Пашия цементная
В августе 1963 года, через четыре месяца после смерти бабушки, мы с мамой уехали из Кунгура в рабочий поселок Новая Пашия Пермской области – километров за двести к северу от родного дома. Там к тому времени обосновались семьи маминых старших сестер – Лямины и Голышевы. Их соблазнила возможность пожить «со всеми удобствами», как тогда говорили, в благоустроенных квартирах.
Жилье это было получено в домах, которые строил для своих рабочих крупный цементный завод. Сам он был возведен к середине пятидесятых годов рядом с железнодорожной станцией Пашия. Продукция завода быстро расходилась для послевоенного восстановления страны. Потому и квартиры рабочим давали довольно быстро, особенно семьям с детьми. Лямины с семью детьми получили благоустроенную трехкомнатную квартиру в центре поселка на улице двухэтажных домов. Голышевы с четырьмя детьми получили трехкомнатную квартиру в пятиэтажке на первом этаже. Сестры хвастались своим благоустроенным бытом.
На что рассчитывала моя легкомысленная мамочка, одинокая, с маленькой дочкой, уезжая из родного дома к сестрам в переполненных квартирах? Какой из нее мог быть ценный сотрудник для цементного производства? Кто дал бы ей благо-устроенное жилье? Но перед соблазном примера сестер она не устояла. Как ни уговаривал ее дед остаться дома, мама все-таки решила по-своему. Сдерживающей силы бабушки уже не было. С чемоданом и восьмилетней дочкой мама появилась в Пашии.
Не успело наше место в родимом доме остыть, как его заняла старшая дочь деда Анфиса Архипова с семилетним сыном Витей. Она переехала из Осы с благородной целью – досматривать одинокого отца. А нам с мамой возвращаться было уже некуда.
На завод в Новой Пашии мама не попала, устроилась в промтоварный магазин младшим продавцом на крошечную зарплату. Жили мы с ней на кроватях то у Голышевых, то у Ляминых в течение полугода. Затем за небольшую взятку комендантше, на которую мама решилась от безысходности, ей удалось получить комнатку в двенадцать квадратных метров в большой коммунальной квартире.
Трехэтажный дом назывался секционным и представлял собой настоящий муравейник с крошечными комнатушками для одиноких рабочих. Наша секция – квартира из шести комнат, большой общей кухни и общего туалета – была женской. В ней проживали две старые девы, одна незамужняя молодка и две одинокие женщины с нагулянными дочками. Мама поселилась третьей «с нагулянной». Все, кроме мамы, работали на цементном заводе по сменам, и довольно давно. Во всей квартире было чисто и тепло, в общей кухне никаких склок и ссор мы не слышали. Женщины жили замкнуто, тихо, но доброжелательно.
Центром новопашийской культурной жизни был великолепный дворец со странным названием – Дэкабэра. Белые круглые колонны по фасаду двухэтажного длинного зеленого здания мне особенно нравились. В Дэкабэре шли фильмы, проводились торжественные концерты на всенародные праздники 1 и 9 Мая, на 7 Ноября и Новый год. Эти концерты будоражили весь поселок, потому что в переполненном зале сидело все начальство, а на сцене выступали все местные таланты. Постоять на большой сцене Дэкабэры удалось даже мне, когда нас целым третьим классом торжественно принимали в пионеры. Других талантов у нас с мамой не обнаружилось, мы не пели и не плясали в кружках, а лишь изредка ходили в Дэкабэру на новые фильмы.
С поселением в секционном доме наш с мамой быт наладился.
