Александр Савченко. Тысяча дней и ночей. Героическая повесть ч.3

чуть до грудков не дошел в разговоре с одним деятелем из Совнаркома. Я ему, понимаешь, про Фому, а он про Ерему… Нет и еще раз нет! Никуда я вас, Иван Павлович, не отпущу! Я кадрами не разбрасываюсь! Точка…
В конце концов Колгушкин уговорил Бардина не предпринимать ничего до его переговоров с Новосибирском, куда он наметил отправиться в ближайшие дни.
Вроде уговорил, но в душе Бардина осталась заноза. Чтобы вытащить ее, решил из Томска ехать в Щегловск, в редакцию окружной газеты, поместившей обвинительную статью. На Исполкомовской, 18 нашел бревенчатый дом под тесовой крышей. Разыскал редактора. Представился. Редактор назвался Борисом Голубчиком.
Бардин долго рассказывал о проблемах стройки, о трудностях, о ближайших задачах и перспективе. Редактор смотрел на него, часто мигал сквозь мутные очочки и молчал.
А когда речь посетителя закончилась, не меняя выражения лица, произнес:
– Ну и че вы хотите?
Бардина это взбесило:
– Я вынужден завтра же отправиться на прием к товарищу Эйхе! Не думаю, что пасквилянтам крайком партии предоставляет свободу слова!
Услышав о товарище Эйхе, редактор сразу переменился в лице. Снял с носа очки и требовательно крикнул:
– Наташа! Севрюкова немедленно ко мне!
Менее чем через минуту в дверях показался молодой парень в ситцевой косоворотке.
– Володя, расскажи товарищу Бардину, как ты готовил свой материал, как побывал на Кузнецкстрое. В общем, убеди человека, что никакого навета в твоей статье нет. – Потом снова повернулся к посетителю: – Это, товарищ Бардин, не наша редакционная политика и тем более не кухонные придумки. Мы идем четко в фарватере решений партии и правительства!
Володя начал сбивчиво рассказывать, как к нему попало письмо из Кузнецка. Группа товарищей, мол, писала о безобразиях, которые творятся вдали от глаз новосибирского и томского руководства. Фамилия Бардина там не упоминалась.
Севрюков хотел передать материал газетному фельетонисту Александру Климову. Но тот отказался, посчитав письмо подозрительным. Когда Севрюков прибыл в Кузнецк для выяснений на месте, его радушно встретил Янушкевич. В личной беседе рассказал о том, что главный инженер плохо разбирается в строительстве, дает невыполнимые и даже вредные указания. Многие специалисты возмущены такими выходками технического руководителя и готовы покинуть стройку…
В конце концов корреспондент Севрюков, состряпавший статью под псевдонимом Норд, вынужден был признать, что все приведенные в публикации факты не проверены. Ему пришлось тут же извиниться за свою излишнюю доверчивость. Парень от волнения мял потные пальцы.
– Особо простите, товарищ Бардин, за то, что в тот раз не захотел встречаться с вами. Обещаю еще раз приехать на стройку и написать, как все происходит на самом деле…
Голубчик, снова нацепив на переносье туманные очки, заключил:
– Прошу нижайше нас извинить! Теперь придется давать опровержение. Слышал, Володя?.. Видите, товарищ Бардин, живем в переломное и суматошное времечко! Все мы не без греха… А если будете в Новосибирске, передавайте при случае Роберту Индриковичу от щегловских низкий поклон!
Но никакого опровержения газета так и не опубликовала. И правдивой статьи о Кузнецкстрое в ближайших номерах не появилось.
Янушкевич, видимо, понял, что попался в расставленную им же самим ловушку, и заметно загрустил. Старался лишний раз не попадаться на глаза Бардину. Вскоре подал заявление и отбыл в неизвестном направлении. На его место поставили инженера Сергея Коптевского, прибывшего с Белорецкого завода. Ему уже приходилось работать с Бардиным в Макеевке и Енакиево. К тому же он хорошо разбирался не только в металлургическом производстве, но и в строительстве.
КУЗНЕЦК. 1929. КУЛАКОВ
Тридцатилетнего Андрея Кулакова на стройке встретили без особого пиетета. Были уже тут такие, кто и в штурме Зимнего успел поучаствовать, и повоевать в Гражданскую. Даже повыше, чем полковым комиссаром.
