– Вместе – это хорошо, – согласился Петруха, написавший ранее заявление с просьбой отправить его на фронт добровольцем. И добавил мечтательно: – Нам бы в нашу часть медсестричек посимпатичнее...
– Не нагулялся еще, что ли? Так теперь только после победы, – хохотнул Сашка.
– Да ну тебя! – Петька вроде обиделся или сделал вид, что обиделся. – Я ж так... С женским присутствием и воевать легче.
Вскоре вернулся Виктор Степанович.
– Все, братцы, – проговорил он. – В один полк определили и даже обещали, что запишут в одну роту.
Он не стал подробно рассказывать о своем разговоре с начальником военкомата, а разговор между ними состоялся интересный...
– Можно, Прохор Егорыч? – Виктор Степанович приоткрыл дверь в кабинет военкома.
– А, Витя, заходи, – пригласил военком и показал рукой на стул. – Присаживайся, в ногах правды нет. Ты чего пришел, провожаешь кого-то?
– Так на фронт собираюсь, вот повестка пришла. – Виктор Степанович достал из кармана пиджака свернутый листок и положил его на стол.
– Постой-постой, – остановил его военком. – Какая повестка? А ну-ка, дай посмотреть... Прости, друг, – сказал он, прочитав повестку. – Ошибка вышла. Эти недотепы из краевого военкомата всех готовы под ружье поставить. Тебе ведь уже за полтинник. Староват ты, Витя, на фронт идти. Так что валяй домой, обрадуй супругу, привет ей, кстати, от меня.
– Погодь, Прохор Егорыч, – остановил его Виктор Степанович. – Раз уж призывают, значит, призывают. Нет тут ошибки никакой. Вся моя бригада на фронт идет, а я, значит, из возраста вышел? Ничего, повоюю еще не хуже других.
– Не могу я тебя взять, – развел руками военком. – Приказ нарушу. Возраст у тебя не тот.
– Ты вот что лучше сделай, Прохор Егорыч, – приглушив голос, зашептал Виктор Степанович. – Ты нас в одну часть определи, всю мою бригаду, чтобы мы все вместе были. Это моя к тебе человеческая просьба. Ребята молодые, им домой надо живыми вернуться, а кто там за ними приглядит? Я-то их всех знаю как облупленных.
Следует сказать, что внешне военком был совершенно не похож на военного человека. Есть расхожее мнение, что бывшего военного можно по выправке определить, а военком после ранения в ногу прихрамывал заметно. Роста он был среднего, чуток располнел за последние годы, сидя в кабинете, но прическу по-прежнему носил короткую. Правда, если раньше волос у него русым был, то за последний десяток лет серебра на виски заметно насыпало. И только глаза у Прохора Егоровича не изменились, остались такими же синими, как васильки, не выцвели к старости, как у многих, и блеск задорный в них не пропал. Чувствовалось, что есть еще кураж у мужика, а вот силы уже не те. Не оттого ли проскальзывала иногда на его задумчивом лице печальная улыбка да морщинка появлялась на лбу, когда поджимал он губы в раздумье, теряя на мгновение контроль над собой, но быстро спохватывался, если замечал, что за ним наблюдают. Он был одинок, не захотев создавать семью, говоря так: «А вдруг убьют? На кого жену оставлю да детей своих, коль народятся?» Единственной его отрадой была племянница, дочка старшего брата, умершего с женой от тифа в самом начале тридцатых годов. И вот сейчас муж его дорогой племяшки, которая ему как дочь, стоял перед ним и корчил из себя героя, просился на фронт, и единственным желанием у военкома было взять из угла свой костыль да стукнуть Виктора изо всех сил по хребту, чтобы дурью не маялся. Выискался защитник хренов, не навоевался еще в свои пятьдесят с хвостиком лет! Все это хотел сказать Прохор Егорович в глаза своему зятю, но не сказал, понимая, что мужик прав и что сам он поступил бы так же, если бы был на его месте.
– Ну, смотри, Витя, твоя воля, – недовольно покачал головой военком. – Напомни, ты из армии в каком звании демобилизовался?
– Помкомвзвода, – ответил Виктор Степанович.
– Ладно, воюй, – махнул рукой военком и добавил доверительно: – Я бы тоже лыжи навострил. Ты ведь знаешь, я кадровый военный. Первую мировую прошел, в Гражданскую до краскома дослужился, награды имею и царские, и от советской власти. Ранен был дважды.
– Прохор Егорыч, – вздохнул Виктор Степанович. – Ты-то куда? Тебе ведь уже за шестьдесят. Поглядись в зеркало, волосы на голове давно уже седые.
– А ты думаешь, я слабее этих малолеток? – вдруг ни с того ни с сего раздухарился военком. – Да я любому из них фору дам!
– Да это понятно, – согласился с ним Виктор Степанович и спросил: – Так что, определишь нас всех в одну часть?
– Определю, – пообещал военком и подвинул к себе листок бумаги. – Называй фамилии.
Уже уходя, Виктор Степанович обернулся:
– Егорыч, ты моей жене не говори про то, что повестка по ошибке была выписана.
– Не скажу, – пообещал военком. – Как вот только я после этого ей в глаза смотреть стану? Так что ты уж там, на войне, повнимательней будь. Сам на рожон-то не лезь почем зря и парням своим не позволяй рисковать. Вернитесь, пожалуйста, живыми.
6
Евдокия Петровна работала откатчицей на руднике. Вдвоем с напарницей они выкатывали из штольни по рельсам тяжелую вагонетку, наполненную добытой рудой. Катить вагонетку до выхода не так уж чтобы далеко – всего метров восемьдесят, но пот пробивает, и руки от чрезмерных усилий начинают нещадно болеть, и спина к концу смены уже не разгибается. Зато мысли витают где-то далеко. Все думы о муже. Как он там? Письма редкие и какие-то странные, будто не родной человек пишет, а так, едва знакомый.
Толкает Евдокия Петровна тяжелую вагонетку, склонив от напряжения голову, тусклый свет от шахтерского фонаря освещает дорогу, и вдруг с ней происходит нечто непонятное. Внезапно фонарь гаснет. Черная, как вакса для сапог, густая, почти реально осязаемая темнота обволакивает ее со всех сторон. Ночь вокруг, но чувствуется скорый рассвет. Сигнальная ракета вспарывает небо и с тихим шипением гаснет в грязи, осветив на миг окрестности с остатками чахлых деревьев, израненных войной, на крохотном островке твердой земли посреди непроходимого болота. Вокруг бездонная топь с воронками от бомб, заполненными черной жижей, подернутой сверху тонкой корочкой льда.
Между воронок проложен деревянный настил из связанных между собой жердей и веток. По настилу идут солдаты, сгибаясь под тяжестью вещмешков. Их заросшие многодневной щетиной лица, изможденные от голода и недосыпания, угрюмы. У каждого из них в вещмешке сухой паек на несколько дней, боезапас винтовочных патронов и гранат да еще по два снаряда для сорокапятимиллиметровых пушек. Завтра с утра бой, однако снаряды к пушкам не успели подвезти, потому что дороги нет, есть только тропа через болото. А сегодня надо еще дойти до расположения своей части... Внезапно яркая вспышка озаряет небо, от разрывов вражеских мин дрожит земля, гром взрывов рвет ушные перепонки. Бойцы падают с деревянного настила в промерзшее болото, ища в нем спасение, цепляются скрюченными от холода пальцами за срубленные ветки, но жадная трясина засасывает их, и они уходят в бездну, исчезая в ней навсегда.
– Евдокиюшка! – слышит она то ли слабый крик, то ли громкий шепот.
Затихающий в ночи, до боли знакомый голос зовет ее, молит о спасении, и она видит рядом с собой воронку от снаряда и солдата, погружающегося в черную жижу. И в этом грязном, истощенном до полусмерти солдате узнает она своего мужа, дорогого и любимого Виктора Степановича. Евдокия Петровна широко раскрытыми от ужаса глазами глядит на него и видит, как он хватается руками за кромку льда, стараясь вылезти из этой трясины, но хрупкий лед ломается под его тяжестью, и острые ледышки режут в кровь его ладони и пальцы, и на этих холодных кусочках льда остаются расплывающиеся капли его горячей крови. А она тянет к нему руки, стараясь схватить его и выдернуть из этой бездны.
