- Что, поджилки трясутся? – прищурил синие глаза Федосей и повернул свое скуластое лицо в сторону публики.
А Михалева, встряхнула черными увесистыми косами:
- Поехали, тезка! Пусть только уронит – зенки его бесстыжие на забор вялить повесим.
Бросив игру в бабки, стали подходить парни и мальчишки.
- Она же дрожжи продает, - послышались насмешливые голоса, - Ваты в коленках дивно много.
- Черта с два Валька сядет.
- Свеженького сухарника* бы оседлала, - кто-то бойко крикнул из самой гущи толпы.
Густой смех согнал с забора стаю воробьев, фыркнув, они понеслись к речке. Валька, проводив стаю взглядом, мелькнула
* Сухарник - вздыхатель, ухажер
крыльями веснущатого носа:
- Чего зубы сушите, заборная кавалерия? – Она задорно выкрикнула: - Садись любой из вас рядом со мной, поглядим, у кого духу больше.
Кто-то крикнул: «Что, в домовину тоже рядом положишь?»
- Нет, на топчан, клопов покормить, - в тон отпарировала Валька Рогожина, - они дистрофиками стали. Ты им по вкусу.
- В сараюшку? – спросил «дылда» Афанасий Кротов.
Над гоготом толпы поднялся Федосей, своим взглядом сгрудил смех и придавил его. Позднее всех замолчал глуховатый Илюха, он хохотал, закрыв глаза, но, напоровшись на взгляд Федосея, смолк и подался в людскую гущу. Вперед выступил Генка Мурзин:
- Давай я сяду.
- Нет, я сама выберу по нраву.
Наверно, многие желали, чтобы Рогожина выбрала именно его. Таилась в ней непостижимая сила обаяния, хотя, в общем-то, она красавицей не была. Бойкая и отчаянная, она манила парней загадочным прошлым. Когда она проходила мимо, то не на лицо ее тянуло смотреть, а на всю «оптом». Ее считали знающей нечто большее, чем остальные деревенские недотепы и недотроги. С некоторыми парнями она допускала вольности, с другими, наоборот, была слишком строга.
- Вот ты, - указала она мизинцем на Афанасия Кротова, старого холостяка, за худобу и длинный рост прозванного Афоней Дылдой, - садись, ты мне сёдни глянешься, - она косо скользнула жестоким взглядом по Федосею.
Валентина на мгновение задрала бурую сатиновую юбку, показав красивую ногу, обрамленную фестончатым подолом белой исподней сорочки. Села верхом на плаху и взяла за талию Дусю Емельянову. Дылда хотел сесть к ней спиной, но раздумал и неуклюже сел лицом, робко и неловко взял ее за плечи.
- Ты что, Афонага, оробел взять меня как следует быть? Разучился? Или не умеешь? – Под смех толпы Валентина командовала: - Ниже…еще, - она поправила парню руки, - для чего у девчат самое тонкое место? Спросил бы у бабки Мурзихи.
Федос, усмехнувшись, скомандовал:
- Понеслась! – он присел и оттолкнулся. Медленно, сильно, но косо пошли качели. Кряхтя, Осип стал помогать выравнивать их. Вскоре дело пошло ладно. От чего-то промелькнувшего в толпе Федосея охватило волнение. «От качки», - подумал он.
Головы стоящих зевак, словно намагниченные, поворачивались за качелями. От взмаха юбок поднялась пыль, и толпа чуть расступилась.
- Давай жми, Федос! – сыпались выкрики, - качай, качай, накачай на чай, да не подкачай!..
- Раз, два-с, три-с, четыре-с!.. – кричал Осип.
Толпа в такт качаниям взвизгивала. Взлетая, Федос через перекладину видел уже ноги стоящих поодаль людей. Отрешившись от состояния земного покоя, он понял причину своего волнения: в толпе стояла «новенькая» - миловидная девушка. На ее голове сверх светло-русых волос по-украински была повязана коричневая с белым орнаментом косынка. На расстоянии ощущалась нежность ее смугловатых щек и закругленного по-детски подбородка.
Качели взлетали все выше и выше. Пассажиры девчата весело что-то кричали и смеялись. Осип, взлетев вверх, отвел взгляд в сторону, а увидев вертикально стоящую перед ним землю с домами и людьми, присел на козлах – испугался что перелетит через перекладину – и потерял равновесие. От чего качели сделали крен. Стропы в его руках закиселили, заходили, как живые.
На качелях и в толпе заревели благим матом. Только Валька Рогожина бесенилась в смехе, с ее головы слетел платок, и, пламенея, пролетел над толпой. Кто-то на лету схватил его.
Первой запросила пощады Валька Михалева:
- Стой, Федос!.. Остановись же…
Вслед за ней стала умолять Дуся Емельянова. Не вытерпел и Осип:
- Будет, Федоска, голова кругом пошла.
- Жми!!! – истошно кричала Валька Рогожина.
Дылда сперва помалкивал, а потом и он взмолился:
- Ну, хва!.. Все!.. Будет, довольно…
Федосея не покидал азарт. Он раскачивал, хоть и трудно было одному. Осип, уже, не прилагая сил, сидел на козлах. Ждал когда замолчит Рогожина, а потом и попросит пощады. Но та не унималась:
- Зыбай, зыбай, милок!.. наторевай, поколь время есть.
Толпа уже испытывала неловкое молчание, как от шуток не знающего меры остряка.
К игрищам подлетела тройка, запряженная в пролетку на рессорном ходу. Ездовой осадил коней перед самыми воротами кузницы. Толпа в страхе с шумом рассыпалась и снова замолкла. На качелях уже плакали. Из толпы раздавались голоса.
- Хватит, Федоска, угробишь людей.
- Ой-ой-ой! – застонала Валька Михалева и сразу смолкла.
Федос почувствовал влагу. Он увидел – Михалеву рвет.
Качели помогли остановить подоспевшие парни.
Афоня Дылда бодро встал, пошатнулся и как подкошенный рухнул на землю, его тоже постигла участь Михалевой. Дуся Емельянова свалилась прямо на качели. Валька Рогожина встала, победно захохотала, а немного отойдя, зашаталась, как пьяная, повалилась, но ее поддержали. Она встрепенулась и, оттолкнув всех, улыбаясь, пошла к парню, у которого на шее висел ее платок. Ноги ее подкашивались, но она храбрилась.
Федосей, опершись о забор, стоял бледный. К нему подошел Генка Мурзин:
- Вымотал силенку? – вызывающе спросил он, - Рогожа кого хошь выжмет.
- Только не меня, - отдыхиваясь, отпарировал Федос.
- Эко удираешь ты! – растолкав толпу, подошел нарядный парень в цветной, по-русски подпоясанной плетеным кушачком рубахе, накинутой темно-серой визиткой, в синей кепке набекрень, - охолонуться надо, поняшь, водой. А батя твой где?
- На кордон к Хохряковым гулять уехал, - Федос рукавом смахнул с лица выступивший пот.
- Вот, паря, беда, - парень похлопал плеткой по припыленному хромовому сапогу, - поняшь, Мишке Громову за невестой надо ехать, а Буруха расковалась… Ты не смог бы, а? С меня магарыч, поняшь.
- Да он сейчас и поросенка жареного не подкует, - воровски сказали из толпы.
- Он на твою жирную задницу сколько угодно подков на счастье приварит, - обрезал подошедший Оська, - ему счас не слабо Буруху поднять.
- Не мели, хлопуша! Буруху поднять ему дудки.
Завязался спор. Большинство говорило, что кобылу поднять невозможно, другие утверждали: Федос может.
Федос в детстве видел, как его отец поднимал коня, но сам еще ни разу не рискнул, да отец не разрешит ни за что – можно надорваться. Но спор принимал такой размер, что Федосею волей-неволей пришлось согласиться попробовать.
Буруху завели в станок для ковки лошадей, спутали ей, чтоб не лягалась, ноги. Федосея подзадоривало то, что он стал центром напряженнейшего внимание. А еще нешуточный интерес вызывала приезжая. Он зашел сбоку, нагнулся и провел по животу кобылы. По ее телу пробежала дрожь. Буруха, переступив, замахала хвостом. Федос взглядом показал Дылде, тот взял лошадь за хвост.
Федос нырнул под кобылу и встал на колени. Толпа зашевелилась и замолкла. В первых рядах присели. Силач натужился и попробовал поднять кобылу. Буруха беспокойно зафыркала, застригла ушами, звеня удилами, замотала головой. От земли копыта не оторвались. Федос отпустил ее.
- Не взоймет, - послышалось из толпы.
- А ты сам попробуй взойми, - отпарировали тут же.
Федос велел из пролетки принести сенца, снял с себя тужурку, бросил под кобылу.
- Стой, Федоска! – крикнул Оська. – Парни, кто хочет спорить? Не слабо ли всем распариться на две кучи? Кто верит, что Федос взоймет Буруху, валяй сюда, ко мне. Неверы тикайте к лобогрейке.
- На каво спорим?
- А вот на каво, - Оська задорно крикнул, - на гулеванье! Кто проспорит, тот приносит сюда вина, любого. По совести: у кого какая она. Хошь четверть, хошь стакан, хошь любую черепушку. Само собой – закуску. Девки, в сторону. Живо!
- А девчата, может, тоже хочут.
- Хочут? Пожалуйста.
- А кто не хочет спорить? - голос девушки.
- Кто хочет какого-то экого и трусы, пущай остаются на месте.
