Сергей Павлов. Кузбасская сага. Книга 4. Иудин хлеб ч. 5

Старший лейтенант Лихарев встретил Никиту на удивление запросто.
– Как здоровьишко, Никита Гордеевич?
– Спасибо, наверное, вашими молитвами, товарищ Лихарев…
– Ну, брат, это ты шутишь, должно быть: какие молитвы могут быть у члена партии и офицера госбезопасности? То-то же. Туберкулез, значит, ты одолел, а как с работой?
– Да все в порядке… – Никита отвечал односложно, еще не понимая, куда клонит чекист.
– Так-так, а работаешь ты слесарем транспортной бригады, так? Нет?
– Да вроде так…
– Как, ГТК-3 работает?
– Еще не работает, но смонтируем – отправим на пласт №13.
– Почем знаешь, что на 13-й пласт?
– Начальство говорило...
– В этом году вам еще две таких врубовых машин дадут, что делать-то будете с ними?
– Смонтируем и их, опробуем и – в шахту!
– Вот это хорошо, что ты знаешь, что говорит начальство, надо так же знать, что говорят работяги…
– Да что они говорят: о делах домашних, про баб, анекдоты травят – ничего интересного.
– Ну, анекдоты – это как раз очень интересно! Через шутки да прибаутки из человека все нутро порой вылазит. Анекдоты – это очень интересно! Поэтому, если ты будешь знать, кто их рассказывает, кому и о чем, а потом, как бы между делом, нам сообщать – вот тут бы дружба у нас завязалась…
Понял Никита, куда клонит Лихарев, и его даже в пот бросило. Вспомнил также предупреждение Петухова – осторожнее быть с чекистом, поэтому, изобразив на лице выражение дурачка-простачка, сказал вроде как растерянно:
– Да какая у нас может быть дружба, гражданин начальник? Гусь свинье, как говорится, не товарищ!
– Это кто же из нас гусь, а кто свинья, ась? – Лихарев еще улыбался, а глаза уже буравили Никиту, что нож врубовой машины угольный пласт.
– Да это я так… к слову… В народе так говорят…
– А еще что в народе говорят? У вас на прошлой неделе был порыв конвейерной ленты, сколько простояли? Сколько угля не отгрузили за смену? Почему вагонетки на скипе раз за разом кувырком идут? Опять теряем время, план по отгрузке угля не выполняем, а? Разве по-стахановски так работают?
– Так Стаханов вон где!
– Где?
– Как где, в Караганде… Ой, нет, в Донбассе…
Лихарев строго, уже без намека на улыбку, смотрел на Никиту в упор:
– Ты мне Ваньку тут не валяй – в Караганде! В Бабанаково, на шахте
«Пионерка» я должен знать все, что творится: под землей, на земле, в поселке! Почему третьего дня не было мыла в мойке, отчего шахтеры голые и чумазые возмущались. Разве не безобразие это?
– Безобразие! – согласился Никита.– Издевательство полнейшее над рабочим классом…
– Так вот ты узнай и скажи, кто занимается вредительством, кто обижает советских шахтеров! Кстати, кто громче всех кричал из шахтериков – тоже важно…
– Товарищ Лихарев, вы и так все знаете лучше меня… Боюсь, я вам тут не помощник…
– Не торопись, Кузнецов, отказываться, времена серьезные наступают: вон, с Германией вроде мировой договор заключили, а на деле всяко может быть…
– Неужто война будет, гражданин начальник?
– Но-но – «война»! Я такого не говорил, и ты не сей панику в моем кабинете! И что это ты меня «гражданином начальником» обзываешь? Вспомнил Нарымский санаторий? Что ж, и я напомню тебе кое-что: ты же работал сексотом на спецпоселении? Что молчишь?
– Никак нет, товарищ Лихарев, не было такого.
