- Чо зепаешь?! – недовольствовала она, - опрудился, успел? Ой, тиран!.. ой, тира-ан, весь в этого…
Перепеленав, унесла ребенка в пристройку, плотно притворив за собой дверь. Слышит Михайло, напевает в нос жена: «О-о-о, о, о, баю-баю-бай! – Сначала медлила, потом стала убыстрять Варуха. Баюканье постепенно превратилось в восторженное постанывание. Михайло плюнул про себя - стало тошно: «Кто про что, а ей вынь да положь песню про казака Голоту.»
Вдруг в сенную дверь постучали. За стеной послышалась воровская шебутня. Стук повторился.
- Мама, ты чо заложилась-то? Мам…
- Фенюшка, ты чо так скоро? – сдержанно спросила Варуха.
- Отвори, мам.
- Доча, сбегай к Быловым за Азеей, она у них ночевала. Скажи, мама звала. Варенья тебе за то дам. Живей, бравенькая.
Минуты через три ниткой по сердцу Михайлы прошел Варухин странный вскрик. Кого-то, провожая, хлопнула сенная дверь. Принеся спящего ребенка, Варуха опустила его в зыбку и стала мурлыкать веселую песенку. Михайло с усилием открыл глаза.
- Очухарился? – издевательски игриво спросила жена, не утруждая себя заправить под кофту замусоленную грудь. – Остепенился? Еще буянить будешь или отвязать?
Михайло диковал на нее как сквозь туман; может, все, что он слышал, как и те рожи, померещилось? Нет: придя, Фенька потребовала варенья. Варуха достала банку.
- Три ложки наклади в блюдце, моя бравенькая, - она ласково погладила дочь по голове.
«Растыка! Скурвилась…» - мысленно обозвал жену Михайло. Азея, придя, удивилась: «Ты чо, Варвара, все-то его не распутала?» - «А как буровить зачнет?» - «Утушился Аника-воин. Помоги-ка его отвязать».
По губам Репина Азея поняла – что-то хочет сказать. Приблизив к его рту свое ухо, долго слушала. Подняв голову, покачала ею сбоку набок, потом сверху вниз:
- Сходи-ка, Варвара, принеси чистой воды из колодца, а ты, Феня, поди в ту избу, сюды не пускай никого. Папка у те хворает. - Колдунья принялась обследовать пострадавшего:
- Все на месте у тя, Михайло…. Впервые эко диво вижу: руку-ногу новóй раз, ломают-вывихивают, кто дак шею своротит…
Ее сообщение придало Репину толику сил, он заговорил в полный голос: «Варухе не просвистись». - «Будет тебе, ладить надо».
Азея вышла из дома Репиных. Идти долго. За ней увязалась и шла на почтительном расстоянии Дуня Голованова, отчаянная красивая деваха, за которой давно тянется хвост худой славы. В молчанку играли больше часу. Колдунья молча, взглядом скользнула по Дуниной фигуре и продолжала шествовать. На пустыре, отделяющем Азеин дом от прочих перед мостом, Дуня приблизилась: «Можно к тебе, Елизаровна, затти на па-папару слов?» «На пару слов, на кучу делов… идешь дак чего спрашивать».
Переступив порог и вытерев о соломенную подстилку ноги, ни с того ни сего Дуня задалась: «Пошто не белишь эти две стены. Ковды м-маюсь, спросить, да за-забываю». - «Тебе-то которо дело? Затем ли пришла? Разболокайся лучше, да пользой займись, а я сбегаю в одно место. У те, смекаю, не минутное дело? – Азея бросила Дуне кулек с травой, - перетолки сон-траву вот с этими вот корешками. Ступка под лавкой, пест на припечке».
Из погреба колдунья принесла кусок льда и полные карманы пузырьков с настоями, пучки трав. Посмотрев на Дунину работу, ушла и вернулась только через час. Вешая плюшевую дошку на деревянную спицу, вбитую в стену, с ходу начала отчитывать гостью:
- Дунька, ты идоло! Пошто же на одном годе вдругорядь брюхатишь? Блудь какая-то, а не девка. Вижу: выпростаться пришла. Так-то бы принесло тебя… как же. Приспичило? – вопрос требовал ответа.
- Приспи-пичило, - Дуня виновато пожала плечами, а потом улыбнулась, - каво де-делать?…
Из загнетки русской печи ухватом хозяйка достала чугунок, с помощью отымалки, сделанной из конского волоса, сняла с него сковородку, служащую крышкой. В деревянные миски деревянным же черпаком налила щей, бросила расписные ложки на скатерку:
- Подвигайся к столу, щец свеженьких отведай.
- Спасибо, сыта. Скажи-ка ты лучше трень-брень…
Дуня хотела спросить, что с Михайлой Репиным – это ее главное заделье, за чем она пришла: ведь он в ее домишке взбеленился: приставать припёрся. Еле вытолкала за огороды к яру. «Изуродовалась», когда у него там в штанах хрустнуло.
- Садись, садись, а потом скажу, если знаю, да захочу. У меня под ложечкой сосет. Перцу, горчицы у меня нету.
От кислых щей по избе разнесся вкусный запах. Пар из мисок не шел - щи были жирные. Азея нарýшала пшеничного хлеба подовой выпечки. Щи хлебали с присвистом, молчали. Потом Азея прямо в лоб:
- Другие разы бы не спрашивала, а теперь надо. – Она передником вытерла губы, и глядя прямо в глаза Дуне, - кто твой восиянный?
- Сухарник, что ли? – склонив голову набок, белозубо улыбнулась Дуня.
- Ну. - Азея любовалась ее чистыми, чайного цвета глазами.
- Не все ли те одно? - звонко захохотала девка, не понимая, зачем колдунье знать виновника ее положения. – Как же мо-можно узнать, от кого брюхатишь? – почти серьезно выразилась она, - многим глянусь. Мужики на вид все одинаки. Только один сладкий, ду-другой желанный, третий интересный. У кого-то баба красивая – завидки. У кого-то ху-худа - отомстить.
- Смешно?
- Нет хохотно.
- Тьфу, срамина! Опупела. От взгляда, что ли, завязывается? Не гневи меня, Дунька! – Стукнула по столу деревянной ложкой хозяйка. – Либо чеши отседова, халда.
- Вай! Закипела как холодный са-самовар, добро - было бы с чего. – Дуня хотела отделаться шуткой, но наткнулась на острый взгляд Азеи. – Пошто ты пустобаешь, Азея-птица? – кокетливо состроила ямочки на щеках гостья. – Я те чи-чистую правду говорю. Чистую…
- Но, не с тюри же брюхо растет.
- Само собой… - в улыбке сжала губы девица и кокетливо отвела взгляд в сторону.
- Сотри ухмылку-то с рожи да говори.
- А говорить-то чо? Ой, чуть ли не забыла. В Нерчинске была на дедушкиных сороковинах. Там попала нечаянно на бал. В меня один влопался. Шимми мы с ним плясали. Это такой танец, ровно тебе загривок клопы накусали. Прямо смехотища: все вот эким фертом плечами дергают - ухохочешься. - Дуня сделала серьезную мину. - Ну, с этим вон… с Кешкой, Анькиным му-мужиком в кабинке за Осиновкой покаталась трень-брень маленько. Ой, и страшно и сладко: машина уржит, дорога шатливая, того и гляди, вверх тормашками окажешься. Анька-то у его пигалица, хошь и голос толстой. Может, с ëм… может, с отчимом… - Дуня даже испугалась своей смелости: сказать такое! И решив не выдать испуга, запросто вещала: - Тоже охальник прицепился, как банный лист к холке. Со вторыми петухами нарисуется… лежишь в постели как пареная репа - не то, чтоб отбиваться – шевелиться неохота. Плюнула на все – пущай, если нужда.
Азея еще чего-то ждала.
- Этот страшной бабай Касатников тоже выжил из ума,.. – Дуня помолчала. – А может, с ëм и не было. Не было,… кажется. Косую затащил на печку. Рядом спала. Но не опустюсь же я до деда Касатникова, будь он хошь трижды наглым. По спору с бабами залезла к нему.
- В тятьку своего пошел, - Азея отнесла в чашке щей в другую комнату для птицы, а вернулась, продолжила, - отца-то его на прииске тоже звали дедом Касатниковым, крепкущий старик был. Злой.
- С Тишкой за огородьями стояли, - продолжала Дуня, - но тама ничего… так…. Замуж бы за него – пятки бы лизала. Долит душу к Тишке-то. Да разве такую Тишке надо… трень-брень и… - Дуня замолчала надолго, потом чуть не плача протихонила, - Тишка хороший.
Она внимательно посмотрела на Азею, поняла её усмешку.
- Нет, сурьезно, Тишке я не далась. Совестно мне его. Посуседничали на завалинке поперетыкивались. Да ну все в дыру! Ослобони от завязи. Может, и я чем при-пригодюсь.
- Комолой корове всегда рога снятся, - вздохнула Азея, ступку со стола переставила на кутную лавку, пестик бросила на припечек, грохнув ухватьём. – Сударыня Дуня, а могла бы ты охвостать мужика, который мне ладный был бы? - вкрадчивым голосом спросила.
Залилась Дуня колокольцем:
- Скажи богово, с кем кого рассучить хошь?
- Сдичала? – Азея подошла к столу, наклонилась ближе. Мазь мне нужна из мужского соку. Но мужик должен, особо гож: чернявый волосьями, голубоглаз. Глаза, можно сказать, синие. Понимай, ну понимай. Понимай…
Пауза. Азея в упор смотрит на свою гостью, глаза ее расходятся: левый смотрит в правый, а правый в левый Дунины глаза. Дуня хочет отвести свой взгляд, а не может, что-то начинает понимать. Она почти видит.