Толпа стала делиться. «Трусов» оказалось трое, но потом и они стали к неверам.
- Девки, а вы в какую сторону?
Стадом девушки потянулись к неверам, от них отделились три, во главе с Федосовой сестреницей Васеной. Федос следил, куда же встанет новенькая, а мысленно кричал: «Не уходи к неверам!» - а та, держась за руку Оськиной сестры Ланки, встала к большинству. «Не верит», - выдохнул Федос и полез под бурухино брюхо. И… толпа заревела – Буруха повисла на горбушке Федоса.
- Молодец!!! – истошно заорал Оська, захлопал в ладоши. – Вот это Атлант! Ну, лобогреешники выкусили?! Ха-ха-ха! Молодезы, что туда встали – больше зелья будет.
Оська пошептался с Федосом, тот улыбнулся и утвердительно кивнул головой. Потом, вытерев рукавом синей сатиновой рубашки пот со лба, молча подошел к неверам и стал разглядывать девушек. Все ждали, чего еще они с Оськой затеяли?
Федосей остановился около той новенькой девушки: Оська уже сказал ему, что она приехала к дядюшке, главному счетоводу Щетинину. Незащищенный взгляд, пугливые движения. Румянец во всю щеку на вытянутом розовощеком лице, ровные светло-русые брови, большие светлые ресницы отличали ее от местных, - в селе большинство девушек брюнетки. Его волновали и ямочки на щеках и нарядное светлое платье, он понял - навсегда…
Он схватил девушку, та завизжала, но крепко обхватила его за шею, не успела опомниться, как оказалась верхом на лошади.
- Держись! – сказал Федос и на удивление толпе поднял кобылу легче прежнего.
Лишь неприятно заныло внизу живота, как будто что-то там оторвавшееся «хлябало».
На лугу за кузницей было брашно. Пили, пели, плясали, играли в лапту, в бабки, в чехарду. Перетягивали канат. Нагорные с подгорными маленько сцепились из-за чего-то, но вскоре утихомирились.
Голубоглазая часто была рядом с Федосом, но для него ее будто не существовало. Или обида взяла, что она не поверила в него, или же решил поиграть в кошки-мышки. Он рано исчез с игрищ.
Вечером Федос с матерью возвращались с Нагорной улицы от дяди. Боль в животе не вызывала особо неприятного ощущения: просто неловкость. Они тянули старинную жалобную песню, Федос упивался ее напевным мотивом.
В нас под Киевом, под Черниговом,
Ой ли, ой люли, под Черниговом,
Там лежит тело, тело белое,
Ой ли, ой люли, тело белое.
Тело белое, несотленное.
По крыше мурзинского дома весело катилась луна, а когда она проплыла над проулками села, на конек панинской пятистенки, Федосея кольнуло под сердце – он услышал смех и голос той девушки Лиды. Он отстал от матери и увидел, как из мурзинской ограды вышли трое. Оську и Лиду он узнал сразу, третий был неизвестный.
Федос пошел вслед за тройкой. Спутники свернули в проулок и пошли по берегу Радуги, притоку Золотой речки. Девушка шла чуть впереди, а ухажеры, отстав, шли друг от друга на саженом расстоянии.
Солодковый запах болота приятно скользнул по носу Федосея. Играл кудрявый ветерок. Где-то прокричал козодой. Федосей остановился. Зачем идти дальше, когда он лишний? На душе стало погано. Он растянулся в бурьянный сухостой и втянул в себя сладковато-затхлый запах прошлогодней полыни.
Он не слышал, но чувствовал, что тройка удаляется к колхозному конному двору. Федосей разозлился на себя: олух, дурак, целую ночь выбрасывай из жизни.
Ему почудилось – кто-то зовет на помощь. Он что есть мочи полетел к конному двору.
Перевел дыхание, услышал за стенкой в конюшне возню, тревожный девичий голос. Потом голос Оськи:
- Ну, чо такого, что такого? Никто не узнает.
- Осенька, миленький, прошу тебя, опомнись.
Федосей влетел в конюшню. В стойле всхрапнул жеребец, и все затихло.
- А ну, кто тут, - крикнул он. После паузы повторил: отзовитесь, слышите.
И тут парень получил крепкий удар по голове. Это Оськин напарник, увидя на фоне раскрытой двери силуэт Федосея, схватил попавшийся под руку черень лопаты, звезданул изо всей силы и дал деру из конюшни. Оська испугался, он было подскочил помочь. Но, решив, что Федосей мертв, пустился вслед за сообщником. Выбегая, крикнул:
- Лидка, слышишь? Язык долгим окажется – поплывешь по Радуге. Тикай отсюда, и ничего не видела. Тикай.
Очнулся Федос лежа головой на коленях у Лиды. Она оторвала от подола платья ленту и перевязала ему голову.
Они всю ночь провели у Федоса во дворе на крылечке. Рано утром мать Федоса вышла доить корову и застала их спящими. Они сидели рядом, привалившись, друг к дружке ухом к уху. Видя окровавленного сына, мать испугалась:
- Что с тобой, Федоска?! – закричала она.
Федос открыл глаза, счастливо улыбнулся и сказал:
- За твою невестку сражался.
Проводив Лиду, Федосей пошел к Оське. Войдя в дом, он поднял с постели этого дурня и в кальсонах, без рубахи поволок к тому парню, приехавшему в гости на праздник, к Шипишкину Федору. Федоровой жене Настасье тот приходился двоюродным племянником. Они с Федором сидели за столом, похмелялись.
- А, Федос! - закричал радостно Федор, - Бог послал тебя вовремя. Садись, смочи горло. А ты, Осип, чо в кальсонах? Штаны посеял, что ли?
- Здравствуй, дядя Федя! - поздоровался Федосей с хозяином.
Молча подошел к двоюродному племяннику хозяйки. Тот испуганно вскочил, защищая лицо руками. Федосей взял щупленького, но уже заметно помятого годами парня за плечи и два раза коленом поддал тому в пах. Парень потерял сознание и, как сноп, повалился на пол. Федосей повернулся к Оське, тот, сжав свои ноги, присел, втянул голову в плечи. Федосей правым локтем саданул Оське в скулу, изо рта у того потекла кровь. Оська заорал, сколько есть силы. Федор только таращил глаза, из его чрева извергался один звук: «У - у- у…»
Потом сказывали, что у того «двоюродного племянника» исчезла мужская детородная сила. И он всю жизнь сулился подать на Федосея Панина в суд.
…У Федосея открылась грыжа. Возили его в далекое приаргунское село к бабке-знахарке: Бабка грыжу ущемила. Наказала парню, как напрок на ботве появится картовный цвет, собирать, заваривать его и пить. Избавившись от боли, Федосей поправился, обрел уверенность и заслал сватов к Лидиному отцу. Матери у нее не было с шести лет. Утонула в Аргуни и даже концов не нашли.
Жили. Пять лет не было детей. А оба хотели их иметь. Лида захворала. Лежала в беспамятстве. Вот тогда Федосей и умолял ее: «Не уходи, Лида, не уходи» Людская молва свела эту семью со знахаркой Азеей. Та вылечила Лиду. Между целительницей и пациенткой завязались симпатичные отношения. Лида умолила Федосея, свозить ее в гости к благодетельнице Азее в Осиновку.
…Азея сидела за столом напротив Лиды Паниной, не делая попытки успокоить ее. А та все больше содрогалась от внутреннего рыдания. Наконец колдунья заговорила:
- Ну, будет тебе, хватит. Понятно – без детей какая жизнь. Особливо, когда знаешь, что рожать вмогуте, а возможностей нет.
- Не жить мне на белом свете, чует мое ретивое. – Лида ладонями вытерла опухшие глаза.
- Ну, поехали, «не жить»… Не жить, так быть, будешь жить-поживать да детей наживать. Федосею не вздумай сказать, что он пустосëм. Давай мы с тобой вот эку штуку учудим. – Азея протянула руку и положила ее на гостьину ляжку. – Я тебе хорошего мужика подсмекаю…
- Что ты, бог с тобой, Елизаровна!! – вскочив со стула, замахала руками молодка. – Как у тебя язык повернулся сказать такое?! Да ни в жисть! Я только подумаю, что бабы к чужому прислоняются – мне гадко делается. Противно! Нет, нет, матушка Азея.
- Ладно, ты не взбрыкивай што табунская кобылица. Это еще не все. Разве я не могу ошибиться? Надо еще раз вас обоих посмотреть.
… Азея, расставаясь с Лидой, подарила ей красивый камушек.
- Сызвеку эти камушки охраняют людей, на них есть божий знак. Будет при тебе – ничë не случится. Сшей ладанку и носи на груди. Шибко понадоблюсь – закинь на середину речки в быстрину и три раза позови меня. Я приду. Забросишь к тому ли к другому берегу близко – лучше не зови.
…Пятерых принесла Лида Панина. И вот что-то с ней доспелось. Лежит чуть жива, еле дышит.
Через четыре часа Еремка влетел в ограду на взмыленной паре. Из ходка вертко выпрыгнула Азея. Войдя в избу, она молча подошла к койке, взяла за руку Лиду. Подняла той веки. Зачем-то открыла ноги и, взяв за пальцы, поводила их из стороны в сторону.