– Что с тобой, Евдокиюшка, ты слышишь меня? – шепчет ей Виктор. – Очнись, погляди на меня! – муж уже не шепчет, а кричит, и этот крик доходит до ее сознания словно откуда-то издалека.
– Очнись, Евдокия, очнись!
она чувствует, как чьи-то сильные руки хватают ее и уносят неизвестно куда от мужа. Внезапно яркий свет заливает все вокруг. Она приходит в себя и видит лица склонившихся над ней рабочих из ее бригады и слышит громкий крик начальника смены, кроющего всех трехэтажным матом.
– Ты как, Петровна? Все нормально? – в его глазах испуг, он переводит взгляд с Евдокии на окружающих их людей и громко шепчет, тряся кулаком: – Я вас под суд отдам! Кто последний заряд взрывал? Вы что, вредители хреновы, не убедились, что в штольне никого нет? Человека чуть не угробили, мать вашу!
– Мужа видела, – шепчет Евдокия и слабо улыбается одними губами.
– Ты давай, Петровна, держись, не вздумай помирать-то. Я что Виктору Степановичу скажу, когда он с войны вернется, что, мол, не углядел, не уберег? – начальник смены берет ее за руку и говорит в сторону: – Где там этого фельдшера черти носят? Чтобы через минуту был здесь!
Однако фельдшер уже и так бежит со всех ног, зная крутой нрав начальника смены. Он падает на колени перед носилками с Евдокией, бегло осматривает ее: «Как голова, не болит? Шум в ушах есть? Меня хорошо видишь?» Трогает лоб рукой: не горячий ли? Щупает пульс.
– Нормально все, – шепчет Евдокия.
– Видимых повреждений нет, – констатирует фельдшер. – Должно быть, контузия. В больничку ее надо бы отправить, отлежалась бы недельку под присмотром докторов.
Начальник смены, уже успокоившись, согласно кивает: «Оформляй в больничку» – и снова гневно вскидывает вверх кулак: «А с вами я еще разберусь. Где бригадир? Кто приказал взрывать?»
После этого случая Евдокия написала письмо дочери в город. Письмо было короткое: «Приезжай, дочка. Плохо мне».
7
Прохор Егорович сидел в своем кабинете, подперев руками голову и зажав в кулаке короткий чуб. Он был зол. Перед ним на столе лежало его заявление с просьбой направить в действующую армию. На заявлении – росчерк «Отказать» и подпись крайвоенкома.
Зазвонил телефон. Прохор Егорович снял трубку:
– Алло, говорите. Да, узнал, конечно. Нет и еще раз нет. План по призывникам мы выполнили на сто пять процентов. Оперуполномоченные в этом году могут спать спокойно. Ничего им не улыбнется. До свидания! – и, уже повесив трубку, прошептал сквозь зубы: – Будьте вы неладны.
В дверь кабинета кто-то негромко постучал.
– Заходите, открыто, – крикнул Прохор Егорович.
– Дядь Прохор, можно? – на пороге появляется Евдокия, не решается войти.
– Да что же ты, донюшка, стоишь в дверях-то?! Заходи, родная, заходи. Наконец-то нашла времечко навестить своего дядьку.
Прохор Егорович встал из-за стола, сделал шаг навстречу и натолкнулся на ее взгляд. Он сразу вспомнил Виктора Степановича и его повестку, сделанную не по форме, и то, что мужик должен был бы сейчас сидеть дома, а не находиться непонятно где.
– Давай устраивайся поудобнее, ближе к столу. – он подвинул ей стул. – Я сейчас чаю заварю, настоящего, индийского. Мне друг из Москвы выслал пару пачек, боевой мой товарищ. Мы с ним еще с Гражданской войны дружим, в одном полку служили. А ты чего невеселая такая? Кручинишься почему? С дочкой чего-то не так? Витька-то пишет?
– Дядь Прош, – остановила его Евдокия. – Не надо чаю. Я на фронт хочу.
– Что ты, милая, что ты! – негодующе воскликнул Прохор Егорович. – На какой фронт ты собралась? Призывников девать некуда. Все военкоматы забиты. Народу на сто дивизий набрали. Теперь бы их еще обучить да вооружить. А тут ты еще на фронт просишься.
– Не могу я сидеть дома, – вздохнула Евдокия. – Привиделось мне, что Витя в беду попал, что плохо ему там. Помощь моя нужна. Я рядом должна быть.
– Да что ты такое говоришь?! – замахал на нее руками Прохор Егорович. – Ты себя сама-то хоть слышишь? Да твоему Витьке до фронта еще как до луны пешком. В общем, так, Евдокия, раньше времени не паникуй, муж твой до фронта еще не добрался. В учебке он. Обучают их там всем военным премудростям. На фронт, знаешь ли, необстрелянных бойцов не посылают. Это тебе не просто так. Это, знаешь ли, армия.
– Все равно, – не соглашается с ним Евдокия. – Запиши меня в бригаду окопы рыть, ты ведь это можешь. Сейчас как раз набирают.
– Добровольцы на возведение оборонительных укреплений действительно требуются. – Прохор Егорович в раздумье провел рукой по волосам. – Но тебе какой резон туда записываться? Ты и так на оборонном предприятии работаешь. Самая непосредственная помощь фронту. Кроме того, у тебя дочка учится, хозяйство на тебе.
– Дочку я уже вызвала, – ответила Евдокия. – Приедет со дня на день, за хозяйством приглядит и вместо меня на руднике работать будет.
– Сломаешь ты жизнь дочери, вот что я тебе скажу, – горько вздохнул Прохор Егорович. – Ей учиться надо, образование получить, для этого она техникум закончить должна. А ты заладила: хозяйство, рудник. Не пущу, в общем. Я тебе сейчас вместо отца и матери. И сказ мой тебе последний: не пущу. Иди из моего кабинета и не приходи больше по таким вопросам.
Евдокия не двинулась с места, глядела не моргая в одну точку.
– Дядь Прош, ехать мне надо, хочешь ты этого или нет. Надо – и все.
– Что ж ты со мной делаешь, племяшка? – тяжело вздыхает Прохор Егорович. – В кого вы только с Витькой уродились такие упертые? Ладно, придумаем что-нибудь. Сейчас в райвоенкомат разнарядка пришла на стройармейцев. С нас вроде бы не особо требуют. Но, если сильно просишь, запишу тебя вольнонаемной в строительный батальон. Народ набирают вокруг Москвы укрепления возводить. Немец пока еще далеко, может, и не дойдет до столицы.
– А моего Витеньку на какой фронт пошлют? – поинтересовалась Евдокия.
– Откуда я могу знать? – пожимает плечами военком. – Это секретная информация. Сама понимаешь. Никто не знает.
– Спасибо, дядь Проша. – в уголках губ Евдокии появляется слабое подобие улыбки. – Когда приходить?
– Вот что за народ? – возмущается Прохор Егорович. – Сразу вопросы задавать начинает: когда, во сколько. Откуда я могу знать? Через неделю оповестят. Жди. Здесь главное – голову в петлю засунуть, а веревка сама затянется.
Настька покочевряжилась немного, но не стала перечить матери. Директор техникума сказал ей: «Хочешь уехать – что ж, уезжай. Но только знай, что приказ о твоем отчислении следом придет. Взрослая уже, понимать должна. Военное положение». Угроза директора не остановила Настьку, и она приехала в поселок к матери, устроилась на рудник вместо нее откатчицей.
А через пару недель эшелон, составленный из двух десятков теплушек, увозил Евдокию на запад. В теплушках размещались части строительного батальона, направлявшегося к Москве возводить оборонительные укрепления.
Война ведь это не просто столкновение солдат двух вражеских армий. Это в большей степени битва индустрий. Боец на передовом рубеже может выдолбить в мерзлой почве окоп для себя, но выкопать десятки километров траншей, противотанковых рвов, соорудить сеть блиндажей, дотов, дзотов, землянок – это ему не по силам. И даже если прорвет враг оборону, то не будет катиться беспрепятственно до самой столицы – не сможет. Потому что за первой линией – второй оборонительный рубеж, а от него на определенном расстоянии – третий, четвертый. Глядишь, враг и завяз, темп потерял, приходится ему каждую пядь земли с боем завоевывать.
