ВЕРСИЯ ДЛЯ СЛАБОВИДЯЩИХ
Огни Кузбасса 2016 г.

Гарий Немченко. Горбатый мост ч. 2

Значит, носили они сюда не только воду, не только сигареты, но и кое-что еще, да-а...

Вся Москва на ту пору, казалось, только этим и была озабочена: что предпринять, чтобы миром заставить шахтеров прекратить стучать касками и по домам разъехаться... Лужков якобы ночей не спал: думал.

Да вот, все я про себя потом посмеивался, да вот, вот : отправить телеграмму в Прокопьевск, на знаменитый Тырган - жене петюниной. Мол, так и так: в палатку к муженьку приходит «мамочка».

Может, в другой какой конец - ещё примерно такую же.

И через два-три дня тут и следов от лагеря не останется – шахтерские жены разнесут!

Но нет, нет...

Кто-то эту кашу варит и варит: очень она кому-то нужна!

Ирбек появился, чем-то явно расстроенный: таким я его редко видел. Будто успокаивая себя, обе ладони положил на шишак чугунной ограды, за которой стояла полиэтиленовая, похожая на парник большая палатка, кивнул на табличку с крупными буквами : «Прокопьевск».

- Хоть тут – люди как люди!

- Какие, знал бы ты!- начал было я, отводя его чуть в сторонку.

Уже готов был потихоньку сказать ему о Петюне, который парится, бедный, с «анпиловской мамочкой», и понял вдруг, что не время ему об этом рассказывать… вообще не стоит… нельзя… далась ему эта чистая, прямо-таки юношеская любовь к Прокопе!

Собрались с ним уходить, шли к выходу из городка, когда нас догнала молодая журналистка из Воркуты, с которой я уже достаточно хорошо был знаком:

- Говорили, наш оркестр вам понравился…Может, останетесь послушать?

На свободной площадке в центре городка уже выстраивались четырехугольником мальчишки с трубами, уже стоял перед ними с поднятой рукой дирижер…

Детский духовой оркестр был из Чебоксар, из Чувашии. Накануне руководитель его, когда разговорились, показал дарственные часы от президента Николая Федорова, сказал с уважительной улыбкой:

- Любит нас… И мальчишек, и вот меня с ними.

- Тут как-то по телевизору проскочила информация, что он-то как раз против забастовки? – спросил его. – А вас сюда прислал…

И дирижер повел ладошкой:

- Не Федоров!.. Только и того, что глаза, как говорится, прикрыл… А деньги на поездку Меркушин дал, депутат Госдумы – это он всё поднимает шахтеров…

- Каникулы на Горбатом мосту? - сказал я сочувственно.

И он горячо откликнулся:

- Не говорите: в центре Москвы торчим, а Москвы, считай, и не видим…Только и того, что конфеты московские… задарили! Они уже нос воротят. Но обстановка тревожная… уедем на экскурсию, а вернуться вдруг будет некуда. Да ещё трубы… пропадут или побьют их. А это уж Федоров давал деньги: такие инструменты дорого стоят…

Оркестр ударил «Прощание славянки», и душа отозвалась тонкой болью: хрупкие мальчишки посреди этого грозного лагеря бунтарей… кто-то здесь наивен, как Ирбек Дзуцев, и также, как он, непримирим, а кто-то давно все понял… знает, что не в шахтовой кассе, а тут сейчас лежит его заработок… скольких из них увижу потом на съезде шахтеров в дорогих костюмах, модных рубахах, новеньких «мокасинах»… во что превратилась эта черная от угольной пыли, чумазая революция!.. Что ж, что лежит теперь посреди лагеря тряпичное чучело президента – сам он, въехавший на их горбу в Кремль, сидит там живой-здоровый…ну, может, не досмотрели – так же, как тут, лежит…

- Здорово у них получается! – с теплотой в голосе негромко сказал Ирбек.

И я отозвался:

- А ты думал?

А мальчишки уже заиграли «На сопках Манчжурии»: и старые, ну, как будто бессмертные наши беды опять припомнились, и горе-горькое наше, и общая наша русская вина за всё, что произошло с родиной… что нынче происходит…

- Дети, считай… и так играть! - растроганно проговорил Ирбек. - Ты веришь: не хуже наших цирковых «лабухов».