- Кипяток есть? Очнись, Федос. Налей в миску! Загнета жива? Выгребай угли в чело. Всем сопливым - на улку, гулять. Живо!!! Ставь, Федос, на уголья сковороду. Скажи Олюшке, пущай из ограды не уходит. А теперь, Федоска, дай-ко твои ладони. - Она потрогала ладони Федосея: - Сунь руки в холодну воду…. Держи, держи…. Ну-ка дай сюда. Да воду-то зачем? Ладошки дай. Вот теперь вытри досуха. Сыпни вот на них из мешочка трушки. Разотри. Да отвернись, господи, чихом изведешься.
И Федос стал сильно чихать.
- Ой, да ты бы еще побольше. А теперь… да отворачивайся ты, дитë, когда чихаешь. Мни вот-тут ладошками. Вот экий круг. Прямо до пупа мни, мни.
- Уй! – простонали Лида.
- Больно? – спросила Азея, а на повторное «уй» приказала Федосею: - Мни шибче, не жалей. К левому паху ближе. Остановись. А ладошки-то не отымай.
Знахарка высыпала на сковороду белый комочками порошок, похожий на парафин. Подошла к больной. Резко дернула ту за правую руку и, словно это не человек перед ней, а туша мяса, повернула больную на левое плечо, а правую руку закинула той высоко за голову. И стала что-то искать на внутренней стороне руки, на правом боку, нажимать, щипать, спрашивая: «Соль есть там, где болит?»
- Больно, – ответила Лида.
- Мне это не интересно. Саднит там, в брюхе-то или болит. Как соль появится, скажи.
Знахарка, то чуть касалась тела, то щипала. Лида несколько раз сказала:
- Саднит. Соль. Соль.
Колдунья осталась довольной. Она подошла к печке, нагнулась и раздула начинающие чернеть уголья, потом взяла один в руки и приложила Лиде чуть правее правой груди, та заохала. Колдунья второй уголь приложила чуть выше внутренней стороны локтевого сгиба. Третий где-то на середине лопатки.
- Опусти теперь, Федос.
Она бесцеремонно, не обращая внимания, на стоны, перевернула больную на живот и сделала сильный шлепок по правой ягодице.
- Ну а теперь больно?
Азея набросила на Лиду пикейное одеяло. Лида как-то вся выпрямилась, глубоко вздохнула, перевернулась на спину и улыбнулась.
- А ожоги… Зови-ко, Федос, Галюшку. Ну-ко, Галюшка, лечи мать. Мажь своими соплями ей вот эти красные места…
Пили чай Федосей, Азея, Оля и Галя. Лида могла говорить, но еще иногда постанывала. Потом она попросила оставить их с Азеей наедине.
- Елизаровна! Я, может, умру. Вот говорить могу, а там все закаменело. Опять я простудила все свои женские штуки. Не мучь меня, скажи, пошто Валерка рыжий да ни капельки на Федоса не похож. Я уж все передумала, как так могло получиться. Он уж, поди, Федос-от, думал, я с кем переспала. Скажи отчего? И почему я брюхатю только с твоей помочью. А? Молю тебя, как Богородицу. Скажи, не тирань меня.
Колдунья только на секунду ушла в себя. Потом почти незаметно встревожилась.
- Дева, не туда думы пускаешь. Кто-то был в твоей ли, его родове рыжий, и вся сказка. В родове кто-то был. А что Федос тебя спрашивал ли чо ли?
- Нет, матушка, мне самой чудно. Все похожи, а он ни на кого. Будто при родах подменили.
Азея нахмурилась. Черным покрывалом накрыло душу. Который раз мелькнула мысль: «А надо было? Может, не стоило вмешиваться в Господню волю? Может, все должно было происходить по Божеским законам? А врачи? Они ведь помогают людям? А она, Азея, для этого живет на свете, чтобы помогать?» Из задумчивости ее вывели слова Федосея: «Матушка, Азея, Лида поправится?» Они вышли из дома во двор. Ждали завозившегося Ерëмку. Подошел черный кот, потерся о ногу Азеи. Она не торопилась с ответом. Потом мотнула утвердительно головой и, казалось невпопад, в продолжение своих мыслей, спросила:
- Федосей! Ты был бы счастлив, если бы у тебя не было детей?
- Без детей? Какое счастье без детей. Для детей мы и живем.
- А что бы ты сказал, что это не твои дети?
- Ты что, бог с тобой, Азея-птица?
- А все-таки. Если бы я сказала, что это не твои дети?
- Я бы не поверил…
Азея пристально посмотрела на него. Она знала, что еще сотни, раз будет спрашивать себя: правильно ли она поступила.
- А мне вот пошто-то показалось, что насчет Валерки у тебя сумление.
Федосей молчал.
- Может, ты не знаешь, но через поколение обличье предков повторяются.
- Бог с тобой, Азея Елизаровна. Ты что? Мне да не знать Лиду? А Валерка мой любимец.
Азея знала Лиду как трепетную, заботливую мать, проявила она себя еще с первенцем.
- Ты чего пузыришься, Лидуха?
- Дак ить, матушка Азея-птица, третьи сутки насильно в рот пихаю кашу манну да молочко.
- А и не надо. Не приневоливай. Захочет поесть, сам попросит. С голодухи с его повертухой не умрет. Болезни-то в сытом теле больше заводятся. Ей ведь тоже, болезни-то, исть надо. А как в теле исть неча, она и покидает его. На поправку пойдет, сам запросит кашу, а пока только водичку давай, сколь можно больше, и ничего боле. Через три дня появится выть, он у тебя сам попросит…
Она взяла ребенка из рук матери, сделала какой-то странный мах, быстро перевернув ребенка, потом вытянула малютке ноги. При этом, говоря самые обыденные слова. Когда она ушла, ребенок уснул, мать и все окружающие не могли вспомнить, о чем был разговор. Все манипуляции колдунья проделала не около зыбки - над раскрытым подпольем.
Суть. Когда за дело берется колдунья, она, прежде всего, воздействует на мать. Мать верит и успокаивается. Нереальных вещей человек боится больше, чем настоящих, но все это взаимосвязано. Дети, получившие испуг, забывают его причину, а их неосознанная тревога в момент приступа фобии рисует фантастически преувеличенные картины. А еще - страдание ребенка принимает мать, начинает нервничать, пугаться, и у дитя состояние ухудшается. Вот почему беспристрастные руки пробуждают природные силы молодого организма.
Напуганных привидениями бедолаг «ладят» при открытых подпольях.
Первопричина камлания: какой-то Ваня боялся, что в подполье сидит чудо мохнатое. Ему открыли, показали - пусто - помогло. Несколько повторений укоренили ритуал.
… И верно, через трое суток Еремка стал дышать ровнее, болевые скобки морщин разгладились.
- Мама, исть хочу.
Лида, как наказывала Азея, дала ему попить свекольного соку, потом протертых помидор, постного творожка маленько.
Назавтра к рациону добавила сыворотку, обрат и чуть-чуть каши молочной. Еремка стал просить:
- Ишо хочу исть.
- Тебе хватит, сынок, утре я блинков тебе испеку сладеньких, с медком.
Ерëмка поправился, Лида, при случае, поинтересовалась:
- Пошто же, Азея-птица, надо, чтобы ребенок голодал?
Знахарка улыбнулась:
- Вот ты не видела, как Борода ваш хворает? Разве он берет пищу вначале?
- Нет, верно, осенесь…. Ой, нет, веснусь - три дня лежал пластом ничего не… ни маковой росинки. А потом глянула в огород – исчез Борода, думала, ушел подыхать. Через два дня вернулся, залаял, завилял хвостом.
- То-то и оно-то. Он искал себе снадобье. В этот момент нюх у него обостряется, он добывает полезную себе травку. У болезней есть пороги. Перевалил через порог - и пошло на поправку.
И вновь КПЗ. Азея открыла глаза. За думами она не заметила, как наступило раннее утро. Квадрат маленького зарешеченного оконца посветлел. Через решетку был виден кусочек пока еще серо-голубого неба. «Будет вëдро», - подумала она.
Все время, когда Азея сидела в камере, думы о причине своего нахождения здесь приходили часто, наваливались тяжелым грузом, но она отталкивала их от себя и не пускала. Ей было больно осмыслить то, что произошло в те дни тогда, когда казалось все уже позади и наступает выздоровление малыша. И этот день Азею не вызвали на допрос.
…Азея тогда гостила у брата Антона - его жена Броня родила второго ребенка, и вновь появилась девочка. У Азеи стало две племянницы. Она с большим желанием выполняла обязанности повитухи.
Известие о том, что Ольга Панина и Алексей Мурзин решили пожениться, принесла младшая сестренка Ольги, Галя. Она, запыхавшись, влетела в избу, когда Азея пеленала малышку и с порога заторопилась:
- Бабушка Азея! К нашей Оле Алешка Мурзин сватов заслал. Вас кличут. Просили, чтобы вы пришли.
Азея жестом показала, чтобы девочка говорила тише. Потом глубоко задумалась. Положила ребенка под бок недомогающей Брони.
- Скажи, сударыня, управлюсь, приду, - волнуясь, ответила колдунья.
Сочетаются в браке брат с сестрой по отцу. Что родственники - они не знают. Никто, кроме «сводницы» колдуньи об этом не ведает. Кровосмешение - великий грех, царский грех, петушиный грех. Предвестие Божьей кары, которая падет на нее - добродетельницу, сердобольную «услужницу», Азею-птицу. Можно было бы и пропустить мимо сердца, но она тонким наитием знает: этот брак - беда.