- …Высокий, матерый, - продолжает Азея, - есть на примете?
- Дак два таких видю, - через паузу медленно говорит Дуня, - нет, я с ими не ходила, но обхвостать, доле того… Можно.
- Не самохвалься, дева, ладом подумай. Баю – дело важно!
- А с Тишкой можно перекинуться компельментом? – по-детски радостно хохочет Дуня, - ох бы поманежила его!
- Поехала по сено рубить дрова. Ей про одно – она про Тишку балаболит. На кой он нужен твой Тишка. Бери за рога…. Двое, гыш, есть? Обоя пригодятся.
- Один-то приезжий с рудника, а другой военруком в школе робит. Но жена учительша. Можно ли грамотеев-то расчикатить? А он военрук Мурзин.
- Вот и постарайся.
Азея из ступки в крынку отсыпала бурого порошка, накрыла холщовой тряпкой, сложенной вчетверо. Из бычьего пузыря сверху плеснула противно пахнувшего взвара, прикрыв деревянной дощечкой, поставила на кутную лавку.
- Дунька, а через чего ты стала такой беспутной?
Дуня на этот вопрос не оскорбилась, а, уставившись в пол, стала тереть свой сморщенный нос.
- Арака-то есть?..
Она выпила полный стакан мутноватой жидкости, похрустела капустой. Демонстративно сняла косынку-самовязку. Другой чело век: залюбуешься.
"Несчастная, - подумала знахарка, - баская, мужики липнут. Замуж взять - молвы пужаются - и вкось потешаются, а там хоть трава не расти. Изведут деваху, ироды».
- Матушка Азея, - вспорхнув крылами базальтовых волос и про ведя пальцами по бровям, вздохнула Дуня, и половодье откровения полилось из источника дьявольской силы, - тебе хорошо: ты не пытала сладости, даденной нам смертным в награду за расплождение... Плесну-ка еще... - Она вновь выпила. - Не знаю, что бы отдала, кабы не тянуло любить. Да я бы саму жизнь не пожалела за это... А ты чо не пьешь? Быть, дак в одних дураках. Ты глотни, глотни...
Азея накрыла наполненный до половины стакан рукой, подержала, а когда убрала руку, стакан оказался пустой.
- Ух ты... а когда ты успела выпить, я что-то не за-заметила. Арака-то у те самогонка? Как ты ее гонишь?
- Бог с тобой. Мне еще самогонку творить не хватало. Питок я никудышный. Ты видела меня когда-нибудь бухой? Приносят мне. В боковушке у меня и банчки со спиртом. Если дают от сердца, отказываться нельзя.
- Вот и я не отказываю, ко-когда от сердца. Меня ить, как хомунной* овцы пужаются бабы - не дай бог, я их мужиков до себя прислоню. Они же бабенки-то разутыми шарами смотрют. Есть у меня это!!! - рявкнула Дуня, Азея аж вздрог нула.
Девка вскочила со стула и, повернувшись к хозяйке спиной, похлопала себя по бедрам.
- Есть эвот это! - она сделала сильное движение, опасное отрывом грудей. - А под ими, под молосными кто-нибудь заметил душу-то. Под такой толщиной, рази, нашаришь?..
Она села на лавку, раскачиваясь взад-вперед, стала говорить спокойнее:
- Тишку люблю, а он смотрит на меня как на по-поганку. Уви жу дура, дубею, хорохорюсь перед ëм для модежа. А хорохорство мое настолько дурно, что после вот так себя по щекам бы излупила. Сама думаю, облизала бы своим языком все твои ноготочки на паль цах... А он туда же за всеми... с тем же запросом. - Она вздыха ет со стоном. - Порченая я девка, как твой глаз. Да какая я девка - разбабеха. Уродовали меня и матушка родимая и дорогой отчим-тятенька.
Уродовали все, а правиться надо самолично. Плесни... Хва!.. Была, не была - все, как на духу!..
Азея будто не слушает, а Дуня словно себе: «Отец-то живой был, а матушка моя, когда его забрили, по второму году подкосилась. А через месяц - похоронка, в тайге лесиной задавило, виню: от ее измены. Часть военных стояла возле деревни - конники...»
- Кавалерия?
- Ага, кавалерия. Был водовоз татарин, Малаем звали. Голодно было, а у нас в огородчике огурцы проклюнулись вот такусенькие, - она показала "вполпальца", - я отыскала самый ядреный пупырыш, отщип нула. Слышу, калитка пикнула. Я - бух за грядку горошника. Огурец-то меченый сперла: попадет, хорониться надо до конца. Шел мне, кажется, седьмой. Такое дело в диковину... Думаю, чего же она борется, ежели хохочет? Поняла - баловство. Между жердин на охап ке ополки-лебеды. Головами-то в ту сторону от меня. Расстегнулся Малай. Хотела выдернуть из горошника прут и ожгнуть его. Нет, вижу, мамочка моя сдается: подняла белы кочерыжки в тапочках. Им потеха, а мне жуть, снова растянулась меж грядок.
Дуня разболтала бутыль, налила чуть меньше полстакана, выпила охлебком, хукнула:
- Трясусь, а любопытки под микитки. Им не видно, а мне... Ну, думаю, сучка, - на мать - чо ты бесстыдница позволяешь?!.. Натешились, встали. Он ей, веришь ли, до плеча. С того разу морговать* стала ею. За что бы ни взялась, а руки-то те же...
загребущие. А уж большенькая стала - интересуюсь: "Мам, а пошто дядя Миша, сосед, меня то по сюда хлопнет, то по сюда?" Она на меня: "Ах ты, ко была, чо удумала спрашивать!" - Запретила к соседям ходить и на дух не стала пущать Михайлу Степаныча.
*Хомунной - паршивой (забайкальское)
*морговать - брезговать (заб.)
Дуня, спарив руки, уперлась ими в колени. Блаженно помолчала.
- А шел мне три-тринадцатый, кажется, в четвертом училась. Сошлись они с Олегом Осиповичем. Хороший человек, культурный. Папой звать не заставлял. Ха-ха? Помогал стирать, а матери говорил, что я одна управилась. И полы мыл. Ага. Я только под кроватями промывала. - Дуня заговорила трудно и в нос, засмеялась. - Все мои капризы исполнял. А единова мамочка моя умудрилась на чет веро суток уехать, у младшей сестры роды принять. Вечером уро ки помог мне сделать, в лодыжки поиграли. Лампа возьми да и потухни: керосин кончился. Смешные сказки рассказывал - оба ухохатывались. Потом я сходила наулку. В теми-то он меня хвать! Я его за нос тоже - хвать. Ну и пошло. Надурелись, я маленечко полежала подле него... А назавтра сама к нему навялилась. Утром в его обнимке проснулась. На третью ночь уже и целовались. Чую, жалел он меня. Но из-за моего любопытства, утром, петухи пели... вот и,… - Дуня мечтательно полуулыбнулась, по-мужски взмахнула рукой:
- Крадче от матери и…. Потом его в Осиновку перевели, в шарашкину контору главным зоотехником. Лю-юбит он меня.
- Как же тогда от брюхатства-то спаслась?
- Но, ветерина-ар же, соображает когда чего... Жалко мне его, беднягу. Когда сняли с должностей, совсем стал... тошнехонько глядеть. Забегает иногда перекинуться... словцом. Утешаю. А Тишку люблю. Присуши его ко мне, а?! - Дуня просияла, будто серебрушку нашла. - Верно, мать-птица-Азея. Пущай помается. Плесни грамму, - выпив, крякнула. - А вот пока взамуж не возь мет, не дамся - четвертуй меня. За Тишку-то бы я вылетела, как ласточка-касаточка и доглядывала бы за ем, как сыч-воробышек. Присуши-ка, верно. А я тебе подмогну. Для дела любому за понюх табаку подломлю коленки. А Тишке верна буду. Телом для дела изменю разок-другой, а душенькой - нет. И "родителя" через по рог не пущу, как скажешь.
- Мое слово каменно, Евдокея, - сказала Азея, привернув фитиль керосиновой лампы, не на шутку раскоптившейся. Запах керосина в каждой избе стал привычен. - Тихон твой будет, но опосля того, как мы с тобой мазь приготовим.
- Мазь-то для чего тебе?
- Не твово ума. Живчики для многого пользительны.
- Фу, гадость, какая! Да ладно, кто годный?
- Имай военрука, он ближе.
- Завтре же беру в плен в-военрука. Завтре же! Гаденышей трудней брать - нету вздыму душе, а этого охотно. Ё-моё!!! Ты каво утворила со мной?!
Дуня удивилась, что она все это время, пока говорила с кол дуньей, почти не заикалась.
…Назавтра Дуня подкараулила Мурзина после уроков подле школы и навела вид, будто он в чем-то виноват:
- В-военрук?..
- В-военрук, - сбитый с толку, неожиданным тоном, глупо заикнулся Мурзин, словно передразнил ее.
- Ну-ну, в-военрук, идемте со мной…
Дуня приложилась с утра к стаканчику араки для храбрости:
- Идемте, покажу, что делают ваши детки. Идемте, военрук, идем, идем. Га-галушку из себя не стряпайте.
Командуя, Дуня Голованова вела военрука за село, но покрикивала так, чтобы слышали все, кто бы ни встретился.
- Уж я покажу вам по-постановку пиесы, сейчас, - Дуня широко размахивая руками, не давала себя обогнать.
- Ну, в конце-то концов, вы объясните, наконец, я этого требую, что случилось Евдокия Афанасьевна, отставал военрук, но вновь нагонял.
- Сейчас увидишь, ув-видите сейчас.