8
В Москве поезд со стройбатом загнали на запасной путь в ожидании скорой разгрузки или приказа сверху о маршруте дальнейшего его следования. Неразбериха была на железной дороге в тот нелегкий для страны период: сотни, тысячи железнодорожных составов двигались туда-обратно, везли грузы, военную технику, солдат на фронт, раненых с фронта.
Уже под утро Евдокию разбудил посыльный, стучавший палкой по двери теплушки.
– Ты главная? – спросил он.
– Чего тарабанишь?– сердито спросила Евдокия. – Переполошил всех.
– Срочно к начальнику станции.
– Что там еще такое случилось? Посреди ночи тягают.
– Твою работницу поймали, – шепотом пояснил посыльный. – Если срочно не появишься, то ее расстреляют, как шпиона или как дезертира.
– Вот зараза. – Сон у Евдокии как рукой сняло. – Дай хоть одеться.
Спрыгнув из вагона на перрон, она быстрым шагом пошла за посыльным.
– Кто хоть такая, не знаешь? – спросила она.
– Не-а, – беспечно ответил тот.
– Так, может, не из моей бригады? – предположила Евдокия.
– Не-а, из твоей, – разрушил ее надежды посыльный. – Она сама сказала, что с Алтая. Боевая такая девчонка.
В дежурной части сидели трое военных. Одного из них, комбата, Евдокия сразу узнала, двух других видела впервые. Комбат был не то что испуган, но по мрачному выражению его лица Евдокия поняла, что от этих двоих ему уже досталось.
– Особый отдел НКВД, – представился один из военных. – Люся Кузнецова, то есть Людмила Васильевна Кузнецова – ваша работница?
– Да, моя, – ответила Евдокия.
– Идеологически надежная?
– Да, надежная.
– Уверены?
– Как в самой себе, – ответила Евдокия, чувствуя, что начинает волноваться. – Чего она натворила?
– Вот выясняем, дезертир она или шпионка. Задержали вне расположения воинской части.
– Разрешите пояснить. – Евдокия посмотрела прямо в глаза особисту. – Она не может быть дезертиркой, потому что она вольнонаемная, а не военнообязанная. Это раз. И она не может быть шпионкой, потому что... – Евдокия сделала паузу, глядя немигающим взглядом в глаза военному.
– Почему не может? – прервал затянувшуюся паузу особист.
– Потому что она моя соседка. Живет через дорогу. Все время на моих глазах. За всю свою жизнь из поселка никогда никуда дальше района не выезжала. А поселок у нас закрытый. На оборонку вкалываем. Шпионов не было и нет. Отец у нее, кстати, на фронте воюет. Так какая она может быть после этого шпионка? Знаете, кто она такая?
– Кто? – в растерянности спросил особист.
– Дура! – ответила Евдокия. – Дура, потому что попалась. И это лишний раз подтверждает, что никакая она не шпионка.
– Есть логика в ваших рассуждениях, – согласился особист. – Ну, а ты что скажешь, комбат?
– А что я скажу? – пожал плечами комбат. – Выговор могу ей влепить. Обратно могу отправить на Алтай. Вот только кто вместо нее работать будет? Мы ведь сюда не просто так приехали, не на экскурсию. Укрепления будем строить. Понимаю, что провинилась. Примем меры.
– Часовой, освободи арестованную, – приказал особист и, мельком взглянув на часы, прошептал едва слышно: – Третий час ночи. Занимаюсь всякой ерундой...
Выйдя из дежурной части, Евдокия и Люська хотели как можно скорее уйти подальше, чтобы, не дай бог, особист не передумал и не приказал их снова арестовать. Но комбат как ни в чем не бывало остановился прямо рядом с дверью, достал из кармана портсигар, раскрыл его, кинул в рот папироску и только после этого спросил у Люськи:
– Куда же это ты на ночь глядя побежала?
– Красную площадь хотела посмотреть. А то я ее только в киножурнале и видела. Думала, успею обернуться туда-обратно, пока поезд на месте стоит.
– Серьезно? – комбат внимательно посмотрел на Люську. – Красной площади ни разу не видела?
– Ни разу, – подтвердила Люська. – Вон тетя Дуся не даст соврать.
– Ну и что тут такого? – пожала плечами Евдокия Петровна. – Я, например, тоже ни разу Красную площадь не видела.
– Та-ак. – Комбат на мгновение задумался, потер рукой подбородок. – А и правда. Я ведь тоже Красной площади не видел. Короче говоря, ждите меня здесь, никуда не уходите, я скоро.
И вернулся в дежурку, закрыв за собой дверь.
– Чего это он? – недоуменно спросила Люська.
– Не знаю, – пожала плечами Евдокия Петровна. – Сказал ждать – будем ждать.
А комбат в это время уже стоял перед особистом.
– Тебе чего? – недовольно спросил тот.
– Товарищ лейтенант госбезопасности, дело есть, помогли бы.
– Ну, говори, не тяни.
– Нам завтра оборонную линию налаживать вокруг Москвы.
– Ну, знаю. Дальше что?
– Понимаешь, браток, – вдруг доверительно проговорил комбат, нарушая всякую субординацию. – Из деревни мы, поселковые. Всю жизнь на руднике под землей проработали, вольфрам добывали, молибден, чтобы вражеские снаряды от танков наших отскакивали.
– Попросить чего хочешь? – догадался особист. – Говори.
– Нам бы Красную площадь посмотреть. Чтобы работалось крепче, чтобы знали, что защищать будем. Помоги.
– Хм-м, ну ты и наглец, – покачал головой особист. – Помочь, значит, просишь? В военное время, когда враг к Москве рвется, вы площадь Красную решили посмотреть? Часовой! – громко крикнул он. – Ко мне!
Комбат весь напрягся от этого его крика.
Вбежал часовой.
– Возьми вот этого капитана и еще кто там с ним будет и веди их сам знаешь куда.
– Так точно, знаю, – ухмыльнулся часовой и снял с плеча винтовку.
– Да не туда, дурак, – остановил его особист. – Шофера моего подними, если дрыхнет. Пусть сгоняет с капитаном и его девчатами на Красную площадь, посмотрит, что там. Только быстро, на все про все час – и пулей обратно! – После этих слов он поглядел на комбата и с серьезным выражением лица произнес: – Конечно, надо взглянуть на Красную площадь, а как же иначе.
Когда Евдокия с Люськой увидели вышедшего из дежурки комбата под охраной часового, у них внутри сразу все похолодело, особенно когда комбат сказал им: «Вперед идите».
– Саша, да куда ж это нас поведут-то? – зашептала Евдокия Петровна, впервые назвав молодого комбата по имени.
– Куда надо, туда и поведут, – отчеканил комбат и, повернувшись к часовому, незаметно подмигнул ему.
Тот понял намек, скинул с плеча винтовку и грозно проговорил:
– А ну, не разговаривать у меня!
– С нарушителями трудовой дисциплины у нас разговор короткий, – зашептал комбат, глядя на Люську. – Хоть вы и вольнонаемные, а дисциплину соблюдать должны! Это армия, а не просто так. Записались – будьте добры. Выговор тебе, Людмила. И товарищу бригадиру – замечание, чтобы инструктаж провела среди своих работниц. Залезайте в машину.
– Товарищ командир, куда нас повезут? – спросила шепотом Люська, схватив комбата за руку. – В тюрьму, да? Из-за меня. Давай я на себя всю вину возьму.
– Нет, не в тюрьму, – ответил комбат. – На Красную площадь.
– Я серьезно, – зашептала Люська.
– И я серьезно, – ответил комбат, наклонив голову к самому ее уху и почувствовав запах ее волос.
Их везли минут двадцать, потом машина остановилась, дверца открылась и сопровождавший их часовой сказал: «Выходи по одному». Комбат, за ним Люська, за ней Евдокия Петровна вышли из машины.
– Ну что, посельчане? – часовой сделал широкий жест рукой: – Хотели увидеть Красную площадь – смотрите: вот она во всей красе и величии. Прямо перед вами собор Василия Блаженного, а там на другом конце – Исторический музей. Здесь ГУМ. Пять минут вам. – и отошел в сторону, наблюдая за комбатом с Люськой и Евдокией Петровной, смотревшими завороженно на Спасскую башню, на мавзолей Ленина, Кремлевскую стену с бойницами.