В самый разгар делового разговора в дом Паниных с клубами морозного пара не вошла, а вплыла Азея. Замолчав, все обернулись к двери. Расстегнув курмушку и развязав полушалок, баялица скинула их на стоявший пустым стул, повернувшись в красный угол, перекрестилась на образа и подошла к столу.
Навстречу встал Федосей, засуетилась Лида.
- Проходи, проходи Азея-птица. Давно дожидаем, желанную гостьюшку. Порадуйся нашему счастью. - Смущенно проговорил Федосей. - Скажи слово.
Азея повернулась к молодым и, глядя то на Алексея, то на Ольгу молчала. Она думала о том, что судьба-злодейка соединила тех, кому нельзя быть вместе. И в ее ли власти помешать им? Или лучше промолчать и сделать вид, что так и должно быть? Но ведь она одна знает правду, сказать которую не имеет права. Предупредить обязана! Потом, оглядев всех, как будто очнувшись, она заговорила:
- Вы ждете от меня, что я скажу: «Совет вам, да любовь»?.. Нет! Не скажу.
Все смолкли и, сделав несколько сдержанных дыханий, зароптали. Никто не ожидал таких слов от Азеи. Федосей и Лида испуганно переглянулись, и мать беспомощно опустилась на стул.
Подождав, когда пройдет всеобщее замешательство, Азея продолжила:
- Знаю, вам не поглянется, но должна сказать. Не можете вы быть мужем и женой! Не мо-же-те!! - словно забивая гробовые гвозди, решительно сказала она, - Такая судьба-злодейка на роду вам написана, предрекаю, если поженитесь, дети у вас могут быть ущербные. Люблю вас - поэтому остерегаю. Мне известно то, чего неизвестно никому. Не живите, сей момент ради себя. Живите ради будущего, ради детей. Просто дружите, долго, как брат с сестрой. Будут у вас еще любимые, суженые. Не послушаетесь меня - проклятие придет сверху. И на свадьбу не зовите, не приду.
В гробовой тишине она повернулась, взяла одежду и, не попрощавшись, вышла за порог. Еще долго в доме Паниных был слышен похоронный вой. Набожная мать Лида полностью была согласна с Азеей. Федосей плачущую жену увел на кухню, успокоил, вышел из-за занавески расстроенным, словно родители поменялись настроениями. Помолчав, он сказал:
- Воля ваша, дети. Азея, думаю, устроила испытание вашей любви. Простите ради бога ее. Любо - живите, нет - повремените. Таков вам мой отцовский совет. И Бог вас поймет и простит. А вам, сваты - только получить согласие или несогласие Олюшки - моей любимой доченьки. Свита сватов, двоюродные брат и сестра жениха, сидевшие под избяной матицей, встали, подошли к Ольге…. Они обменялись встревоженными и одновременно теплыми взглядами. Ольга вспомнила, как во время покрова она молилась: «Батюшка, Покров, мою голову покрой». Обращалась она и к покровительнице невест к Пятнице Прасковье. Ждала с нетерпением визита сватов. Ольга Панина хотела стать Мурзиной, она верила в благополучие жизни. Девушка всегда ревниво относилась к тому, как ее подружки «на выданье» заглядываются на красавца, сына физрука, Алешку. Сватовство завершилось успешно.
Азея была звана, но на свадьбе не появилась. Через девять месяцев Ольга принесла первенца. Нарекли его Витей - Виктор победитель. Роды прошли без осложнений. Хотя, помня слова Азеи, все очень переживали, но мальчик родился здоровым крепышом. Отклонений от нормы акушерка не обнаружила.
Шло время, и пророчество Азеи стало забываться. Ошиблась «птица», с кем не бывает. Алексей успешно заочно закончил сельскохозяйственный техникум, и его назначили директором МТС, вместо ушедшего на пенсию. Сынишка Витя рос смышленым и рассудительным, он был любимцем, и все в нем души не чаяли.
Но вдруг что-то случилось. Движения ребенка становились все хаотичнее. Казалось, тело Витеньки живет отдельной от мозга жизнью. Руки и ноги все больше не слушались его, приходилось ему тратить много усилий, чтобы сделать то или иное движение.
Его повезли в районную больницу. Там, обследовав, вынесли вердикт - мальчик болен. Диагноз - церебральный паралич. Повезли в Москву. Там подтвердили. Лечить не брался ни один врач. Отчаявшись, убитые горем родители пошли с поклоном к Азее.
- Спаси матушка Азея-птица! Заклинаем - спаси!
Азея долго не соглашалась. «Смогу ли?» - думала она.
Удалившись в схорон, - лесную тайную библиотеку, покопавшись в копиях старинных книг «Ганджур» и «Данджур», пролистав «Атхарваведу», сочинения Папюса, летопись «Алтан Тобчи» Мэргэн Гэгэна, другие рукописи, Азея решилась попробовать. Нáрочная Дуня Голованова сообщила бабушке больного Вити Мурзина, что Азея готова пойти им навстречу. Лишь только отец Витин уехал в двухнедельную командировку, мальчика привезли к колдунье.
Дуня
Ждала Азея и в этот день вызова к Венцову. Но вызова не было. Колдунья озаботилась: как там у нее дома, как птицы, как домовница Дуня. Управляется ли она с ее большим хозяйством? Доит ли корову, кормит ли птиц? Тоска у Азеи высосала всю душу. Уж скорей бы знать развязку, на которую она сознательно не может пустить дар ясновидящей. Она поняла, что пособница во всех ее делах злых и добрых была….
Дурней мужика Варухи Репиной поискать надо: гулеван гулеваныч. Да был-то бы уж по трезвости ни уха, ни рыла, а то ведь по делам снабжения – сквозь игольное ушко верблюда протащит. Но как «загудит» - все нипочем. Рублишки треском трещат…
И вот после очередного опорожнения карманов принялся блажить. Резиновые рожи стали ему мерещиться, а он им войну объявил. Призвала Варуха на помощь Азею, шумнула и соседу, новоселу Афоне Дылде полоумному. Свалили на койку Михайло Репина, прикрутили ременными вожжами. Напоила Азея тошнотворным зельем.
Очнулся Михайло, понять ничего не может. Ни пошевельнуться, ни слова сказать. Как до жирафа, еле дошло, что лежит дома. Слышит, очеп зыбки поскрипывает – Фенька Котьку качает. Ходики чакают. Кажется, была Варуха, постучала по ситному обечку – муку просеивала; потом вылила из лохани в ведро чушечий бурдук, из кади в лохань – отстой; поскрипела пальцем по сырой картовной муке, на дне кадушки.
Помнит Михайло, кому-то говорила Варуха: «У Феньки катанченки на ладан дышат, а он, гли-ко, чо вытворят – денежки-то ухайдакал с какой-то выдрой».
Кто-то был, чем-то муторным поил Михаила, не иначе пойлом с добавлением куриного помета: во рту, как в курятнике. Чувствует он лихота подкатывает к горлу – блевать охота. На ногах чугунные бахилы, грудь сдавлена, руки занемевшие. В ушах стоит звон вперемешку с тягучей надоевшей до рвоты мелодией из песни «Дума про казака Голоту».
Клятвой подзадоривает себя Михайло Репин: будет он жить, никому воды не замутит, только бы все прошло. Неужели соседушко его жучит? Михайло про себя читает заклинание: «Дедко-Соседко, не дави тело, не трави душу, поди, в лебеду, я туда приду. Там бабка со ступкой табак толчет, тебя зовет. Поди, покури, а со мной не дури». Кто и придумал эту тягомотину?.. не отпускает Соседушка. Не доходит до Михайлы Репина, что привязан.
Новая рожа полезла в лицо с наглым прищуром, ухмылку шаньгой не прикроешь. Надвинется, бестия, лопнет – другая, еще почище навяливается…
Уснул Котька, ушла Фенька. Ничего не слышно, а тишины нет. Нашел мужик в себе малость силенки пошевельнуться, да уж лучше бы не выскакивал с ней: внизу живота, вроде как чем-то садануло! Снопы искр из глаз, наверно и брови подпалили… «Сделала, стерва!!!» - Жалость к самому себе пронизала беднягу навылет: кровь на дыбы, в груди как в бучиле забухало. «Дунька – боле некому. После чайной к ней наладился…. Вот паскуда… «Будешь приставать, отсажу под корень». Другим доступна, как ворота без притвора, а ему, экспедитору… вот что удумала, чушка!.. «Поднимусь, порешу гадину!» - поклялся Репин.
Скрипнула дверь, Михайло закрыл глаза. Из пристройки избы, бывших сеней, вошла Варуха, наклонилась над самым его лицом. «Не очухался», - кому-то тихо донесла и вышла. Долго с кем-то в полголоса разговаривала, а потом Михайло услышал: «Да ты чо, осатанел?» – не то зло, не то весело возмутилась она. Послышалась возня, Варварин нутряной бесстыдный смешок. Что-то упало на пол…. Затихли. Осторожно прикрыли дверь. Прошла целая вечность, мучительная…. В пристройке Фенькина кровать, сундук, мешки с охвостьями – куриным кормом. Неужели на кулях?.. Вот так ловко!.. Тоже попотчевала обещанным: «Не устанешь кобелировать – сама учну»… Захныкал Котька. А его ли парень-то?.. вроде смахивает на него. «Мужской грех из дому, бабий – в дом». До мужика, хоть и не шибко, но и это стало доходить: носил в чужие дома грех, а оказывается, и тут чужого полон свой дом…. Нет, осталось задавиться, теперь-то вовсе калека… Котька заревел, через минуту вошла Варуха.