- Ну, конечно! – поддержал я с нарочитой иронией. – Эталон мастерства: ваши «лабухи». Как ещё перед утренним представлением поди надерутся…

Но он не слышал меня:

- Лучше!.. Я тебя уверяю: лучше…

Вечером он вдруг позвонил мне домой:

- Не спишь ещё?.. Ты ведь у нас – вместе с курами. Хорошо, что не спишь: я только что из цирка. Двадцать контрамарок им хватит?

Я сперва не понял:

-Кому?

- Кому-кому, - проговорил он ворчливо. – Ребятишкам этим. Оркестру. Давай так: ты с утра съездишь, скажешь им. Сможешь? Найдешь время?.. А я буду у входа ждать в половине седьмого вечера… Решено?

- Какой ты молодец! – искренне сказал я. – А я вот, видишь, не догадался попросить тебя… опять джигит – в роли доброго волшебника, Юр?..

- Ты на мой вопрос не ответил! – сказал он нарочно строго. – Ты сможешь?

Назавтра хотел приехать к зданию цирка первым, но он уже ждал там. Опять стал было от чистого сердца его благодарить да подхваливать – какая, мол, для ребят радость! - но он ворчливо остановил:

- Я о другом, ночью… не спал, веришь. Что вообще с ними будет? И с этими ребятишками, и кто поменьше, и кто родится потом… не выходит из головы! А контрамарки это мелочь… держи!

- Нет-нет! – отвел я его руку. – Проведешь сам. Пусть они запомнят: не кто-нибудь пригласил – джигит Ирбек Кантемиров, осетин…

И он невольно вздохнул:

- Кантемиров-то ладно… Но ради Осетии…

Мальчишки появились большой и шумной оравой, и в середине и по бокам шли принаряженные шахтерики, и я улыбнулся:

-Опять тебе придется в дверях двух за одного считать?

Напоминал ему, как однажды мой младший сын, попросивший через меня пять контрамарок, привез потом на представление больше десятка казачат, и я, что называется, схватился за голову, но Юра твердо стал напротив пожилой билетерши и с нарочито серьезным видом взялся проталкивать ребят по-двое:

-Одна пара… две пары… три… сколько там, Нина, – пять?

Улыбаясь помолодевшими глазами, женщина повела ладошкой:

- Все равно не хватит… пусть все!

Когда все казачата оказались в фойе, с серьезным видом спросил его:

- Что ж ты не рассказывал?

Он поймался:

- О чем?..

- Что ты не только джигит – ещё и старый фокусник?

И он рассмеялся, довольный:

- Это цирк!.. Хочешь или не хочешь, всему научишься.

Теперешние его гости, конечно же, засиделись там, на Горбатом мосту – ещё на подходе толкали друг дружку, кричали, громко смеялись… Но то ли началось, когда в фойе каждый нацепил себе купленный в цирковой лавчонке большой красный нос, каждый в левой держал мороженое, а правой пытался отбиваться зажатым в пальцах продолговатым, как огурец, длиннющим воздушным «шариком»…

- Как ты думаешь? – глядя на них, нарочно серьезно спросил у меня Ирбек. – На представленье они пойдут? Или им и этого, их собственного, хватит?

И я расхохотался: недаром же Никулин накануне записи передачи «С легким паром» «подзанимал» у Юры анекдоты, недаром его шутки потом озвучивал!

Прошли с ним в директорскую ложу, откуда хорошо было видать, как мальчишки рассаживаются на своих местах… Расселись и тут же чуть не разом притихли.

- Смотри, какие пай-мальчики! – повел на них глазами Ирбек.

- А ты, небось, думал, что они арену займут?

- Сейчас будет оркестр, - проговорил он. – Я уже их подначил: сравним…

Все глядел на мальчишек, а я опять вспомнил уже давний теперь приход на Цветной бульвар казачат… Большинство, которому не досталось мест, Ирбек одного над другим рассадил под деревянным бортиком на ступеньках в проходе, и я тут же решил, что мы с ним сделали все, что могли, но он тихонько скомандовал:

- За мной давай-ка – не отставай!