– А кто коменданту сдал банду Колесова? По твоей наводке их взяли… Жаль только, главарей упустили, ну, да это уже не твоя вина, наши лажанулись…
– Они мою жену убили и потому я рассказал о о них. Это уж потом побег обозначился…
– Не крутись, Кузнецов! Я еще раз запросил материалы на тебя из Колпашево… Тебя ведь почему вернули домой из Нарыма? Больной, думаешь? Да кого это волнует: помрешь – похоронят, в тайге много места! Помог ты нашим операм, болячка подвернулась да родственница в Белово обнаружилась, а тут приказ вышел, что неопасных и больных можно досрочно возвращать по месту жительства… Сам-то я этот приказ не видел в глаза, но считаю, что это ошибка: нельзя врагов распускать, нельзя к ним добренькими быть, потому как через это мы всю советскую власть может проср…ть. Ну, коль уж тебя прислали сюда – надо попользоваться тобой на всю катушку, а ты, Кузнецов, значит, в благодарность за доброту советской власти должен ей службу сослужить, а нет… – Он сделал длинную паузу, продолжая смотреть на Никиту немигающими глазами.
– Ну, дальше ты сам понимаешь, что чикаться с тобой здесь никто не будет. Подписку я с тебя пока не беру, подумай, обживайся, знакомься с производством, с людьми. Транспортники – народ беспокойный, они по всей шахте гуляют, а это нам на руку
Никита с помрачневшим лицом сидел перед старшим лейтенантом и, казалось, не слышал его.
– Эй, Кузнецов, уснул, что ли?
– Я слушаю…
– Вот и ладно. О разговоре нашем – никому! Проболтаешься – я тебя взадь отправлю, в Нарым, а то еще дальше – на Колыму. Ко мне придешь в конце марта, после 20-го числа. Раньше меня не ищи – я буду в отъезде, а сейчас даю тебе повестку… Мол, уточняли сведения по ссылке, по пожару. А в марте придешь в свой выходной день, часов в двенадцать. Я тебе все подробно обскажу, как будем жить, работать, где встречаться на явке. В общем, считай, что ты уже принят на… службу, ха-ха! А пока все запоминай! Я знаю, что в пацанах ты дюже много читал, семилетку закончил… В общем, дурачка из себя не строй, а то… останешься в дураках… Ха-ха!

С тяжелым сердцем возвращался домой Никита. Понял он, что Лихарев не оставит его в покое. Слышал от Кузьмы Сидорова и других бригадников, как куражился над их братом в конце тридцатых этот энкэвэдэшник. И как же нужно запугать хороших и добрых людей, чтобы они пошли на самосуд?! Понимали, что это грех – убить человека, но шли, «отправляли в завал», потому что боялись стукачей Лихарева и ночных арестов. Последние год-два спокойнее стало, самого его давно не видели на шахте, а тут и слух кто-то пустил: будто помер Лихарев, или заарестован вместе с Ежовым и другими его приспешниками. Нет, похоже, поторопился тот, кто этот слух пускал – жив курилка! Даже звание следующее получил и теперь готов по-прежнему гнобить их брата-шахтера.
Уложив спать Егорку, Никита усадил мать за стол и чуть не шепотом пересказал ей весь разговор с чекистом.
– Не угомонится этот лиходей, он всю свою жизнь на горе людском строит. Мне сказывал о нем Кузьма Иваныч…
– Что же делать, мам? Уехать? А как вы?
– А что мы – работать пойду, силов еще хватит. Вон, Максим Иваныч предлагал банщицей в мойку идти. Работа нехитрая: подтереть, где нальют, пыль смахнуть да приглядывать, чтобы вор какой до чужих вещей не добрался, тазики считать да мыло вовремя подложить мужичкам…
– Мам, ты о чем говоришь?! Мужики-то там голые ходят! Представляешь: сотни голых и чумазых мужиков! Это ж…
– Свят-свят! – Алена Ивановна перекрестилась, испуганно глядя на сына. – А мне ведь и в голову такое не пришло! Ах, негодник, ах, Максим! Ладно, в прачечную пойду, там нет голых мужиков… Уехать-то можно, да ведь этот злодей искать будет, а найдет – снова Нарым, а то и хуже…
– Да, мам, может и так быть… Он дал мне два месяца на раздумье – буду думать, но в Иуды не пойду, родову свою не опозорю!
– Одно, что это зазорно, так ведь еще и сами шахтерики таких изменщиков в подвал отправляют…
– Куда, куда? – кисло усмехнулся Никита. – В завал, мама, в завал. И там плохо, и здесь плохо, не дай Бог, еще кому такой выбор иметь! Да, а про завал-то забудь, совсем забудь, а то всех мужиков отправишь к этим архаровцам и сама в Нарым вернешься…
– Свят, свят, свят! – только и сказала Алена Ивановна, слушая сына.

