Сергей Павлов. Кузбасская сага. Книга 4. Иудин хлеб ч. 6

Сержант Степан Ребров, командир отделения бронебойщиков, только вернулся в землянку и, стоя у костра, растирал озябшие руки и чему-то хмурился.
– Степан Иваныч, что такой смурной? – осторожно поинтересовался пожилой усатый уралец Евсей Мишнев, – никак хвоста накрутил комбат?
По тому, какая тишина установилась в блиндаже, стало ясно, что бойцы, коих в блиндаже ютилось с десяток, ждут с нетерпением ответа своего командира.
– М-м? – Сержант стряхнул с себя задумчивость, оглядел товарищей и улыбнулся скупо. – Да, нет, мужики, разговор нормальный был, серьезный. Похвалил майор за дела наши – как-никак, а третьего дня в бою мы два танка сожгли и самоходку… Урону нет, хотя двоих все же отправили в санбат. О другом разговор шел: вот-вот наступление начнется, вот там, наверху, наши командиры голову ломают, как бы сподручней дать под дых фашистской гадине да погнать ее взадь до самого Берлина…
– Ну, Степан Иваныч, про Берлин это ты, наверное, уже от себя добавил? – с усмешкой спросил командира Никита Кузнецов.
– Есть маленько и от себя, – словно оправдываясь, шутливо отозвался Ребров, – хоть так его, гада, лягнуть! А вообще вот- вот начнется настоящее дело: техника идет колоннами, части новые, из Сибири, говорят… Свежие, чистенькие, в полушубках, с автоматами…
– Да мы тоже вроде из Сибири, – снова перебил командира Никита.– Я – с Кузбасса, Сенька Лукин, мой второй номер – с Алтая, Иван Порфирьев – из Томска…
– Нет, Никита Гордеевич, – рассудительно сказал сержант, – мы тут с вами уже и Крым, и Нарым повидали, со смертью нос в нос встречались, да и ватники наши все грязные да позатертые, сапоги вон скрипят на морозе, а они все чистенькие, в белых полушубках, серых валенках…
– Да, валенки бы и нам не помешали... – мечтательно произнес Мишнев. – У нас на Урале в такие морозы только дураки форсят в сапогах!
– Ну правильно в народе говорят: форс морозу не боится, – вставил свое слово томич.
– Никакого форсу, слышно, что всех переобуют в валенки! Говорят, сам Жуков дал команду своим генералам. Он же теперь за оборону Москвы отвечает…
– Вот и слава Богу, – уралец демонстративно перекрестился, – переобуемся в пимы и попрем фрицев по морозу в ихний рейх!
Вся компания встретила эти слова дружным смехом, а затем все стали сворачиваться цигарки, и к дыму костерка теперь добавился дым табачный.
– Эх, щас бы грамм по сто… – кто-то произнес мечтательно из бойцов, лежащих вдали от костра на охапках соломы.
– Да на каждый зуб… – тут же подхватил другой. И снова смех наполнил полумрак землянки. Когда голоса поутихли, Ребров осторожно высказал свое предположение:
– Говорят разное в полку: как наступать будем, то нам наркомовских сто грамм давать будут, всем! Для поднятия духа, значит!
Эти слова вызвали целую бурю одобрительных возгласов. Жизнь давно показала, что на Руси не только водка согревает человека, даже сами разговоры о ней придают русскому мужику и настроения, и бодрости. Между тем сержант отозвал Кузнецова в сторонку для другого разговора.
– Ты, Гордеич, хоть и молодой еще человек, а уже много повидал на своем солдатском веку. Ты же под Смоленском воевал?
– Да, было дело… Чуть в плен не попали вместе со своим генералом, да Бог миловал, но командира расчета потерял, а сейчас вот сам за командира…
– А ты заметил, что нас фашист второй день обходит вниманием, соседей долбит, а у нас тихо. Вывод какой: со дня на день жди в гости. Посмотри прямо сейчас, в каком состоянии у нас ружья. Не дай Боже какой дурачок со снегом затащит противотанковое ружье в тепло, снег растает, а на морозе затвор враз примерзнет – руками не сорвешь. Проверим вместе все ружья, винтовки и автоматы, заставим насухо протереть их, просушить… Да присмотри, чтобы караул менялся вовремя: на таком морозе больше часа не утерпеть… Завтра мой черед будет. Командуй, а сам можешь в караул не ходить…
Да-а, вот еще что, я же тут почту принес, чуть не забыл… Может, и тебе письмецо найдется?