Возвращались молча. Когда уже подошли к своей теплушке и Евдокия Петровна повернулась к Люське спиной, взбираясь на подножку, девушка вдруг прильнула к комбату и, привстав на цыпочки, поцеловала его в щеку, шепнув при этом: «Спасибо, Саша».
Утром эшелон снова тронулся в путь, часто останавливался на перегонах, но, несмотря на частые задержки, к вечеру того же дня прибыл к месту дислокации. Стройбатовцы вылезли из вагонов и начали грузить на подошедшие подводы инструмент: штыковые и совковые лопаты, тяжеленные, заточенные с обоих концов ломы, кирки с длинным штыком с одной стороны и узкой лопаткой с другой, двуручные пилы, топоры, ящики с гвоздями, железные скобы для скрепления бревен, большие армейские палатки, в которых им предстояло жить, и многое другое.
– Батальон, стройся! – раздался громкий крик комбата, пытавшегося перекричать многоголосый хор голосов. – Командиры рот, построить подразделения.
– Чево? – спросила у Евдокии Петровны толстая баба Вера, повариха. – Прослухала я, чево кричали-то?
– Баб Вер, пойдем вот сюда встанем, – взяла ее за локоть Евдокия Петровна. – И вы, девчонки, подтягивайтесь за нами. Да перестаньте галдеть, шуму от вас, как на базаре.
Построившись в колонну, женщины с вещмешками за спинами направились к виднеющейся вдалеке березовой рощице. Шли долго, медленно, часто останавливались, разваливая строй. Дошли уже поздней ночью, вконец измученные, остановились в березовой роще с опавшими листьями.
– Обустраивайтесь, – сказал комбат. – Завтра с утра выходим на работу.
– А где... – начала вопрос Евдокия Петровна.
– В километре отсюда, – показал комбат рукой на запад. – Противотанковый ров будем рыть.
– Да я хотела спросить, где мы?
– На минском направлении, под Можайском, – шепнул комбат и приложил палец к губам, мол, не спрашивай.
Утром пожилой нарядчик в очках с толстыми стеклами и с резинкой вместо одной сломанной дужки показал им на два ряда вбитых в землю колышков, уходивших далеко-далеко к горизонту. Расстояние между рядами было около пяти метров.
– Вот ваш участок. Технология простая. Видите вбитые колышки? Копайте между ними на глубину два метра. Сегодня пока просто копайте по всей ширине, а вечером мы проведем учение среди бригадиров, расскажем, что да как. После учебы будете уже по всем правилам противотанковый ров делать с откосами, брустверами, бермами. Да, вот еще. Выкопанную землю скидывайте в сторону противника, чтобы перед рвом вал был насыпан. Танки противника пойдут на приступ, залезут на вал, а с него сразу кувырк в ров. Тут им и крышка будет. Поняли?
– Поняли, поняли, – закивали головами тетки. – Иди отсюда, грамотный.
Ров копали по всему участку обороны на многие десятки километров. Копошились тысячи людей с ломами, кирками, лопатами. По мере углубления рва землю перекидывали в несколько приемов, делая сначала две и даже три узкие террасы. И лишь когда ров был в целом готов, формировали брустверы, делали откосы под нужным углом.
А фронт неумолимо приближался, несмотря на героическое сопротивление советских частей. С каждым днем гул далеких боев становился все слышнее и слышнее. Бабье лето с теплыми тихими деньками давно прошло. Зарядили нудные моросящие дожди, не прекращавшиеся целыми сутками. Дороги развезло. Работать под холодным осенним дождем было нелегко, вязкая глинистая почва прилипала к лопатам. Промокшие женщины, изгвазданные в глине, работавшие по двенадцать часов кряду, валившиеся с ног от усталости, уже не обращали внимания на кровавые мозоли на руках, на ломоту в суставах и мышечную боль от чрезмерных усилий. Они понимали, что от их работы зависит главное – пройдет ли здесь враг, рвущийся к Москве.
Когда же к середине октября стало ясно, что здесь враг не пойдет, потому что обходит это оборонительное укрепление с севера, Евдокию и всю ее бригаду сняли с земляных работ и в срочном порядке направили делать завалы из деревьев на пути фашистских танковых колонн. Они пилили столетние деревья на уровне груди, чтобы остававшиеся пни были преградой для вражеской техники, потом распиливали стволы на чурбаки длиной в полтора – два метра и вкапывали их в землю под углом к наступающему противнику. Рубить ветки и вшестером тянуть тяжелые стволы из рощи к дороге, баррикадировать проезжие пути тоже было делом очень нелегким. А преодолевались такие препятствия немецкой бронетехникой не более чем за час. Но в этих условиях даже час задержки врага облегчал участь наших бойцов.
Когда в связи с прорывом фронта строительному батальону дали приказ сниматься с места и отходить, все, кого не успели вывезти, пешком направились к Москве, находившейся на расстоянии более ста километров. А Евдокия Петровна вдруг поймала себя на мысли, что не видит Люську.
– Да здесь где-то была, – отвечали на ее вопрос бабоньки из бригады. – Не маленькая, доберется.
– Где здесь, где? – не на шутку всполошилась Евдокия Петровна. – Сейчас-то куда делась эта несносная девчонка, на фрицев побежала смотреть?
Сказав своим, что догонит, она вернулась в лагерь в надежде увидеть Люську там, но нашла только ее скромные пожитки в виде нескольких платьишек и кофточек, так и не собранных в узел, а самой девчонки нигде не было.
Евдокия Петровна выбежала на опушку и вдруг увидела, что к их роще движутся маленькие черные коробочки – танки. Они еще далеко, даже рычания моторов не слышно, к тому же их может задержать ров, пусть еще и не до конца достроенный. А между рвом и танками есть еще одна сила – несколько наших пушек, кажущихся на расстоянии игрушечными, и люди-муравьишки, снующие рядом с пушками, – артиллерийский расчет.
Евдокия Петровна считает немецкие танки: один, два, три... Насчитав около тридцати коробочек, сбивается со счета, тем более что видит, как из пушек вылетает огонь и коробочки одну за другой охватывает пламя, значит, снаряды попали в цель. Поле боя затягивает смрадный дым. Евдокии кажется, что она всем своим нутром чувствует его тяжелый запах, хотя до приближающихся танков еще далеко. Но так ли уж далеко? Она видит, что обороняющиеся бойцы отступают, что пушки их уже смяты, разбиты, раздавлены и лишь куски обгоревшего металла остаются на их месте. Наши отступают, отстреливаются, вражеские танки ползут вслед за ними, а за танками идут пехотинцы и стреляют из автоматов.
– Сюда, сюда! – Евдокия Петровна призывно машет рукой отступающим советским бойцам и радуется, когда видит, что ее призыв услышан и солдаты бегут в ее сторону, достигают леса, укрываются за стволами деревьев и ведут оттуда огонь по врагу.
– Занять оборону! – кричит их командир, весь в копоти, в грязной распахнутой фуфайке.
струйки пота текут по его грязному лицу, оставляя после себя светлые полосы. он только сейчас замечает Евдокию.
– Ты кто такая? Ты что тут делаешь? – кричит он, потому что из-за треска автоматных очередей и хлопанья винтовочных выстрелов почти ничего не слышно.
– Я Люську ищу! – кричит ему в ответ Евдокия.
– Какую, на хрен, Люську?! – лейтенант не переставая стреляет из автомата, ловя в прицел движущиеся по полю фигурки немецких солдат. – Катись отсюда к едреной матери! Сейчас здесь немцы будут!
Противник, видя, что цепь обороняющихся солдат откатилась к роще, перенес на нее огонь танков. Взрывы раздавались один за другим, вздымая вверх обломки стволов, взметая в воздух фонтаны земли.
– Ты еще здесь? – крикнул лейтенант, увидев, что Евдокия остается на месте.
И вдруг бросился к ней, толкнул изо всех сил, отчего она упала на землю, и накрыл своим телом. В тот же миг грохот разорвавшегося рядом снаряда оглушил Евдокию. Она не помнила, сколько прошло времени после взрыва, все вокруг стало каким-то расплывчатым. Уши будто заложило ватой, звуки до нее долетали приглушенные. Она чувствовала, что кто-то ее куда-то несет, причем не обычным шагом, а бегом, потому что плащ-палатка, на которой она лежит, дергается из стороны в сторону. И вдруг тряска прекращается.