Два месяца прошли быстро, и вот Никита снова в кабинете Лихарева. Усадив гостя на табурет, хозяин начал беседу.
– Ну-с, гражданин Кузнецов, чем порадуете? Что нового на шахте?
– Да все по-старому: план месячный шахта вроде выполняет, машину врубовую смонтировали, вторую ждем… К 1 Мая объявили ударную вахту в честь международного дня солидарности всех трудящихся…
– Кузнецов, не шути со мной так! Докладывай, кто повредил шланг воздуховода перед Днем Красной Армии? Чуешь, куда враг метит? А куда лес исчезает с лесосклада? Кто-то дом себе строит, наверное. Вот бы ты поосмотрелся да подсказал, что это за вражина такая…
– Иван Викентьевич, помилосердствуйте, не могу я такими делами заниматься: перед людьми стыдно, а перед Богом грешно! Не могу! У меня сын растет – какой пример я ему дам? Вы же мне Иудину работу предлагаете, а я человек верующий, не с руки мне все эти дела…
– А мне плевать, верующий ты или нет, на эту тему потом с тобой еще поговорят на участке и в шахткоме. Сам не можешь – дай человечка, кто сможет! А нет, я за тебя всерьез возьмусь, ты у меня загремишь по уголовке: вещи будут теряться в раздевалке, а находить их будут у тебя…
– Да что же это, Иван Викентьевич, разве можно так-то? Ведь это богомерзко! Неужто вам не стыдно такие вещи говорить?
Лихарев вскочил из-за стола и горой навис над Кузнецовым. Теперь он не кричал, не говорил, а шипел, брызгая слюной:
– Если ты еще раз вспомнишь своего боженьку, я тебе морду в кровь расхлещу, а потом докажу, что ты бросился на меня с кулаками… Знаешь, что бывает за такие дела? Потом я возьмусь за твою мамашу: почему ей в документах добавлено пять лет, и не потому ли застрелился ваш комендант Попков? О сыночке твоем я тоже позабочусь: пока старуха будет сидеть в кутузке под следствием, я пацана оформлю в детдом. Еще?
– Хватит уже, гражданин начальник. – Никита, похоже, весь ушел в себя и теперь говорил бесцветным и отстраненным голосом. – А сдохну я или попаду в завал – вам легче будет? Вы тогда оставите в покое пожилую женщину и ребенка?
Офицер, слушая эти слова, как-то хищно ощерился и со злостью выпалил:
– Ты сдохни сначала… А впрочем, как говорится, нет человека – нет проблем! Думай! Летом я тебя найду!
А летом началась война. Пришло большое горе, которое заставило забыть или отодвинуть на задний план многие нерешенные вопросы. Началась мобилизация на фронт, и в числе первых добровольцев Белова был Никита Кузнецов…
Глава 5
Ее ждали и боялись, к ней готовились, а все одно не уследили. И 22 июня 1941 года в четыре часа утра по московскому времени к нам пришла война. В каждый дом пришла, в каждую семью, и все вдруг переменилось в одночасье. Летний день всегда начинался с первым лучом солнца, с нежными трелями ранних птах, со сладких позевушек и потягушек детей в своих кроватках, а тут – грохот, смерть, смрад. Сколько же людей в западных областях Советского Союза так и не успели проснуться, не успели узнать, что пришло утро следующего дня, что пришла война…
Наши герои не услышали рева пикирующих бомбардировщиков, грохота разрывов снарядов и свиста пуль, потому как далеко отстоит Сибирь-матушка от тех мест, где злой враг нарушил наши рубежи, неся смерть и горе. Не доходил до сибирской глубинки чад от чудовищных пожарищ, не слышны были крики раненых и умирающих, не терзал душу плач детей, потерявших в вихре первых дней войны своих близких. Но скоро, очень скоро и в Сибири заголосят женщины и дети, когда с фронта пойдут первые похоронки. Война изменила всю жизнь советских людей, повязала воедино и фронт, и тыл. Теперь всем людям, где бы они ни находились, предстояло долгие годы жить в данной реальности, и не просто жить, а бороться, воевать, презрев смерть, работать, ковать победу в тылу и на фронте, ради светлого будущего своей Родины, своего народа.
