Во времена, когда я еще ходила пешком под стол, в доме нашем нередко собиралось много гостей. Среди них всегда особо привечались жители Загарья, родной бабушкиной деревни в восьми километрах от нашей. Собираясь по вечерам вокруг пузатого самовара, вспоминали они былое, вновь и вновь перебирая «всяко ранешное». В их излюбленных былях передо мной, будто наяву, оживали картины, на которых взлетали колодезные журавли над плетеными изгородями, щеголяли узорными ставнями высокие дома-пятистенки, звенели юными голосами широкие улицы. Мне доводилось бывать в их деревне, но не было там ни высоких домов, ни глубоких колодцев – лишь пара осевших по самые окна изб да трава по пояс... Сегодня, вглядываясь в родные просторы, я понимаю, что и мои внуки наверняка с недоверием будут слушать мои рассказы. Числится пока населенным пунктом наше Горбачево. Стоят как-то старые избы, живут еще в некоторых прежние соседи, но нет уже той деревни, в которой я выросла и бегала по проселку в ситцевом платьице. Все чаще и чаще я пытаюсь воскресить в памяти счастливые мгновения детства. Вот вижу себя совсем маленькой девочкой. На дворе весна, солнце щурится сквозь дымку майских облаков, а я бегу вприпрыжку по широким деревянным мосткам на пекарню за свежим хлебом. Щемит в груди от радостного ожидания: распахнется низенькая дверь, обдаст меня внезапно хлебным жаром. Кажется, сам ветер несет меня, как в замедленной съемке: полощется на ветру пестрая юбка, сшитая бабушкой, а красная кофта с такими рукавами, что шаг еще – и я взлечу, взмахнув красными крыльями... Но... Затянуло бурьяном то укромное место на берегу ручья Щапово, где когда-то дымила высокой трубой пекарня. Растаял за кронами осин дразнящий запах свежего хлеба... Воспоминания нахлынули, и я хватаю ручку, бумагу в надежде поймать мимолетную картинку, запечатлеть в словах некогда испытанное счастье. А слова не идут. Эх, хороша была моя деревня, людная, дружная, веселая! «Была», – затеняет всю строчку роковой глагол. И теряются за ним перебор раздольного сенокоса, щелканье кнута и надсадный скрип телег под ношей сена с дальнего покоса. Мне хотелось бы написать о том, как вырастает новый дом на пригорке у колодца. День за днем под перестук топоров из запаха смолы и кучерявых стружек все выше и выше тянутся рубленые простенки, пока не поднимется он, стройный красавец, во весь рост, подставляя солнцу острые грани новенькой крыши. Да, и ах! Рядом с тем колодцем затянуло жгучей крапивой свежее пожарище. Пьяный сосед на ночной пирушке подпалил избу и сам сгинул вместе с ней. В общем-то, и не его была та изба. Когда хозяин ее помер, с десяток лет тужила она, оставленная на произвол судьбы... Вот и приткнулся к ней случайный человек. Уж покосилась банька, опаленная пожаром. Обомшела полегшая изгородь. Лишь опаленная огнем калитка не хочет сдаваться. Зацепилась за столб проржавевшей петлей и все скрипит на ветру, будто всхлипывая. Тлен и забвение... Воспоминания то уносят меня в прошлое, то, как в кино, смешиваются с реальностью... Не представляю наш дом без хлопотуньи бабушки. Старушка моя, я все помню: твой добротный двор с хороводом рябин вдоль ограды, и беспокойных овец, от зноя забившихся в угол, и толстого петуха, охрипшего малость от собственной важности... Гляжу, а колодец-то мой никак помолодел с последней нашей встречи? Скинув ветхий деревянный сруб, оделся в прочные бетонные кольца и будто подбоченился. А нахлобучив шиферную крышу, совсем заважничал. Топчется рядом с ним прежний приятель – журавель, тянет просительно длинную шею, да не под стать колодезному «франту» водиться с долговязым. Зачерпну студеной водицы, хлебну, как прежде, из