– Не нагулялся еще, что ли? Так теперь только после победы, – хохотнул Сашка.
– Да ну тебя! – Петька вроде обиделся или сделал вид, что обиделся. – Я ж так... С женским присутствием и воевать легче.
Вскоре вернулся Виктор Степанович.
– Все, братцы, – проговорил он. – В один полк определили и даже обещали, что запишут в одну роту.
Он не стал подробно рассказывать о своем разговоре с начальником военкомата, а разговор между ними состоялся интересный...
– Можно, Прохор Егорыч? – Виктор Степанович приоткрыл дверь в кабинет военкома.
– А, Витя, заходи, – пригласил военком и показал рукой на стул. – Присаживайся, в ногах правды нет. Ты чего пришел, провожаешь кого-то?
– Так на фронт собираюсь, вот повестка пришла. – Виктор Степанович достал из кармана пиджака свернутый листок и положил его на стол.
– Постой-постой, – остановил его военком. – Какая повестка? А ну-ка, дай посмотреть... Прости, друг, – сказал он, прочитав повестку. – Ошибка вышла. Эти недотепы из краевого военкомата всех готовы под ружье поставить. Тебе ведь уже за полтинник. Староват ты, Витя, на фронт идти. Так что валяй домой, обрадуй супругу, привет ей, кстати, от меня.
– Погодь, Прохор Егорыч, – остановил его Виктор Степанович. – Раз уж призывают, значит, призывают. Нет тут ошибки никакой. Вся моя бригада на фронт идет, а я, значит, из возраста вышел? Ничего, повоюю еще не хуже других.
– Не могу я тебя взять, – развел руками военком. – Приказ нарушу. Возраст у тебя не тот.
– Ты вот что лучше сделай, Прохор Егорыч, – приглушив голос, зашептал Виктор Степанович. – Ты нас в одну часть определи, всю мою бригаду, чтобы мы все вместе были. Это моя к тебе человеческая просьба. Ребята молодые, им домой надо живыми вернуться, а кто там за ними приглядит? Я-то их всех знаю как облупленных.
Следует сказать, что внешне военком был совершенно не похож на военного человека. Есть расхожее мнение, что бывшего военного можно по выправке определить, а военком после ранения в ногу прихрамывал заметно. Роста он был среднего, чуток располнел за последние годы, сидя в кабинете, но прическу по-прежнему носил короткую. Правда, если раньше волос у него русым был, то за последний десяток лет серебра на виски заметно насыпало. И только глаза у Прохора Егоровича не изменились, остались такими же синими, как васильки, не выцвели к старости, как у многих, и блеск задорный в них не пропал. Чувствовалось, что есть еще кураж у мужика, а вот силы уже не те. Не оттого ли проскальзывала иногда на его задумчивом лице печальная улыбка да морщинка появлялась на лбу, когда поджимал он губы в раздумье, теряя на мгновение контроль над собой, но быстро спохватывался, если замечал, что за ним наблюдают. Он был одинок, не захотев создавать семью, говоря так: «А вдруг убьют? На кого жену оставлю да детей своих, коль народятся?» Единственной его отрадой была племянница, дочка старшего брата, умершего с женой от тифа в самом начале тридцатых годов. И вот сейчас муж его дорогой племяшки, которая ему как дочь, стоял перед ним и корчил из себя героя, просился на фронт, и единственным желанием у военкома было взять из угла свой костыль да стукнуть Виктора изо всех сил по хребту, чтобы дурью не маялся. Выискался защитник хренов, не навоевался еще в свои пятьдесят с хвостиком лет! Все это хотел сказать Прохор Егорович в глаза своему зятю, но не сказал, понимая, что мужик прав и что сам он поступил бы так же, если бы был на его месте.
– Ну, смотри, Витя, твоя воля, – недовольно покачал головой военком. – Напомни, ты из армии в каком звании демобилизовался?
– Помкомвзвода, – ответил Виктор Степанович.
– Ладно, воюй, – махнул рукой военком и добавил доверительно: – Я бы тоже лыжи навострил. Ты ведь знаешь, я кадровый военный. Первую мировую прошел, в Гражданскую до краскома дослужился, награды имею и царские, и от советской власти. Ранен был дважды.
– Прохор Егорыч, – вздохнул Виктор Степанович. – Ты-то куда? Тебе ведь уже за шестьдесят. Поглядись в зеркало, волосы на голове давно уже седые.
– А ты думаешь, я слабее этих малолеток? – вдруг ни с того ни с сего раздухарился военком. – Да я любому из них фору дам!
– Да это понятно, – согласился с ним Виктор Степанович и спросил: – Так что, определишь нас всех в одну часть?
– Определю, – пообещал военком и подвинул к себе листок бумаги. – Называй фамилии.
Уже уходя, Виктор Степанович обернулся:
– Егорыч, ты моей жене не говори про то, что повестка по ошибке была выписана.
– Не скажу, – пообещал военком. – Как вот только я после этого ей в глаза смотреть стану? Так что ты уж там, на войне, повнимательней будь. Сам на рожон-то не лезь почем зря и парням своим не позволяй рисковать. Вернитесь, пожалуйста, живыми.
6
Евдокия Петровна работала откатчицей на руднике. Вдвоем с напарницей они выкатывали из штольни по рельсам тяжелую вагонетку, наполненную добытой рудой. Катить вагонетку до выхода не так уж чтобы далеко – всего метров восемьдесят, но пот пробивает, и руки от чрезмерных усилий начинают нещадно болеть, и спина к концу смены уже не разгибается. Зато мысли витают где-то далеко. Все думы о муже. Как он там? Письма редкие и какие-то странные, будто не родной человек пишет, а так, едва знакомый.
Толкает Евдокия Петровна тяжелую вагонетку, склонив от напряжения голову, тусклый свет от шахтерского фонаря освещает дорогу, и вдруг с ней происходит нечто непонятное. Внезапно фонарь гаснет. Черная, как вакса для сапог, густая, почти реально осязаемая темнота обволакивает ее со всех сторон. Ночь вокруг, но чувствуется скорый рассвет. Сигнальная ракета вспарывает небо и с тихим шипением гаснет в грязи, осветив на миг окрестности с остатками чахлых деревьев, израненных войной, на крохотном островке твердой земли посреди непроходимого болота. Вокруг бездонная топь с воронками от бомб, заполненными черной жижей, подернутой сверху тонкой корочкой льда.
Между воронок проложен деревянный настил из связанных между собой жердей и веток. По настилу идут солдаты, сгибаясь под тяжестью вещмешков. Их заросшие многодневной щетиной лица, изможденные от голода и недосыпания, угрюмы. У каждого из них в вещмешке сухой паек на несколько дней, боезапас винтовочных патронов и гранат да еще по два снаряда для сорокапятимиллиметровых пушек. Завтра с утра бой, однако снаряды к пушкам не успели подвезти, потому что дороги нет, есть только тропа через болото. А сегодня надо еще дойти до расположения своей части... Внезапно яркая вспышка озаряет небо, от разрывов вражеских мин дрожит земля, гром взрывов рвет ушные перепонки. Бойцы падают с деревянного настила в промерзшее болото, ища в нем спасение, цепляются скрюченными от холода пальцами за срубленные ветки, но жадная трясина засасывает их, и они уходят в бездну, исчезая в ней навсегда.
– Евдокиюшка! – слышит она то ли слабый крик, то ли громкий шепот.
Затихающий в ночи, до боли знакомый голос зовет ее, молит о спасении, и она видит рядом с собой воронку от снаряда и солдата, погружающегося в черную жижу. И в этом грязном, истощенном до полусмерти солдате узнает она своего мужа, дорогого и любимого Виктора Степановича. Евдокия Петровна широко раскрытыми от ужаса глазами глядит на него и видит, как он хватается руками за кромку льда, стараясь вылезти из этой трясины, но хрупкий лед ломается под его тяжестью, и острые ледышки режут в кровь его ладони и пальцы, и на этих холодных кусочках льда остаются расплывающиеся капли его горячей крови. А она тянет к нему руки, стараясь схватить его и выдернуть из этой бездны.