– Мне не найдется, – хмуро отозвался Никита, – жена погибла, сын малой еще, а мать…
– Ну, как же матери не написать?
– Я написал из-под Смоленска, и потом, когда в Москве стояли на переформировании полка… Нас от полка-то осталось всего около сорока человек… Написал две строчки: жив, воюю, целую обоих…
– И что, за месяц ни одного письма не написал?
– Напишу еще, Иваныч, вот погоним фрица, так и напишу…
– Ну, ладно, раздам письма пока, а то побьют мужики…
Оставшись один, Никита вышел из блиндажа, прошел по траншее, убедившись, что караульный на месте, какое-то время смотрел в сторону немецких позиций. Темнота скрывала землю и небо, друзей и врагов, и только вспышки ракет на мгновение выхватывали отдельные картинки зимнего фронтового ландшафта. Справа от их позиций, где оборону держала соседняя дивизия, видимо, шел ожесточенный ночной бой, отблески взрывов разрывали ночное небо.
– Ну, вот, а говорили, что немцы – народ аккуратный и воюет только днем да с перерывом на обед… – думал вслух Никита. – Торопятся, гады, Москву взять! Надо, ох, как надо дать им укорот и гнать до самого их логова!
Никита не стал объяснять Реброву, почему он не пишет письма домой. Полгода прошло, как он тайком бежал на фронт, оставляя там, глубоко в тылу, своих врагов – Лихарева, Петухова. Не хотел он идти к ним в услужение и доносить на людей. Случилось раз, так ведь за жену мстил! Как же такое можно было смолчать?! Попадись ему тогда Колесо, Никита голыми руками задушил бы его… Нет, он не жалел, что сдал Попкову тех уголовников, что готовили побег, в отместку ли, с горя или отчаяния, но не жалел. А здесь ему предлагали выискивать врагов среди шахтеров и… отправлять кого в лагерь, а кого сразу к стенке. Нет, на это он никогда не пойдет, потому и сбежал на фронт. Он знал, что энкэвэдэшники наверняка проверяют почту матери, а где они упустят чего, там Максим Иваныч поможет! Та еще сволочь! Опасаясь этого, он второе письмо написал на адрес Кузьмы Сидорова, прося передать его матери, и намекнул, чтобы сразу сожгла прочитанное. Нарымские годы приучили его быть недоверчивым: а вдруг Лихарев или Кутько напишут на фронт, обвинят его во всех грехах и… Нет, напрямую домой писать пока он не будет. Напишет Кузьме Иванычу, попросит того ответить, что у них дома, а уж потом…
Поглядывая в сторону немецких позиций, Никита так задумался, что не расслышал голоса сержанта, доносившегося из блиндажа. Часовой осторожно тронул его плечо, выводя из раздумья:
– Никита Гордеич, сержант вас кличет…
Первое время Никита удивлялся, что бойцы их взвода, что ненамного были младше его, обращались к нему только на «вы» и многие – по имени-отчеству. Ребров это тоже заметил, и какое-то время подтрунивал над ним, а потом словно приговор вынес:
– Что делать, Никита, ты у нас человек грамотный, рассудительный, такую школу под Смоленском прошел! При случае подскажу комбату, чтобы сержанта тебе дали: тебе – сержанта, мне – старшего – сержанта. Пойдешь ко мне в помощники?
– Да уж и так, Степан Иваныч, мы с тобой в одной упряжке воюем, как иначе-то?
– Вот и лады! – скрепили слова крепким рукопожатием, и продолжали воевать.
… Никита, потревоженный часовым, стряхнул свои воспоминания, но прежде чем направиться в блиндаж, спросил бойца:
– Замерз, Петруха?
– Да пока дюжу, Никита Гордеич…
– Ладно, минут через десять-пятнадцать смену пришлю, там и пайка твоя еще не остыла…
5 декабря 1941 года, через неделю, Красная Армия перешла в контрнаступление – началась Московская стратегическая наступательная операция…
Глава 6
В тени вековых каштанов, у невысокого деревянного забора, обозначившего границы городского сквера, одиноко ютился старенький «хорьх». Его водитель, откинувшись на спинку сиденья, безучастным взглядом смотрел на пустую площадь: ни одного пассажира! В крохотном радиоприемнике одна за другой сменялись бравурные мелодии, и чаще всего звучал эсэсовский марш. Хозяин машины, видимо, утомленный музыкальным однообразием радио, резко крутанул тумблер, но услышал звуки марша Ваффен СС, изредка прерываемого торопливыми и энергичными выступлениями чиновных ораторов, неизменно завершавшимися истеричным «Хайль Гитлер!» В скороговорке чужой речи его ухо выхватывало слова: Москва, Гитлер, победа! За много лет жизни в Германии Фёдор научился понимать чужой язык, но думал он на русском.