«Медленным грузом» по железной дороге до-ехала из Кунгура мамина мебель: железная полуторная кровать с блестящими шишечками, черный комод и сундук. Маленький столик и две маленькие табуретки собственного изготовления подарил нам дядя Володя Голышев. Больше ничего невозможно втиснуть в нашу комнатушку, поэтому мы с мамой спали вместе в одной кровати. На маленьком столике мама варила утренние каши и какао, если молоко на подоконнике не скисало. Днем после школы я делала за столиком уроки. По вечерам на новой электрической плитке мама жарила картошку или яичницу. Готовить на общей кухне она не захотела, там мы пользовались только раковиной для умывания да набирали воду в чайник. В туалете унитаз был с высоким бачком, и для смыва надо было дергать за цепь. Пенье этого бачка слышалось во всех комнатах все утро и весь вечер. По субботам мы ходили в общую поселковую баню, изредка мылись в ванной у Голышевых. Белье стирали у Ляминых в их новой стиральной машинке. Вот и все прелести благоустроенного пашийского жилья, за которым мама уехала из родного дома...
Я поступила во второй класс Новопашийской школы. Моя вторая учительница – Елизавета Яковлевна Карманова. Среднего роста и среднего возраста, подвижная и худенькая, она мне очень понравилась.
Елизавета Яковлевна часто нам улыбалась даже на уроках, а на перемене могла и обнять, и утешить, если требовалось.
Ей было лет сорок, а маме тридцать, но они подружились. Умная Елизавета Яковлевна смогла оказать на маму очень хорошее влияние. А началась их дружба из-за нешуточного для меня происшествия.
Первую четверть в новой школе я легко окончила отличницей. И вот в первый зимний день Елизавета Яковлевна строго объявила на уроке арифметики, что отпрашиваться в туалет с урока нельзя, потому что она будет объяснять новый трудный материал. Через несколько минут вверх все же потянулись руки – в туалет! – но Елизавета Яковлевна повысила голос: «Никто не выходит, всем сидеть на месте и слушать внимательно».
Вскоре и я почувствовала, что хочу в туалет – по-маленькому. Терпела почти до конца урока, но в какой-то момент не выдержала. Одета я была как все – в толстые рейтузы да шаровары с начесом поверх валенок. Все туда и уплыло. По звонку я, осторожно ступая, пошла в туалет, оставляя за собой предательские мокрые следы. Елизавета Яковлевна заметила их и пошла за мной, мягко велела немедленно одеться и бежать домой. Она обняла меня, довела до раздевалки, помогла натянуть пальто, шапку и варежки. Потом поцеловала в щеку, ласково сказала: «Прости меня, пожалуйста». И велела бежать не останавливаясь по дороге, а дома все с себя снять и надеть сухое белье.
Так я и добежала без портфеля по морозной улице до нашего дома.
Под вечер с работы вернулась мама с моим портфелем. Она рассказала, как пришла к ней в магазин Елизавета Яковлевна, принесла портфель и просила извинения за то, что так строго поступила на уроке. Призналась, что очень раскаивается и переживает за меня. Мы с мамой, конечно, простили Елизавету Яковлевну, но на этом грустная история не закончилась, просто она превратилась в веселую.
На следующий день в школе все для меня было как обычно. Никто ничего не говорил, поэтому я и подумала, что никто ничего не заметил. Но после уроков мой одноклассник Вовка Паравышный, сынок маминой начальницы, заявился в магазин и, улучив минутку, когда моя мама, стоя за прилавком, обратила на него внимание, прошептал ей: «А я все равно вашу Галю люблю, хотя она и уписалась вчера на уроке».
От неожиданности мама рассмеялась. Ободренный Вовка докладывал: «Я видел следы и в классе, и по коридору до раздевалки, а потом ваша Галя убежала без портфеля и не вернулась». Мама сказала ему: «Да, случилась вот такая неприятность, но ничего страшного не произошло, ведь так?» На разговор вышла Вовкина мама – заведующая магазином Марья Мироновна. Вовка все повторил и добавил: «Это ничего, я все равно ее люблю». Наши мамы рассмеялись, а Марья Мироновна ехидно спросила Вовку: «А женишься?» И тот выпалил мигом: «Конечно! Лучше Гали я еще не нашел!» Дружный хохот женщин нисколько его не смутил.
Вечером дома мама, смеясь, передала мне этот разговор. Я тоже среагировала мгновенно: «Вот дурак! Да я никогда за него замуж не пойду, он носится как слон по коридору и всех толкает!»