– Что с тобой, Евдокиюшка, ты слышишь меня? – шепчет ей Виктор. – Очнись, погляди на меня! – муж уже не шепчет, а кричит, и этот крик доходит до ее сознания словно откуда-то издалека.
– Очнись, Евдокия, очнись!
она чувствует, как чьи-то сильные руки хватают ее и уносят неизвестно куда от мужа. Внезапно яркий свет заливает все вокруг. Она приходит в себя и видит лица склонившихся над ней рабочих из ее бригады и слышит громкий крик начальника смены, кроющего всех трехэтажным матом.
– Ты как, Петровна? Все нормально? – в его глазах испуг, он переводит взгляд с Евдокии на окружающих их людей и громко шепчет, тряся кулаком: – Я вас под суд отдам! Кто последний заряд взрывал? Вы что, вредители хреновы, не убедились, что в штольне никого нет? Человека чуть не угробили, мать вашу!
– Мужа видела, – шепчет Евдокия и слабо улыбается одними губами.
– Ты давай, Петровна, держись, не вздумай помирать-то. Я что Виктору Степановичу скажу, когда он с войны вернется, что, мол, не углядел, не уберег? – начальник смены берет ее за руку и говорит в сторону: – Где там этого фельдшера черти носят? Чтобы через минуту был здесь!
Однако фельдшер уже и так бежит со всех ног, зная крутой нрав начальника смены. Он падает на колени перед носилками с Евдокией, бегло осматривает ее: «Как голова, не болит? Шум в ушах есть? Меня хорошо видишь?» Трогает лоб рукой: не горячий ли? Щупает пульс.
– Нормально все, – шепчет Евдокия.
– Видимых повреждений нет, – констатирует фельдшер. – Должно быть, контузия. В больничку ее надо бы отправить, отлежалась бы недельку под присмотром докторов.
Начальник смены, уже успокоившись, согласно кивает: «Оформляй в больничку» – и снова гневно вскидывает вверх кулак: «А с вами я еще разберусь. Где бригадир? Кто приказал взрывать?»
После этого случая Евдокия написала письмо дочери в город. Письмо было короткое: «Приезжай, дочка. Плохо мне».
7
Прохор Егорович сидел в своем кабинете, подперев руками голову и зажав в кулаке короткий чуб. Он был зол. Перед ним на столе лежало его заявление с просьбой направить в действующую армию. На заявлении – росчерк «Отказать» и подпись крайвоенкома.
Зазвонил телефон. Прохор Егорович снял трубку:
– Алло, говорите. Да, узнал, конечно. Нет и еще раз нет. План по призывникам мы выполнили на сто пять процентов. Оперуполномоченные в этом году могут спать спокойно. Ничего им не улыбнется. До свидания! – и, уже повесив трубку, прошептал сквозь зубы: – Будьте вы неладны.
В дверь кабинета кто-то негромко постучал.
– Заходите, открыто, – крикнул Прохор Егорович.
– Дядь Прохор, можно? – на пороге появляется Евдокия, не решается войти.
– Да что же ты, донюшка, стоишь в дверях-то?! Заходи, родная, заходи. Наконец-то нашла времечко навестить своего дядьку.
Прохор Егорович встал из-за стола, сделал шаг навстречу и натолкнулся на ее взгляд. Он сразу вспомнил Виктора Степановича и его повестку, сделанную не по форме, и то, что мужик должен был бы сейчас сидеть дома, а не находиться непонятно где.
– Давай устраивайся поудобнее, ближе к столу. – он подвинул ей стул. – Я сейчас чаю заварю, настоящего, индийского. Мне друг из Москвы выслал пару пачек, боевой мой товарищ. Мы с ним еще с Гражданской войны дружим, в одном полку служили. А ты чего невеселая такая? Кручинишься почему? С дочкой чего-то не так? Витька-то пишет?
– Дядь Прош, – остановила его Евдокия. – Не надо чаю. Я на фронт хочу.
– Что ты, милая, что ты! – негодующе воскликнул Прохор Егорович. – На какой фронт ты собралась? Призывников девать некуда. Все военкоматы забиты. Народу на сто дивизий набрали. Теперь бы их еще обучить да вооружить. А тут ты еще на фронт просишься.
– Не могу я сидеть дома, – вздохнула Евдокия. – Привиделось мне, что Витя в беду попал, что плохо ему там. Помощь моя нужна. Я рядом должна быть.
– Да что ты такое говоришь?! – замахал на нее руками Прохор Егорович. – Ты себя сама-то хоть слышишь? Да твоему Витьке до фронта еще как до луны пешком. В общем, так, Евдокия, раньше времени не паникуй, муж твой до фронта еще не добрался. В учебке он. Обучают их там всем военным премудростям. На фронт, знаешь ли, необстрелянных бойцов не посылают. Это тебе не просто так. Это, знаешь ли, армия.
– Все равно, – не соглашается с ним Евдокия. – Запиши меня в бригаду окопы рыть, ты ведь это можешь. Сейчас как раз набирают.
– Добровольцы на возведение оборонительных укреплений действительно требуются. – Прохор Егорович в раздумье провел рукой по волосам. – Но тебе какой резон туда записываться? Ты и так на оборонном предприятии работаешь. Самая непосредственная помощь фронту. Кроме того, у тебя дочка учится, хозяйство на тебе.
– Дочку я уже вызвала, – ответила Евдокия. – Приедет со дня на день, за хозяйством приглядит и вместо меня на руднике работать будет.
– Сломаешь ты жизнь дочери, вот что я тебе скажу, – горько вздохнул Прохор Егорович. – Ей учиться надо, образование получить, для этого она техникум закончить должна. А ты заладила: хозяйство, рудник. Не пущу, в общем. Я тебе сейчас вместо отца и матери. И сказ мой тебе последний: не пущу. Иди из моего кабинета и не приходи больше по таким вопросам.
Евдокия не двинулась с места, глядела не моргая в одну точку.
– Дядь Прош, ехать мне надо, хочешь ты этого или нет. Надо – и все.
– Что ж ты со мной делаешь, племяшка? – тяжело вздыхает Прохор Егорович. – В кого вы только с Витькой уродились такие упертые? Ладно, придумаем что-нибудь. Сейчас в райвоенкомат разнарядка пришла на стройармейцев. С нас вроде бы не особо требуют. Но, если сильно просишь, запишу тебя вольнонаемной в строительный батальон. Народ набирают вокруг Москвы укрепления возводить. Немец пока еще далеко, может, и не дойдет до столицы.
– А моего Витеньку на какой фронт пошлют? – поинтересовалась Евдокия.
– Откуда я могу знать? – пожимает плечами военком. – Это секретная информация. Сама понимаешь. Никто не знает.
– Спасибо, дядь Проша. – в уголках губ Евдокии появляется слабое подобие улыбки. – Когда приходить?
– Вот что за народ? – возмущается Прохор Егорович. – Сразу вопросы задавать начинает: когда, во сколько. Откуда я могу знать? Через неделю оповестят. Жди. Здесь главное – голову в петлю засунуть, а веревка сама затянется.
Настька покочевряжилась немного, но не стала перечить матери. Директор техникума сказал ей: «Хочешь уехать – что ж, уезжай. Но только знай, что приказ о твоем отчислении следом придет. Взрослая уже, понимать должна. Военное положение». Угроза директора не остановила Настьку, и она приехала в поселок к матери, устроилась на рудник вместо нее откатчицей.
А через пару недель эшелон, составленный из двух десятков теплушек, увозил Евдокию на запад. В теплушках размещались части строительного батальона, направлявшегося к Москве возводить оборонительные укрепления.
Война ведь это не просто столкновение солдат двух вражеских армий. Это в большей степени битва индустрий. Боец на передовом рубеже может выдолбить в мерзлой почве окоп для себя, но выкопать десятки километров траншей, противотанковых рвов, соорудить сеть блиндажей, дотов, дзотов, землянок – это ему не по силам. И даже если прорвет враг оборону, то не будет катиться беспрепятственно до самой столицы – не сможет. Потому что за первой линией – второй оборонительный рубеж, а от него на определенном расстоянии – третий, четвертый. Глядишь, враг и завяз, темп потерял, приходится ему каждую пядь земли с боем завоевывать.