А Михалева, встряхнула черными увесистыми косами:
- Поехали, тезка! Пусть только уронит – зенки его бесстыжие на забор вялить повесим.
Бросив игру в бабки, стали подходить парни и мальчишки.
- Она же дрожжи продает, - послышались насмешливые голоса, - Ваты в коленках дивно много.
- Черта с два Валька сядет.
- Свеженького сухарника* бы оседлала, - кто-то бойко крикнул из самой гущи толпы.
Густой смех согнал с забора стаю воробьев, фыркнув, они понеслись к речке. Валька, проводив стаю взглядом, мелькнула
* Сухарник - вздыхатель, ухажер
крыльями веснущатого носа:
- Чего зубы сушите, заборная кавалерия? – Она задорно выкрикнула: - Садись любой из вас рядом со мной, поглядим, у кого духу больше.
Кто-то крикнул: «Что, в домовину тоже рядом положишь?»
- Нет, на топчан, клопов покормить, - в тон отпарировала Валька Рогожина, - они дистрофиками стали. Ты им по вкусу.
- В сараюшку? – спросил «дылда» Афанасий Кротов.
Над гоготом толпы поднялся Федосей, своим взглядом сгрудил смех и придавил его. Позднее всех замолчал глуховатый Илюха, он хохотал, закрыв глаза, но, напоровшись на взгляд Федосея, смолк и подался в людскую гущу. Вперед выступил Генка Мурзин:
- Давай я сяду.
- Нет, я сама выберу по нраву.
Наверно, многие желали, чтобы Рогожина выбрала именно его. Таилась в ней непостижимая сила обаяния, хотя, в общем-то, она красавицей не была. Бойкая и отчаянная, она манила парней загадочным прошлым. Когда она проходила мимо, то не на лицо ее тянуло смотреть, а на всю «оптом». Ее считали знающей нечто большее, чем остальные деревенские недотепы и недотроги. С некоторыми парнями она допускала вольности, с другими, наоборот, была слишком строга.
- Вот ты, - указала она мизинцем на Афанасия Кротова, старого холостяка, за худобу и длинный рост прозванного Афоней Дылдой, - садись, ты мне сёдни глянешься, - она косо скользнула жестоким взглядом по Федосею.
Валентина на мгновение задрала бурую сатиновую юбку, показав красивую ногу, обрамленную фестончатым подолом белой исподней сорочки. Села верхом на плаху и взяла за талию Дусю Емельянову. Дылда хотел сесть к ней спиной, но раздумал и неуклюже сел лицом, робко и неловко взял ее за плечи.
- Ты что, Афонага, оробел взять меня как следует быть? Разучился? Или не умеешь? – Под смех толпы Валентина командовала: - Ниже…еще, - она поправила парню руки, - для чего у девчат самое тонкое место? Спросил бы у бабки Мурзихи.
Федос, усмехнувшись, скомандовал:
- Понеслась! – он присел и оттолкнулся. Медленно, сильно, но косо пошли качели. Кряхтя, Осип стал помогать выравнивать их. Вскоре дело пошло ладно. От чего-то промелькнувшего в толпе Федосея охватило волнение. «От качки», - подумал он.
Головы стоящих зевак, словно намагниченные, поворачивались за качелями. От взмаха юбок поднялась пыль, и толпа чуть расступилась.
- Давай жми, Федос! – сыпались выкрики, - качай, качай, накачай на чай, да не подкачай!..
- Раз, два-с, три-с, четыре-с!.. – кричал Осип.
Толпа в такт качаниям взвизгивала. Взлетая, Федос через перекладину видел уже ноги стоящих поодаль людей. Отрешившись от состояния земного покоя, он понял причину своего волнения: в толпе стояла «новенькая» - миловидная девушка. На ее голове сверх светло-русых волос по-украински была повязана коричневая с белым орнаментом косынка. На расстоянии ощущалась нежность ее смугловатых щек и закругленного по-детски подбородка.
Качели взлетали все выше и выше. Пассажиры девчата весело что-то кричали и смеялись. Осип, взлетев вверх, отвел взгляд в сторону, а увидев вертикально стоящую перед ним землю с домами и людьми, присел на козлах – испугался что перелетит через перекладину – и потерял равновесие. От чего качели сделали крен. Стропы в его руках закиселили, заходили, как живые.
На качелях и в толпе заревели благим матом. Только Валька Рогожина бесенилась в смехе, с ее головы слетел платок, и, пламенея, пролетел над толпой. Кто-то на лету схватил его.
Первой запросила пощады Валька Михалева:
- Стой, Федос!.. Остановись же…
Вслед за ней стала умолять Дуся Емельянова. Не вытерпел и Осип:
- Будет, Федоска, голова кругом пошла.
- Жми!!! – истошно кричала Валька Рогожина.
Дылда сперва помалкивал, а потом и он взмолился:
- Ну, хва!.. Все!.. Будет, довольно…
Федосея не покидал азарт. Он раскачивал, хоть и трудно было одному. Осип, уже, не прилагая сил, сидел на козлах. Ждал когда замолчит Рогожина, а потом и попросит пощады. Но та не унималась:
- Зыбай, зыбай, милок!.. наторевай, поколь время есть.
Толпа уже испытывала неловкое молчание, как от шуток не знающего меры остряка.
К игрищам подлетела тройка, запряженная в пролетку на рессорном ходу. Ездовой осадил коней перед самыми воротами кузницы. Толпа в страхе с шумом рассыпалась и снова замолкла. На качелях уже плакали. Из толпы раздавались голоса.
- Хватит, Федоска, угробишь людей.
- Ой-ой-ой! – застонала Валька Михалева и сразу смолкла.
Федос почувствовал влагу. Он увидел – Михалеву рвет.
Качели помогли остановить подоспевшие парни.
Афоня Дылда бодро встал, пошатнулся и как подкошенный рухнул на землю, его тоже постигла участь Михалевой. Дуся Емельянова свалилась прямо на качели. Валька Рогожина встала, победно захохотала, а немного отойдя, зашаталась, как пьяная, повалилась, но ее поддержали. Она встрепенулась и, оттолкнув всех, улыбаясь, пошла к парню, у которого на шее висел ее платок. Ноги ее подкашивались, но она храбрилась.
Федосей, опершись о забор, стоял бледный. К нему подошел Генка Мурзин:
- Вымотал силенку? – вызывающе спросил он, - Рогожа кого хошь выжмет.
- Только не меня, - отдыхиваясь, отпарировал Федос.
- Эко удираешь ты! – растолкав толпу, подошел нарядный парень в цветной, по-русски подпоясанной плетеным кушачком рубахе, накинутой темно-серой визиткой, в синей кепке набекрень, - охолонуться надо, поняшь, водой. А батя твой где?
- На кордон к Хохряковым гулять уехал, - Федос рукавом смахнул с лица выступивший пот.
- Вот, паря, беда, - парень похлопал плеткой по припыленному хромовому сапогу, - поняшь, Мишке Громову за невестой надо ехать, а Буруха расковалась… Ты не смог бы, а? С меня магарыч, поняшь.
- Да он сейчас и поросенка жареного не подкует, - воровски сказали из толпы.
- Он на твою жирную задницу сколько угодно подков на счастье приварит, - обрезал подошедший Оська, - ему счас не слабо Буруху поднять.
- Не мели, хлопуша! Буруху поднять ему дудки.
Завязался спор. Большинство говорило, что кобылу поднять невозможно, другие утверждали: Федос может.
Федос в детстве видел, как его отец поднимал коня, но сам еще ни разу не рискнул, да отец не разрешит ни за что – можно надорваться. Но спор принимал такой размер, что Федосею волей-неволей пришлось согласиться попробовать.
Буруху завели в станок для ковки лошадей, спутали ей, чтоб не лягалась, ноги. Федосея подзадоривало то, что он стал центром напряженнейшего внимание. А еще нешуточный интерес вызывала приезжая. Он зашел сбоку, нагнулся и провел по животу кобылы. По ее телу пробежала дрожь. Буруха, переступив, замахала хвостом. Федос взглядом показал Дылде, тот взял лошадь за хвост.
Федос нырнул под кобылу и встал на колени. Толпа зашевелилась и замолкла. В первых рядах присели. Силач натужился и попробовал поднять кобылу. Буруха беспокойно зафыркала, застригла ушами, звеня удилами, замотала головой. От земли копыта не оторвались. Федос отпустил ее.
- Не взоймет, - послышалось из толпы.
- А ты сам попробуй взойми, - отпарировали тут же.
Федос велел из пролетки принести сенца, снял с себя тужурку, бросил под кобылу.
- Стой, Федоска! – крикнул Оська. – Парни, кто хочет спорить? Не слабо ли всем распариться на две кучи? Кто верит, что Федос взоймет Буруху, валяй сюда, ко мне. Неверы тикайте к лобогрейке.
- На каво спорим?
- А вот на каво, - Оська задорно крикнул, - на гулеванье! Кто проспорит, тот приносит сюда вина, любого. По совести: у кого какая она. Хошь четверть, хошь стакан, хошь любую черепушку. Само собой – закуску. Девки, в сторону. Живо!
- А девчата, может, тоже хочут.
- Хочут? Пожалуйста.
- А кто не хочет спорить? - голос девушки.
- Кто хочет какого-то экого и трусы, пущай остаются на месте.
Толпа стала делиться. «Трусов» оказалось трое, но потом и они стали к неверам.