Несмотря на мою отповедь, раскритикованный, но верный Вовка Паравышный два года не сводил с меня влюбленных глаз и хвастался тем, что наши мамы работают вместе в магазине в самом центре поселка. А мама и моя учительница с той поры подружились.
Вскоре Елизавета Яковлевна пригласила нас с мамой на день рождения одной из двух своих дочек-старшеклассниц. С подарком – книгой – мы, волнуясь, переступили порог учительской квартиры и ахнули. Уютная прихожая с красивыми светильниками, большая комната обставлена красивой блестящей мебелью. Шкаф с посудой сиял, книжные шкафы наполнены прекрасными книгами, были еще и подвесные полки с книгами, толстый ковер на полу под большим праздничным столом, какие-то необыкновенно удобные мягкие стулья, необыкновенная люстра. Я разглядывала все в молчаливом восторге, а мама разговаривала с девочками-подростками о моде. На ней была только что купленная юбка плиссе, бежевая, чехословацкая. Все восхищались маминой модной юбкой. У меня тоже была обновка – первые мои колготки, коричневые, в тонкую резиночку. Вообще, много нового узнали мы в Новой Пашии: первый шампунь, первые чебуреки, первую полированную мебель, первые индийские фильмы. И именно Елизавета Яковлевна прояснила нам наконец загадочное слово «Дэкабэра». Оказалось, это Дворец культуры имени Бэра – ученого-физика.
В июне, после окончания второго класса, мама впервые отправила меня в лесной пионерский лагерь. Лагерная смена продолжалась целый месяц, я с трудом его прожила в дощатом домике с кучей девочек в спальне, с зарядкой по утреннему холоду, линейкой, хождением строем всем отрядом, несладкой кашей и чаем, с какими-то пустыми девчачьими разговорами и ссорами. После лагерной смены я уже чувствовала себя заболевшей, но окончательно свалилась в конце июля.
Мама отвезла меня в город Чусовой в больницу. Диагноз – повторная желтуха (первый раз я болела перед школой). Состояние мое резко ухудшилось: резкая боль в печени, постоянная тошнота, рвота. Изнуряющее выкачивание желчи через противные оранжевые трубки сил не добавляло, я таяла, как Снегурочка в сказке. Даже стоять у окна и смотреть на реку Чусовую было трудно, ноги подкашивались, и я ползла на кровать. Новые слова «капельница», «глюкоза», «процедура» меня не радовали. Держать в руках книжку и читать не было сил. Разговаривать не хотелось. Словом, наступил конец света в жутком одиночестве.
Мама приезжала по воскресеньям. Она ехала на поезде сорок километров от Пашии до Чусового, а потом тащила на гору, где находилась больница, ящик виноградного сока. Дело в том, что я ничего не могла есть, только пила этот сок. В больнице его не было, вот мама и привозила ящик на целую неделю. Санитарки ставили ящик прямо под мою кровать, а потом открывали тяжелые бутылки, когда я просила. Старенькие санитарки меня жалели и любили. Пила я прямо из толстых пупырчатых бутылок с большим горлышком, как у банки. Я их помню на ощупь, помню и вкус натурального сока из темного винограда, спасшего мне жизнь. Маму ко мне не пускали, потому что отделение было закрытое инфекционное, и она стояла под окном палаты. А я через две рамы не могла до нее докричаться и только махала слабой ручкой, пытаясь улыбнуться. Так продолжалось три месяца: август, сентябрь и октябрь. Деревья на склонах у реки сначала пожелтели, как мое желтушное тельце, потом потемнели от дождей, засучили голыми ветками под ветром, а вот и забелели в первом снегу.
Умирала на реке Чу.
Виноградный сок был едой.
Из лекарств – «умереть не хочу»
да задушенный мамин вой.
У камней пена как цветок:
разукрасилась река Чу.
Унесет меня твой поток
одуванчиком на плоту.
Но мадонна в валенках постоит
под больничным белым окном.
Из ее неслышных молитв
возродится житье мое.
Через полвека я написала эти стихи, благодарно вспоминая о реке Чусовой и маме.