Они шли возле колка. Дуня убыстряла шаг. Один раз она обернулась, и, нагоняя страху понизила голос:
- Сейчас узнаете, что делают ваши боегоны, детки ваши м-милые.
Дуня свято верила в свою неотразимость. Она была такой «злой», что Мурзина стала тревожить мысль – не натворили ли что его бесенята сыновья. Хотя у них в народе была добрая репутация. А старший сын Леня - круглый отличник.
Вдруг, Дуня оглядевшись, остановилась, раскрыла в стороны руки, медленно повернулась... Злости на лице как не бывало. Томно улыбнулась:
- Ну вот, - она нацелила орудие, которым сейчас будет палить в сердце избранника. И тут случилось невероятное: ее вдруг покинула уверенность. Краска позорного стыда жидким тестом поползла по ее лицу. Она не нашла в себе силы доиграть сцену, которую так реально и решительно только что вела. И все получилось не так, как было задумано. Дальше, по ее предположению, должно произойти следующее:
- Что за шутки?! - должен спросить военрук.
- Это вы считаете шуткой?! - подобострастно бы отпарировала Дуня,- я привела вас сюда, чтобы выяснить все с глазу на глаз. Раз и навсегда, чтобы там по задворкам не висли с разговорами, что любите меня. Я, может, тоже, но тихо, чтоб никто не знал... Понятно?
- Да вы что?! - для приличия от изумления, может быть, бы раскрыл глаза Сергей Алексеевич, - не нужно так шутить, я не мальчишка. Есть дело – говорите, нет - прощайте.
- Ой, ой, ей-ё-ёй! Такая гроза да кабы к ночи! Я что, неверно поняла? Там говорите, что любите меня, а тут поджилки затряслись?!.. Да таких... как бараньих орешков на поскотине, валяется под ногами тыщи... Дикарь! Уходи сейчас же, чтоб глаза мои тебя никогда не видели. Оборотень!
- Евдокия Афанась...
Военрук должен был прикинуть: «А чего, действительно, я теряю? Девка красивая, боевая, веселая".
Он должен вернуться и попытаться улестить своим раскаяньем, ущипнуть, быть может. Дуня бы поломалась "для модежа", да и подняла бы, сдаваясь, свои белы рученьки, да и выдала бы порцию культурных словечек: "что", "в таком аспекте", "коль скоро", "цивилизация", "антихудожественность", "коалиция" и еще в том же роде, что вдруг выветрилось из головы.
…Но она остолбенела, боясь встретиться взглядом с ним. Он тоже чувствовал себя крайне неловко, словно из-за глупой шутки попал впросак.
- Я вас слушаю, Евдокия, вы что-то действительно хотели показать мне, - наконец выдавил он из себя.
Мурзин стоял одной ногой на кочке, держа руки в карманах широченных галифе с вытертым коленом. Лицо его было красное, как родное знамя, он казался, покинуто жалким.
Благолепие природы в тот момент умиляло и облагораживало чувства. Но это было так нелепо, так не подходило к данному случаю. Солнце касалось шевелюры колка, но не в силах было прочесать его густоту. Вокруг заливались пичуги. Ей спину, ему пригревало бок, в лицо радостно светила желтая сопка, а снизу тянуло сыростью. Где-то в середине тела происходила борьба тепла и холода; обоим расхотелось говорить.
Конечно, благочинный военрук не позволит поползновений,… он почти догадывался о намерениях Дуни. Но, невольно ловя слухи о ней на стороне, Мурзин чутьем понимал, что Дуня "не такая" - на нее больше наговаривают. Военрук удивился быстрой, но почти незаметной смене настроений ее лица: мимика Дуни была богата нюансами, ее настроение было почти неуловимо. Увидев в глазах девушки проблески вины, ему стало жаль ее. Сергей понял, что она одинока, несмотря на ее вольничью общительность. Под ее ногами вдруг лопнула ветка-сушина. Дуня вздрогнула и как дикая косуля от опасности пустилась наутек…
Дуня чуть свет, сгорбившись от мороза, в стареньком ватном пальто коричневого цвета прибежала к Азее на чай. Торопкой хлынцой минут за двадцать преодолела немалое расстояние. Захватила с собой целую осьмушку байховой заварки китайского чая, принесенной в тот бедовый вечер Михайлой Репиным, на гостинцы…
По глазам хозяйки гостья определила - праздник:
- Елизаровна, блестишь, как медный пятак. Чо-то… Ага?..
- Проходи, разболокайся. Блинцы вон допеки, а я корову на выпас вытурю. Как ни лень, такую даль переться…
- Нос у меня седня с утра зудится. У тебя всегда есть арака. Да и казенку держишь, а сама не пьешь. Плесни маненько.
- Сусек для картошки чистить надо, а ты с питьем своим, блажная. Что с военруком?
Дуня криво улыбнулась, почесала у виска, и с прищуром правого глаза недовольствовала:
- Непролазный лес, ш-шарага. Знать, финтифлюшке своей, в-верный до гроба.
- Врешь. У них это показно; лоск, потому - воск.
- Мне врать тебе? Да ты пошто экая-то? Чугунка вон вскипела. Запаривай, Елизаровна, у тебя са-слаще получается.
За чаем Дуня приступила:
- Давай охмурять рудничного. Тот влипнет, как му-муха в мед. Я их по глазам видю... Блинцы ладные. Тебе с подполом пособить ли, чо ли?
- Вали домой "помощница смерти" - ждет кто-то там тебя.
Верно - у ворот стояла ее тетка:
- Духа! Цельный уповод дожидаюсь. Я должна тебе рупь да пятитку, да еще два рубли, пятнадцать яичек. Все помню. Дай еще на червончик задольжаю. Все, как есть, все отдам.
- На вы-выпивон трень-брень?
- Ца-ца- ца, - пустила в себя безголосое отрицание тетка. - Да чо ты, бог с тобой, Духа. По сено подрядила девок Ерохиных. Овчины продам на руднике, самообложенье в сельсовет уплачу, остальное тебе. - Тетка засеменила к забору, расставила шире ноги, чуть откинувшись вперед, спереди и сзади оттянула подол длинной юбки, чтоб не омочить... В то же время не переставала тара торить:
- Слыхала, новости? Репин сошел с ума. С райсоюзовской булгахтершей в Шиловске, в чайной тридни дули вино, до белогорячки, до опупению. А в колхозе опеть кобыла сдохла. - Вдруг начала скакать тетка от новости к новости. - Мать твоя вот с таким фингалом на подглазье ходит. У отчима косица* и нос осарапаны, А Микита кружки залюбные делает: к концервным банкам прилеплят на заклёп дужки и кружки босконьки получаются. Мне уж одну смастырил. Про тебя спрашивал.
Тетка Марея бочком приблизилась к племяннице. Морщины на ее лице заиграли, словно мехи гармошки. Своим корковатым ухом она коснулась Дуськиного плеча и осклабилась в редко зубой хитрованной улыбке:
- Может, сказать ему, чтоб вечерушкой принес? А? Хороши кружки, получаются.
- Скажи, пущай затащит, ежели хочет по Михайло-Репинской тропке кубарем.
Тетка шумно резко вдохнула в себя и прикрыла рукой нос. Заплывшие глаза наверно первый раз в год так широко раскрылись. (Разинула рот и придержала, кабы не высказать догадку).
Тетка Марея наткнулась на взгляд Дуськи и уклонилась. Как лиса - шмыг в сторону:
- Вай, чуть-ле-ва не забыла. Анька Высотиха сулилась тебе тавро на холку поставить. Я убедила ее: "Никаво! На племяху мою Духу боле плетут." А ты пошто же, золотце мое, с Касатниковым-то переночевала? А? Сказала я Аньке - плетут на тебя, что ты с Кешкой прокатилась. Ей сказывал Урюк, он видел за колком: твои красны ботинки, из кабинки торчали, а потом ты у речки соскокнула, и - под мостик...
- Ты чо-то шибко трень-брень...
- А знашь чо я ей сказала? А я ей сказала, что Урюк опосля того, как ты с Касатниковым переночевала - об этом же все знают - приставал, а ты ему от ворот поворот дала. И кукишкой перекрестила.
Дуня знала - тетку не остановишь от словоливня, пока не дашь ей двадцатку. Знала, что тетка ей действительно все вернет. И если уж она подрядила девок Ерохиных, работящих сестер, то все равно затеет с ними выпивон.
И тут по телу Дуни прошел озноб, так обручем и прокатил ся,.. словно ее протащили сквозь холодную с груздевой слизью пахучую дыру: она разобралась в нехорошем своем предчувствии.
*косица - (окосица)
...Анька Высотина как-то приперлась к ней с манеркой араки - с Кешкой, дескать, поцапалась: "Пусти, Дунь, переночевать". А чего же она к матери тогда не уволоклась?
Выпили. Пока Дуня дремала у стола, Анька еще манерку притащила. Потом Дуня не знает во сне или наяву Анька цело вала ее в губы. Нагишом валялись на койке. Дуня сон видела: будто с офицером любовью занималась. Очнулась – вместо офицера Анька... Утром, когда проснулась, Аньки не было... А когда с Кешкой катались на машине, он все время интересовался, что тогда у нее делала его баба.
За Дуниной городьбой прибрежной стороны огорода, лежбище тумана. Сквозь пружинные синевато-дымные пласты виднелись матерые плавающие тарел ки иссеро-зеленого холодного мерцания. Месяц висел над болотной сырью и казался сдобной постряпушкой на черном жестяном листе. Сопки - странные животные, проглотив остальную стряпню, положили головы на лапы и спали беспробудным сном. Звезды - коренья-гнилушки кем-то уставшим беспорядочно разбросаны по всему небосклону. Вся эта звездная сыпь клонила ко сну.