Быстро прошли какими-то хитрыми переходами и оказались в буфете.

- А, дядя Юра! – дружелюбно встретила его молодая буфетчица. – Что – любимого вашего томатного? Один стакан? Два?

- Три! – сказал он ей в тон. – Только не соку, а три картонных коробки из-под сока… найдешь?

- Конечно, дядя Юра – для вас…

- Разрывай и складывай вот так! – приказал он мне, когда буфетчица принесла нам коробки.

- Что надо, не пойму…

Сам он уже растерзал одну:

- Видел, где мы их посадили? На камень… на бетонные ступеньки… дети! Долго им простудиться? В несколько раз складывай… под попку…

Там сидел и мой внук, сидел Глеб, которого Георгий, сын, специально туда определил, чтобы остальным не было обидно… но почему не я, а Ирбек тут же бросился искать эти коробки, ну, - почему?!

Держа около груди по охапке вчетверо сложенного картона, зашли потом на конюшню за кусками попоны, тихонько вернулись на представление: в круглом зале держалась напряженная тишина, головы у всех были задраны – под куполом работали акробаты. Он попридержал меня у входа на верхнем ярусе, а когда ударила музыка, обвалом грохнули аплодисменты, подтолкнул плечом, кивком позвал вниз.

- Привстань-ка! – шепнул первому мальчишке, и тот послушно приподнялся и сел уже на картон с кошмой.

Шагнул ещё не ступеньку вниз:

- Привстань-ка!

Но казачок попался упертый. Руками схватился за край ступеньки.

- Чи-о?! – спросил громким шепотом.

Не знаю, почему это Ирбек перешел вдруг на «цирковой-изысканный»:

- Приподыми-ка «мадам Сижу»!

- Чи-о-о-о?! – совсем потерялся казачок.

- Задницу приподними! – перевел Ирбек на родной наш язык, на обыденный.



… И вот когда его не стало, когда так неожиданно ушел, когда Москва так недостойно простилась с ним – ни траурной рамки в газетах, ни слова по радио, ни хоть коротенького сюжета по телевизору - я, младший, вдруг ощутил настоящее горькое сиротство…

Оказалось, наш с ним шутливый договор о беспрекословном соблюдении горского, кавказского «кодекса чести» в стремительно опускающейся в омут «общечеловеческих ценностей» столице, был и в самом деле надежным щитом от нарастающей вокруг разнузданной пошлости и густопсового хамства…

Неужели останусь теперь со всем этим – один на один?

Неторопливо и честно писать о джигитах – так, чтобы ни мне самому, ни Ирбеку, ни обоим нам не было стыдно, - с годами вошло у меня в привычку, сделалось добровольной обязанностью. Давно уже понял, что это мне на роду написано – о них рассказать, но не спешил, не торопился: вон как пока силен и красив, как подвижен и крепок, как духом могуч мой друг!

И вот ушел – а я о чем-то не расспросил его, чего-то, может быть, недопонял, что-то благополучно успел забыть… Издержки «вольных хлебов»… может быть, - слишком «вольных»? При которых вроде бы никому ничего не должен, никто тебя не торопит… откуда же теперь эта горечь горькая?

Не позвонит, не пошутит, никуда не позовет больше, не приободрит не только взглядом – одним своим благородным, полным кавказского изящества и ненарочитого достоинства видом…

В один из тоскливых дней после гражданской панихиды на арене пустого полутемного цирка отправился к общему нашему с Ирбеком товарищу, работавшему тогда в «Парламентской газете» однокашнику по факультету журналистики Саше Алешкину. Сам он отлучился по делам службы, но сидевшие в кабинете за шахматами его коллеги передали, что просил обождать, и я сел в сторонке, невольно приглядываясь к игравшим: так безобразно громко они кричали и спорили… мало, мало того!

В кабинете стоял сплошной мат, всякий очередной ход сопровождался грязной руганью в изощренной, в отвратительной форме… хоть всего-то газетчики - тоже «мастера» слова!