Наверное, такие мысли приходили в голову всем, кто слушал 3 июля 1941 года по радио выступление И.В. Сталина: «… Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! …Народы Советского Союза должны подняться на защиту своих прав, своей земли против врага… Наши силы неисчислимы. Вместе с Красной Армией …поднимутся миллионные массы нашего народа… Все силы народа – на разгром врага! Вперед, за нашу победу!».

* * *
Первое письмо от Никиты пришло в конце июля. Небольшой, запачканный пылью дальних дорог бумажный треугольник. Всего-то минуло-то чуть более месяца после его ухода на фронт, а столько дум и воспоминаний одолевало Алену Ивановну в короткие летние ночи. Наверное, и слез было бы немало, да не случилось. Тут и вспомнилось ей, что последний раз плакала она на похоронах своих родителей. Сорок лет прошло! Вся жизнь! А столько разных бед, сколько горечи осталось позади, но только еще раз к ней пришла спасительная слеза, когда она в отчаянии баюкала свою умершую внучку на одном из безымянных полустанков под Томском. Нет, сейчас у нее слез нет – голову разламывает, грудь теснит, а слез все нет. А может, не тот случай, чтобы их лить? Да, война идет, да, ушел сын на фронт, как сотни и тысячи других людей, да, там смерть рядом ходит. Но не всех же убивают на войне, думалось ей, может, походит- походит она рядом, да разойдутся они с Никитушкой, а коли так, то и плакать не о чем…
Только сейчас Алена поняла, что больше часа сидит с письмом в руках, так и не раскрыв его. Война только началась, а уже пришли первые похоронки в поселок с далеких западных границ, уже заревели горестно русские женщины по своим мужчинам. Сильно прищурившись, Алёна поднесла солдатский треугольник близко к лицу – не хотелось ей подниматься из-за стола за своими старенькими очками – Никиткин почерк, не чужой рукой написан адрес, как те похоронки. Только начала разбирать замысловато сложенный бумажный пакет, как в дверь кто-то постучал.
– Милости просим, открыто, – отозвалась хозяйка.
– Это я, Аленушка… Кое-как добралась до тебя, – робко, бочком в комнату втиснулась сестра. Ее лицо было покрыто крупными каплями пота.
– Верунь, чтой-то ты так? Никак хвораешь? – Алена Ивановна поднялась навстречу гостье, подхватила ее под руку и посадила на широкий сундук, – Если болеешь, то зачем ходишь, отлежалась бы…
– Належусь еще, Аленушка, недолга уж осталась…
– Ты что буробишь, Верка! Ты же моложе меня! Тебе же…
– Да ничего уже мне, Аленушка! У тебя вон одна забота – Егорку поднять, а другая – дождаться Никитку с войны, а у меня что?
– И еще одна забота, – дополнила сестру Алена, – хоть какую-то весточку получить от Феденьки: третий десяток пошел, как проводила его с казаками, и ни слуху ни духу…
– А может, уж и косточки его истлели на чужбине-то, а ты тут убиваешься?
– Нет! – резко оборвала сестру Алена. – Ты все о смерти думаешь, умирать собираешься – твое дело, а про моего сына не смей так говорить! Живой он, я чувствую!
Ответа не последовало. Она обернулась к сестре: Вера, согнувшись в комочек и уткнув лицо в ладошки, сложенные лодочкой, беззвучно плакала, и лишь ее дрожащие плечи выдавали это.
– Вера! Верунька! Что ты? – Алена бросилась к сестре, присела рядом и прижала к себе. – Прости меня, прости, дуру старую! Не на тебя я голос повысила… Беду гоню подальше от моих деток. Ну-ну, успокойся…– Она гладила ее волосы кончиком своего платка, которым была повязана, и принялась вытирать слезы с лица сестры. – Ну, ну, успокойся… Я больше не буду… Нельзя нам ссориться, мы же одни остались из Касаткиных-то...
Какое-то время сидели молча, прижавшись друг к другу. Вконец успокоившись, Вера выпрямилась, чуть отодвинулась от Алены.
– А я к вам, Аленушка, с гостинцем, травки принесла с огороду: лучок, редиска еще есть, огурчики пошли… Молоко не всегда получается, его ведь брат Максима привозит через день, а тот все считает. А вот курочки несутся каждый день, не уследит за ними злодей. Я сегодня десять яичек принесла. Нонче худо вам с Егоркой без кормильца-то?