Слышно было, как корова в стайке, старательно занимаясь жвачкой, грузно дышит, словно, для нее это тяжкая работа. В свинарнике, постанывая, храпит боров.
Меж двух жердей забора Дуня увидела - из-под крутояра, из тумана выплыла чья-то голова. Дуня быстро распрямилась, одернула юбку и сквозь калитку мигом протянулась из огород а в ограду. Редкий кавалер проникал к ней в дом, но если приходил, то именно с той потайной стороны. Сегодня Дуня никого не ждала. Голова исчезла, как видение.
Дуня постояла и направилась в амбар, чтоб взять шмат сала: промялась, ей хотелось есть. С прибрежной стороны амбара вышел... узнала - военрук. Вкрадчиво спросил:
- Евдокия Афанасьевна, - приблизился, - хочу сказать...
- Не надо говорить. Ой, жданный-желанный. Не столь ждан ный, сколь же-желанный, - подобострастно, гнусаво заговорила она. - Ой, замолчи, свети. Расплети ко-косаньку, урони в росаньку. Нету тех словечек еще... нету-ка, которыми усладить ду-душеньку можно. Захлебнись мной, да захлебни меня собой. - Хоть все что Дуня говорила, было нарочито, но ее слова военруку казались свежими и отзванивали в чувствах. Свиданцы спаялись в долгом небывалом поцелуе. «Вы восхитительная женщина Евдокия Афанасьевна», - чуть слышно выдохнул военрук. «Вы тоже восхитительный», - отпарировала она. - И Дуня не лукавила. Раздумывая о военруке, Дуня пришла к выводу, что он ей глянется.
В дом позднего гостя Дуня не позвала, а назначила свидание военруку в бане Азеи Стародубовой, но не раньше, чем через две недели. Ей впервые было очень хорошо, волнительно с мужчиной. Но перед колдуньей она свою радость стала показывать, как доса ду. Долго возмущалась девица:
- Втрескался по уши в меня военрук! Не хотела я до твоей баньки, да помял, сволочь. Хоть и ничего и не было, а кричал, дивонько ты мое ненаглядное!.. Натура-то у них на скотский лад скроена, абы шерсткой моль не соблазнить, гладенькими остаться и лохматенькими. Туда и сюда, пакости... Плесни Елизаровна, - разохотилась Дуня, подставляя стакан. - Ты един человек с некривой душой. Плакать охота, а не буду. Вот скреплюсь и все. Не буду.
Азея была в расположении духа, но молчаливая, она смот рела на Дуню насмешливыми глазами, стругала какой-то коре шок, видать твердый, растирала его в ступке, добавляла байхового чая, то и дело нюхала коричнево-желтый порошок - окончательный продукт, отсыпала его в туес, и вновь изучающе смотрела на девицу.
- Те, которые только о себе думают, а базлают: "Мы за других людей костьми ляжем". - Нет у них костей. - Дуня застывшим взглядом смотрела в одну точку. - Хрящистые оне. Медузья слизь. Хрящи, да кишки, может быть. Верь, не верь Азея-птица, на всех я их трень-брень зуб имею, стальной из нержавейки. Тишка-то не любит меня, паразит. А я люблю его одного. Когда присушишь? - Дуня испугалась того, что она оправдывается. Боится, чтобы Тишкино место в сердце ее не занял бы женатик военрук Мурзин. Это предчувствие не на шутку встревожило ее.
- Вот исполним в ту субботу вечером то, чего задумали, и присушу я тебе Тишку.
Дуня плакала, сама, не зная отчего. Она верила во всемогущество Азеи. Новое волнующе-тревожное чувство восходило над ее искореженной душой. Не покидало ощущение присутствия в жизни военрука Мурзина. Ее охватило безотчетное чувство стыда. Дунино существо щекотала зависть к его жене. Тишка как-то сразу отодвинулся, но ей хотелось иметь и его, и она знала - Тихон будет ее. От этой уверенности, ее чувства как-то притушевались. От радости ей хотелось, и жить для кого-то, и сердиться на кого-нибудь. Выплакав "норму", Дуня трижды подряд резко вдохнула, и, спокойно и серьезно сказала:
- Да чего я тут перед тобой рассопливилась? Знаю, другая бы змею-сплетню выдавила, ты - нет, не будешь пустобрякать. Дак вот перед тобой Дунька на ладошке, рассматривай, осуж дай. Пори чем хошь. Лучше без причитаний.
Дуня склоняется до сиденья стула лбом, потом распрям ляется и решает:
- Зря я плету на людей. Зря птица, зря, здря, - она заду мывается, - а как правильно "зря" или "здря"? Все шельма переэтовала...
Дуня яростно хватает бутылку, льет в кружку, хочет выпить, но что-то ее останавливает. Она решительно встает и Азея с удивлением видит, как Дуня пускает самогон араку в гераневый цветник.
- Пей и ты, природа!.. Буряты вон пальчиком разбрызгивают. Вся Бурят-Монголия по брызге и богу цельная бочка, каво бочка - систерна. Мы же с тобой на ровных. Навроде так полагается. А как на ровных? Вот захотела я в тебя бузануть аракой, и... ты пьешь без супротивства. А пошто? Вот тебя-то мне и жалко, хошь ты меня не жалеешь. Тебя, не себя жалко... Не себя.
Дуня взяла с гвоздя на стене ножницы. Азея встревожилась:
- Цветок не вздумай стричь.
Дуня будто и не слышала. Она раскрывает и закрывает ножницы, что-то изучает.
- Смотри мать-птица, ножницы на птицу похожи, Режут, едят, едят, едят, едят и режут,… жрут сволочи. Всем охота жрать.
Дуня медленно прикасается красивыми смуглыми пальчиками к бутылке. Из глаз снова корольками слезы, а сама будто улыбается. Льет в стакан гремучую жидкость.
- Да, жизнь-то коленцами... Вот какой коленкор...
Она замолкает на целую вечность, в которой Азея не хозяй ка. Деву взяла обида: пришла жена секретаря сельсовета, накостыляла зря почем, за то, что она с ее мужиком вечером в сельсовете лясы поточила. Лясы - больше ничего.
Потом Дуня обессилено хохочет, резко вздыхает и, не замечая собеседницу колдунью, говорит с кем-то невидимым:
- Каво "на ровных" трень-брень... никаво... Я счас тока вы-выхваляюсь, куражусь. Но бузанула я тут в цветник... фи,… а ты меня из-под каждого кустика стережешь. Вертанешь хворью, али другим своим изволом, повертухой - и осталась от Дуньки лыва воробью по колено. Дак чо ж, блаженная я, с тобой стырить-то зачну?.. Зовешь меня - на! Подстрекаешь под... - на! Мужик-то тоже не виноватый. Ты жа на меня, его науськиваешь, - она посмотрела на Азею без всякого значения, - а никакой, ни Бог. Бога нет, Елизарьевна. Мне один, очень даже ученый "мытарь", который к Селезнихе на постой ставал лонись. Здря ты на лекцию не ходила тада. Он про всяких богов рассказывал. Мужики с ëм стырили, а он им так от... ой! едриттвоюсмаком. Умнай! У-умнай мужик. Мне поглянулся он, и я с ëм согласилась - нет Бога. Нинка Савина, да Сазониха тоже ему подэтовали - нету. Можно бы поверить ежли бы он один был, Бог, а то у каждого народа - свой, у тех вон...- свой; у тех - свой; татары своему молятся... - Дуня повернула го лову в сторону иконы, поморгала. - А может, все жа есть. Дуня встала, потянулась, наклонилась к Азее:
- Вот как ты, Елизарьевна, скажешь, так и...
- Ох, и подхилима ты, Дунька.
- Ты не знашь, Елизарьевна, учителя запорами ма-маются? - ни с того ни с сего спросила Дуня и не стала ждать ответа. – Вон моя тетка говорила, когда на ликбезы ходить заставили, - ежли, гыт, ученые хворают, как и мы, неучи, дак на каку холеру нам грамота? Не всем ходить в учителях, медичках да в счетоводах, кому-то надо и пахать и коров доить. А я чо у коровы титьки не сосчитаю али рога? Да и с грамотой можно попасть в очень даже неловкое положение, не хуже, чем запузатеть в девках. Вон Агафья Жилина учудила. Ей учителка велела написать на доске "Ударники не спали", а она чо уморила: заместо "пэ" нарисовала "рэ", там это дело доле того утворить - палочку у "пэ" протяни вниз и выйдет - ударники до того изробились, что и в сортир заскокнуть позабыли.
Женщины обе дружно расхохотались. Азея чувствовала – ее клиентка своим весельем старается подавить в себе тревогу. Дуня, в самом деле, желала отвлечься от самосозерцания, она продолжала:
- А на лекции вот еще какое вранье слыхала. Будто была богиня Венера... не Вера, а Венера, жила где-то в Греции, кажись. Потом ее, видать, спихнули, как нашего Николашку. Дак эти все болезни от нее пошли, нехорошие. Вот ее счас нету, а болезни осталися. Говорят, баская холера была и му-мужиков вволю имела. И любовью людской командовала. И всем разрешала любить кого хошь... Зря, однако, ее спихнули... Но опеть эти болезни... Но провинилась - конь вон о четырех ногах да... - Дуня вдруг кого-то стала рьяно убеждать. - Бедные богатых победили, потому что их боле. Было бы богатых боле - они бедных всех под распыл, и жили бы все зажиточно. - Дуня помолчала. - А пузо-то кто-то взял и загвоздил - Она хлопает по животу с такой яростью, что птицы на дереве в углу издают тревожный вскрик,… как будто стеганули оглоблей по собачьей будке.