8
В Москве поезд со стройбатом загнали на запасной путь в ожидании скорой разгрузки или приказа сверху о маршруте дальнейшего его следования. Неразбериха была на железной дороге в тот нелегкий для страны период: сотни, тысячи железнодорожных составов двигались туда-обратно, везли грузы, военную технику, солдат на фронт, раненых с фронта.
Уже под утро Евдокию разбудил посыльный, стучавший палкой по двери теплушки.
– Ты главная? – спросил он.
– Чего тарабанишь?– сердито спросила Евдокия. – Переполошил всех.
– Срочно к начальнику станции.
– Что там еще такое случилось? Посреди ночи тягают.
– Твою работницу поймали, – шепотом пояснил посыльный. – Если срочно не появишься, то ее расстреляют, как шпиона или как дезертира.
– Вот зараза. – Сон у Евдокии как рукой сняло. – Дай хоть одеться.
Спрыгнув из вагона на перрон, она быстрым шагом пошла за посыльным.
– Кто хоть такая, не знаешь? – спросила она.
– Не-а, – беспечно ответил тот.
– Так, может, не из моей бригады? – предположила Евдокия.
– Не-а, из твоей, – разрушил ее надежды посыльный. – Она сама сказала, что с Алтая. Боевая такая девчонка.
В дежурной части сидели трое военных. Одного из них, комбата, Евдокия сразу узнала, двух других видела впервые. Комбат был не то что испуган, но по мрачному выражению его лица Евдокия поняла, что от этих двоих ему уже досталось.
– Особый отдел НКВД, – представился один из военных. – Люся Кузнецова, то есть Людмила Васильевна Кузнецова – ваша работница?
– Да, моя, – ответила Евдокия.
– Идеологически надежная?
– Да, надежная.
– Уверены?
– Как в самой себе, – ответила Евдокия, чувствуя, что начинает волноваться. – Чего она натворила?
– Вот выясняем, дезертир она или шпионка. Задержали вне расположения воинской части.
– Разрешите пояснить. – Евдокия посмотрела прямо в глаза особисту. – Она не может быть дезертиркой, потому что она вольнонаемная, а не военнообязанная. Это раз. И она не может быть шпионкой, потому что... – Евдокия сделала паузу, глядя немигающим взглядом в глаза военному.
– Почему не может? – прервал затянувшуюся паузу особист.
– Потому что она моя соседка. Живет через дорогу. Все время на моих глазах. За всю свою жизнь из поселка никогда никуда дальше района не выезжала. А поселок у нас закрытый. На оборонку вкалываем. Шпионов не было и нет. Отец у нее, кстати, на фронте воюет. Так какая она может быть после этого шпионка? Знаете, кто она такая?
– Кто? – в растерянности спросил особист.
– Дура! – ответила Евдокия. – Дура, потому что попалась. И это лишний раз подтверждает, что никакая она не шпионка.
– Есть логика в ваших рассуждениях, – согласился особист. – Ну, а ты что скажешь, комбат?
– А что я скажу? – пожал плечами комбат. – Выговор могу ей влепить. Обратно могу отправить на Алтай. Вот только кто вместо нее работать будет? Мы ведь сюда не просто так приехали, не на экскурсию. Укрепления будем строить. Понимаю, что провинилась. Примем меры.
– Часовой, освободи арестованную, – приказал особист и, мельком взглянув на часы, прошептал едва слышно: – Третий час ночи. Занимаюсь всякой ерундой...
Выйдя из дежурной части, Евдокия и Люська хотели как можно скорее уйти подальше, чтобы, не дай бог, особист не передумал и не приказал их снова арестовать. Но комбат как ни в чем не бывало остановился прямо рядом с дверью, достал из кармана портсигар, раскрыл его, кинул в рот папироску и только после этого спросил у Люськи:
– Куда же это ты на ночь глядя побежала?
– Красную площадь хотела посмотреть. А то я ее только в киножурнале и видела. Думала, успею обернуться туда-обратно, пока поезд на месте стоит.
– Серьезно? – комбат внимательно посмотрел на Люську. – Красной площади ни разу не видела?
– Ни разу, – подтвердила Люська. – Вон тетя Дуся не даст соврать.
– Ну и что тут такого? – пожала плечами Евдокия Петровна. – Я, например, тоже ни разу Красную площадь не видела.
– Та-ак. – Комбат на мгновение задумался, потер рукой подбородок. – А и правда. Я ведь тоже Красной площади не видел. Короче говоря, ждите меня здесь, никуда не уходите, я скоро.
И вернулся в дежурку, закрыв за собой дверь.
– Чего это он? – недоуменно спросила Люська.
– Не знаю, – пожала плечами Евдокия Петровна. – Сказал ждать – будем ждать.
А комбат в это время уже стоял перед особистом.
– Тебе чего? – недовольно спросил тот.
– Товарищ лейтенант госбезопасности, дело есть, помогли бы.
– Ну, говори, не тяни.
– Нам завтра оборонную линию налаживать вокруг Москвы.
– Ну, знаю. Дальше что?
– Понимаешь, браток, – вдруг доверительно проговорил комбат, нарушая всякую субординацию. – Из деревни мы, поселковые. Всю жизнь на руднике под землей проработали, вольфрам добывали, молибден, чтобы вражеские снаряды от танков наших отскакивали.
– Попросить чего хочешь? – догадался особист. – Говори.
– Нам бы Красную площадь посмотреть. Чтобы работалось крепче, чтобы знали, что защищать будем. Помоги.
– Хм-м, ну ты и наглец, – покачал головой особист. – Помочь, значит, просишь? В военное время, когда враг к Москве рвется, вы площадь Красную решили посмотреть? Часовой! – громко крикнул он. – Ко мне!
Комбат весь напрягся от этого его крика.
Вбежал часовой.
– Возьми вот этого капитана и еще кто там с ним будет и веди их сам знаешь куда.
– Так точно, знаю, – ухмыльнулся часовой и снял с плеча винтовку.
– Да не туда, дурак, – остановил его особист. – Шофера моего подними, если дрыхнет. Пусть сгоняет с капитаном и его девчатами на Красную площадь, посмотрит, что там. Только быстро, на все про все час – и пулей обратно! – После этих слов он поглядел на комбата и с серьезным выражением лица произнес: – Конечно, надо взглянуть на Красную площадь, а как же иначе.
Когда Евдокия с Люськой увидели вышедшего из дежурки комбата под охраной часового, у них внутри сразу все похолодело, особенно когда комбат сказал им: «Вперед идите».
– Саша, да куда ж это нас поведут-то? – зашептала Евдокия Петровна, впервые назвав молодого комбата по имени.
– Куда надо, туда и поведут, – отчеканил комбат и, повернувшись к часовому, незаметно подмигнул ему.
Тот понял намек, скинул с плеча винтовку и грозно проговорил:
– А ну, не разговаривать у меня!
– С нарушителями трудовой дисциплины у нас разговор короткий, – зашептал комбат, глядя на Люську. – Хоть вы и вольнонаемные, а дисциплину соблюдать должны! Это армия, а не просто так. Записались – будьте добры. Выговор тебе, Людмила. И товарищу бригадиру – замечание, чтобы инструктаж провела среди своих работниц. Залезайте в машину.
– Товарищ командир, куда нас повезут? – спросила шепотом Люська, схватив комбата за руку. – В тюрьму, да? Из-за меня. Давай я на себя всю вину возьму.
– Нет, не в тюрьму, – ответил комбат. – На Красную площадь.
– Я серьезно, – зашептала Люська.
– И я серьезно, – ответил комбат, наклонив голову к самому ее уху и почувствовав запах ее волос.
Их везли минут двадцать, потом машина остановилась, дверца открылась и сопровождавший их часовой сказал: «Выходи по одному». Комбат, за ним Люська, за ней Евдокия Петровна вышли из машины.
– Ну что, посельчане? – часовой сделал широкий жест рукой: – Хотели увидеть Красную площадь – смотрите: вот она во всей красе и величии. Прямо перед вами собор Василия Блаженного, а там на другом конце – Исторический музей. Здесь ГУМ. Пять минут вам. – и отошел в сторону, наблюдая за комбатом с Люськой и Евдокией Петровной, смотревшими завороженно на Спасскую башню, на мавзолей Ленина, Кремлевскую стену с бойницами.