Как только мы вернулись после больницы в Пашию, приехал из Кунгура дедушка. Мы бросились друг к дружке и уже не могли расцепить руки. Дед сгорбился, постарел, а я вытянулась и уже вблизи рассмотрела его тоскливые, мокрые от слез глаза, слабую улыбку. От волнения дед сначала не мог говорить, только все гладил мои ручонки, не выпуская. Мы вышли с ним на улицу, от всех подальше, ходили по поселку, и он все время держал меня за руку, как раньше в Кунгуре. Я показывала деду дома, улицы, повела к Дэкабэре, к школе, рассказывала про нашу жизнь, а дед все молчал да ласково поглаживал мое запястье повыше варежки своими теплыми пальцами. Наконец, продрогнув и проголодавшись, мы пошли к Голышевым, где деда устроили на диване на время гостеванья.
Стояли ноябрьские каникулы, голышевские ребята толклись в квартире. Дед с утра приходил к нам, забирал меня, заботливо укутав в старенькую шаль поверх шапки, и мы шли бродить по поселку, держась за руки. Я была еще очень слаба, чтобы гулять одной, а с дедом наконец-то надышалась свежим воздухом после трехмесячного больничного заключения. Обедать шли к Голышевым, где тетя Дуся кормила нас горячим супом и пирогами. Она работала сестрой-хозяйкой в больнице совсем рядом с домом и успевала приготовить свежий суп к обеду. Потом мы опять бродили по улицам, присыпанным снежком, смотрели, как зажигались первые ранние огоньки, и шли в наш «муравейник». По дороге заходили в угловой магазин, дед покупал конфеты-пряники к чаю. К приходу мамы у нас был готов чай и жареная картошка. Дружно поужинав в нашей комнатушке, мы прощались. Дед уходил спать к Голышевым, потому что у нас даже на полу ему не было места вытянуться. А мы с мамой садились за уроки.
Чтобы мне не отстать от класса, Елизавета Яковлевна снабдила маму заданиями по арифметике, разъяснениями и диктантами. И каждый вечер мама терпеливо решала со мной примеры на деление в столбик, все нужные задачи за первую четверть и диктовала упражнения. За неделю каникул мы полностью справились с программой. Завтра мне в школу, а дед уедет домой в Кунгур. Прощание с ним было душераздирающим, я ревела весь вечер, заснула в слезах.
Вторая четверть катилась своим чередом, я легко догнала одноклассников, вот только ходить на лыжах на уроках физкультуры мне не разрешалось, и я мерзла возле учительницы, завидуя разрумяненным подружкам.
Мы активно готовились к новогоднему концерту. На уроках пения разучивали песню о чибисе. Чаще всего эти уроки проходили в школьном коридоре, где в ряд выстраивались все третьи классы и дружно выпевали по голосам: «У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется, чудак...» Тут мальчики смолкали и дальше пищали одни девочки: «А скажите, чьи вы? А скажите, чьи вы?»
Песня про чибиса мне нравилась, но с особым волнением я ждала свою любимую – «Там, вдали за рекой, зажигались огни...». Мы начинали ее тихонько, потом песня нарастала, будто всадники приближались под цокот копыт: «Они ехали долго в ночной тишине по широкой украинской степи...» Дальше мы пели строго и громко: «Вдруг вдали у реки засверкали штыки, это белогвардейские цепи. И бесстрашно отряд поскакал на врага, завязалась кровавая битва» – и тут мы переходили в тихий минор: «И боец молодой вдруг поник головой...» Ну прямо слезы наворачивались. Особенно меня трогали слова: «Ты, конек вороной, передай, дорогой...» Словом, это была не просто песня, а маленький спектакль, в котором мы участвовали. Урок пения был одним из любимых моих уроков.