В девятнадцать его приняли в партию. А после установления советской власти в Сибири направили в Омск. Там комиссар превратился в снабженца, доставал и выбивал не только фонды, но и конкретные вещи: еду, одежду и оборудование, то есть самое необходимое для работы угольных копей Кузнецкого бассейна. На юге Кузбасса Кулаков проработал более пяти лет, успел изучить край и многих людей знал лично.
В Кузнецк прибыл в октябре 1929-го. Представлять его на стройку приехал Иван Васильевич Лотиков – заведующий орготделом окружкома партии. Сразу обозначил Кулакова как первого секретаря комитета партии Кузнецкстроя. Вскоре на окружной конференции того по всей форме избрали секретарем Кузнецкстроевского райкома.
Тогда ситуация с рабочими кадрами на стройке грозила превратиться в критическую: сколько б людей ни прибывало сюда целыми эшелонами, добровольно или по призыву, почти столько же бежало прочь, порою даже не дожидаясь денежного рас­чета.
Близилась долгая и лютая сибирская зима, пугающая многих кузнецкстроевцев. Как пережить ее? Как удержать людей? И вот тут весьма к месту оказался Кулаков. Он был волевым, резким и порой очень жестким человеком. Разошелся слух, что перед этим Кулаков провел чистку парторганизации в Щегловске. Многих партийцев выгнали с высоких должностей. Самые изворотливые перебрались на теплые места в Кузнецк. И вот снова на их голову налетел коршун…
В то же время крепла репутация Кулакова как житейского воспитателя, политического пропагандиста, организатора и надежного снабженца. Наверно, какими-то высшими силами Кулакова вынесло на предназначенную как раз для него орбиту. Время и обстоятельства требовали именно такого парторга, по сути – комиссара времен Гражданской.
С первого дня на стройке Кулаков вел себя как в бою. Сразу оценил всю серьезность ситуации с рабочими кадрами. И понял, что одна из главных задач советской власти – построить в Сибири металлургический гигант и начать давать стране чугун, сталь и прокат – находится под угрозой срыва. Поэтому не было времени искать помощи у своего партийного начальства, и Кулаков поставил перед руководством стройки вопрос ребром: или мы что-то сделаем, или вообще лишимся рабочих рук.
Колгушкин бывал на месте очень редко, а у Бардина своих забот невпроворот. Так что Кулаков сам устанавливает для себя особый режим жизни – практически днюет и ночует на строительной площадке, постоянно находясь в гуще рабочих. При этом понимая, что, по существу, оказался единственным воином на поле брани. Не то что крепких – вовсе никаких тылов у него нет. Коммунистов на стройке – единицы. Да и те разобщены, не знают друг друга, живут и работают в разных местах…
На счету каждый метр жилья. Но партийной организации нельзя существовать без своего угла. Потому Кулаков поручил членам оргбюро самочинно занять комнатушку в доме приезжих – прямо над столовой ИТР. Однако там нет телефона. Уговорил кое-как заведующего хозяйством Морозова, тот черканул на заявке: «Митрофаныч, обязательно поставь точку у просителя Кулакова».
Побежал к Митрофанычу – главному связисту стройки Егорову. Прокрался в его закуток, услышал конец разговора с Морозовым по телефону:
– Я понял, Алексей Максимович! Все понял. Как подойдет, так и скажу ему… Конечно, конечно… Как говорится, самим не хватает.
Кулаков показал бумагу с резолюцией Егорову.
Главный связист долго вертел ее так и сяк, потом тряхнул головой и вымолвил:
– Понимаете, товарищ Кулаков, я бы с удовольствием, но, к сожалению… Токо вчерась последнюю точку снарядили. И теперь никаких возможностей. Нету резерву ни в сетях, ни на коммутаторе. Ежелив хотите, можете проверить…
Кулаков догадался, что вокруг крутится сплошная надуваловка. Но куда пойти, кому пустить слезу или дать по физиономии, он не знал.
…Начались устойчивые заморозки. А в Кузнецке они обычно ранние. И сразу обострилась, точнее, оголилась проблема с жильем. Мало того что многие бараки сколочены из сырого леса, так еще и стены их заполнены всякой трухой, а сверху утеплены коровьим навозом. Полили осенние дожди – и с потолка закапала мутная вонючая жижа. Стены заплесневели, покрылись зелено-фиолетовым налетом. Многие бараки оказались не только без печей, но и без оконных стекол, проемы пришлось завешивать брезентом, старыми одеялами и матрасами. К слову, новых матрасов, чтобы нормально отдохнуть, тоже не хватало.