– Нонче всем худо – война. А ты перестань носить свои подарки, а то греха наживешь от своего благоверного. Я ведь на работу почти устроилась, аванец уже дали. Через неделю одна баба уйдет, тогда каждый день буду работать…
– Так-то оно так, а все же, может, на работу Егорку устроить? Пятнадцатый годок уже ему…
– Вот и Кузьма Иваныч то же говорит, обещал поговорить в мехцехе... Учеником слесаря…
– Вот и славно, Аленушка… Я вот еще что… Ежели со мной что случится, то…
– Опять ты за свое! – вскипела старшая сестра.
– Постой, сестренка, – почти шепотом остановила ее Вера. – Ты выслушай меня, а дальше поглядим, как получится. Иногда мне так худо бывает, что кажется, что я уже умерла, тяжко мне быват… Но если такое случится, то похорони меня по-людски, а здесь вот денежки, что я скопила с огорода, похоронные… На этого обормота я уже не надеюсь.
– Да что же у вас там происходит?
– Да все то же: полюбовницу новую завел, иногда ночевать не приходит, деньги совсем перестал отдавать, мол, крутись сама, как хочешь! Спросила про деньги-то, а он со смехом: а на что они тебе? Без них быстрей сдохнешь!
– Вот сволочь! – вырвалось у Алены.
– Да ладно, Аленушка, это он сказал, когда шибко пьяный пришел под утро…
– Не бьет?
– Нет… А может, и зря: раз бы стукнул, а мне бы и хватило… – голос женщины предательски дрогнул, Алена снова прижала ее к себе и стала успокаивать.
– Да не об том я, – подавив готовые появиться слезы, заговорила Вера. – Если я помру, а он будет звать вас к себе – не ходи!
– Да ты что, Верунь?! Неужто замуж позовет?
– Кто знат, но он уже не раз говорил, что лучше бы он тебя в жены взял, чем меня… Похотливый бес! А Егорку тогда он со свету сживет!
– Вера! – Алена взяла за плечи сестру и принялась трясти, пытаясь отвлечь от этого страшного разговора.
– Погодь, Аленушка, я скажу все, а то, боюсь, силов не хватит… Не ходи за него еще и потому, что этот злодей великое зло сотворил вам… Ведь это он вашу избу спалил…
– Как?! Зачем?! – Теперь Алена застыла в изумлении.
– Он ведь все ваши деньги квартирные себе забирал, мне редко что давал. Но это одно, а главное, чтобы ты рядом была… Видать, надеялся, что рано или поздно уступишь ему, а нет, так он и силком взять может, тот еще кобель!
– А ты про себя не забыла?! Неужто я такая подлая, что сестре родной сделаю гадость?! Да и кто он такой? – Она задыхалась от возмущения и с трудом подбирала слова.
– Про меня-то он давно знат, что мало мне осталось…
– Погоди, Вер, с чего ты взяла, что это он поджег?
Вера Ивановна какое-то время сидела молча, словно раздумывая, а затем вынула из бокового кармана своего старенького жакета зажигалку:
– Узнаешь?
– Кажись, ее я видела у Максима…
– Она самая, он там даже нацарапал «Макс», вроде как пометил, чтобы, значит, опознать, если украдут. Говорил – дорогая зажигалка… А нашла я ее тогда на пожарище, когда мы ходили с тобой…
– А что же сразу не показала мне, мы бы в милицию отнесли…
– Побоялась, Аленушка, побоялась я и за тебя, и за себя… Про барак-то вы речи не вели тогда, а в милицию?.. Он же с Корнеем Петуховым постоянно бражничает, кстати, на ваши деньги, на квартирные. Вот тогда-то и набуробил ему что-то про Никиту, почему его и проверяли так долго. А думаешь, почему спокойно с Катковым доски таскали со склада? А-а, да и про пожар, наверное, тот знает, если не сам надоумил Максима: его ведь тоже за Нахаловку ругают, что не борется с нахалами… А помогал Максиму в этом гадском деле тот же Катков… Как-то приперся пьяный, а Максима не было дома. Налила я ему самогона. Он выпил, совсем опьянел, да и понес чепуху… Проговорился, значит… Потом терезвый приходил и от всего отказался… Зато Максим зверем стал смотреть и все про зажигалку спрашивать стал: не брала, не видела?