Вечерело. Подернутое серой пеленой небо то и дело посылало на осеннюю баварскую землю слякотную сырость – дождь и снег вперемешку, а шквалистый ветер гнул в вышине обнаженные кроны деревьев, навевая тоску. Желая себя чем-то занять, Фёдор вынул из внутреннего кармана куртки небольшую пачку денег, неторопливо пересчитал: дневная выручка была неплохая, как-никак он сделал пять ездок в Мюнхен и там покрутился пару часов. Можно было и завершить работу на сегодня, но чутье подсказывало ему, что сейчас, в конце рабочего дня, наверняка кто-то их служащих ратуши захочет уехать в город, а тут и он со своей машиной…
Дверь ратуши почти не закрывалась, то и дело выпуская насидевшихся за день чиновников в осеннюю непогодь. Раскрыв зонтики над головами, они разбегались в разные стороны – это местные жители, им скорее пешком до дому добраться, хотя и среди них любители езды на такси встречались нередко. Ага, вот один из них, окинув взглядом площадь, поспешил к единственной машине, стоявшей у парковой ограды. Перед тем как сесть в салон, мужчина неторопливо стряхнул огромный черный зонт, сложил его и решительно рванул на себя ручку двери. Уже по этому жесту таксист понял, что мужчина силен, уверен в себе: должно быть, начальник или… военный.
– В город! – коротко бросил пассажир, не удостоив водителя элементарным приветствием.
Пока петляли по улочкам Штарнберга, в салоне царила тишина, но едва машина вырулила на автобан, ведущий в Мюнхен, как пассажир заговорил по-русски, чем немало удивил шофера. Но легкий акцент его говорил за то, что для него этот язык не родной. Чуть сипловатый голос звучал негромко, но каждое слово, казалось, давило на собеседника, невольно вызывая у него чувство тревоги.
– Господин Кузнецов?
От неожиданности водитель придавил педаль тормоза, но уже в следующее мгновение прибавил газу и продолжал молчать.
– Вы слышали мой вопрос? – Пассажир снял с головы мокрую шляпу. Серые глаза его из-под высоких надбровных дуг пытливо смотрели в зеркало заднего вида, а тонкие губы морщились в улыбке.
– Я обязан отвечать? – в тон ему спросил таксист.
– Как всякий воспитанный человек – да…
– А мне кажется, что я не должен представляться каждому своему пассажиру, а значит, и пассажир не вправе досаждать мне излишними вопросами.
– У меня есть такое право, поэтому будьте добры отвечать на мои вопросы…– в голосе уже звучала плохо скрытая угроза.
– Вы из гестапо?
– Почему вы так решили? А может быть, я из полиции…
– Наших полицейских я всех знаю в лицо, а мюнхенские полицаи вряд ли приехали бы к нам по такой погоде и в такой час для разговора со мной. У нас курортный городок, и гостей много только летом.
– Не изображайте из себя радушного хозяина! Вы сами здесь гость! Белый эмигрант Кузнецов Федор Гордеевич, казачий есаул, так?
– Вы хорошо информированы.
– Да, на том стоим. С кем из своих земляков поддерживаете связь в Германии?
– Это допрос?
– Если вы еще не поняли, то мы сделаем так: вы доставите меня в наше управление, где я вас допрошу по форме, а если понадобится – то с третьей степенью устрашения. Вы знаете, что это такое, господин Кузнецов?
– Пытки?
– Это слово досталось нам от инквизиции, мы люди цивилизованные и предпочитаем это называть иначе: «интенсивный допрос», «допрос с пристрастием», наконец «допрос с третьей степенью устрашения». На чем остановимся?
– Хорошо, спрашивайте…
– Я уже задал вопрос, и потом, будьте осторожны с ответами: любая ваша маленькая ложь вызовет у меня большие подозрения, а их мы будет проверять уже в моем кабинете.