немеющих ладошек и побреду дальше – мне ли судить заспоривших друзей! Ноги несут меня той же дорогой, но глаза не признают прежние места. Уже совсем неразличимы тесовые мостки вдоль забора, выстланные когда-то заботливой рукой до самой околицы. Одичалый малинник тянется из запустелых огородов. И кажется, что каждая изба внимательно следит за мной из-под старых черемух, чуть грустнея оттого, что я прохожу мимо ее калитку. Чудится ли мне, но в их потемневших окнах я словно читаю немые укоры. Так же глядела на мир однорогая корова Малька, когда хозяйка отправляла последнюю кормилицу на убой. Баба Валя, в распахнутой синей фуфайке и валенках на босу ногу, суетилась вокруг нее, то подкладывая ей сена, то потчуя теплой пшеничной горбушкой, то просто охаживая широкой натруженной ладонью ее крутые бока. Малька стояла посреди двора на вытоптанном, подмерзшем муроге и покорно жевала предложенный ломоть, а в глазах ее затаилось нечто бездонное. Старая хозяйка снова и снова придумывала себе «работу», оттягивая час расставания, не в силах выдержать коровий взгляд... Когда-нибудь, наверное, я расскажу своим внукам о волшебном месте, в котором выросла. Сидя на покатом склоне среди травы, средь россыпи ромашек и земляники, не уверена, найду ли нужные слова... Я проведу их вдоль говорливой речки Шарденьги, по узким тропинкам, пахнущим клевером и дикой мятой. Расскажу моим родимым, как ветер гонит золотую волну на ячменном поле. Покажу, как сосны на высоком Тайкином угоре щекочут вершинами облака. Пускай сегодня уже не представить, как беспечно цвели на забытых угорах деревни, не зарастут дороги, ведущие к ним. Ибо лежат они не на старых архивных картах, а в сердце каждого из нас.
ТАНЬКИНЫ СЛЁЗЫ
Танька была нагулянной. Об этом ей регулярно сообщала бабушка. Так и говорила: «Чего от тебя ждать-то, от нагулянной?». После чего непременно уходила в размышления о Танькиных родителях: «Нет бы на кого стОящего запала (это про Катерину, мать Танькину), а то сама пустоголовая, он (отец то бишь) – ни кожи, ни рожи, вот и выродили детушку». Танька к бабушкиным речам привыкла, хотя иногда ей хотелось узнать что-нибудь еще про своих родителей. Анна Егоровна (так звали Танькину бабушку) всю жизнь проработала телятницей в совхозе, за что имела удостоверение «Ветеран труда», поздравительную открытку ко Дню работника сельского хозяйства и мучительный артрит, скрючивший почти все суставы ее некогда могучего организма. Однако характер у этой старушки был тот еще: с надуманного ее не своротить, а вот за обиду можно было понаслушаться. Катерина была ее единственной дочерью. Отца она никогда не знала, ибо молодой муж Анны Егоровны убит был упавшей сосной на делянке через три месяца после свадьбы. Мать, понятное дело, работала от зари до зари – все-таки одна девку воспитывала. Выросла Катерина как-то незаметно, после школы уехала в Северодвинск учиться на закройщицу, а уже к лету вернулась тяжелая. Поругалась Анна Егоровна, погремела крынками, да делать нечего. Мать из Катерины получилась хорошая, только не суждено ей было воспитать Таньку до полного возраста, оставила сиротой, едва той исполнилось четыре годика. Скрутило Катерину быстро: Рождество встретила на больничной койке, а в Крещенский сочельник ей уже готовили другую постель – топорами да ломами ворошили промерзшую глину. Так и остались Анна Егоровна с Танькой вдвоем. Матери Танька почти не помнила. Только смотрела порой на ее фотографии и думала, что лицо у этой женщины такое знакомое-знакомое. Хотя не оттого ли, что фотографии были изучены ею вплоть до самой маленькой черточки? Танька росла тихой девочкой, со своими какими-то укромными