Никому не пришло в голову построить специальный барак для одиноких женщин, а их набралось на стройке более двухсот. Семейные и холостые часто жили в одной комнате. Уставший после смены муж спит на кровати, рядом жена качает в люльке ребенка, а возле них несколько молодых ребят галдят, играют в карты, споря меж собой…
В это время из центра России, спасаясь от голода, стекались самостийно и организованно люди, кое-как знакомые со стройкой или вообще не видевшие ее. Большинство «новобранцев», прослышав о невиданном строительстве и больших деньгах, прибывало в Кузнецк из алтайских, новосибирских и более близких деревень.
Построенные бараки занимались чаще всего стихийно: кто первый захватил место, тот здесь и живет. Правда, такое жилье находилось большей частью на окраинах, ему даже нашли подходящее слово – «нахаловка».
Вдали от строительной площадки возникло много неблагоустроенных рабочих поселков. Самый большой земляночный городок протянулся вдоль болота от речки Абы до железнодорожной станции. За ним тоже закрепилось говорящее название – «копай-город». И куда ни глянь, страшенная антисанитария.
Для тех, кто прибыл последним, жилья не оказалось вообще. Надо было выбирать себе сухое место и срочно рыть землянки, утеплять их дерном, соломой, еловыми ветками. Буржуйки и уголь раньше можно было получить бесплатно, но к зиме железные печки стали дефицитом и с углем тоже возникла проблема: выписывали со склада по два ведра на одну печь, и за этим с самого утра длиннющая очередь. В конце октября запретили выписывать для личных нужд гвозди…
Делал свое дело Кулаков, как умел: где уговором и убеждением, где руганью и угрозами. И добился-таки своего, сумел худо-бедно улучшить быт кузнецкстроевцев и предотвратить массовый отток рабочих.
Из освобожденных помощников у Кулакова был всего один человек – Лупинин. Снимать кого-то из партийцев с рабочего места было преступлением. В редком случае находился добровольный помощник, отпахавший ночную смену. Поэтому чаще всего Кулаков работал в одиночку.
Ходил по баракам и задыхался от смрада. Всякий раз вздрагивал, наткнувшись взглядом на ужасающие детали совместного быта жильцов. И иногда просто не мог уразуметь, как можно существовать в таких условиях. Люди жили семьями, без перегородок, бок о бок здоровые и больные, тут же играли и дрались их дети. Деревянные топчаны были завалены ворохами тряпок, а на большой кирпичной плите в центре барака из многочисленных горшков и кастрюль источала вонь приготовляемая пища.
Правда, значительную часть местного населения составляли кулаки и члены их семей, то есть враги народа, коими считала их партия. И он сам, соблюдая партийную дисциплину, должен был тоже считать всех этих окающих, акающих и гэкающих людей, переселенных насильно из своих домов и хат, врагами народа. Но какие ж они, к черту, враги?!
А утром из бараков, землянок и других временных пристанищ на работу тянулись несметные толпы полуголодных людей в дырявых стеганках, потрескавшихся овчинах, в старых шинельках, в лаптях и галошах, подвязанных бечевками. И уже с восходом позднего солнца они, таинственные и чумазые, по-муравьиному суетились в громадных котлованах, карабкались по деревянным настилам на свежие кирпичные стены, толкали с неизвестно откуда взявшейся бодростью тачки с кирпичом и цементом. Брызги дорожной грязи и цементного раствора растекались по их худым лицам и ободранным ватникам…
Ноябрь начался с ранних морозов. Кулаков не мог усидеть на одном месте, мотался из одного барака в другой. Пробирался по осклизлому склону до самых дальних времянок. Порой несколько ночей подряд умудрялся прикорнуть там, где его сваливала с ног усталость. Но и в этом случае просыпался первым и снова видел, как ужасно живут люди. В кишащей массе чужого народа мучились роженицы, кто-то с радостью ждал своего первенца, а кто-то был рад, что младенец упокоился навек и одной заботой стало меньше. Спасаясь от всепроникающего холода, люди спали в шапках и телогрейках. Чтоб не замерзли ноги, мужчины меняли сырые от пота портянки на сухие и пристраивались на лавку в дырявых пимах…
Ранним утром Андрей торопился на вокзал, чтобы встретиться с прибывшей перед рассветом новой партией народа. Вокзал был слишком мал для заполнившей его оравы. Самые нетерпеливые, дрожа от холода, стояли у рельсов по колено в снегу.