– Хорошо. Никого из своих земляков я не видел около пяти лет. На автомобильном заводе со мной работали двое русских: Семен Балков и Юрий Теплов. Последний раз я видел их в тот день, как уволился с завода…
– Балков много пил, а два года назад попал в аварию на заводе и погиб. Вам это интересно?
Услышав известие о смерти бывшего товарища, Федор вскинул руку ко лбу, но в последний момент удержал себя.
– Вы хотели перекреститься, Кузнецов? Не стесняйтесь, у нас в рейхе другая вера, но Бог один…
– Мы служили вместе, у нас был один враг…
– Теперь тот враг и наш враг! Моя страна воюет с вашей страной, и потому мы вынуждены держать вас в поле зрения…
– Вы воюете с моей бывшей страной, с бывшей родиной…
– Похвально слышать от вас такие слова, но этого мало. Вы тут тихо и спокойно живете с женой и сыном, работаете, но может случиться так, что мы призовем вас на службу третьему рейху, готовы вы встать на защиту своей новой родины?
– Господин… извините, не знаю ни вашего имени, ни фамилии, ни звания… Но ваша родина сейчас так сильна, что вряд ли ей понадобится помощь старого русского есаула…
Пассажир рассмеялся сухим, неприятным смехом, после чего произнес:
– Вы шутник, господин есаул! Мы ровесники с вами, но я не считаю себя стариком! Мало того, у меня такое же звание, как и у вас – гауптман, что равно вашему есаулу, капитану, а зовут меня Марк Ратке. Представляюсь потому, что работаю в отделе по контролю за мигрантами. Я думаю, нам еще придется встретиться, так что не старайтесь выбросить меня из своей памяти. Также не вздумайте куда-то исчезнуть: Германия – не Советский Союз. Это у вас можно стать иголкой в… соломе, у нас это не пройдет…
– Вы хотели сказать: иголкой в стоге сена?
– О, да, именно это… Наша страна не так велика, а полиция и гестапо работают отменно.
– Что же мне теперь делать?
– А то, что и делали: живите, работайте, воспитывайте сына. Кстати, почему он у вас не вступил в гитлерюгенд? Это лишний раз подчеркнуло бы вашу лояльность фюреру. Не вздумайте скрыться, иначе вас будут искать как русского диверсанта, и по законам военного времени в лучшем случае вы окажетесь в концлагере… В ближайшие два-три дня вы должны встать на учет резервистов-иностранцев. В ратуше найдете кабинет 243. Предъявите свои документы, все, какие есть, если будет слишком много вопросов – сошлитесь на меня. Если с вами на связь выйдут ваши земляки – немедленно сообщите мне в управление, в Мюнхен… Вы здесь часто бываете, а придет время, мы и вас призовем под ружье. Россия велика, нам нужны будут люди, которые ее знают: надо же кому-то командовать тем сбродом, что попадет к нам в плен.
Последние слова глубоко задели Федора, но он постарался не выдать себя, а Ратке, словно испытывая его самообладание, сказал с едкой усмешкой.
– Тяжело слушать, господин есаул, такие слова о земляках? Если вы хотите стать настоящим гражданином Третьего рейха, закалите себя, научитесь слушать и произносить такие слова, потому как все, кто живут там, на Востоке, в Азии, Африке, – сброд, скот, нелюди, способные быть только рабами настоящих арийцев. Хотя вам не грозит стать настоящим арийцем, но вполне возможно, что придется стрелять по своим бывшим землякам и сородичам.
Он кинул взгляд в окно. Машина уже давно мчалась по улицам Мюнхена.
– Видите, Кузнецов, за теплым разговором мы и дорогу осилили незаметно. Езжайте на центральную площадь, я укажу, где находится наше управление.
– Я знаю, – буркнул в ответ Федор.
– Ну, и прекрасно. Получите от меня сигнал или вызов из того самого кабинета – незамедлительно должны быть. Запомните, что я вам рассказал… Да, надеюсь, вы учтете, что данная поездка у меня служебная, и деньги за проезд с меня не возьмете? – Он опять засмеялся сухим смехом. Потом, словно спохватившись, добавил:
– Впрочем, говорят, что холостой пробег – плохая примета, и у вас не будет денег… Я оставляю вам шанс разбогатеть, я вам дам один пфенниг… Надеюсь, он спасет вас от нищеты! Прощайте, Кузнецов! Впрочем, у вас так говорят, когда расстаются навсегда… Нет, мы скоро увидимся, так что до свидания, господин Кузнецов!