Иногда на уроке труда, когда мы вырезали снежинки и клеили бумажные цепи для елки, Елизавета Яковлевна параллельно устраивала репетицию чтецов. Первой всегда начинала наша звезда Ира Токарева. Она репетировала длинное стихотворение «Сын артиллериста». Ира – маленькая ростом, но спортивная, подвижная и очень красивая девочка с низким выразительным голосом. Мы переставали щелкать ножницами, когда она выходила к доске, становилась лицом к Елизавете Яковлевне, а к нам боком и начинала низко и раздумчиво: «Был у майора Деева товарищ майор Петров. Дружили еще с Гражданской, еще с двадцатых годов». Ира уже не ошибалась в тексте, а отрабатывала интонации по тихим указаниям нашей учительницы. Мы ловили каждое их слово, непроизвольно про себя повторяя за Ирой. Но куда нам было до нее! Ира читала блестяще, она жила каждой строчкой. Как душевно звучал ее голос, как она умела сделать паузу в самом трагическом месте, как чеканила командирским голосом: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла!»
У меня каждый раз мурашки по коже пробегали, когда я слушала Иру. Она была не только умница-отличница, но и безусловный лидер класса. А среди мальчиков лидером был самый маленький, но самый умный Валера Перескоков.
После блестящего выступления нашего третьего «А» класса на новогоднем концерте, где Ира Токарева, конечно же, вызвала гром аплодисментов учеников, родителей и учителей, Елизавета Яковлевна решила сфотографировать на память своих любимчиков – четырех отличников. Помимо Иры, Валеры и меня, был еще Сережа Стариков. Так мы и остались на памятном снимке – серьезная четверка вокруг нашей учительницы.
Как выяснилось чуть позже, фотография была задумана не случайно. В новогодние каникулы Елизавета Яковлевна опять пригласила нас с мамой к себе на чай. Мы радостно уселись за столом (к слову, только у Кармановых я и видела настоящий чайный сервиз с голубыми узорами), и во время чаепития Елизавета Яковлевна сказала, что откроет нам большой секрет. Их семья в скором времени уезжает навсегда на юг, потому что муж Елизаветы Яковлевны, инженер, получил новое назначение. Известие это нас оглушило, слезы закапали и у меня, и у мамы. «Вот почему я хочу с вами серьезно поговорить о вашем будущем», – сказала Елизавета Яковлевна. Она стала говорить о том, что и нам тоже надо уезжать из Пашии, желательно в южный университетский город; там мама должна все свои силы приложить, чтобы дать мне высшее образование. Мои способности надо развивать, говорила Елизавета Яковлевна, а для этого надо жить в большом городе, а не в рабочем поселке. Здоровье здесь легко угробить, а на юге витамины, солнце и тепло укрепят слабое здоровье, настаивала учительница. Мне кажется, именно после этого разговора моя мама и обрела новую цель и смысл жизни – дать дочери университетское образование.
«Но куда же нам ехать в далекий южный город, если у нас нет денег и родственников на юге?» – сомневалась мама.
«Надо искать возможности и связи. Если вы не найдете, то мы вам поможем, спишемся и вы остановитесь у нас на первое время. Пока мы и сами не знаем, какое служебное жилье нам дадут в Ростове-на-Дону, но вам обязательно поможем», – убеждала маму Елизавета Яковлевна. Долго и грустно мы чаевничали в этот раз у Кармановых и ушли домой озадаченными.
Как ни странно, у нас все же обнаружилась родня на юге. Точнее, пока лишь упоминание о ней. Тетя Шура Лямина слышала, что где-то в Донбассе жили тетки наших пермских родственников. Начался первый этап поиска: нужно было найти этих дальних родственников из Перми. Тетя Шура узнала их адрес. Потом она и мама вместе написали им письмо. Из ответного письма мы узнали, что донбасские тетки еще живы, живут в Донецке; уехали они в Сталино еще до войны, но с родней связь поддерживают, даже иногда приезжают на родину в Пермь.
Второй этап не был столь быстрым и успешным. На мамино письмо в Донецк незнакомым тетушкам долго не было никакого ответа. Мы потеряли надежду. Но мысли о юге и Украине не выходили из головы.
Еще зимой я попросила у библиотекарши книгу про Украину, и она выдала мне Гоголя – «Вечера на хуторе близ Диканьки». Я заглянула в оглавление: «Сорочинская ярмарка. Вечер накануне Ивана Купала. Майская ночь, или Утопленница. Пропавшая грамота. Ночь перед Рождеством...»