Кулаков пробирался в душный зал и без всяких предисловий начинал выкрикивать избитые уже слова:
– Товарищи, вы прибыли на самую великую стройку не только Сибири, но всего нашего Союза! Вас с большой радостью встречает доблестный Кузнецкстрой!
Он знал, что почти никому, кто сейчас затаил дыхание в этом помещении и ждет от него самых желанных обещаний, не достанется нормального места для проживания, а тем более уютного угла…
Только вчера кое-как расселили прибывшую партию народа. Заведующий хозчастью Грау распорядился занимать красные уголки.
Но неожиданно налетел председатель рабочкома Федор Елизаренко:
– Не позволю! Дойду до Бардина, буду звонить Колгушкину, подниму весь Новосибирск!
Пришлось Грау, мягко говоря, «утереться». И этого старый партиец и красногвардеец вынести не мог. До самой темноты бегал от барака к бараку, отыскивая Елизаренко.
Бегал и хватался за сердце:
– Застрелю суку! И сам застрелюсь!
И вот – новое испытание. Конечно, куда-то приткнет людей Грау. Но чего это ему будет стоить! Придется еще раз уплотнять заезжий дом № 27 на Верхней колонии… А как завтра?
Не раз бывало, что человек очнулся после сна и не может встать: голова за ночь примерзла к подушке. Потом пытается умыться, а в цинковом тазу сплошной лед. Перед работой надо обязательно не только сжевать кусок ржаного хлеба, но, главное, порадовать душу кружкой горячего чая. Значит, первому, кто проснулся, придется разжигать буржуйку и заодно ждать, когда немного подсохнет задубелая ото льда роба…
Кулаков исполнял свой долг, как знал и как мог. Чисто по-комиссарски он организовал мобилизацию по обкладке дерном тесовых бараков. На засыпку завалинок был направлен каждый взрослый житель барака – все, по выражению парторга, кто мог шевелиться. Ему удалось сплотить сотни людей, прибывших на стройку с разных концов страны, заложить основу единого коллектива Кузнецкстроя.
…А перед руководителями стройки стояла задача куда более важная: скорейшее получение первой плавки. Поэтому для разговоров об улучшении быта трудящихся на совещаниях и собраниях, как правило, времени не хватало.
КУЗНЕЦК. 1929. ЗАВОДСКОЕ ШОССЕ
На железнодорожную станцию все чаще и чаще, по нескольку составов в сутки, прибывали материалы и оборудование, предназначенные Кузнецкстрою. Но нормально подъехать к промплощадке с этими грузами было нельзя. Станцию от территории строительства отделяла речка Аба и болота, трясина и озерца. Все, что могли доставить на лошадях, везли в повозках кружными путями, старыми тропами – лишь бы поступивший материал оказался ближе к стройплощадке.
Все понимали, что без хорошей дороги не обойтись. Пришлось в который раз оголять главные объекты строительства и направлять людей на этот участок работы. Несколько сотен грабарей день и ночь возили камень и землю, чтобы засыпать болото по всей длине намеченной прямой дороги между будущим заводом и железнодорожной станцией. Но трясина безжалостно заглатывала камень и глинистый грунт. С огромным трудом удалось сделать какое-никакое основание будущей трассы, тут же получившее величавое название Заводского шоссе. Хотя какое тут шоссе? В сухое время – кочки да ухабы, а после дождя колеса груженых телег еще долгое время вязли в разжиженном грунте по самые ступицы…
В этот раз Бардин торопился на вокзал. Через несколько минут должен отходить новосибирский поезд. Двуколка, в которой рядом с главным инженером сидел Кулаков, виляла по шоссе, объезжая глубокие рытвины.
Слева показались бессоновские дома.
Кулаков показал на кривые силуэты построек:
– Вчера наши имели крупный разговор с местными мужиками…
– Что-нибудь серьезное? – насторожился Бардин.
Он вспомнил, как еще на самых первых порах потерпел сокрушительное фиаско в этой самой Бессоновке. Появился здесь в марте и первым задал вопрос не «Кто будет строить?», а «Где люди будут жить?».
