, выгребая то, чем я собирался обрадовать сестренку после звонка с последнего урока.
Сейчас, спустя полвека, я пытаюсь представить выражение своего лица. Жизнерадостная улыбка медленно гаснет, переходя в удивление и растерянность. Прожив двенадцать лет на свете, я словно заново рождался в этом мире. В мире жестокости, безнадеги, беспросветности, наглости.
Даже не предполагая, с кем имею дело, я попытался не отдать оставшиеся конфеты и выдергивал из кармана руки грабителей. Разноцветные камушки, выхваченные светом дальнего фонаря, стоявшего у магазина, посыпались на снег. Я уловил растерянность на лице самого настырного пацана. Никто из них не ожидал сопротивления. Но через секунду-другую будто молния обожгла мое лицо. Боль походила на ту, когда я упал с трехколесного велика, пытаясь преодолеть кювет, и перелетел через руль лицом на землю. Тогда я на миг потерял сознание.
Так и в этот раз. Но что-то теплое на губах привело меня в чувство. Это была кровь. Подставив к лицу ладонь, я с удивлением наблюдал ее приток. Старый фонарь над магазином показал, что ладошка уже полная.
До сих пор не могу понять, кто тогда диктовал моей потрясенной мальчишеской голове, что делать в этой ситуации. Видимо, кровь было жалко выливать в снег, и я, не дожидаясь второго удара, ткнул своей ладонью, как сейчас бы определил, по-бабьи, но достал до лица обидчика и стал вертеть всей пятерней по наглой ухмылке, пытаясь закрасить белевшую в сумерках физиономию. И пока двое других, уставившись в растерянности на лицо друга, решали, как со мной расправиться, я, как раненый зверь, рыча от боли, обиды и бессилия, махая кулаками налево и направо, пробивал себе путь домой.
Встречать сестру уже не имело смысла. Без конфет я к ней никогда не ходил. Отец ушел на работу во вторую смену. И впервые в жизни я пожалел, что у меня нет старшего брата.
Уткнувшись дома в подушку, я тихо выл от невыносимой обиды, облизывая такую непривычную, огромную губу. Мама необычайно ласково и нежно гладила меня по голове и тихонько рассказывала о своем отце, моем деде, которого тоже били, но он, стойкий, выжил. Мама вспоминала о брате – дяде Мише, которого на войне свои вели на расстрел, потому что он вышел из окружения без документов, но он не дал себя расстрелять. От рассказов моей милой мамы мне становилось все легче и легче, и соленая подушка вздрагивала все реже и реже.
Успокоенный мамой, я сладко засыпал, не подозревая о том, какие испытания ждут меня впереди, сквозь какие засады мне придется пробраться в этом бандитском районе, сколько крови еще прольется не только на снег, но и на траву, и на опавшие листья.
Недавно друг рассказал мне, что последний из тех трех моих обидчиков, редко выходивший из тюрьмы на волю, оставил мир живых. Я думал, что обрадуюсь, но этого не произошло. Полвека – это все-таки действенный бальзам, чтобы залечить детские раны.