Вскакивали и потрясали кулаками, раздергивали якобы непременные – положение обязывает! – галстуки, хватались за жиденькие волосы на давно полысевших головах, сгибались и разгибались, в забывчивости некрасиво почесывались, и у каждого был такой вид, будто сейчас то ли пукнет, а то ли, расстегивая молнию на ширинке, шагнет в угол…

Мне вдруг показалось, что они меня разыграли, никуда Алешкин не уходил – вот же он, вылитый: только и того, что на белесом худощавом лице воспаленные глаза сильно подзакисли и пену в уголках рта давно вытереть не мешало бы…

Блажен, кто подобного душевного смущения не испытывал!

Я встал, вышел и никогда больше не звонил Алешкину и никогда не заходил к нему… ты уж извини меня, Саша, - так получилось!

Правда, в этот первый год без Ирбека случилось одно радостное и чуть загадочное, мистическое, если хотите, событие…

Валентин Распутин позвал меня осенью в Иркутск, на проходивший здесь уже который год праздник «Сияние России». Встретил нас, небольшую кампанию москвичей, в аэропорту и почти тут же отвел меня в сторонку:

- Ты не обидишься?.. Расписывал тут, кто куда поедет, и тебе выпали рабочие города – Братск и Усть-Илимск… поймешь правильно?

Чего ж не понять? Больше десятка лет на «ударной комсомольской» стройке в сибирской молодости, это, братцы мои, - на всю жизнь.

Осень стояла удивительная, с пылающими яркой желтизной лиственными лесами, которые тянулись и тянулись под небом удивительной голубизны, и я был рад, что сказочный этот вид продлился для меня благодаря почти немеренным расстояниям по железной дороге уже внутри области – до чего она, страна Сибирия, и действительно велика!

В Братске спустился к берегу Ангары, умылся речной водой и постоял, улыбаясь давним годам…

Навстречу утренней заре –

По Ангаре, по Ангаре!..

Как тогда выпевали наши девчата именно эти слова…да!

… девчонка, девчонка танцует на палубе, - эти тоже…

Каждая тогда думала, что хоть и далеко Ангара, но это, конечно, - прямо-таки о ней… где тогда, интересно, был Рыжий Толян, который и Ангару тоже теперь, считай, прикарманил? Сколько ему тогда было лет?

Посреди вечера в одном из читальных залов ко мне подсела очень скромно одетая худенькая пожилая библиотекарша, положила передо мной старый мой престарый роман «Пашка, моя милиция» - ну, до того истрепанный и клееный-переклееный!

- Помню вас, я с нашей Антоновской площадки, с Запсиба, - взялась тихонько нашептывать. - Тогда всё – Братск, Братск, а у нас ещё ничего, до разворота далеко было, помните - тишина, и я сюда приехала: за романтикой.

Спросил по инерции:

- Нашли?

Как печально она посмотрела на меня: был взгляд раненой птицы, оставшейся жить в чужом краю…бедные вы мои! Какая там «утренняя заря», какая «палуба»!

… Как раз в этот миг, сейчас, компьютер «нового поколения» - благодаря добрым людям только что задешево приобрел у одного богатого «продвинутого», которого он уже перестал устраивать, - так вот, эта бездушная машина, что то и дело теперь подсовывает в мой текст то советы, а то готовые наработки, попыталась тут же напомнить мне о полузабытом в нашей жизни клише «з а р а н е е б л а г о д а р е н», и я вдруг горько подумал, что это, может быть, единственная благодарность, которую заслужило бедовавшее на десятках «великих» строек, на сотнях чуть меньше них, моё поколение… продающий эти машины далекий чужой миллиардер, и тот понимает и в отличие от наших, новоявленных, выходит, как бы сочувствует забытым и обездоленным!..

Но настоящую радость мне пришлось испытать в Усть-Илимске.

Мы были в только что создаваемой местной художественной галерее, когда речь зашла о Кавказе и о кавказцах.

- Вы в тех местах бывали? – спросила у меня милая молодая женщина, руководитель галереи. – Хоть немножко их знаете?.. У нас тут небольшая проблема: на первых порах, конечно же, приходится чуть не по всей стране побираться, вот Москва и прислала нам две очень хорошие графические работы, но кто на них…

Работы тут же из запасника принесли, я глянул…

Как-то уже пытался писать, что нет ничего случайного, во всем – промысл Божий.