… Тяжелым и долгим был для Федора Кузнецова путь домой, в Штарнберг. Трижды он останавливал машину на обочине автобана, раскуривал папироску, и раз за разом прокручивал весь разговор с Ратке. Марта, увидев с каким мрачным лицом Федор ставит машину во дворе их дома, поняла его состояние. Уложив спать сына, они еще долго сидели с ней на кухне, обсуждая свои планы на жизнь. А жизнь резко изменилась: их нашли, о них вспомнили, и потому война, гестапо, гитлерюгенд для сына – все это пришло к ним в дом. С этим теперь предстоит жить…
* * *
Вопреки опасениям Алены Ивановны Егорка легко вошел в свою рабочую жизнь. Коллектив механического цеха был небольшой, чуть более двадцати человек, и все больше люди пожилого возраста. Уж так повелось в цеху, что молодежь, отработав несколько лет на поверхности, затем уходила в шахту на подземные работы, к проходчикам или добычникам, где зарплата была вдвое, а то и втрое выше, чем в цехе. Конечно, и опасность возрастала в той же степени, что и зарплата: метан невидимыми струйками пробирался в забой, грозя в любую минуту взорвать всех, кто там находился; обвалы случались и, как ни крепили горняки кровлю и стены выработок, нет-нет да случались аварии и люди получали увечья, а то и вовсе гибли, и руководство потом отписывалось перед Гостехинспекцией и прокуратурой: «… допущен нулевой случай в проходческой бригаде…». А то и водой заливало так, что плавать приходилось горнякам, как летом на речке Бачат. Много бед поджидало людей в темных подземных выработках, но народ шел в горняки не слабый, готовый к любым испытаниям, хотя за всем этим стояла и обреченность: а куда идти работать? Где деньги зарабатывать, чтобы семью прокормить? В Белове в ту пору только шахты выручали, «чугунка» (так звали горожане железную дорогу) и цинковый завод. Можно было, конечно, в пригородные колхозы податься, но опять же, труд там не легче, платят совсем мало, а иной председатель и вовсе норовил перевести своих мужиков на «натурплату», когда за трудодни колхознику выдаются зерно, овощи да скупые сибирские фрукты.
Были в мехцехе у Тузова молодые ребята лет двадцати-двадцати пяти, собирались уже в шахту переводиться, а тут война. В первую неделю призвали троих в армию. Их работа осталась на таких вот пацанов, как Егор. Неделей раньше в цехе появился еще один подросток пятнадцати лет, Славка Смирнов. Высокий, худой, костистый. Лицо круглое, улыбчивое, нос картошкой, а губы, как у девчонки, топырятся и дальше носа выглядывают с лица. Был там еще один паренек, Юрка Рыжов, но он уже считался старожилом, потому как за его плечами год работы в цехе, да и шестнадцать лет ему стукнуло как раз перед началом войны. Они-то со Славкой и приняли с рук на руки у начальника цеха новичка Егора Кузнецова. Познакомив ребят, Тузов прочитал коротенькое наставление о дисциплине: не опаздывать, не прогуливать, за пределами цеха по шахте не болтаться, а потом рукой махнул:
– В общем, в бою будешь учиться, Егор, по ходу дела, а так присматривайся за Юркой, он у нас тут почти мастер…
И, отозвав Рыжова в сторонку, тихо добавил:
– А ты, Рыжов, не порти мне ребят! Увижу, что будешь учить курить или, не дай Бог, опять брагу принесешь – выпорю ремнем! К верстаку привяжу и выпорю при всех!
– Да ладно, дядь Вань, я уже все давно понял…
– Ну, то-то же, а пока им не только показывай, как гайки крутить да смазку проводить механизмов, но и языком работай, поясняй, значит, что к чему… Немтырем-то не будь! В сентябре проверим твою работу: подготовишь ребят – тебя в слесаря запишем!
Получив такой наказ от начальника, Юрка вальяжно подошел к ребятам, поджидавшим его в углу цехового двора под раскидистым кленом.
– Ну, давай знакомиться: я – Юрка Рыжов, можно просто Рыжий, а это – Славка Смирнов. Славян, значит… Ты не смотри, что у него нос пуговкой, а губы бантиком, он драться хорошо умеет… Недавно мы помахались тут с фэзэушниками… Я тоже хорошо умею драться и мазу буду держать: я давно работаю – раз, я старше вас – два, и самое главное – Михеич мне наказал за вами доглядывать, а вы мне говорите все, что увидите или услышите интересное, но чур, пацаны, не ябедничать!