Перепеленав, унесла ребенка в пристройку, плотно притворив за собой дверь. Слышит Михайло, напевает в нос жена: «О-о-о, о, о, баю-баю-бай! – Сначала медлила, потом стала убыстрять Варуха. Баюканье постепенно превратилось в восторженное постанывание. Михайло плюнул про себя - стало тошно: «Кто про что, а ей вынь да положь песню про казака Голоту.»
Вдруг в сенную дверь постучали. За стеной послышалась воровская шебутня. Стук повторился.
- Мама, ты чо заложилась-то? Мам…
- Фенюшка, ты чо так скоро? – сдержанно спросила Варуха.
- Отвори, мам.
- Доча, сбегай к Быловым за Азеей, она у них ночевала. Скажи, мама звала. Варенья тебе за то дам. Живей, бравенькая.
Минуты через три ниткой по сердцу Михайлы прошел Варухин странный вскрик. Кого-то, провожая, хлопнула сенная дверь. Принеся спящего ребенка, Варуха опустила его в зыбку и стала мурлыкать веселую песенку. Михайло с усилием открыл глаза.
- Очухарился? – издевательски игриво спросила жена, не утруждая себя заправить под кофту замусоленную грудь. – Остепенился? Еще буянить будешь или отвязать?
Михайло диковал на нее как сквозь туман; может, все, что он слышал, как и те рожи, померещилось? Нет: придя, Фенька потребовала варенья. Варуха достала банку.
- Три ложки наклади в блюдце, моя бравенькая, - она ласково погладила дочь по голове.
«Растыка! Скурвилась…» - мысленно обозвал жену Михайло. Азея, придя, удивилась: «Ты чо, Варвара, все-то его не распутала?» - «А как буровить зачнет?» - «Утушился Аника-воин. Помоги-ка его отвязать».
По губам Репина Азея поняла – что-то хочет сказать. Приблизив к его рту свое ухо, долго слушала. Подняв голову, покачала ею сбоку набок, потом сверху вниз:
- Сходи-ка, Варвара, принеси чистой воды из колодца, а ты, Феня, поди в ту избу, сюды не пускай никого. Папка у те хворает. - Колдунья принялась обследовать пострадавшего:
- Все на месте у тя, Михайло…. Впервые эко диво вижу: руку-ногу новóй раз, ломают-вывихивают, кто дак шею своротит…
Ее сообщение придало Репину толику сил, он заговорил в полный голос: «Варухе не просвистись». - «Будет тебе, ладить надо».
Азея вышла из дома Репиных. Идти долго. За ней увязалась и шла на почтительном расстоянии Дуня Голованова, отчаянная красивая деваха, за которой давно тянется хвост худой славы. В молчанку играли больше часу. Колдунья молча, взглядом скользнула по Дуниной фигуре и продолжала шествовать. На пустыре, отделяющем Азеин дом от прочих перед мостом, Дуня приблизилась: «Можно к тебе, Елизаровна, затти на па-папару слов?» «На пару слов, на кучу делов… идешь дак чего спрашивать».
Переступив порог и вытерев о соломенную подстилку ноги, ни с того ни сего Дуня задалась: «Пошто не белишь эти две стены. Ковды м-маюсь, спросить, да за-забываю». - «Тебе-то которо дело? Затем ли пришла? Разболокайся лучше, да пользой займись, а я сбегаю в одно место. У те, смекаю, не минутное дело? – Азея бросила Дуне кулек с травой, - перетолки сон-траву вот с этими вот корешками. Ступка под лавкой, пест на припечке».
Из погреба колдунья принесла кусок льда и полные карманы пузырьков с настоями, пучки трав. Посмотрев на Дунину работу, ушла и вернулась только через час. Вешая плюшевую дошку на деревянную спицу, вбитую в стену, с ходу начала отчитывать гостью:
- Дунька, ты идоло! Пошто же на одном годе вдругорядь брюхатишь? Блудь какая-то, а не девка. Вижу: выпростаться пришла. Так-то бы принесло тебя… как же. Приспичило? – вопрос требовал ответа.
- Приспи-пичило, - Дуня виновато пожала плечами, а потом улыбнулась, - каво де-делать?…
Из загнетки русской печи ухватом хозяйка достала чугунок, с помощью отымалки, сделанной из конского волоса, сняла с него сковородку, служащую крышкой. В деревянные миски деревянным же черпаком налила щей, бросила расписные ложки на скатерку:
- Подвигайся к столу, щец свеженьких отведай.
- Спасибо, сыта. Скажи-ка ты лучше трень-брень…
Дуня хотела спросить, что с Михайлой Репиным – это ее главное заделье, за чем она пришла: ведь он в ее домишке взбеленился: приставать припёрся. Еле вытолкала за огороды к яру. «Изуродовалась», когда у него там в штанах хрустнуло.
- Садись, садись, а потом скажу, если знаю, да захочу. У меня под ложечкой сосет. Перцу, горчицы у меня нету.
От кислых щей по избе разнесся вкусный запах. Пар из мисок не шел - щи были жирные. Азея нарýшала пшеничного хлеба подовой выпечки. Щи хлебали с присвистом, молчали. Потом Азея прямо в лоб:
- Другие разы бы не спрашивала, а теперь надо. – Она передником вытерла губы, и глядя прямо в глаза Дуне, - кто твой восиянный?
- Сухарник, что ли? – склонив голову набок, белозубо улыбнулась Дуня.
- Ну. - Азея любовалась ее чистыми, чайного цвета глазами.
- Не все ли те одно? - звонко захохотала девка, не понимая, зачем колдунье знать виновника ее положения. – Как же мо-можно узнать, от кого брюхатишь? – почти серьезно выразилась она, - многим глянусь. Мужики на вид все одинаки. Только один сладкий, ду-другой желанный, третий интересный. У кого-то баба красивая – завидки. У кого-то ху-худа - отомстить.
- Смешно?
- Нет хохотно.
- Тьфу, срамина! Опупела. От взгляда, что ли, завязывается? Не гневи меня, Дунька! – Стукнула по столу деревянной ложкой хозяйка. – Либо чеши отседова, халда.
- Вай! Закипела как холодный са-самовар, добро - было бы с чего. – Дуня хотела отделаться шуткой, но наткнулась на острый взгляд Азеи. – Пошто ты пустобаешь, Азея-птица? – кокетливо состроила ямочки на щеках гостья. – Я те чи-чистую правду говорю. Чистую…
- Но, не с тюри же брюхо растет.
- Само собой… - в улыбке сжала губы девица и кокетливо отвела взгляд в сторону.
- Сотри ухмылку-то с рожи да говори.
- А говорить-то чо? Ой, чуть ли не забыла. В Нерчинске была на дедушкиных сороковинах. Там попала нечаянно на бал. В меня один влопался. Шимми мы с ним плясали. Это такой танец, ровно тебе загривок клопы накусали. Прямо смехотища: все вот эким фертом плечами дергают - ухохочешься. - Дуня сделала серьезную мину. - Ну, с этим вон… с Кешкой, Анькиным му-мужиком в кабинке за Осиновкой покаталась трень-брень маленько. Ой, и страшно и сладко: машина уржит, дорога шатливая, того и гляди, вверх тормашками окажешься. Анька-то у его пигалица, хошь и голос толстой. Может, с ëм… может, с отчимом… - Дуня даже испугалась своей смелости: сказать такое! И решив не выдать испуга, запросто вещала: - Тоже охальник прицепился, как банный лист к холке. Со вторыми петухами нарисуется… лежишь в постели как пареная репа - не то, чтоб отбиваться – шевелиться неохота. Плюнула на все – пущай, если нужда.
Азея еще чего-то ждала.
- Этот страшной бабай Касатников тоже выжил из ума,.. – Дуня помолчала. – А может, с ëм и не было. Не было,… кажется. Косую затащил на печку. Рядом спала. Но не опустюсь же я до деда Касатникова, будь он хошь трижды наглым. По спору с бабами залезла к нему.
- В тятьку своего пошел, - Азея отнесла в чашке щей в другую комнату для птицы, а вернулась, продолжила, - отца-то его на прииске тоже звали дедом Касатниковым, крепкущий старик был. Злой.
- С Тишкой за огородьями стояли, - продолжала Дуня, - но тама ничего… так…. Замуж бы за него – пятки бы лизала. Долит душу к Тишке-то. Да разве такую Тишке надо… трень-брень и… - Дуня замолчала надолго, потом чуть не плача протихонила, - Тишка хороший.
Она внимательно посмотрела на Азею, поняла её усмешку.
- Нет, сурьезно, Тишке я не далась. Совестно мне его. Посуседничали на завалинке поперетыкивались. Да ну все в дыру! Ослобони от завязи. Может, и я чем при-пригодюсь.
- Комолой корове всегда рога снятся, - вздохнула Азея, ступку со стола переставила на кутную лавку, пестик бросила на припечек, грохнув ухватьём. – Сударыня Дуня, а могла бы ты охвостать мужика, который мне ладный был бы? - вкрадчивым голосом спросила.
Залилась Дуня колокольцем:
- Скажи богово, с кем кого рассучить хошь?
- Сдичала? – Азея подошла к столу, наклонилась ближе. Мазь мне нужна из мужского соку. Но мужик должен, особо гож: чернявый волосьями, голубоглаз. Глаза, можно сказать, синие. Понимай, ну понимай. Понимай…
Пауза. Азея в упор смотрит на свою гостью, глаза ее расходятся: левый смотрит в правый, а правый в левый Дунины глаза. Дуня хочет отвести свой взгляд, а не может, что-то начинает понимать. Она почти видит.