- Девки, а вы в какую сторону?
Стадом девушки потянулись к неверам, от них отделились три, во главе с Федосовой сестреницей Васеной. Федос следил, куда же встанет новенькая, а мысленно кричал: «Не уходи к неверам!» - а та, держась за руку Оськиной сестры Ланки, встала к большинству. «Не верит», - выдохнул Федос и полез под бурухино брюхо. И… толпа заревела – Буруха повисла на горбушке Федоса.
- Молодец!!! – истошно заорал Оська, захлопал в ладоши. – Вот это Атлант! Ну, лобогреешники выкусили?! Ха-ха-ха! Молодезы, что туда встали – больше зелья будет.
Оська пошептался с Федосом, тот улыбнулся и утвердительно кивнул головой. Потом, вытерев рукавом синей сатиновой рубашки пот со лба, молча подошел к неверам и стал разглядывать девушек. Все ждали, чего еще они с Оськой затеяли?
Федосей остановился около той новенькой девушки: Оська уже сказал ему, что она приехала к дядюшке, главному счетоводу Щетинину. Незащищенный взгляд, пугливые движения. Румянец во всю щеку на вытянутом розовощеком лице, ровные светло-русые брови, большие светлые ресницы отличали ее от местных, - в селе большинство девушек брюнетки. Его волновали и ямочки на щеках и нарядное светлое платье, он понял - навсегда…
Он схватил девушку, та завизжала, но крепко обхватила его за шею, не успела опомниться, как оказалась верхом на лошади.
- Держись! – сказал Федос и на удивление толпе поднял кобылу легче прежнего.
Лишь неприятно заныло внизу живота, как будто что-то там оторвавшееся «хлябало».
На лугу за кузницей было брашно. Пили, пели, плясали, играли в лапту, в бабки, в чехарду. Перетягивали канат. Нагорные с подгорными маленько сцепились из-за чего-то, но вскоре утихомирились.
Голубоглазая часто была рядом с Федосом, но для него ее будто не существовало. Или обида взяла, что она не поверила в него, или же решил поиграть в кошки-мышки. Он рано исчез с игрищ.
Вечером Федос с матерью возвращались с Нагорной улицы от дяди. Боль в животе не вызывала особо неприятного ощущения: просто неловкость. Они тянули старинную жалобную песню, Федос упивался ее напевным мотивом.
В нас под Киевом, под Черниговом,
Ой ли, ой люли, под Черниговом,
Там лежит тело, тело белое,
Ой ли, ой люли, тело белое.
Тело белое, несотленное.
По крыше мурзинского дома весело катилась луна, а когда она проплыла над проулками села, на конек панинской пятистенки, Федосея кольнуло под сердце – он услышал смех и голос той девушки Лиды. Он отстал от матери и увидел, как из мурзинской ограды вышли трое. Оську и Лиду он узнал сразу, третий был неизвестный.
Федос пошел вслед за тройкой. Спутники свернули в проулок и пошли по берегу Радуги, притоку Золотой речки. Девушка шла чуть впереди, а ухажеры, отстав, шли друг от друга на саженом расстоянии.
Солодковый запах болота приятно скользнул по носу Федосея. Играл кудрявый ветерок. Где-то прокричал козодой. Федосей остановился. Зачем идти дальше, когда он лишний? На душе стало погано. Он растянулся в бурьянный сухостой и втянул в себя сладковато-затхлый запах прошлогодней полыни.
Он не слышал, но чувствовал, что тройка удаляется к колхозному конному двору. Федосей разозлился на себя: олух, дурак, целую ночь выбрасывай из жизни.
Ему почудилось – кто-то зовет на помощь. Он что есть мочи полетел к конному двору.
Перевел дыхание, услышал за стенкой в конюшне возню, тревожный девичий голос. Потом голос Оськи:
- Ну, чо такого, что такого? Никто не узнает.
- Осенька, миленький, прошу тебя, опомнись.
Федосей влетел в конюшню. В стойле всхрапнул жеребец, и все затихло.
- А ну, кто тут, - крикнул он. После паузы повторил: отзовитесь, слышите.
И тут парень получил крепкий удар по голове. Это Оськин напарник, увидя на фоне раскрытой двери силуэт Федосея, схватил попавшийся под руку черень лопаты, звезданул изо всей силы и дал деру из конюшни. Оська испугался, он было подскочил помочь. Но, решив, что Федосей мертв, пустился вслед за сообщником. Выбегая, крикнул:
- Лидка, слышишь? Язык долгим окажется – поплывешь по Радуге. Тикай отсюда, и ничего не видела. Тикай.
Очнулся Федос лежа головой на коленях у Лиды. Она оторвала от подола платья ленту и перевязала ему голову.
Они всю ночь провели у Федоса во дворе на крылечке. Рано утром мать Федоса вышла доить корову и застала их спящими. Они сидели рядом, привалившись, друг к дружке ухом к уху. Видя окровавленного сына, мать испугалась:
- Что с тобой, Федоска?! – закричала она.
Федос открыл глаза, счастливо улыбнулся и сказал:
- За твою невестку сражался.
Проводив Лиду, Федосей пошел к Оське. Войдя в дом, он поднял с постели этого дурня и в кальсонах, без рубахи поволок к тому парню, приехавшему в гости на праздник, к Шипишкину Федору. Федоровой жене Настасье тот приходился двоюродным племянником. Они с Федором сидели за столом, похмелялись.
- А, Федос! - закричал радостно Федор, - Бог послал тебя вовремя. Садись, смочи горло. А ты, Осип, чо в кальсонах? Штаны посеял, что ли?
- Здравствуй, дядя Федя! - поздоровался Федосей с хозяином.
Молча подошел к двоюродному племяннику хозяйки. Тот испуганно вскочил, защищая лицо руками. Федосей взял щупленького, но уже заметно помятого годами парня за плечи и два раза коленом поддал тому в пах. Парень потерял сознание и, как сноп, повалился на пол. Федосей повернулся к Оське, тот, сжав свои ноги, присел, втянул голову в плечи. Федосей правым локтем саданул Оське в скулу, изо рта у того потекла кровь. Оська заорал, сколько есть силы. Федор только таращил глаза, из его чрева извергался один звук: «У - у- у…»
Потом сказывали, что у того «двоюродного племянника» исчезла мужская детородная сила. И он всю жизнь сулился подать на Федосея Панина в суд.
…У Федосея открылась грыжа. Возили его в далекое приаргунское село к бабке-знахарке: Бабка грыжу ущемила. Наказала парню, как напрок на ботве появится картовный цвет, собирать, заваривать его и пить. Избавившись от боли, Федосей поправился, обрел уверенность и заслал сватов к Лидиному отцу. Матери у нее не было с шести лет. Утонула в Аргуни и даже концов не нашли.
Жили. Пять лет не было детей. А оба хотели их иметь. Лида захворала. Лежала в беспамятстве. Вот тогда Федосей и умолял ее: «Не уходи, Лида, не уходи» Людская молва свела эту семью со знахаркой Азеей. Та вылечила Лиду. Между целительницей и пациенткой завязались симпатичные отношения. Лида умолила Федосея, свозить ее в гости к благодетельнице Азее в Осиновку.
…Азея сидела за столом напротив Лиды Паниной, не делая попытки успокоить ее. А та все больше содрогалась от внутреннего рыдания. Наконец колдунья заговорила:
- Ну, будет тебе, хватит. Понятно – без детей какая жизнь. Особливо, когда знаешь, что рожать вмогуте, а возможностей нет.
- Не жить мне на белом свете, чует мое ретивое. – Лида ладонями вытерла опухшие глаза.
- Ну, поехали, «не жить»… Не жить, так быть, будешь жить-поживать да детей наживать. Федосею не вздумай сказать, что он пустосëм. Давай мы с тобой вот эку штуку учудим. – Азея протянула руку и положила ее на гостьину ляжку. – Я тебе хорошего мужика подсмекаю…
- Что ты, бог с тобой, Елизаровна!! – вскочив со стула, замахала руками молодка. – Как у тебя язык повернулся сказать такое?! Да ни в жисть! Я только подумаю, что бабы к чужому прислоняются – мне гадко делается. Противно! Нет, нет, матушка Азея.
- Ладно, ты не взбрыкивай што табунская кобылица. Это еще не все. Разве я не могу ошибиться? Надо еще раз вас обоих посмотреть.
… Азея, расставаясь с Лидой, подарила ей красивый камушек.
- Сызвеку эти камушки охраняют людей, на них есть божий знак. Будет при тебе – ничë не случится. Сшей ладанку и носи на груди. Шибко понадоблюсь – закинь на середину речки в быстрину и три раза позови меня. Я приду. Забросишь к тому ли к другому берегу близко – лучше не зови.
…Пятерых принесла Лида Панина. И вот что-то с ней доспелось. Лежит чуть жива, еле дышит.
Через четыре часа Еремка влетел в ограду на взмыленной паре. Из ходка вертко выпрыгнула Азея. Войдя в избу, она молча подошла к койке, взяла за руку Лиду. Подняла той веки. Зачем-то открыла ноги и, взяв за пальцы, поводила их из стороны в сторону.