Поначалу работа совсем простая была: территорию подмести, доски да железяки какие-то перенести из угла в угол. Потом Михеич заставил пацанов стекла цеха промыть с мылом: «окна здоровые, а солнца не видно, все мухи загадили, да еще пыль угольная…». Потом до железа дело дошло: стали гайки скручивать с механизмов, что поднимали из шахты, учились ленты конвейерные разбирать, сбивая клёпки. Не успел Егор устать, а тут и домой пора. Уходили все втроем, если Тузов не просил задержаться. Славка жил в соседнем бараке, а Рыжов с матерью чуть поодаль от шахты, в собственном домике.
В один из обычных рабочих дней, когда смена уже заканчивалась, на территорию цеха трактор притащил корпус подземного электровоза, без лобового стекла, без энергоподъемника, но зато с двумя боковыми фарами. Что-то там случилось с ним «в яме» (так называли горняки шахту), внизу отремонтировать не смогли – решили частично его демонтировать и поднять наверх для ремонта. Приволокли к цеху и забыли на несколько дней. Едва ушли взрослые, как пацаны тщательно осмотрели электровозик, а когда пошли домой, то оказалось, что Юрка успел свинтить одну фару и теперь пытался скрыть её под курткой. Славка с Егором недоуменно поглядывали на друга: зачем тебе фара-то?
– Дураки, подключим дома – свет будет!
– У нас есть дома лампочка… – неуверенно проговорил Славка.
– У нас тоже… – подхватил Егор.
– А, ну вас, я себе возьму, только сейчас через проходную пойдем, ты, Гоша, спрячь ее у себя…
– А что я? – Егор даже отступил в сторону.
– Что, уже забздел? А еще друг называется!
– Да я ничего… – Егор смутился: в первый раз друг попросил его, а он отказал ему. – Что ты сам ее не хочешь пронести?
– Ты видел, кто там дежурит сегодня? Кирилыч, козел старый! Он меня всегда обыскивает, а вас со Славкой так пропускает, заметили?
Ребята молча согласились: действительно, они проходили в приоткрытую калитку беспрепятственно, а Юрку этот сторож всегда общупывал со всех сторон, и глазами, и руками. Так было и в этот раз. Успешно миновав последний барьер и громко насвистывая, троица отправилась домой, а поскольку барак, где жил Егор, был ближе всего к шахте, то решили зайти к нему – бабушка-то еще на работе.
Юрка быстро осмотрелся в просторной комнате Кузнецовых, отыскал розетку, положил на обеденный стол фару, стал приматывать проволоку к двум клеммам, после чего смело сунул концы проводов в розетку. Словно молния сверкнула в комнате, раздался грохот лопнувшего стекла, мальчики от страха даже присели.
– Вот это да! – воскликнули одновременно все трое.
– Дураки мы, – резонно заявил Славка, – она же от аккумулятора работает, а здесь ток большой…
– Ладно, Гошка, тащи веник, совок, заметай стекло, а я фару куда-нибудь выброшу подальше… Да смотрите, не проболтайтесь, особенно ты, Гошка!
– А я что ?
– Как что? Ты же вынес ее через проходную, у тебя в комнате она взорвалась – так что тебе и попадет больше всех!
Такие доводы Юрки Рыжова оглушили Егора, и он растерянно смотрел на друзей. Заметив его состояние, старший товарищ немного смилостивился:
– Ладно, Гошка, мы со Славкой никому не скажем, мы же друзья, но и ты уж нас нигде не выдавай!