- …Высокий, матерый, - продолжает Азея, - есть на примете?
- Дак два таких видю, - через паузу медленно говорит Дуня, - нет, я с ими не ходила, но обхвостать, доле того… Можно.
- Не самохвалься, дева, ладом подумай. Баю – дело важно!
- А с Тишкой можно перекинуться компельментом? – по-детски радостно хохочет Дуня, - ох бы поманежила его!
- Поехала по сено рубить дрова. Ей про одно – она про Тишку балаболит. На кой он нужен твой Тишка. Бери за рога…. Двое, гыш, есть? Обоя пригодятся.
- Один-то приезжий с рудника, а другой военруком в школе робит. Но жена учительша. Можно ли грамотеев-то расчикатить? А он военрук Мурзин.
- Вот и постарайся.
Азея из ступки в крынку отсыпала бурого порошка, накрыла холщовой тряпкой, сложенной вчетверо. Из бычьего пузыря сверху плеснула противно пахнувшего взвара, прикрыв деревянной дощечкой, поставила на кутную лавку.
- Дунька, а через чего ты стала такой беспутной?
Дуня на этот вопрос не оскорбилась, а, уставившись в пол, стала тереть свой сморщенный нос.
- Арака-то есть?..
Она выпила полный стакан мутноватой жидкости, похрустела капустой. Демонстративно сняла косынку-самовязку. Другой чело век: залюбуешься.
"Несчастная, - подумала знахарка, - баская, мужики липнут. Замуж взять - молвы пужаются - и вкось потешаются, а там хоть трава не расти. Изведут деваху, ироды».
- Матушка Азея, - вспорхнув крылами базальтовых волос и про ведя пальцами по бровям, вздохнула Дуня, и половодье откровения полилось из источника дьявольской силы, - тебе хорошо: ты не пытала сладости, даденной нам смертным в награду за расплождение... Плесну-ка еще... - Она вновь выпила. - Не знаю, что бы отдала, кабы не тянуло любить. Да я бы саму жизнь не пожалела за это... А ты чо не пьешь? Быть, дак в одних дураках. Ты глотни, глотни...
Азея накрыла наполненный до половины стакан рукой, подержала, а когда убрала руку, стакан оказался пустой.
- Ух ты... а когда ты успела выпить, я что-то не за-заметила. Арака-то у те самогонка? Как ты ее гонишь?
- Бог с тобой. Мне еще самогонку творить не хватало. Питок я никудышный. Ты видела меня когда-нибудь бухой? Приносят мне. В боковушке у меня и банчки со спиртом. Если дают от сердца, отказываться нельзя.
- Вот и я не отказываю, ко-когда от сердца. Меня ить, как хомунной* овцы пужаются бабы - не дай бог, я их мужиков до себя прислоню. Они же бабенки-то разутыми шарами смотрют. Есть у меня это!!! - рявкнула Дуня, Азея аж вздрог нула.
Девка вскочила со стула и, повернувшись к хозяйке спиной, похлопала себя по бедрам.
- Есть эвот это! - она сделала сильное движение, опасное отрывом грудей. - А под ими, под молосными кто-нибудь заметил душу-то. Под такой толщиной, рази, нашаришь?..
Она села на лавку, раскачиваясь взад-вперед, стала говорить спокойнее:
- Тишку люблю, а он смотрит на меня как на по-поганку. Уви жу дура, дубею, хорохорюсь перед ëм для модежа. А хорохорство мое настолько дурно, что после вот так себя по щекам бы излупила. Сама думаю, облизала бы своим языком все твои ноготочки на паль цах... А он туда же за всеми... с тем же запросом. - Она вздыха ет со стоном. - Порченая я девка, как твой глаз. Да какая я девка - разбабеха. Уродовали меня и матушка родимая и дорогой отчим-тятенька.
Уродовали все, а правиться надо самолично. Плесни... Хва!.. Была, не была - все, как на духу!..
Азея будто не слушает, а Дуня словно себе: «Отец-то живой был, а матушка моя, когда его забрили, по второму году подкосилась. А через месяц - похоронка, в тайге лесиной задавило, виню: от ее измены. Часть военных стояла возле деревни - конники...»
- Кавалерия?
- Ага, кавалерия. Был водовоз татарин, Малаем звали. Голодно было, а у нас в огородчике огурцы проклюнулись вот такусенькие, - она показала "вполпальца", - я отыскала самый ядреный пупырыш, отщип нула. Слышу, калитка пикнула. Я - бух за грядку горошника. Огурец-то меченый сперла: попадет, хорониться надо до конца. Шел мне, кажется, седьмой. Такое дело в диковину... Думаю, чего же она борется, ежели хохочет? Поняла - баловство. Между жердин на охап ке ополки-лебеды. Головами-то в ту сторону от меня. Расстегнулся Малай. Хотела выдернуть из горошника прут и ожгнуть его. Нет, вижу, мамочка моя сдается: подняла белы кочерыжки в тапочках. Им потеха, а мне жуть, снова растянулась меж грядок.
Дуня разболтала бутыль, налила чуть меньше полстакана, выпила охлебком, хукнула:
- Трясусь, а любопытки под микитки. Им не видно, а мне... Ну, думаю, сучка, - на мать - чо ты бесстыдница позволяешь?!.. Натешились, встали. Он ей, веришь ли, до плеча. С того разу морговать* стала ею. За что бы ни взялась, а руки-то те же...
загребущие. А уж большенькая стала - интересуюсь: "Мам, а пошто дядя Миша, сосед, меня то по сюда хлопнет, то по сюда?" Она на меня: "Ах ты, ко была, чо удумала спрашивать!" - Запретила к соседям ходить и на дух не стала пущать Михайлу Степаныча.
*Хомунной - паршивой (забайкальское)
*морговать - брезговать (заб.)
Дуня, спарив руки, уперлась ими в колени. Блаженно помолчала.
- А шел мне три-тринадцатый, кажется, в четвертом училась. Сошлись они с Олегом Осиповичем. Хороший человек, культурный. Папой звать не заставлял. Ха-ха? Помогал стирать, а матери говорил, что я одна управилась. И полы мыл. Ага. Я только под кроватями промывала. - Дуня заговорила трудно и в нос, засмеялась. - Все мои капризы исполнял. А единова мамочка моя умудрилась на чет веро суток уехать, у младшей сестры роды принять. Вечером уро ки помог мне сделать, в лодыжки поиграли. Лампа возьми да и потухни: керосин кончился. Смешные сказки рассказывал - оба ухохатывались. Потом я сходила наулку. В теми-то он меня хвать! Я его за нос тоже - хвать. Ну и пошло. Надурелись, я маленечко полежала подле него... А назавтра сама к нему навялилась. Утром в его обнимке проснулась. На третью ночь уже и целовались. Чую, жалел он меня. Но из-за моего любопытства, утром, петухи пели... вот и,… - Дуня мечтательно полуулыбнулась, по-мужски взмахнула рукой:
- Крадче от матери и…. Потом его в Осиновку перевели, в шарашкину контору главным зоотехником. Лю-юбит он меня.
- Как же тогда от брюхатства-то спаслась?
- Но, ветерина-ар же, соображает когда чего... Жалко мне его, беднягу. Когда сняли с должностей, совсем стал... тошнехонько глядеть. Забегает иногда перекинуться... словцом. Утешаю. А Тишку люблю. Присуши его ко мне, а?! - Дуня просияла, будто серебрушку нашла. - Верно, мать-птица-Азея. Пущай помается. Плесни грамму, - выпив, крякнула. - А вот пока взамуж не возь мет, не дамся - четвертуй меня. За Тишку-то бы я вылетела, как ласточка-касаточка и доглядывала бы за ем, как сыч-воробышек. Присуши-ка, верно. А я тебе подмогну. Для дела любому за понюх табаку подломлю коленки. А Тишке верна буду. Телом для дела изменю разок-другой, а душенькой - нет. И "родителя" через по рог не пущу, как скажешь.
- Мое слово каменно, Евдокея, - сказала Азея, привернув фитиль керосиновой лампы, не на шутку раскоптившейся. Запах керосина в каждой избе стал привычен. - Тихон твой будет, но опосля того, как мы с тобой мазь приготовим.
- Мазь-то для чего тебе?
- Не твово ума. Живчики для многого пользительны.
- Фу, гадость, какая! Да ладно, кто годный?
- Имай военрука, он ближе.
- Завтре же беру в плен в-военрука. Завтре же! Гаденышей трудней брать - нету вздыму душе, а этого охотно. Ё-моё!!! Ты каво утворила со мной?!
Дуня удивилась, что она все это время, пока говорила с кол дуньей, почти не заикалась.
…Назавтра Дуня подкараулила Мурзина после уроков подле школы и навела вид, будто он в чем-то виноват:
- В-военрук?..
- В-военрук, - сбитый с толку, неожиданным тоном, глупо заикнулся Мурзин, словно передразнил ее.
- Ну-ну, в-военрук, идемте со мной…
Дуня приложилась с утра к стаканчику араки для храбрости:
- Идемте, покажу, что делают ваши детки. Идемте, военрук, идем, идем. Га-галушку из себя не стряпайте.
Командуя, Дуня Голованова вела военрука за село, но покрикивала так, чтобы слышали все, кто бы ни встретился.
- Уж я покажу вам по-постановку пиесы, сейчас, - Дуня широко размахивая руками, не давала себя обогнать.
- Ну, в конце-то концов, вы объясните, наконец, я этого требую, что случилось Евдокия Афанасьевна, отставал военрук, но вновь нагонял.
- Сейчас увидишь, ув-видите сейчас.