- Кипяток есть? Очнись, Федос. Налей в миску! Загнета жива? Выгребай угли в чело. Всем сопливым - на улку, гулять. Живо!!! Ставь, Федос, на уголья сковороду. Скажи Олюшке, пущай из ограды не уходит. А теперь, Федоска, дай-ко твои ладони. - Она потрогала ладони Федосея: - Сунь руки в холодну воду…. Держи, держи…. Ну-ка дай сюда. Да воду-то зачем? Ладошки дай. Вот теперь вытри досуха. Сыпни вот на них из мешочка трушки. Разотри. Да отвернись, господи, чихом изведешься.
И Федос стал сильно чихать.
- Ой, да ты бы еще побольше. А теперь… да отворачивайся ты, дитë, когда чихаешь. Мни вот-тут ладошками. Вот экий круг. Прямо до пупа мни, мни.
- Уй! – простонали Лида.
- Больно? – спросила Азея, а на повторное «уй» приказала Федосею: - Мни шибче, не жалей. К левому паху ближе. Остановись. А ладошки-то не отымай.
Знахарка высыпала на сковороду белый комочками порошок, похожий на парафин. Подошла к больной. Резко дернула ту за правую руку и, словно это не человек перед ней, а туша мяса, повернула больную на левое плечо, а правую руку закинула той высоко за голову. И стала что-то искать на внутренней стороне руки, на правом боку, нажимать, щипать, спрашивая: «Соль есть там, где болит?»
- Больно, – ответила Лида.
- Мне это не интересно. Саднит там, в брюхе-то или болит. Как соль появится, скажи.
Знахарка, то чуть касалась тела, то щипала. Лида несколько раз сказала:
- Саднит. Соль. Соль.
Колдунья осталась довольной. Она подошла к печке, нагнулась и раздула начинающие чернеть уголья, потом взяла один в руки и приложила Лиде чуть правее правой груди, та заохала. Колдунья второй уголь приложила чуть выше внутренней стороны локтевого сгиба. Третий где-то на середине лопатки.
- Опусти теперь, Федос.
Она бесцеремонно, не обращая внимания, на стоны, перевернула больную на живот и сделала сильный шлепок по правой ягодице.
- Ну а теперь больно?
Азея набросила на Лиду пикейное одеяло. Лида как-то вся выпрямилась, глубоко вздохнула, перевернулась на спину и улыбнулась.
- А ожоги… Зови-ко, Федос, Галюшку. Ну-ко, Галюшка, лечи мать. Мажь своими соплями ей вот эти красные места…
Пили чай Федосей, Азея, Оля и Галя. Лида могла говорить, но еще иногда постанывала. Потом она попросила оставить их с Азеей наедине.
- Елизаровна! Я, может, умру. Вот говорить могу, а там все закаменело. Опять я простудила все свои женские штуки. Не мучь меня, скажи, пошто Валерка рыжий да ни капельки на Федоса не похож. Я уж все передумала, как так могло получиться. Он уж, поди, Федос-от, думал, я с кем переспала. Скажи отчего? И почему я брюхатю только с твоей помочью. А? Молю тебя, как Богородицу. Скажи, не тирань меня.
Колдунья только на секунду ушла в себя. Потом почти незаметно встревожилась.
- Дева, не туда думы пускаешь. Кто-то был в твоей ли, его родове рыжий, и вся сказка. В родове кто-то был. А что Федос тебя спрашивал ли чо ли?
- Нет, матушка, мне самой чудно. Все похожи, а он ни на кого. Будто при родах подменили.
Азея нахмурилась. Черным покрывалом накрыло душу. Который раз мелькнула мысль: «А надо было? Может, не стоило вмешиваться в Господню волю? Может, все должно было происходить по Божеским законам? А врачи? Они ведь помогают людям? А она, Азея, для этого живет на свете, чтобы помогать?» Из задумчивости ее вывели слова Федосея: «Матушка, Азея, Лида поправится?» Они вышли из дома во двор. Ждали завозившегося Ерëмку. Подошел черный кот, потерся о ногу Азеи. Она не торопилась с ответом. Потом мотнула утвердительно головой и, казалось невпопад, в продолжение своих мыслей, спросила:
- Федосей! Ты был бы счастлив, если бы у тебя не было детей?
- Без детей? Какое счастье без детей. Для детей мы и живем.
- А что бы ты сказал, что это не твои дети?
- Ты что, бог с тобой, Азея-птица?
- А все-таки. Если бы я сказала, что это не твои дети?
- Я бы не поверил…
Азея пристально посмотрела на него. Она знала, что еще сотни, раз будет спрашивать себя: правильно ли она поступила.
- А мне вот пошто-то показалось, что насчет Валерки у тебя сумление.
Федосей молчал.
- Может, ты не знаешь, но через поколение обличье предков повторяются.
- Бог с тобой, Азея Елизаровна. Ты что? Мне да не знать Лиду? А Валерка мой любимец.
Азея знала Лиду как трепетную, заботливую мать, проявила она себя еще с первенцем.
- Ты чего пузыришься, Лидуха?
- Дак ить, матушка Азея-птица, третьи сутки насильно в рот пихаю кашу манну да молочко.
- А и не надо. Не приневоливай. Захочет поесть, сам попросит. С голодухи с его повертухой не умрет. Болезни-то в сытом теле больше заводятся. Ей ведь тоже, болезни-то, исть надо. А как в теле исть неча, она и покидает его. На поправку пойдет, сам запросит кашу, а пока только водичку давай, сколь можно больше, и ничего боле. Через три дня появится выть, он у тебя сам попросит…
Она взяла ребенка из рук матери, сделала какой-то странный мах, быстро перевернув ребенка, потом вытянула малютке ноги. При этом, говоря самые обыденные слова. Когда она ушла, ребенок уснул, мать и все окружающие не могли вспомнить, о чем был разговор. Все манипуляции колдунья проделала не около зыбки - над раскрытым подпольем.
Суть. Когда за дело берется колдунья, она, прежде всего, воздействует на мать. Мать верит и успокаивается. Нереальных вещей человек боится больше, чем настоящих, но все это взаимосвязано. Дети, получившие испуг, забывают его причину, а их неосознанная тревога в момент приступа фобии рисует фантастически преувеличенные картины. А еще - страдание ребенка принимает мать, начинает нервничать, пугаться, и у дитя состояние ухудшается. Вот почему беспристрастные руки пробуждают природные силы молодого организма.
Напуганных привидениями бедолаг «ладят» при открытых подпольях.
Первопричина камлания: какой-то Ваня боялся, что в подполье сидит чудо мохнатое. Ему открыли, показали - пусто - помогло. Несколько повторений укоренили ритуал.
… И верно, через трое суток Еремка стал дышать ровнее, болевые скобки морщин разгладились.
- Мама, исть хочу.
Лида, как наказывала Азея, дала ему попить свекольного соку, потом протертых помидор, постного творожка маленько.
Назавтра к рациону добавила сыворотку, обрат и чуть-чуть каши молочной. Еремка стал просить:
- Ишо хочу исть.
- Тебе хватит, сынок, утре я блинков тебе испеку сладеньких, с медком.
Ерëмка поправился, Лида, при случае, поинтересовалась:
- Пошто же, Азея-птица, надо, чтобы ребенок голодал?
Знахарка улыбнулась:
- Вот ты не видела, как Борода ваш хворает? Разве он берет пищу вначале?
- Нет, верно, осенесь…. Ой, нет, веснусь - три дня лежал пластом ничего не… ни маковой росинки. А потом глянула в огород – исчез Борода, думала, ушел подыхать. Через два дня вернулся, залаял, завилял хвостом.
- То-то и оно-то. Он искал себе снадобье. В этот момент нюх у него обостряется, он добывает полезную себе травку. У болезней есть пороги. Перевалил через порог - и пошло на поправку.
И вновь КПЗ. Азея открыла глаза. За думами она не заметила, как наступило раннее утро. Квадрат маленького зарешеченного оконца посветлел. Через решетку был виден кусочек пока еще серо-голубого неба. «Будет вëдро», - подумала она.
Все время, когда Азея сидела в камере, думы о причине своего нахождения здесь приходили часто, наваливались тяжелым грузом, но она отталкивала их от себя и не пускала. Ей было больно осмыслить то, что произошло в те дни тогда, когда казалось все уже позади и наступает выздоровление малыша. И этот день Азею не вызвали на допрос.
…Азея тогда гостила у брата Антона - его жена Броня родила второго ребенка, и вновь появилась девочка. У Азеи стало две племянницы. Она с большим желанием выполняла обязанности повитухи.
Известие о том, что Ольга Панина и Алексей Мурзин решили пожениться, принесла младшая сестренка Ольги, Галя. Она, запыхавшись, влетела в избу, когда Азея пеленала малышку и с порога заторопилась:
- Бабушка Азея! К нашей Оле Алешка Мурзин сватов заслал. Вас кличут. Просили, чтобы вы пришли.
Азея жестом показала, чтобы девочка говорила тише. Потом глубоко задумалась. Положила ребенка под бок недомогающей Брони.
- Скажи, сударыня, управлюсь, приду, - волнуясь, ответила колдунья.
Сочетаются в браке брат с сестрой по отцу. Что родственники - они не знают. Никто, кроме «сводницы» колдуньи об этом не ведает. Кровосмешение - великий грех, царский грех, петушиный грех. Предвестие Божьей кары, которая падет на нее - добродетельницу, сердобольную «услужницу», Азею-птицу. Можно было бы и пропустить мимо сердца, но она тонким наитием знает: этот брак - беда.