С одного листа глянул самый старший Кантемиров: уже в почтенных, очень почтенных годах Алибек Тузарович, глава династии. С другого смотрел на меня мой друг Ирбек.

Пришлось достать из кармана пиджака Мишину иконку в твердой, в виде подковы, оправе из кожи.

- Как хотите, это она к вам привела! – сказал, перекрестившись.- Георгий Победоносец, которого осетины зовут Уастырджи. Считается – покровитель мужчин, воинов, путников. Как шутливо в Осетии говорят: министр путей сообщения. Мне её подарил в свое время знаменитый наездник и каскадер Мухтарбек Кантемиров – «Не бойся, я с тобой», двухсерийный фильм, может, помните? Там он в главной роли. А здесь его отец и его старший брат.

- Вы уверены?.. Это точно? – стала допытываться руководительница музея. – Мы писали художнику, хотели, чтобы он нам ответил…

- И он не ответил?

- Да, почему-то не ответил.

- К несчастью, он пропал.

- В каком смысле?

- В прямом, - пришлось сказать. – В самом прямом…

Подлое, и действительно, время, которое стольких уже поглотило одного за другим! Никто не знает, куда делся Заурбек Абоев, умница и красавец, талантливый осетинский график, писавший неплохие стихи … Ирбек уже был тогда главой землячества, с помощью высоких милицейских чинов тоже пробовал искать его… нет!

Но вот остались прекрасные его работы, и две из них чудом переместились в Сибирь, которую так любили отец и сын… мало сказать, в Сибирь – в самый центр её, в самую глубину-глубинку!

- Вы нам пришлете хоть что-нибудь о них? – попросила директриса музея.

В Москве я первым делом позвонил Мухтарбеку, рассказал об усть-илимском музее, дал адрес, и оба мы потом слегка растрясли наши «кантемировские» архивы – ради сибиряков…



И вот дома, опустив голову, почти касаясь лбом оконного стекла, стоял я, невидящими глазами глядя на свою Вятскую, по которой неслись машины, и всё размышлял, и все пытался понять…

Ну, с ребятишками ясное, предположим, дело: Ирбек никак не мог дождаться внуков – Марик не торопился связывать себя женитьбой, не торопился, и вот она где прорывалась, эта любовь к детишкам и эта боль.

Недаром ведь о них всегда: д и н а с т и я К а н т е м и р о в ы х.

Династия!

А продолжателя нет…

Через несколько лет мы созвонимся с Володей Ли, главным администратором цирка на Цветном бульваре, тестем Маирбека, который будет в то время с гастролями в Англии, созвонимся и съедемся на развилке дорог недалеко от Звенигорода…

Счастливый Володя, дитя корейца и «щирой» украинки, прошедший суровую цирковую школу бывший акробат, вылезет из машины с годовалым бутузом на руках:

- Знакомься, Юра, с дядей! – начнет говорить ему. – Он друг твоего дедушки… знакомься, Ирбек!

Попробую черноглазого малыша взять на руки, но раздастся такой густой, мощный рев!..

- Ну-ну, - скажет Володя. – Ну-ну, а то и отец с матерью там услышат… англичане им продляют контракт, представляешь? Они вообще запрещают кому бы то ни было появляться в стране с парнокопытными, а тут был такой успех, что предложили ещё на несколько месяцев остаться: послезавтра директор сам полетит подписывать договор.

Так вышло, что «послезавтра» мне пришлось прийти «на Цветной бульвар», чтобы повидаться с Татьяной Николаевной Никулиной… От неё, сидевшей в кабинете покойного мужа, Юрия Владимировича, только что стремительно вышел с бумагами их сын Максим, нынешний генеральный директор, в приемной чуть не налетел на вошедшего с кипой черных бурок в руках Володю Ли, промчался в свой кабинет.

- Маирбеку хочу с ним, - торопливо сказал на ходу главный администратор, ношей своей раздвигая оставленную приоткрытой дверь в кабинет генерального. – Говорил: сейчас улетает.

Зато какое спокойствие царило там, где сидела Татьяна Николаевна!