«Ночь перед Рождеством» – да это же тот чудесный фильм, что мы с мамой смотрели еще в Кунгуре! Ясно встали перед глазами красивая Оксана, кузнец Вакула, хитрая Солоха и смешной черт, укравший месяц, царица в Санкт-Петербурге, красные черевички с ее ноги... Как здорово! Значит, это и есть Украина?! Значит, хоть одним глазком, но мы уже видели Украину с ее чудесами! Я прижала книжку к груди и помчалась домой.
За окном был тридцатиградусный мороз, а я, задрав на горячую батарею замерзшие ноги в шерстяных носках, связанных еще бабушкой мне на вырост, погрузилась в чудную гоголевскую речь. Свалилась из уральской зимы в украинское лето: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное!»
Забыв обо всем на свете, я попала на Сорочинскую ярмарку и услышала от Гоголя первые украинские слова: «Що, боже ти мiй, господе! Чого нема на той ярмарцi! Колеса, скло, дьоготь, тютюн, ремiнь, цибуля, крамарi всякi...»
Я еще не знала, что в скором времени буду не просто учить эту забавную мову, а поглощать ее с упоением, слушая, как она льется и щекочет язык, словно вкуснейшая газировка в жаркий день.
Насилу дождались мы к майским праздникам весточку с юга. На поздравительной открытке с салютом было всего несколько слов: приезжайте в гости, живем мы в Донецке на Петровке. И подпись: тетя Поля и Нина. Коротко, но главное – есть приглашение! Есть куда ехать на Украину!
В июне тетя Дуся Голышева решила свозить меня в Кунгур попрощаться. Мама не могла ехать, она отрабатывала срок перед увольнением. А мне кажется, она просто боялась Кунгура, боялась, что в родном доме не устоит перед отцовыми слезными просьбами и тогда мы навсегда останемся на Урале. Многолетнее ожидание юга ее истомило.
В Кунгур мы поехали вчетвером: тетя Дуся, ее дочки Галя с Катей и я. Родной дом обнял меня, как бабушка. Мы с дедом сразу пошли на кладбище. Все знакомо до мелочей: улицы, дома, брусчатка на дороге перед церковью. А вот и бабушкина могилка с голубым деревянным крестом и посаженными ноготками, уже скромно цветущими.
Не знаю, чем занимались в гостевании Голышевы, а у нас с дедом был свой распорядок. Каждое утро после чая мы шли на кладбище, кланялись бабушке, молча разговаривали с ней. Потом неспешно обходили другие аллейки, смотрели памятники, проходили кладбище насквозь и спускались по каменистой тропинке с Ледяной горы на нашу улицу. Возвращались к обеду усталые. После обеда спали вместе на дедовой кровати и, испив чаю, опять уходили – «в город».
Каждый день дед находил какую-нибудь хозяйственную надобность, и мы шли ее покупать в круглый магазин, гуляли по нашим любимым улицам, не расцепляя рук. Так прошло несколько счастливых дней. Однажды вечером я случайно услышала, как раздраженно говорили о нас с дедом мои тетушки: только, мол, и знают, что на могилку ходить, с сестрами не разговаривают, а Галинка даже к подружкам не пошла поиграть.
Действительно, нам с дедом никто не был нужен. С мясом и кровью отдирали меня от него при прощании на кунгурском вокзале.
Лето было нерадостным. Мы простились с Кармановыми. Они первыми уезжали в южные края. Елизавета Яковлевна и мама плакали, мы с девочками Кармановыми переглядывались, но не ревели: уже большие.
Дед не выдержал и в конце июля приехал к нам в Пашию. Мама опять плакала, но на уговоры не поддалась и упрямо твердила, что надо ехать на юг ради меня, ради моего здоровья и будущего. Сгорбившись, теребя старую хозяйственную сумку с пашийскими гостинцами, стоял дед на маленьком вокзальчике совсем потерянный.
Он знал, что больше никогда не увидит нас.
Назад |