Заведующий строительной площадкой Тельбесс­бюро Иван Иванович Бреус, краснощекий немец из колонистов, вязаной варежкой показал на ряды складированного леса:
– Тут побольше тысячи кубиков. Для начала жилья хватит. Но опять же загвоздка: кто будет строить? Народу, видите, нет. А тот, что в наличии, может быть только на подхвате. Лесинку поддержать, дров нарубить, напилить. А настоящих плотников – нуль! Хороших печников тоже нет. Вечная дилемма, Иван Павлович. Это вроде того, что было вначале: курица или яйцо…
Философствующий Бреус начал раздражать Бардина. Но тут заведующий строительством заявил, что у него есть на этот счет весьма занимательная идейка. И сразу изложил ее. Надо всего лишь срочно выкупить дома у жителей Бессоновки и расселить в них первые партии прибывающего народа. Бардин ухватился за эту мысль.
Приехав в село, походили возле домишек, поставленных в кривые улочки. Выбрали два десятка наиболее подходящих строений. Потом пошли в сельсовет. Рассказали, в чем дело. Предложение приезжего начальства мигом облетело дворы. К крыльцу сельсовета потянулись мужики и бабы.
Слово взял Бреус, его тут многие уже видели. Начал он весьма высокопарно:
– Товарищи бессоновцы! Рядом с вами развертывается строительство завода будущего. Скоро на стройку металлургического гиганта прибудут сотни, да что там сотни – десятки тысяч людей с разных уголков нашей необъятной родины. Все они приедут, чтоб полностью отдать свою силу духа и тела великому почину… Поэтому нам хотелось бы, чтобы эти люди не скитались по просторам вашего края, а получили нормальные условия для проживания. Вот мы посоображали и приехали с предложением выкупить в вашем селе все пригодное для проживанья жилье.
– Ты ково несешь, дорогой товарищ? – откликнулась бабенка в цветастом платке. – А мы-то сами куды из своих хором? У меня вон мужика по осени кедрой придавило. Я одинешенька, и шестеро гавриков на руках…
– А это, гражданочка, нами тоже обмозговано, – ответил Бреус. – Мы на всех вас кладем восемьдесят тысяч. За такие деньжищи можно приобрести неплохие подворья в Кузнецке. Самолично вчера узнавал. Оттуда многие разъехались – кто в Томск, кто в Барнаул или в Новосибирск. Так что тут никакой заминки не предвидится. Мы бы и сами там скупили жилье. Только здесь для трудящегося человека сподручней. А Кузнецк для нашей работы, считай, что у черта на куличках! Летом паром, понимаешь, а зимой длинный санный путь…
Бессоновский народ вначале было зашумел, заартачился. Потом люди пошептались меж собой, несколько мужиков отошли в сторону. Покурив и посовещавшись, вернулись к притихшему собранию.
Выступил мужичонка с кудлатой бородой и в изношенной до дыр шапке:
– Значится, так, робяты… На продажу нашего жилья мы согласны. Но, товарищ начальник, расчет должон быть наперед и до единой копеечки на кону.
– А копеечка у вас будет какая? – обрадовался благополучному повороту дел Бреус.
– А вот такая! Я ить за свою халупу в том Кузнецке токо хрен на палочке буду иметь. Потому наша цена будет повыше. Мы уж как-нибудь меж собой поладим, но на горку вываливай, дорогой товарищ, двести пейсят! То ись тыщонок… А иначе разговор меж нами будет пустобрехий.
Бреус уставился на Бардина. В его глазах так и сквозило: «Это ж грабеж среди бела дня!» Бардин нервно переминался с ноги на ногу. Он понимал, что местный народ давно осведомлен о нуждах стройки. И будет стоять насмерть: ему, как пролетариату, кроме цепей, терять нечего.
Иван Павлович выдвинул тело вперед и произнес глуховатым, но твердым голосом:
– Двести тысяч! Это последнее слово. Вы все, надеюсь, сознательные граждане и должны понимать, что государство не дойная корова. Поэтому торговаться мы больше не намерены.
Немного постоял и сделал вид, будто направляется к своей повозке.
Мужик со взлохмаченной бородой вроде как опомнился:
– Так ить чево там, мы согласны! Балаган не об чем устраивать. Што мы, ситуации или важности момента не понимаем?
…В итоге оказалось, что «ситуацию и важность момента» недопонял Бардин. Денежки все до единой копейки были вскоре выплачены. А через некоторое время началась тяжба. Бессоновские мужики почти поголовно подали заявления на устройство их в Тельбесстрое. Причем каждый не забыл указать, что никакого жилья не имеет. Таким образом, все жители деревни продолжали преспокойно жить в своих проданных «хоромах», а подселять к себе чужих людей ни в какую не хотели.