В самый разгар делового разговора в дом Паниных с клубами морозного пара не вошла, а вплыла Азея. Замолчав, все обернулись к двери. Расстегнув курмушку и развязав полушалок, баялица скинула их на стоявший пустым стул, повернувшись в красный угол, перекрестилась на образа и подошла к столу.
Навстречу встал Федосей, засуетилась Лида.
- Проходи, проходи Азея-птица. Давно дожидаем, желанную гостьюшку. Порадуйся нашему счастью. - Смущенно проговорил Федосей. - Скажи слово.
Азея повернулась к молодым и, глядя то на Алексея, то на Ольгу молчала. Она думала о том, что судьба-злодейка соединила тех, кому нельзя быть вместе. И в ее ли власти помешать им? Или лучше промолчать и сделать вид, что так и должно быть? Но ведь она одна знает правду, сказать которую не имеет права. Предупредить обязана! Потом, оглядев всех, как будто очнувшись, она заговорила:
- Вы ждете от меня, что я скажу: «Совет вам, да любовь»?.. Нет! Не скажу.
Все смолкли и, сделав несколько сдержанных дыханий, зароптали. Никто не ожидал таких слов от Азеи. Федосей и Лида испуганно переглянулись, и мать беспомощно опустилась на стул.
Подождав, когда пройдет всеобщее замешательство, Азея продолжила:
- Знаю, вам не поглянется, но должна сказать. Не можете вы быть мужем и женой! Не мо-же-те!! - словно забивая гробовые гвозди, решительно сказала она, - Такая судьба-злодейка на роду вам написана, предрекаю, если поженитесь, дети у вас могут быть ущербные. Люблю вас - поэтому остерегаю. Мне известно то, чего неизвестно никому. Не живите, сей момент ради себя. Живите ради будущего, ради детей. Просто дружите, долго, как брат с сестрой. Будут у вас еще любимые, суженые. Не послушаетесь меня - проклятие придет сверху. И на свадьбу не зовите, не приду.
В гробовой тишине она повернулась, взяла одежду и, не попрощавшись, вышла за порог. Еще долго в доме Паниных был слышен похоронный вой. Набожная мать Лида полностью была согласна с Азеей. Федосей плачущую жену увел на кухню, успокоил, вышел из-за занавески расстроенным, словно родители поменялись настроениями. Помолчав, он сказал:
- Воля ваша, дети. Азея, думаю, устроила испытание вашей любви. Простите ради бога ее. Любо - живите, нет - повремените. Таков вам мой отцовский совет. И Бог вас поймет и простит. А вам, сваты - только получить согласие или несогласие Олюшки - моей любимой доченьки. Свита сватов, двоюродные брат и сестра жениха, сидевшие под избяной матицей, встали, подошли к Ольге…. Они обменялись встревоженными и одновременно теплыми взглядами. Ольга вспомнила, как во время покрова она молилась: «Батюшка, Покров, мою голову покрой». Обращалась она и к покровительнице невест к Пятнице Прасковье. Ждала с нетерпением визита сватов. Ольга Панина хотела стать Мурзиной, она верила в благополучие жизни. Девушка всегда ревниво относилась к тому, как ее подружки «на выданье» заглядываются на красавца, сына физрука, Алешку. Сватовство завершилось успешно.
Азея была звана, но на свадьбе не появилась. Через девять месяцев Ольга принесла первенца. Нарекли его Витей - Виктор победитель. Роды прошли без осложнений. Хотя, помня слова Азеи, все очень переживали, но мальчик родился здоровым крепышом. Отклонений от нормы акушерка не обнаружила.
Шло время, и пророчество Азеи стало забываться. Ошиблась «птица», с кем не бывает. Алексей успешно заочно закончил сельскохозяйственный техникум, и его назначили директором МТС, вместо ушедшего на пенсию. Сынишка Витя рос смышленым и рассудительным, он был любимцем, и все в нем души не чаяли.
Но вдруг что-то случилось. Движения ребенка становились все хаотичнее. Казалось, тело Витеньки живет отдельной от мозга жизнью. Руки и ноги все больше не слушались его, приходилось ему тратить много усилий, чтобы сделать то или иное движение.
Его повезли в районную больницу. Там, обследовав, вынесли вердикт - мальчик болен. Диагноз - церебральный паралич. Повезли в Москву. Там подтвердили. Лечить не брался ни один врач. Отчаявшись, убитые горем родители пошли с поклоном к Азее.
- Спаси матушка Азея-птица! Заклинаем - спаси!
Азея долго не соглашалась. «Смогу ли?» - думала она.
Удалившись в схорон, - лесную тайную библиотеку, покопавшись в копиях старинных книг «Ганджур» и «Данджур», пролистав «Атхарваведу», сочинения Папюса, летопись «Алтан Тобчи» Мэргэн Гэгэна, другие рукописи, Азея решилась попробовать. Нáрочная Дуня Голованова сообщила бабушке больного Вити Мурзина, что Азея готова пойти им навстречу. Лишь только отец Витин уехал в двухнедельную командировку, мальчика привезли к колдунье.
Дуня
Ждала Азея и в этот день вызова к Венцову. Но вызова не было. Колдунья озаботилась: как там у нее дома, как птицы, как домовница Дуня. Управляется ли она с ее большим хозяйством? Доит ли корову, кормит ли птиц? Тоска у Азеи высосала всю душу. Уж скорей бы знать развязку, на которую она сознательно не может пустить дар ясновидящей. Она поняла, что пособница во всех ее делах злых и добрых была….
Дурней мужика Варухи Репиной поискать надо: гулеван гулеваныч. Да был-то бы уж по трезвости ни уха, ни рыла, а то ведь по делам снабжения – сквозь игольное ушко верблюда протащит. Но как «загудит» - все нипочем. Рублишки треском трещат…
И вот после очередного опорожнения карманов принялся блажить. Резиновые рожи стали ему мерещиться, а он им войну объявил. Призвала Варуха на помощь Азею, шумнула и соседу, новоселу Афоне Дылде полоумному. Свалили на койку Михайло Репина, прикрутили ременными вожжами. Напоила Азея тошнотворным зельем.
Очнулся Михайло, понять ничего не может. Ни пошевельнуться, ни слова сказать. Как до жирафа, еле дошло, что лежит дома. Слышит, очеп зыбки поскрипывает – Фенька Котьку качает. Ходики чакают. Кажется, была Варуха, постучала по ситному обечку – муку просеивала; потом вылила из лохани в ведро чушечий бурдук, из кади в лохань – отстой; поскрипела пальцем по сырой картовной муке, на дне кадушки.
Помнит Михайло, кому-то говорила Варуха: «У Феньки катанченки на ладан дышат, а он, гли-ко, чо вытворят – денежки-то ухайдакал с какой-то выдрой».
Кто-то был, чем-то муторным поил Михаила, не иначе пойлом с добавлением куриного помета: во рту, как в курятнике. Чувствует он лихота подкатывает к горлу – блевать охота. На ногах чугунные бахилы, грудь сдавлена, руки занемевшие. В ушах стоит звон вперемешку с тягучей надоевшей до рвоты мелодией из песни «Дума про казака Голоту».
Клятвой подзадоривает себя Михайло Репин: будет он жить, никому воды не замутит, только бы все прошло. Неужели соседушко его жучит? Михайло про себя читает заклинание: «Дедко-Соседко, не дави тело, не трави душу, поди, в лебеду, я туда приду. Там бабка со ступкой табак толчет, тебя зовет. Поди, покури, а со мной не дури». Кто и придумал эту тягомотину?.. не отпускает Соседушка. Не доходит до Михайлы Репина, что привязан.
Новая рожа полезла в лицо с наглым прищуром, ухмылку шаньгой не прикроешь. Надвинется, бестия, лопнет – другая, еще почище навяливается…
Уснул Котька, ушла Фенька. Ничего не слышно, а тишины нет. Нашел мужик в себе малость силенки пошевельнуться, да уж лучше бы не выскакивал с ней: внизу живота, вроде как чем-то садануло! Снопы искр из глаз, наверно и брови подпалили… «Сделала, стерва!!!» - Жалость к самому себе пронизала беднягу навылет: кровь на дыбы, в груди как в бучиле забухало. «Дунька – боле некому. После чайной к ней наладился…. Вот паскуда… «Будешь приставать, отсажу под корень». Другим доступна, как ворота без притвора, а ему, экспедитору… вот что удумала, чушка!.. «Поднимусь, порешу гадину!» - поклялся Репин.
Скрипнула дверь, Михайло закрыл глаза. Из пристройки избы, бывших сеней, вошла Варуха, наклонилась над самым его лицом. «Не очухался», - кому-то тихо донесла и вышла. Долго с кем-то в полголоса разговаривала, а потом Михайло услышал: «Да ты чо, осатанел?» – не то зло, не то весело возмутилась она. Послышалась возня, Варварин нутряной бесстыдный смешок. Что-то упало на пол…. Затихли. Осторожно прикрыли дверь. Прошла целая вечность, мучительная…. В пристройке Фенькина кровать, сундук, мешки с охвостьями – куриным кормом. Неужели на кулях?.. Вот так ловко!.. Тоже попотчевала обещанным: «Не устанешь кобелировать – сама учну»… Захныкал Котька. А его ли парень-то?.. вроде смахивает на него. «Мужской грех из дому, бабий – в дом». До мужика, хоть и не шибко, но и это стало доходить: носил в чужие дома грех, а оказывается, и тут чужого полон свой дом…. Нет, осталось задавиться, теперь-то вовсе калека… Котька заревел, через минуту вошла Варуха.