Алена, казалось, онемела от признаний сестры и целиком была поглощена какими-то своими мыслями. Молчала Алена, молчала и Вера, с испугом наблюдая за сестрой и боясь нарушить ее думы.
– Ну, вот что, сестра, зря ты мне сразу не сказала про пожар. Тогда и Никитка рядом был. Да что уж теперь, отдай-ка, Вера, мне его зажигалку, а то он прибьет тебя, если вдруг найдет, давай, давай… – Похоже было, что для себя Алена Ивановна уже приняла какое-то важное решение и сейчас хотела быстрее закончить этот тяжелый разговор. – Никому не говори про то, что мне сейчас сказала, про зажигалку… И вот что еще – переходи жить к нам, места всем хватит!
– Алена, да как же? У меня же там курочки, поросятки, огород... И вам какое-никакое пропитание достается…
– Не у тебя курочки да поросятки, а у Максима твоего! Он на твои деньги корову купил, лошадь, а что же ты их не заберешь у него? То-то и оно! А мы с Егоркой заработаем себе на пропитание и тебя прокормим, а не хватит – дочку твою потревожим, неужто от матери откажется?
– Ой, Аленка, боюсь я… – И она разревелась в голос.
– Не бойся, Верунь, а за курочками и поросятками ты можешь ходить ухаживать отсюда и брать себе на пропитание, самому-то Максиму Иванычу недосуг хозяйствовать, да и горд он очень своей шахтерской работой, чтобы куриц кормить и щупать… Так и объясни ему сегодня или лучше завтра, когда успокоишься. А если боишься, давай договоримся – я подойду, растолкуем ему, заберем твои вещи и на тележке привезем сюда. Ничего, Верунь, мы еще поживем, а ему, злодею, небо с овчинку покажется!
– Ты что удумала, Ален?
– Пока ничего, а дальше видно будет, как он себя поведет… Ну его к свиньям, твоего Максима, давай письмо читать от Никитки, разболтались, как две сороки-белобоки!
Письмо было короткое, тревожное и не добавило успокоения сестрам.
«Здравствуйте, мама, сынок! Привезли под Смоленск. Сибиряков много, но мало кто воевал. Немец прет прямо на Москву. Нас спешно вооружают, учат стрелять. Когда получите письмо, здесь будет пекло. Страшно? Не знаю, еще не видел ни одного фашистского гада, а увижу – постараюсь отправить на тот свет. Наверное, долгое время писать не смогу – фрицы не дадут. Верю, что еще увидимся… Береги Егорку и себя! Держись Кузьмы Иваныча и опасайся Максима. Целую, ваш сын и отец.
15.07.1941 г.».
– Вот такие вот дела, Вера! Про разговор, про зажигалку и письмо – никому. Через три дня жду тебя, а эти два дня мне все равно некогда: пойду Егорку устраивать, да и самой надо определяться с работой. Узелок с гробовыми давай сюда, а то, не дай Бог, твой муженек их умыкнет, а здесь им будет покойней. Ступай, Вера, успокойся, недолго уж осталось терпеть…

Шел третий день после разговора сестер. Накануне, переделав все свои дела на шахте, Алена Ивановна весь вечер ждала Веру. Не дождалась и решила, что та сама объявила своему муженьку об уходе, и тогда сегодня она непременно должна прийти сюда со своими вещами. Не унесет все – еще раз сходим. Давно надо было Верку забрать к себе, иссохла вся при таком муженьке-то! Глянула на ходики, что висели рядом с дверью, и заметила, как она робко приоткрылась и снова захлопнулась.
– Верунь, совсем, что ли, обессилела, с дверью справиться не можешь? Заходи, я тебя со вчерашнего вечеру жду…
– Баба Алена, это не тетя Вера, а Колька Свистов, сосед ваш бывший, – раздалось из-за двери. Нахмурившись, Алена Ивановна подошла к двери, открыла.
– Чего тебе? В гости к Егорке пришел, так он с ребятами на рыбалке.