делами и заботами, которые, правда, не всегда одобрялись ее бабушкой. Анна Егоровна считала, что растить Таньку надо в строгости, и за провинности наказывала. Ремня в руки не брала, зато на язык остра была, до слез Таньку в два счета доводила. Особенно Егоровне удавались всякие обзывательства. Так, за любовь к кошкам она стала Таньку кошкодеркой дразнить. И вроде страшного ничего в этом не было, а все-таки при бабушке Танька на кошек уже не смотрела. Исключением была только Муська – шустрая черно-белая кошечка, которую Егоровна держала, чтобы мышам спуску не давать. С Танькой они были не разлей вода: Муська, как хвост, всюду следовала за юной хозяйкой. По весне кошка заметно округлилась. «Опять не меньше шести выродит!» – возмущалась, глядя на нее, Егоровна и пыталась высчитать срок, когда ждать пополнения. С котятами старушка расправлялась быстро: выносила новорожденных под тополь, увешанный вороньими гнездами, и оставляла на волю крылатых хищников. Однако в этот раз все пошло не по плану. В июне живот у Муськи пропал. И сама она почти перестала бывать дома. Ясное дело, родила где-то. Вот только потомство кошка умело прятала. Сколько ни пыталась Егоровна ее выследить, все впустую: поводит ее Муська кругами возле дома да и сбежит незаметно. Как-то раз, когда бабушка ушла к соседке посидеть, Танька увидела Муську на тропинке у бани. С кошкой явно было не все в порядке. По дорожке она не бежала, как обычно, держа хвост трубой, а медленно ползла, перебирая передними лапами. Танька рванула к своей любимице. Муська, Мусечка ее, буквально была разодрана. Видно, встретилась ей на узкой дорожке чья-то собака. Как она вообще смогла от нее вырваться! Танька боялась прикоснуться к истерзанному кошачьему тельцу. – Милая моя! Хорошая моя! Ты поправишься! Ты обязательно поправишься! – причитала она, и на окровавленную шерсть крошились Танькины слезы. – Муся, Мусечка! Кис-кис-кис! – Танька попыталась подозвать кошку к бочке с водой, чтобы там, в тенечке, смочить ее раны. Муська же из последних сил карабкалась в сторону бани. – Котята! – вдруг озарило Таньку. – Там ее котята! – Покажи мне, где они, Мусечка! Я помогу тебе. Я обещаю тебе, я никогда вас не брошу. Только не умирай, прошу тебя, не надо умирать... Кошка не смогла исполнить Танькину просьбу. Все ее тело вдруг выгнуло в дугу, дрожь пробежала по нему от ушей до кончика хвоста, и Муська замерла без движения. С трудом Танька обнаружила небольшой лаз под свод бани. Исцарапавшись о поленницу, ломая ногти и обжигая колени крапивой, она все же пробралась в Муськино укрытие. Там, в туго свитом гнезде из старого сена и опилок, смешно уложившись горочкой, спали пятеро малышей. Танька ткнулась носом в эту пушистую горку, вдохнула запах молока и нагретого сена и горько, взахлеб заревела. Разбуженные котята в недоумении цеплялись коготками за ее волосы, лезли мокрыми мордашками ей в лицо и все пытались ощупью обнаружить в ней мамку. Котята были совсем маленькие. Танька стянула из бабушкиной аптечки пипетку и кормила их сметаной – так они быстрей наедались и дольше спали. Притащила им старое детское одеялко и плюшевого медведя. Котята присасывались к нему и громко чмокали. Девочка лежала рядом и шепотом рассказывала им про Муську: ей ли не знать, насколько важно помнить свою маму. А через пару недель тайна была с блеском раскрыта Егоровной. Котят извлекли на свет Божий, над Танькой же нависла небывалая гроза. – Ах ты кошкодерка! Выкормила на свою голову! Куда мне столько кошек? Скажут, совсем Егоровна с ума спятила. А я ни сном, ни духом. Говори, где научилась от бабушки таиться? Долго Егоровна отчитывала плачущую Таньку. А после как