Они шли возле колка. Дуня убыстряла шаг. Один раз она обернулась, и, нагоняя страху понизила голос:
- Сейчас узнаете, что делают ваши боегоны, детки ваши м-милые.
Дуня свято верила в свою неотразимость. Она была такой «злой», что Мурзина стала тревожить мысль – не натворили ли что его бесенята сыновья. Хотя у них в народе была добрая репутация. А старший сын Леня - круглый отличник.
Вдруг, Дуня оглядевшись, остановилась, раскрыла в стороны руки, медленно повернулась... Злости на лице как не бывало. Томно улыбнулась:
- Ну вот, - она нацелила орудие, которым сейчас будет палить в сердце избранника. И тут случилось невероятное: ее вдруг покинула уверенность. Краска позорного стыда жидким тестом поползла по ее лицу. Она не нашла в себе силы доиграть сцену, которую так реально и решительно только что вела. И все получилось не так, как было задумано. Дальше, по ее предположению, должно произойти следующее:
- Что за шутки?! - должен спросить военрук.
- Это вы считаете шуткой?! - подобострастно бы отпарировала Дуня,- я привела вас сюда, чтобы выяснить все с глазу на глаз. Раз и навсегда, чтобы там по задворкам не висли с разговорами, что любите меня. Я, может, тоже, но тихо, чтоб никто не знал... Понятно?
- Да вы что?! - для приличия от изумления, может быть, бы раскрыл глаза Сергей Алексеевич, - не нужно так шутить, я не мальчишка. Есть дело – говорите, нет - прощайте.
- Ой, ой, ей-ё-ёй! Такая гроза да кабы к ночи! Я что, неверно поняла? Там говорите, что любите меня, а тут поджилки затряслись?!.. Да таких... как бараньих орешков на поскотине, валяется под ногами тыщи... Дикарь! Уходи сейчас же, чтоб глаза мои тебя никогда не видели. Оборотень!
- Евдокия Афанась...
Военрук должен был прикинуть: «А чего, действительно, я теряю? Девка красивая, боевая, веселая".
Он должен вернуться и попытаться улестить своим раскаяньем, ущипнуть, быть может. Дуня бы поломалась "для модежа", да и подняла бы, сдаваясь, свои белы рученьки, да и выдала бы порцию культурных словечек: "что", "в таком аспекте", "коль скоро", "цивилизация", "антихудожественность", "коалиция" и еще в том же роде, что вдруг выветрилось из головы.
…Но она остолбенела, боясь встретиться взглядом с ним. Он тоже чувствовал себя крайне неловко, словно из-за глупой шутки попал впросак.
- Я вас слушаю, Евдокия, вы что-то действительно хотели показать мне, - наконец выдавил он из себя.
Мурзин стоял одной ногой на кочке, держа руки в карманах широченных галифе с вытертым коленом. Лицо его было красное, как родное знамя, он казался, покинуто жалким.
Благолепие природы в тот момент умиляло и облагораживало чувства. Но это было так нелепо, так не подходило к данному случаю. Солнце касалось шевелюры колка, но не в силах было прочесать его густоту. Вокруг заливались пичуги. Ей спину, ему пригревало бок, в лицо радостно светила желтая сопка, а снизу тянуло сыростью. Где-то в середине тела происходила борьба тепла и холода; обоим расхотелось говорить.
Конечно, благочинный военрук не позволит поползновений,… он почти догадывался о намерениях Дуни. Но, невольно ловя слухи о ней на стороне, Мурзин чутьем понимал, что Дуня "не такая" - на нее больше наговаривают. Военрук удивился быстрой, но почти незаметной смене настроений ее лица: мимика Дуни была богата нюансами, ее настроение было почти неуловимо. Увидев в глазах девушки проблески вины, ему стало жаль ее. Сергей понял, что она одинока, несмотря на ее вольничью общительность. Под ее ногами вдруг лопнула ветка-сушина. Дуня вздрогнула и как дикая косуля от опасности пустилась наутек…
Дуня чуть свет, сгорбившись от мороза, в стареньком ватном пальто коричневого цвета прибежала к Азее на чай. Торопкой хлынцой минут за двадцать преодолела немалое расстояние. Захватила с собой целую осьмушку байховой заварки китайского чая, принесенной в тот бедовый вечер Михайлой Репиным, на гостинцы…
По глазам хозяйки гостья определила - праздник:
- Елизаровна, блестишь, как медный пятак. Чо-то… Ага?..
- Проходи, разболокайся. Блинцы вон допеки, а я корову на выпас вытурю. Как ни лень, такую даль переться…
- Нос у меня седня с утра зудится. У тебя всегда есть арака. Да и казенку держишь, а сама не пьешь. Плесни маненько.
- Сусек для картошки чистить надо, а ты с питьем своим, блажная. Что с военруком?
Дуня криво улыбнулась, почесала у виска, и с прищуром правого глаза недовольствовала:
- Непролазный лес, ш-шарага. Знать, финтифлюшке своей, в-верный до гроба.
- Врешь. У них это показно; лоск, потому - воск.
- Мне врать тебе? Да ты пошто экая-то? Чугунка вон вскипела. Запаривай, Елизаровна, у тебя са-слаще получается.
За чаем Дуня приступила:
- Давай охмурять рудничного. Тот влипнет, как му-муха в мед. Я их по глазам видю... Блинцы ладные. Тебе с подполом пособить ли, чо ли?
- Вали домой "помощница смерти" - ждет кто-то там тебя.
Верно - у ворот стояла ее тетка:
- Духа! Цельный уповод дожидаюсь. Я должна тебе рупь да пятитку, да еще два рубли, пятнадцать яичек. Все помню. Дай еще на червончик задольжаю. Все, как есть, все отдам.
- На вы-выпивон трень-брень?
- Ца-ца- ца, - пустила в себя безголосое отрицание тетка. - Да чо ты, бог с тобой, Духа. По сено подрядила девок Ерохиных. Овчины продам на руднике, самообложенье в сельсовет уплачу, остальное тебе. - Тетка засеменила к забору, расставила шире ноги, чуть откинувшись вперед, спереди и сзади оттянула подол длинной юбки, чтоб не омочить... В то же время не переставала тара торить:
- Слыхала, новости? Репин сошел с ума. С райсоюзовской булгахтершей в Шиловске, в чайной тридни дули вино, до белогорячки, до опупению. А в колхозе опеть кобыла сдохла. - Вдруг начала скакать тетка от новости к новости. - Мать твоя вот с таким фингалом на подглазье ходит. У отчима косица* и нос осарапаны, А Микита кружки залюбные делает: к концервным банкам прилеплят на заклёп дужки и кружки босконьки получаются. Мне уж одну смастырил. Про тебя спрашивал.
Тетка Марея бочком приблизилась к племяннице. Морщины на ее лице заиграли, словно мехи гармошки. Своим корковатым ухом она коснулась Дуськиного плеча и осклабилась в редко зубой хитрованной улыбке:
- Может, сказать ему, чтоб вечерушкой принес? А? Хороши кружки, получаются.
- Скажи, пущай затащит, ежели хочет по Михайло-Репинской тропке кубарем.
Тетка шумно резко вдохнула в себя и прикрыла рукой нос. Заплывшие глаза наверно первый раз в год так широко раскрылись. (Разинула рот и придержала, кабы не высказать догадку).
Тетка Марея наткнулась на взгляд Дуськи и уклонилась. Как лиса - шмыг в сторону:
- Вай, чуть-ле-ва не забыла. Анька Высотиха сулилась тебе тавро на холку поставить. Я убедила ее: "Никаво! На племяху мою Духу боле плетут." А ты пошто же, золотце мое, с Касатниковым-то переночевала? А? Сказала я Аньке - плетут на тебя, что ты с Кешкой прокатилась. Ей сказывал Урюк, он видел за колком: твои красны ботинки, из кабинки торчали, а потом ты у речки соскокнула, и - под мостик...
- Ты чо-то шибко трень-брень...
- А знашь чо я ей сказала? А я ей сказала, что Урюк опосля того, как ты с Касатниковым переночевала - об этом же все знают - приставал, а ты ему от ворот поворот дала. И кукишкой перекрестила.
Дуня знала - тетку не остановишь от словоливня, пока не дашь ей двадцатку. Знала, что тетка ей действительно все вернет. И если уж она подрядила девок Ерохиных, работящих сестер, то все равно затеет с ними выпивон.
И тут по телу Дуни прошел озноб, так обручем и прокатил ся,.. словно ее протащили сквозь холодную с груздевой слизью пахучую дыру: она разобралась в нехорошем своем предчувствии.
*косица - (окосица)
...Анька Высотина как-то приперлась к ней с манеркой араки - с Кешкой, дескать, поцапалась: "Пусти, Дунь, переночевать". А чего же она к матери тогда не уволоклась?
Выпили. Пока Дуня дремала у стола, Анька еще манерку притащила. Потом Дуня не знает во сне или наяву Анька цело вала ее в губы. Нагишом валялись на койке. Дуня сон видела: будто с офицером любовью занималась. Очнулась – вместо офицера Анька... Утром, когда проснулась, Аньки не было... А когда с Кешкой катались на машине, он все время интересовался, что тогда у нее делала его баба.
За Дуниной городьбой прибрежной стороны огорода, лежбище тумана. Сквозь пружинные синевато-дымные пласты виднелись матерые плавающие тарел ки иссеро-зеленого холодного мерцания. Месяц висел над болотной сырью и казался сдобной постряпушкой на черном жестяном листе. Сопки - странные животные, проглотив остальную стряпню, положили головы на лапы и спали беспробудным сном. Звезды - коренья-гнилушки кем-то уставшим беспорядочно разбросаны по всему небосклону. Вся эта звездная сыпь клонила ко сну.