Превращенный в музей кабинет Юрия Владимировича, и при нем ещё уставленный сувенирами со всех концов света, теперь, что называется, ломился от них, и сама она, уже очень пожилая, сухонькая, после нескольких дней болезни поблекшая тоже невольно гляделась тут одним из многочисленных экспонатов.

Заговорили о Кантемировых, и Татьяна Николаевна очень медленно, будто потихоньку доставая это из памяти, стала рассказывать, как в давние теперь, предавние времена, когда выпадали совместные с осетинскими джигитами гастроли, Мариам Хасакоевна, которой и без того приходилось заботиться о своих трех мужчинах, заодно брала на свой кошт Никулиных, как вкусно она готовила и кавказские блюда и русские щи, как тепло и весело было за общим большим столом…

И тут стало происходить что-то удивительное: на глазах она начала оживать, начала как бы молодеть… Скрывавшие до этого усталую боль глаза зажглись, заискрились, на впалых, давно не видавших косметики щеках появился яркий румянец. Как очаровательно она улыбнулась!

- Если бы т о г д а вы их видели: Ирбека и Мухтарбека! – сказала вдруг зазвеневшим голосом. – Юру и Мишу… Какие, и правда, были красавцы!



Но почему их все-таки так тянуло в Сибирь?

Вышагивая по своему не очень просторному кабинету как бы положенные для печальных раздумий километры, однажды остановился, постоял так, словно к чему-то далекому прислушиваясь, и вдруг влепил себе в лоб раскрытой пятерней: тюха-матюха!..

Как о таких, вроде меня, молодцах в родной моей станице говаривали…

Или это уже из того, что в других, в далеких от Кубани краях было услышано и стало потом моим?..

Так и тут: все на свете одно с другим переплетено, все связано-перевязано – тем более на просторах нашей Руси-матушки, где многое перемешивали, перетасовывали ещё и нарочно!

Что ж ты, подумал о себе, что ж ты уже столько лет, стреляный вроде воробей, о джигитах размышляешь как бы отдельно, о казаках – отдельно и также о них всегда пишешь … да ведь ссыльные казаки и были в Сибири теми самыми зрителями, которые душеньку свою отводили на представленьях джигитов!

Да как же ты раньше до этого не дошел?

Опять, как в нашей станице: н е д о т у м к а л?!

А ведь было тебе столько знаков: да тот же спасатель «Шахтер» около Лемноса, который одним своим неожиданным появленьем должен был в твоем сознании многие концы и начала соединить! Не отсюда ли тысячи казаков разбрелись потом по Европе, в каких только странах не осели, родили детей, многих растили в русских школах да кадетских корпусах, оказались с ними в немецком Казачьем стане, в корпусе у генерала фон Паннвица, в австрийском Лиенце, где так жестоко англичане их предали, и в «телячьих вагонах» покатили оттуда в Кузбасс… А кто их тут встретил?

Бедолаги, которых с Дона, с Кубани, с Терека выслали сюда двумя десятками лет раньше: во времена расказачивания-раскулачивания…

Кто все эти шахты бил?.. Кто «металлургию» да «химию» поднимал?

В большом очерке «Последнее рыцарство», который был опубликован в первые годы шумно разрекламированного, но так пока и не состоявшегося нашего «возрождения», которое впору уже «в ы р о ж д е н и е м» называть, рассказал кроме прочего об отце старого свого друга Николая Бурыма, выросшем сиротой лихом «красном» казаке с Терека: как раз из-за его сироства да из-за природного удальства не однажды пощадили его сердобольные, старше возрастом «белые»… Очерк этот многим тогда понравился, а Коля, посмеиваясь, сказал мне:

- Хочешь, я тебе – продолжение?.. Когда распределился на работу в Междуреченск, через год-два приехал ко мне отец. Денек-другой погостил и говорит вдруг: съезжу-ка я, сынок, в Прокопьевск. После гражданской туда половину нашей станицы вывезли… Как они там?.. Хоть одним глазком глянуть!.. Вернулся оттуда мрачный и говорит: хорошие ребята, но больше я туда не поеду. Стоит выпить стакан, и каждый тут же – о вооруженном восстании… Нельзя к ним ездить, сынок, нельзя – а то ведь загребут вместе с ними!