Так началась эта странная дружба Егора с Юркой Рыжовым, которого в цехе все звали Рыжий…

Барак, где жили Кузнецовы, наверное, как и все советские бараки военной поры, был неказистым, деревянным, с дырявой крышей, отчего во время дождя сверху лились потоки воды, и потому его жильцам приходилось подставлять под эти прорехи ведра, банки и другие емкости для сбора хлябей небесных. Впрочем, вся эта посуда стояла только в коридоре, потому как в комнаты жильцов дождевые струи не попадали. Оно и понятно: одного, другого «дожжом намочило» (как обычно приговаривала тетка Федосья, жена Федота Клюкина, соседа Кузнецовых, а по совместительству сторожа лесного склада), и вот уже полезли мужики на крышу барака, подтягивая за собой куски укрывного материала: кто – куски толи, кто – шифера. И всяк обихаживал крышу в аккурат только над своей комнатой: мне не каплет – и ладно! В коридоре никто не спал, а потому над ним крышу никто не ремонтировал, да и чем эту махину укроешь – на полсотни метров раскинулся барак из конца в конец. С одной стороны десять комнат, с другой – девять, а вместо десятой – входная дверь да чуланчик для шанцевого инструмента. Так и жили шахтерские семьи неведомо какой коммуной: в комнатах как-никак сухо и чисто, а шагнешь в коридор – лужи стоят, кучки мусора. Но и с этим научились жить барачные аборигены: у каждого в комнате у порога две-три пары резиновых калош, веник, совок для мусора. Именно этим инструментарием каждый из жильцов отметал мусор от своего порога, кто на середину коридора выметал его, а кто-то норовил соседу приятное сделать. Сколько раз вспыхивали скандалы из-за мусора, до мордобоя доходило. И не то чтобы сложно замести его и выбросить на улицу – гордыня у каждого играла: что ж это я за соседей-засранцев буду мусор выносить? Сколько бы это продолжалось – никто не знает, но только однажды после очередной пьяной драки из-за мусора нагрянули в барак комендант шахты в сопровождении участкового Петухова. В один из теплых летних вечеров собрали они всех жильцов на просторном крыльце барака и устроили такой разнос, что детей в срочном порядке пришлось отправлять подальше: Петухов за скудностью речи уже на второй минуте перешел на маты, ими же он и закончил, пригрозив, что за «свинство и пьяные драки» будет лично определять в кутузку и добиваться увольнения с шахты. Похоже, подействовало: в коридоре стало немного чище, а вскоре и стройбригада наведалась и отремонтировала крышу. Но если с чистотой и гигиеной дела наладились более-менее, то пьяные драки нет-нет да и происходили, но как-то странно… Ругаются, дерутся, бьют друг друга беспощадно (не до смерти, конечно), но никто потом никуда не ходил жаловаться, как бы ни досталось ему – сами разбирались старинным способом: побил соседа или соседку – через день-другой идешь замиряться и несешь с собой бутылку водки, а если женщина пострадала – шоколадка полагалась, коробка конфет или кулек халвы. Иначе мира не будет. Все понимали, что за жалобу может пострадать как один, так и другой: кто его поймет, этого Петухова, а работу потерять все боялись. Впрочем, такие скандалы были нечасто – только в дни выдачи аванса или получки, да на праздник какой… А как война началась, выходные дни отменили и водку в магазинах не найдешь, потому и пьянок поубавилось, хотя сосед Кузнецовых, Федот Клюкин, нет-нет да устраивал себе «именины сердца» (он-то работал на складе всегда в ночь): напьется утром, а потом день куролесит по коридору, стучит в каждую дверь, требуя к себе внимания и уважения. Тут уж только на свое проворство надо надеяться, чтобы успеть дверь закрыть на щеколду. Не успел – будешь слушать пьяные разглагольствования сторожа, а не уважишь – получишь нехорошее слово в свой адрес или оскорбление какое, а пацанам и мужичкам, что послабее самого Клюкина, может и подзатыльник прилететь. К ночи у него хмель выветривался, теперь это был Федот, да уже не тот. Такой Федот уже мог службу нести сторожевую.
Однажды Егорка попал под горячую и пьяную руку Федота Клюкина, нащелкал он ему по лбу – шишка вскочила. Ходила разбираться потом Алена Ивановна к нему. Трезвый-то он извинялся, божился, что больше не будет, а к вечеру Федот ухватил Егора на крыльце и сунул ему в руку полурастаявшую шоколадку – помирились вроде, но для себя Алена Ивановна решила и внуку наказала строго- настрого: если кто-то из мужиков в бараке гулеванит, то он, Егор, должен ждать ее у себя в цехе, и уже вместе они возвращаются домой. Зачем парня смущать пьяными мужиками, решила она, а уж самуё Алену Ивановну мужики барачные как-то сторонились: то ли уважали сильно, то ли боялись ее черных глаз, которые в гневе становились страшнее грозовой тучи.