Бардин, конечно, понимал, что по дурости влез в великую авантюру. Но не будешь же тащить милицию и выселять семьи, в которых до пяти – семи душ ребятишек, а отцы значились работниками его же разворачивающейся стройки…
– Так что тут было серьезное? – переспросил Бардин у Кулакова.
– Кипит еще у меня до сих пор! – Парторг не понарошку ударил в грудь. – Дедок тут, вишь, один пропаганду кулацкую вел. Будь он помоложе, ох и схлопотал бы у меня! А так – что со старого пня состругнешь?
– Ну и чего он хотел, дед твой?
– Да вроде и ничего такого особого. Но скрипу было на всю окружность… Недовольство, так сказать, нашей политикой высказывал. А разве это нормально в сложившихся условиях?
– А все-таки? – не унимался Бардин.
– Порушили, говорит, природу-матушку. Веками она стояла здесь, цельная, как девка. А мы вот, вишь, приперлись сюда со своим заводом… Будто не знает, что эту природу страна покорить пришла, великое дело затеяла! А ему, вишь, не по нраву наша цель. И то, что болотину засыпали, и то, что заячьи тропы перекопали… Оказывается, у него кто-то рыбешку из вентилей повынимал. А кроме речушки этой, которая у нас как кость в горле стала, ему, вишь, негде поблизости порыбалить. Соснячок, мол, да вербочку повырубали… Вместо того чтоб свежую газетку развернуть да о политическом моменте голову поломать, о пташке и стрекозе беззубый загрустил. Горе, вишь, какое у него: за ягодкой лишний раз сходить некуда. В общем, послушал я его и чуть не побежал в ГПУ, чтоб самому сдаться… Нет, так дальше нельзя! Такой настрой, Иван Павлович, должен быть каленым железом…
Бардин продолжал молчать. Хмурил брови, переминал скулы. Что-то в услышанных словах задело его за живое. Но он старался выбросить из головы мысли, высказанные бессоновским стариком. Не потому ли, что слишком много в них было горькой правды?
МОСКВА. 1929. ХРЕНОВ И МАЯКОВСКИЙ
Заканчивалось последнее воскресенье августа. Засиделись допоздна. Маяковский был не в своей тарелке. Что-то угнетало его. Зная поэта уже больше трех лет, Ульян Хренов заметил, что такое с Владимиром в последнее время случается часто.
Наверняка все дело было в какой-нибудь красивой женщине. Именно красавицы, а вовсе не деньги или бытовые удобства всегда были для поэта главной движущей силой. Хренову было известно, что уже с 1918 года Брики и Маяковский стали жить втроем. А когда весной 1919-го перебрались в Москву, даже не скрывали своих прогрессивных отношений. Лиля вместе с Владимиром трудилась в «Окнах РОСТА», Осип ходил на работу в свою ЧК.
Хренову порой даже становилось жалко Владимира, не обделенного женской любовью, но маявшегося со своей судьбой, так и не приставшего к тридцати трем годам к нормальной семейной гавани… Не раз Маяковский раскидывал перед ним на столе фотографии, словно игральные карты. На всех были женские лица.
– Вот они, главные люди моей жизни! – улыбался поэт, размахивая длинными руками. – Моя вечная проблема! Путеводные звезды и препоны на моем пути…
Надо признать, все женщины на снимках были красивые, но не каждая цепляла душу Хренова. Зато Маяковский о каждой из них говорил с высоким надрывом, словно прощался в данную минуту. Да, несмотря ни на что, вся текущая жизнь поэта была заполнена Лилечкой Брик. Владимир очень сильно был привязан к этой женщине. Но и при ней для Маяковского вспыхивали другие «путеводные звезды». О них он мог говорить с близкими людьми часами…
Дружеский союз технаря Хренова и известного поэта-лирика оказался крепким и продолжительным. Каждый из них находил в другом то, чего не имел в себе. Маяковский необычайно нежно относился к Хренову. Любил и ценил в нем энтузиазм, безграничную энергию и преданность порученному делу.
– Через пару дней отбываю в Сибирь, – сообщил ему Хренов. – Конкретно – командировка в Кузнецк. Давно собирался туда. Край непуганых птиц.