А книжка Евгении Владимировны Польских «Это я пред тобою, Господи!»?.. Искусствовед по профессии, работала в Москве, уехала во время войны в родные края, на Ставрополье, тут во время оккупации вышла замуж за казака, который вернулся с немцами, с ними оба ушли: муж её издавал у Паннвица газетенку «Казачьи ведомости»… ну, прямо-таки, как ваш покорный слуга – в Союзе казаков у батьки Мартынова… В Лиенце их взяли вместе, но на первой же «нашей» станции разделили: офицеров потом провезли дальше, вглубь Сибири, и о муже она ничего больше не слышала, а основную массу «простых казаков» разбросали по зонам «Кузбасслага» да «Южкузбасслага»: в Кемерово, в Ленинск-Кузнецком, в Белове, в Киселевске с Прокопьевском, в Мысках, в Междуреченске…

Читал книжку, изданную после очередного её возвращения в Ставрополь, уже в девяностые, и вдруг наткнулся на фразу, от которой зашлась душа: «После ласковых имен кубанских наших станиц - Отрадная, Спокойная, Привольная – ранили даже грубые названия здешних мест: Тайбинка, Тырган, Сибирга…»

Но для меня-то и они звучали торжественной музыкой!

Что говорить о чуть ли не родном прокопьевском Тыргане… В шутливых стихах беспечной молодости была воспета и соседняя с Новокузнецком Сибирга:

Сибирга, Сибирга!

Приготовь стопарик.

К тебе едет дядя Га…

Дядя Сибир-Гарик!

Ну, что делать, если комсомольские наши стройки возникли потом в тех местах, где перед этим были лагеря с нашими же земляками, а то и близкими родственниками… Думаю иногда: может, побывавши на преддипломной практике в Кузбассе, оттого-то и рвался потом в Сибирь, в места казачьей погибели, что Божий промысл для меня был – как раз об этом и рассказать, но за шумными песнями о «величавой Ангаре», о том, как «девчонка танцует, танцует на палубе» я его тогда так и не расслышал и начинаю различать только теперь, когда размышляю о своем друге-джигите…

Ведь представьте себе, действительно, вы только представьте: бить и бить в глубине эти черные норы, в которых тяжелая земля во время обвала навсегда засыпает твоих товарищей… Если пласт угля невысок, годами потом стоять в этих норах на коленках; пить после безрадостной смены вусмерть, чтобы забыться и хоть как-то отдохнуть… И вдруг по городу слух: джигиты приехали!

За тридевять земель от родного дома сидеть среди немногих выживших станичников под брезентовым пологом «шапито», втягивать жадными ноздрями лошадиные запахи, слышать тихое ржанье, и - вдруг, вдруг!

С лихим гиканьем, стремительно врываются на арену горячие кони с лихими наездниками в черкесках и высоких папахах – будто из недавнего прошлого…

Да так ведь оно и было: полвека назад на ростовском ипподроме совсем молодой тогда осетин Алибек Кантемиров учился джигитовке у донских казаков, а теперь их детям и внукам передавал, несчастным страдальцам, привет с их зеленой и теплой родины…

…Они восстали-таки, но поздно, поздно, когда позвали их уже не свои – позвали чужие, недаром ведь среди шахтерских вождей оказалось столько немцев или я к о б ы немцев, которые преспокойно потом уехали кто в Германию, кто в Израиль: приторговывать там сибирским угольком да металлом…

- Говоришь, недавно был у нас, тогда, может, видел эту картину? – расспрашивал меня возле Горбатого моста «дежурный сторож» Петюня. – Её теперь на всех митингах выставляют, на всех праздниках: «Прокопьевский петух» называется. На перекладине мощный кочет с такими шпорами, что будь-будь, ударил крыльями, задрал голову – прямо-таки слыхать, как орет… А перед ним вполнеба – заря!

Занялась над родиной, как же…

- И Норильск, и Воркута – это уже потом. И междуреченские ребята с шахты Шевяковой – это после. А первыми наши прокричали: в Прокопьевске!.. Почему я себе и кликуху эту - Петюня. Наш петух первый свободу объявил!

Как все же хорошо, что я не стал тогда Ирбеку о Петюне из любимой его Прокопы рассказывать!..