Слышно было, как корова в стайке, старательно занимаясь жвачкой, грузно дышит, словно, для нее это тяжкая работа. В свинарнике, постанывая, храпит боров.
Меж двух жердей забора Дуня увидела - из-под крутояра, из тумана выплыла чья-то голова. Дуня быстро распрямилась, одернула юбку и сквозь калитку мигом протянулась из огород а в ограду. Редкий кавалер проникал к ней в дом, но если приходил, то именно с той потайной стороны. Сегодня Дуня никого не ждала. Голова исчезла, как видение.
Дуня постояла и направилась в амбар, чтоб взять шмат сала: промялась, ей хотелось есть. С прибрежной стороны амбара вышел... узнала - военрук. Вкрадчиво спросил:
- Евдокия Афанасьевна, - приблизился, - хочу сказать...
- Не надо говорить. Ой, жданный-желанный. Не столь ждан ный, сколь же-желанный, - подобострастно, гнусаво заговорила она. - Ой, замолчи, свети. Расплети ко-косаньку, урони в росаньку. Нету тех словечек еще... нету-ка, которыми усладить ду-душеньку можно. Захлебнись мной, да захлебни меня собой. - Хоть все что Дуня говорила, было нарочито, но ее слова военруку казались свежими и отзванивали в чувствах. Свиданцы спаялись в долгом небывалом поцелуе. «Вы восхитительная женщина Евдокия Афанасьевна», - чуть слышно выдохнул военрук. «Вы тоже восхитительный», - отпарировала она. - И Дуня не лукавила. Раздумывая о военруке, Дуня пришла к выводу, что он ей глянется.
В дом позднего гостя Дуня не позвала, а назначила свидание военруку в бане Азеи Стародубовой, но не раньше, чем через две недели. Ей впервые было очень хорошо, волнительно с мужчиной. Но перед колдуньей она свою радость стала показывать, как доса ду. Долго возмущалась девица:
- Втрескался по уши в меня военрук! Не хотела я до твоей баньки, да помял, сволочь. Хоть и ничего и не было, а кричал, дивонько ты мое ненаглядное!.. Натура-то у них на скотский лад скроена, абы шерсткой моль не соблазнить, гладенькими остаться и лохматенькими. Туда и сюда, пакости... Плесни Елизаровна, - разохотилась Дуня, подставляя стакан. - Ты един человек с некривой душой. Плакать охота, а не буду. Вот скреплюсь и все. Не буду.
Азея была в расположении духа, но молчаливая, она смот рела на Дуню насмешливыми глазами, стругала какой-то коре шок, видать твердый, растирала его в ступке, добавляла байхового чая, то и дело нюхала коричнево-желтый порошок - окончательный продукт, отсыпала его в туес, и вновь изучающе смотрела на девицу.
- Те, которые только о себе думают, а базлают: "Мы за других людей костьми ляжем". - Нет у них костей. - Дуня застывшим взглядом смотрела в одну точку. - Хрящистые оне. Медузья слизь. Хрящи, да кишки, может быть. Верь, не верь Азея-птица, на всех я их трень-брень зуб имею, стальной из нержавейки. Тишка-то не любит меня, паразит. А я люблю его одного. Когда присушишь? - Дуня испугалась того, что она оправдывается. Боится, чтобы Тишкино место в сердце ее не занял бы женатик военрук Мурзин. Это предчувствие не на шутку встревожило ее.
- Вот исполним в ту субботу вечером то, чего задумали, и присушу я тебе Тишку.
Дуня плакала, сама, не зная отчего. Она верила во всемогущество Азеи. Новое волнующе-тревожное чувство восходило над ее искореженной душой. Не покидало ощущение присутствия в жизни военрука Мурзина. Ее охватило безотчетное чувство стыда. Дунино существо щекотала зависть к его жене. Тишка как-то сразу отодвинулся, но ей хотелось иметь и его, и она знала - Тихон будет ее. От этой уверенности, ее чувства как-то притушевались. От радости ей хотелось, и жить для кого-то, и сердиться на кого-нибудь. Выплакав "норму", Дуня трижды подряд резко вдохнула, и, спокойно и серьезно сказала:
- Да чего я тут перед тобой рассопливилась? Знаю, другая бы змею-сплетню выдавила, ты - нет, не будешь пустобрякать. Дак вот перед тобой Дунька на ладошке, рассматривай, осуж дай. Пори чем хошь. Лучше без причитаний.
Дуня склоняется до сиденья стула лбом, потом распрям ляется и решает:
- Зря я плету на людей. Зря птица, зря, здря, - она заду мывается, - а как правильно "зря" или "здря"? Все шельма переэтовала...
Дуня яростно хватает бутылку, льет в кружку, хочет выпить, но что-то ее останавливает. Она решительно встает и Азея с удивлением видит, как Дуня пускает самогон араку в гераневый цветник.
- Пей и ты, природа!.. Буряты вон пальчиком разбрызгивают. Вся Бурят-Монголия по брызге и богу цельная бочка, каво бочка - систерна. Мы же с тобой на ровных. Навроде так полагается. А как на ровных? Вот захотела я в тебя бузануть аракой, и... ты пьешь без супротивства. А пошто? Вот тебя-то мне и жалко, хошь ты меня не жалеешь. Тебя, не себя жалко... Не себя.
Дуня взяла с гвоздя на стене ножницы. Азея встревожилась:
- Цветок не вздумай стричь.
Дуня будто и не слышала. Она раскрывает и закрывает ножницы, что-то изучает.
- Смотри мать-птица, ножницы на птицу похожи, Режут, едят, едят, едят, едят и режут,… жрут сволочи. Всем охота жрать.
Дуня медленно прикасается красивыми смуглыми пальчиками к бутылке. Из глаз снова корольками слезы, а сама будто улыбается. Льет в стакан гремучую жидкость.
- Да, жизнь-то коленцами... Вот какой коленкор...
Она замолкает на целую вечность, в которой Азея не хозяй ка. Деву взяла обида: пришла жена секретаря сельсовета, накостыляла зря почем, за то, что она с ее мужиком вечером в сельсовете лясы поточила. Лясы - больше ничего.
Потом Дуня обессилено хохочет, резко вздыхает и, не замечая собеседницу колдунью, говорит с кем-то невидимым:
- Каво "на ровных" трень-брень... никаво... Я счас тока вы-выхваляюсь, куражусь. Но бузанула я тут в цветник... фи,… а ты меня из-под каждого кустика стережешь. Вертанешь хворью, али другим своим изволом, повертухой - и осталась от Дуньки лыва воробью по колено. Дак чо ж, блаженная я, с тобой стырить-то зачну?.. Зовешь меня - на! Подстрекаешь под... - на! Мужик-то тоже не виноватый. Ты жа на меня, его науськиваешь, - она посмотрела на Азею без всякого значения, - а никакой, ни Бог. Бога нет, Елизарьевна. Мне один, очень даже ученый "мытарь", который к Селезнихе на постой ставал лонись. Здря ты на лекцию не ходила тада. Он про всяких богов рассказывал. Мужики с ëм стырили, а он им так от... ой! едриттвоюсмаком. Умнай! У-умнай мужик. Мне поглянулся он, и я с ëм согласилась - нет Бога. Нинка Савина, да Сазониха тоже ему подэтовали - нету. Можно бы поверить ежли бы он один был, Бог, а то у каждого народа - свой, у тех вон...- свой; у тех - свой; татары своему молятся... - Дуня повернула го лову в сторону иконы, поморгала. - А может, все жа есть. Дуня встала, потянулась, наклонилась к Азее:
- Вот как ты, Елизарьевна, скажешь, так и...
- Ох, и подхилима ты, Дунька.
- Ты не знашь, Елизарьевна, учителя запорами ма-маются? - ни с того ни с сего спросила Дуня и не стала ждать ответа. – Вон моя тетка говорила, когда на ликбезы ходить заставили, - ежли, гыт, ученые хворают, как и мы, неучи, дак на каку холеру нам грамота? Не всем ходить в учителях, медичках да в счетоводах, кому-то надо и пахать и коров доить. А я чо у коровы титьки не сосчитаю али рога? Да и с грамотой можно попасть в очень даже неловкое положение, не хуже, чем запузатеть в девках. Вон Агафья Жилина учудила. Ей учителка велела написать на доске "Ударники не спали", а она чо уморила: заместо "пэ" нарисовала "рэ", там это дело доле того утворить - палочку у "пэ" протяни вниз и выйдет - ударники до того изробились, что и в сортир заскокнуть позабыли.
Женщины обе дружно расхохотались. Азея чувствовала – ее клиентка своим весельем старается подавить в себе тревогу. Дуня, в самом деле, желала отвлечься от самосозерцания, она продолжала:
- А на лекции вот еще какое вранье слыхала. Будто была богиня Венера... не Вера, а Венера, жила где-то в Греции, кажись. Потом ее, видать, спихнули, как нашего Николашку. Дак эти все болезни от нее пошли, нехорошие. Вот ее счас нету, а болезни осталися. Говорят, баская холера была и му-мужиков вволю имела. И любовью людской командовала. И всем разрешала любить кого хошь... Зря, однако, ее спихнули... Но опеть эти болезни... Но провинилась - конь вон о четырех ногах да... - Дуня вдруг кого-то стала рьяно убеждать. - Бедные богатых победили, потому что их боле. Было бы богатых боле - они бедных всех под распыл, и жили бы все зажиточно. - Дуня помолчала. - А пузо-то кто-то взял и загвоздил - Она хлопает по животу с такой яростью, что птицы на дереве в углу издают тревожный вскрик,… как будто стеганули оглоблей по собачьей будке.