Осенью 41-го, накануне 7 Ноября, работница прачечной, что жила в соседнем бараке, в обед бегала домой, а вернувшись, прошептала тревожно Алене на ухо:
– В вашем бараке Федот с Антипом, похоже, уже принялись праздновать революцию: ходют около бараков, ругаются да песни поют про вихри, которые веют над ними, про коногона… Фулюганье! И когда их Петухов в кутузку пасодит?
– Кошка скребёт на свой хребёт! – сухо отозвалась Алена Ивановна. – Значит, говоришь, Егорку лучше не пускать домой?
– Да уж так, наверное, был бы Федот один, а этот Антип еще пуще его фулюган…
– Ладно, спасибо, Маня, что предупредила...
Выкроив свободную минутку, Алена Ивановна сходила в мехцех и предупредила Егора, чтобы он без нее домой не ходил. Завидев Алену Ивановну, разговаривавшую с внуком, подошел Тузов, а узнав их проблемы, тоже посоветовал Егору остаться в цехе.
– Здесь тепло, светло. Хочешь поработать – вот эти ящики уложи в штабель, они не тяжелые… А потом можешь забраться вот сюда и поспать, пока бабушка за тобой не зайдет. Вот здесь его и найдете, Алена Ивановна.
Осмотрев тайный уголок, Алена Ивановна засмеялась:
– Ловко устроили гнездышко! Тут за шкафом да за щитами этот диванчик не видать вовсе! Кто это все тут устроил?
– Да кто ж его знает… Кто-то придумал, чтобы от начальства прятаться. Удобно: и отдохнуть можно, а хватится кто – вот он я! Я сам только-только прознал про него. Мужиков-то гоняю – работать надо, а Егорка пущай отдыхает, малой еще…
… После обеда цех опустел. Молодежь отправилась домой, а взрослые отправились на совещание к главному механику. Сложив ящики в аккуратную стопку, Егор нырнул в уютный полумрак
«окопчика», лег на потрепанный диван, сладко потянулся и… незаметно уснул.
Разбудил его звон ведра: кто-то не пошел на совещание и бродит по цеху? Егор, не выдавая себя, сквозь щель осмотрел угол цеха, где в железной бочке хранился керосин. Около нее стоял с ведром мужчина. Со спины Егор его не узнал. Настороженно поглядывая по сторонам, он снял с бочки крышку, зачерпнул ведром керосин, вернул назад крышку и торопливым шагом поспешил на выход. В профиль Егор узнал – это был Дмитрий Скулов. Ему было за пятьдесят, небольшого роста, скуластый, с постоянно бегающими глазами, он числился в электроцехе разнорабочим, потому как ничего толком делать не умел, а скорее, и не хотел, за что и прозвище получил – «Дима-на подхвате».
Спать уже не хотелось, но и выходить из укромного места было нельзя: а вдруг этот дядька еще раз придет и увидит его… Он вспомнил, как Михеич ругался, что керосин быстро убывает, просил его экономить…
«Как сэкономишь, если чужие дядьки его воруют…» – думал Егор, потирая заспанные глаза.
– Егорушка, ты где? – раздался голос Алены Ивановны. – Отдохнул? Пойдем домой… По пути зайдем в магазин, хлеба надо прикупить да молока…
– Да, бабуль, хорошо было, когда тетя Вера молоко приносила и сметану…
– Конечно, хорошо, – горько вздохнула Алена Ивановна, – да только теперь уже не принесет…
– А еще яички свежие, прямо из-под курей…
– Ну, что ты вдруг вспомнил? – удивилась Алена Ивановна. – Пошли живее, а то сейчас быстро темняет…
Уже на выходе из цеха они услышали мужские голоса: рабочие механического цеха возвращались с совещания…
Егор шел рядом с бабушкой и мучился вопросом: надо ли ей рассказать про кражу керосина. Он и про тетю Веру-то завел разговор, чтобы успеть решить для себя вопрос: говорить – не говорить. Решил так: лучше Юрке Рыжову расскажу, как другу расскажу…
Выслушав сбивчивый рассказ Егора, Юрка осторожно огляделся по сторонам: рядом никого не было, Славка работал во дворе.
– Я слышал, что этот Дима- на подхвате гнилой мужик… Да ну его! Забудь о нем, он же не из нашего цеха, а про то, что ты видел, не говори никому! Понял? Пусть это будет наша с тобой военная тайна, сейчас же война идет…
В ночь с шестого на седьмое ноября Диму-на подхвате арестовали…