– Ну-ну. Любопытно. А я ведь, Ян, даже до Урала не удосужился доехать. Нью-Йорк и Париж – стоящие города, но надо бы и по Родине прокатить. Ведь кругом прет такое дыбище! – Он взял со стола автоматическую ручку, повертел в руке и закончил: – Привези хороший подарок! Чтоб заскребло меж лопаток. Ну, ты парень сообразительный. Знаешь, чего хочет душа поэта.
...И вот многодневная и многотысячекилометровая командировка позади. Воскресный вечер 17 ноября.
Маяковский держит в ладонях три большие кедровые шишки, подносит их к носу и, вдыхая смолянистый аромат, умиленно восклицает:
– Какой первородный запах! Кедр, говоришь? Кедрище!.. Замечательная будет у меня к нему рифма, Ян!
Оказавшийся в гостях одновременно с Хреновым Василий Катанян улыбнулся. С этим бывшим секретарем журнала «Новый ЛЕФ», а теперь сподвижником Маяковского по «Комсомольской правде» и «Известиям» Ян познакомился чуть больше года назад. Ни Катанян, ни Хренов давно не видели Маяковского в таком расположении духа. Значит, у поэта пошел творческий подъем. На столе стояла открытая бутылка красного десертного вина «Букет Абхазии», его начали выпускать только с нынешнего года. С этой бутылкой из зеленого стекла Хренов не расставался с самого Кузнецка: как-никак личный презент от директора Кузнецкстроя на дальнюю дорожку…
Маяковский искоса глянул на шестнадцатиградусную жидкость, лукаво улыбнулся:
– Пойдет. Хотя во мне живет сторонник чисто грузинских вин. Есть, правда, и другие мнения. Например, у Александра Сергеича. – И он продекламировал своим рычащим голосом:

Да вот в бутылке засмоленной,
Между жарким и бланманже,
Цимлянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей.
Маяковский умолк, Катанян приподнял голову:
– А что, если Ян Петрович расскажет нам о делах во глубине сибирских руд?
– Однозначно! – поддержал хозяин дома. – Ян, не прячь впечатления! Давай, вываливай! Что там у них… – Но тут же осекся. И серьезно уточнил: – Что там у нас?
Хренов пригубил вина из стоявшего перед ним бокала. Хотел было отмахнуться: мол, да все в порядке, контора пишет, дела идут своим чередом. Но, подхваченный воспоминаниями о недавнем пребывании на Кузнецкстрое, сам не ожидая от себя такой прыти, начал с восторгом рассказывать, как он попал в Кузнецк, как окунулся в лавину настоящего героизма людей, увидел их светлую и неиссякаемую веру в завод-гигант и будущий город-сад. Говорил с азартом, подробно, заразительно, воодушевленно, словно комсомолец на собрании. Рассказывал о строительстве небывалой по мощности домны, о закладке нового города – небывалого города социалистического типа. Рассказал о трудностях, о промокшем хлебе, прохудившейся крыше над головой и о миллионе вагонов стройматериалов, которые завезут туда.
– Там каждое утро газета повторяет: «Стране нужен чугун!» И каждое утро люди спешат на стройку – хоть в ливень, хоть в лютую стужу. Они полны отваги, задора и ожесточенности. Когда рабочий касается железа, он чувствует, что промороженное железо обжигает пальцы, будто его накалили в кузнечном горне. Но он претерпевает это. Он работает через силу, но с песней и сдает свой объект с красным знаменем в руках…
Маяковский слушал, остолбенело опершись об угол комода, не выпуская из рук шишек. Не проронил ни слова, пока говорил гость. На другой стороне дивана с открытым ртом сидел Василий Абгарович. И без того увеличенные стеклами очков глаза стали еще больше, он то и дело машинально тыкал папиросой в пепельницу, полную окурков.
Маяковский наконец не просто подошел, а подскочил к Хренову:
– Ян, дружище! Ты привез настоящий подарок. Я сегодня не усну до утра… Меня прошибло током от твоих слов. Кому-то другому я бы не поверил, а тебе верю, старина: там точно будет город-сад!
Потом несколько секунд всматривался в лицо друга, побывавшего в Сибири, как на другой планете. И начал декламировать тут же рождающиеся стихи. Хренов понял, что Маяковский, как обычно, экспромтом ставит здесь свое собственное представление.
– Да вы просто светлый мечтатель, молодой человек! – прервался поэт для восторженной пояснительной ремарки. – Так красочно рассказываете