Возвращались молча. Когда уже подошли к своей теплушке и Евдокия Петровна повернулась к Люське спиной, взбираясь на подножку, девушка вдруг прильнула к комбату и, привстав на цыпочки, поцеловала его в щеку, шепнув при этом: «Спасибо, Саша».
Утром эшелон снова тронулся в путь, часто останавливался на перегонах, но, несмотря на частые задержки, к вечеру того же дня прибыл к месту дислокации. Стройбатовцы вылезли из вагонов и начали грузить на подошедшие подводы инструмент: штыковые и совковые лопаты, тяжеленные, заточенные с обоих концов ломы, кирки с длинным штыком с одной стороны и узкой лопаткой с другой, двуручные пилы, топоры, ящики с гвоздями, железные скобы для скрепления бревен, большие армейские палатки, в которых им предстояло жить, и многое другое.
– Батальон, стройся! – раздался громкий крик комбата, пытавшегося перекричать многоголосый хор голосов. – Командиры рот, построить подразделения.
– Чево? – спросила у Евдокии Петровны толстая баба Вера, повариха. – Прослухала я, чево кричали-то?
– Баб Вер, пойдем вот сюда встанем, – взяла ее за локоть Евдокия Петровна. – И вы, девчонки, подтягивайтесь за нами. Да перестаньте галдеть, шуму от вас, как на базаре.
Построившись в колонну, женщины с вещмешками за спинами направились к виднеющейся вдалеке березовой рощице. Шли долго, медленно, часто останавливались, разваливая строй. Дошли уже поздней ночью, вконец измученные, остановились в березовой роще с опавшими листьями.
– Обустраивайтесь, – сказал комбат. – Завтра с утра выходим на работу.
– А где... – начала вопрос Евдокия Петровна.
– В километре отсюда, – показал комбат рукой на запад. – Противотанковый ров будем рыть.
– Да я хотела спросить, где мы?
– На минском направлении, под Можайском, – шепнул комбат и приложил палец к губам, мол, не спрашивай.
Утром пожилой нарядчик в очках с толстыми стеклами и с резинкой вместо одной сломанной дужки показал им на два ряда вбитых в землю колышков, уходивших далеко-далеко к горизонту. Расстояние между рядами было около пяти метров.
– Вот ваш участок. Технология простая. Видите вбитые колышки? Копайте между ними на глубину два метра. Сегодня пока просто копайте по всей ширине, а вечером мы проведем учение среди бригадиров, расскажем, что да как. После учебы будете уже по всем правилам противотанковый ров делать с откосами, брустверами, бермами. Да, вот еще. Выкопанную землю скидывайте в сторону противника, чтобы перед рвом вал был насыпан. Танки противника пойдут на приступ, залезут на вал, а с него сразу кувырк в ров. Тут им и крышка будет. Поняли?
– Поняли, поняли, – закивали головами тетки. – Иди отсюда, грамотный.
Ров копали по всему участку обороны на многие десятки километров. Копошились тысячи людей с ломами, кирками, лопатами. По мере углубления рва землю перекидывали в несколько приемов, делая сначала две и даже три узкие террасы. И лишь когда ров был в целом готов, формировали брустверы, делали откосы под нужным углом.
А фронт неумолимо приближался, несмотря на героическое сопротивление советских частей. С каждым днем гул далеких боев становился все слышнее и слышнее. Бабье лето с теплыми тихими деньками давно прошло. Зарядили нудные моросящие дожди, не прекращавшиеся целыми сутками. Дороги развезло. Работать под холодным осенним дождем было нелегко, вязкая глинистая почва прилипала к лопатам. Промокшие женщины, изгвазданные в глине, работавшие по двенадцать часов кряду, валившиеся с ног от усталости, уже не обращали внимания на кровавые мозоли на руках, на ломоту в суставах и мышечную боль от чрезмерных усилий. Они понимали, что от их работы зависит главное – пройдет ли здесь враг, рвущийся к Москве.
Когда же к середине октября стало ясно, что здесь враг не пойдет, потому что обходит это оборонительное укрепление с севера, Евдокию и всю ее бригаду сняли с земляных работ и в срочном порядке направили делать завалы из деревьев на пути фашистских танковых колонн. Они пилили столетние деревья на уровне груди, чтобы остававшиеся пни были преградой для вражеской техники, потом распиливали стволы на чурбаки длиной в полтора – два метра и вкапывали их в землю под углом к наступающему противнику. Рубить ветки и вшестером тянуть тяжелые стволы из рощи к дороге, баррикадировать проезжие пути тоже было делом очень нелегким. А преодолевались такие препятствия немецкой бронетехникой не более чем за час. Но в этих условиях даже час задержки врага облегчал участь наших бойцов.
Когда в связи с прорывом фронта строительному батальону дали приказ сниматься с места и отходить, все, кого не успели вывезти, пешком направились к Москве, находившейся на расстоянии более ста километров. А Евдокия Петровна вдруг поймала себя на мысли, что не видит Люську.
– Да здесь где-то была, – отвечали на ее вопрос бабоньки из бригады. – Не маленькая, доберется.
– Где здесь, где? – не на шутку всполошилась Евдокия Петровна. – Сейчас-то куда делась эта несносная девчонка, на фрицев побежала смотреть?
Сказав своим, что догонит, она вернулась в лагерь в надежде увидеть Люську там, но нашла только ее скромные пожитки в виде нескольких платьишек и кофточек, так и не собранных в узел, а самой девчонки нигде не было.
Евдокия Петровна выбежала на опушку и вдруг увидела, что к их роще движутся маленькие черные коробочки – танки. Они еще далеко, даже рычания моторов не слышно, к тому же их может задержать ров, пусть еще и не до конца достроенный. А между рвом и танками есть еще одна сила – несколько наших пушек, кажущихся на расстоянии игрушечными, и люди-муравьишки, снующие рядом с пушками, – артиллерийский расчет.
Евдокия Петровна считает немецкие танки: один, два, три... Насчитав около тридцати коробочек, сбивается со счета, тем более что видит, как из пушек вылетает огонь и коробочки одну за другой охватывает пламя, значит, снаряды попали в цель. Поле боя затягивает смрадный дым. Евдокии кажется, что она всем своим нутром чувствует его тяжелый запах, хотя до приближающихся танков еще далеко. Но так ли уж далеко? Она видит, что обороняющиеся бойцы отступают, что пушки их уже смяты, разбиты, раздавлены и лишь куски обгоревшего металла остаются на их месте. Наши отступают, отстреливаются, вражеские танки ползут вслед за ними, а за танками идут пехотинцы и стреляют из автоматов.
– Сюда, сюда! – Евдокия Петровна призывно машет рукой отступающим советским бойцам и радуется, когда видит, что ее призыв услышан и солдаты бегут в ее сторону, достигают леса, укрываются за стволами деревьев и ведут оттуда огонь по врагу.
– Занять оборону! – кричит их командир, весь в копоти, в грязной распахнутой фуфайке.
струйки пота текут по его грязному лицу, оставляя после себя светлые полосы. он только сейчас замечает Евдокию.
– Ты кто такая? Ты что тут делаешь? – кричит он, потому что из-за треска автоматных очередей и хлопанья винтовочных выстрелов почти ничего не слышно.
– Я Люську ищу! – кричит ему в ответ Евдокия.
– Какую, на хрен, Люську?! – лейтенант не переставая стреляет из автомата, ловя в прицел движущиеся по полю фигурки немецких солдат. – Катись отсюда к едреной матери! Сейчас здесь немцы будут!
Противник, видя, что цепь обороняющихся солдат откатилась к роще, перенес на нее огонь танков. Взрывы раздавались один за другим, вздымая вверх обломки стволов, взметая в воздух фонтаны земли.
– Ты еще здесь? – крикнул лейтенант, увидев, что Евдокия остается на месте.
И вдруг бросился к ней, толкнул изо всех сил, отчего она упала на землю, и накрыл своим телом. В тот же миг грохот разорвавшегося рядом снаряда оглушил Евдокию. Она не помнила, сколько прошло времени после взрыва, все вокруг стало каким-то расплывчатым. Уши будто заложило ватой, звуки до нее долетали приглушенные. Она чувствовала, что кто-то ее куда-то несет, причем не обычным шагом, а бегом, потому что плащ-палатка, на которой она лежит, дергается из стороны в сторону. И вдруг тряска прекращается.