отрезала: – Чтобы сегодня же их тут не было! – Бабушка, куда же я их дену? – Знала, как прятать, знай, и куда девать! В отчаянье Танька понесла котят под тот самый тополь. Из-за слез она не видела дороги, шла, будто пьяная, крепко прижимая к груди коробку с котятами. Положила свою ношу под деревом, а сама в беспамятстве повалилась в траву. Долго ли там лежала Танька, она не поняла, но разбудили ее знакомые коготки и мокрые мордашки, которые привычно путались в ее волосах. Окрепшие на сметане, котята смогли сами выбраться из коробки. Танька сгребла своих подопечных в охапку и побежала к бабушке. Почему-то ей вдруг показалось, что бабушка сможет понять и простить ее. Танька неслась домой, не чувствуя дороги под ногами. Однако гроза еще не миновала. Егоровна завелась не на шутку. – Мне кошек не надо – и точка. Сейчас же убирай! Чтобы духу твоего не было, пока не уберешь! – Бабушка, их вороны не едят, они уже большие, – попыталась оправдаться Танька. – Мне какое дело! Сама вырастила. Бери лопату, иди закапывай. – Они же живые! – захлебнулась в рыданиях Танька. – Велико дело – живые. Это кошки. Они, как тараканы, плодятся. Куда их девать-то? Убирай, кому говорю! И Танька закопала котят. У дороги она вырыла небольшую ямку, постелила в нее травы. По очереди брала котят и складывала горкой – так, как увидела их впервые. Они расползались, натыкаясь друг на дружку, переворачивались на спину и сучили лапками, пытаясь выбраться из ямы. Танька уговаривала их, целовала и складывала обратно. Потом зацепила лопатой земли и сыпнула на них сверху. Влажный песок не смог пробиться в густой подшерсток котят и скатывался с них, словно вода со смазанной сковороды. Малыши наперебой замяукали и стали еще активней карабкаться из ямы. Танька снова сыпнула земли. Потом еще и еще. А после прижала ладошками бугорок, из-под которого все еще неслись сдавленные звуки. Домой она вернулась затемно...
БАБУШКА
Бабушку с утра ругали за глупость. А как иначе назвать её фантазии о пароходиках на заснеженном балконе? Бабушке шёл 87-й год, она плохо слышала и почти ничего не видела. Когда-то давно она была дочкой капитана. Папа-капитан водил пароход по широким северным рекам. У него была персональная каюта, белый китель и сильные руки, поднимавшие её высоко-высоко, до самых чаек. По ночам ей часто снились их крики. И тогда с утра она просыпалась в тревоге. – Пароходик-то ещё не ушёл? Я успею, Нина? – тормошила она спящую дочь и судорожно натягивала на плечи кофту. – Пароходик-то, вот ведь он, у балкона стоит, ишь, волна-то сегодня какая высокая... – Дура ты, старая дура! – недовольно отзывалась дочь. – Квартира на третьем этаже, до реки через весь город ползти – какой ещё пароходик? Брось свои глупости, дай поспать! Бабушка наощупь добиралась до окна и долго стояла там, прислушиваясь к несуществующим чаячьим крикам. Вечером привели правнука. – Баушка, баушка, – затараторил он с порога. – Я летающую корову хочу! Настоящую! У неё крылья белые, а сама она чёрненькая, с пятнышками. Я на неё сяду и буду летать вот так высоко, – и мальчуган задрал голову, показывая, как высоко может взмыть летающая корова. Потом он ещё долго рассказывал, какие удивительные существа эти летающие коровы, как он ждёт – не дождётся, когда наконец у него будет своя чудесная бурёнка. И взрослые смеялись, спрашивали, что ест его корова, где спит и поместится ли она на балкон. Бабушка тоже слушала, смеялась и была, пожалуй, в тот вечер даже счастливее своего трёхлетнего правнука, потому что он по секрету рассказал ей: коровы летают очень быстро, его бурёнка с легкостью нагонит ушедший пароходик. Теперь бабушка ждала предстоящий полёт.