– Не-е, баба Алена, меня дядька Максим послал к тебе… Тетку Веру хоронить будут сегодня, он сказал, что в обед… Торопитесь, баба Алена, – Колька крутанулся на месте, и легкие шаги его гулко отозвались коридорным эхом. Услышав страшную весть от десятилетнего пацана, переданную ей скороговоркой, словно на бегу, Алена схватилась за сердце, попятилась назад, к столу, и рухнула в изнеможении на сундук. Вера умерла! Свет померк в ее глазах, и она надолго застыла в горестном оцепенении. Из этого состояния ее вывел отсчёт времени кукушкой из ходиков. На часах было одиннадцать. Словно в тумане она двигалась по комнате в поисках чего-то, пока, наконец, не решила для себя: взяла с полки старенького шкафа плотную черную шаль, накинула ее на плечи и скорым шагом поспешила на встречу с сестрой, на последнюю встречу…
… У гроба сидели несколько старушек, с кем по соседству несколько лет жила Вера и которые, собрав в кулак свои растраченные за долгие годы жизни силы, пришли к ней, чтобы по-христианскому обычаю обмыть, обрядить в заранее приготовленную для такого случая одежду и помолиться за упокой души рабы Божией Веры. Священников в поселке и ближайшей округе не было: кого сослали, кого расстреляли, а кто и сам подался во все тяжкие, спасаясь от ретивых энкэвэдэшников.
Из мужчин в избе были только двое – Максим и Захар Капков. Проходя мимо него, Алёна одним взглядом пригвоздила его к табуретке: и ты здесь! Капков крупно вздрогнул, хотел было подняться, но вместо этого как-то размяк и сник.
– Как же так, Максим Иваныч? – Алёна встала лицом к лицу к деверю и в упор посмотрела ему в глаза. Не выдержав этого взгляда, Максим попятился назад, что-то бормоча в оправдание:
– Вчерась это было… Уходил на работу – жива была, а вечером – уже холодная… Справку у фельдшера я взял: болезнь у нее была сердешная, так и написали… Петухова известил – он разрешил ее похоронить, а остальное потом обговорим… Там, похоже, мой брат уже приехал на лошади, надо лопаты взять, крест… – Он торопливо вышел. За ним поспешил Капков.
Проводив мужиков ненавидящим взглядом, Алёна подошла к гробу. На бледном, осунувшемся лице покойницы, казалось, навечно застыл испуг, на глазах – пятаки, подбородок подвязан тонким серым платком.
– Это потому, Алена Ивановна, – тонким голоском пояснила самая старенькая соседка,– что ротик у нее открывается и глазки вверх смотрят… Негоже так-то. Убрать надо будет, когда в могилку опускать …
Присев на освободившийся табурет, Алена Ивановна облокотилась на стенку гроба и долго смотрела на лицо покойницы, потом, закрыв глаза, беззвучно прочитала молитву.
– Попов-то нет, а вы хорошо помолились, бабоньки?
– Ой, хорошо, все молитвы прочитали, что знаем, отпели, все для нашей Верочки… А ты помолись да поплачь, отмучилась она, родненькая!
– Я все свои слезы в Нарымской тайге оставила.– И, уже глядя на сестру, проговорила: – Успели мы с тобой хорошо поговорить, успели... Выходит, и поговорили, и попрощались… А ты как будто знала, что смертынька твоя рядом ходит…
– Вот-вот, пришла от тебя – ни жива ни мертва, зачем ходила, когда ноги не держат? Да еще ты ее расстроила своими разговорами... – Максим, вернувшийся в избу, не замедлил поддеть Алену Ивановну. Вслед за ним вошли его брат, Капков и еще какой-то горбатый мужичок.
– Ты меня-то не виновать, Максим Иваныч, у тебя на руках она умерла, в твоем доме, тебе и ответ держать перед людьми и Богом…
– Не время и не место вести такие разговоры, потом поговорим… Давай-ка, мужички, возьмем гроб по углам – телега уже готова, а ты, Полина, пока мы упокоим ее, накрой здесь стол… Надо по-людски помянуть покойницу.
– Сделаю все, Максим Иваныч, – глухо отозвалась из глубины горницы женщина средних лет. Она была в тапках и одета по-домашнему.
Нетяжела была покойница, мужики легко подняли гроб и споро вынесли его из горницы.
– Пойдемте, бабоньки, там еще одна телега, проводим мою сестренку до самой могилки.
… Когда возвращались с кладбища, Максим, уловив, что Алена Ивановна чуть поотстала от других женщин, попытался завести разговор, но Алена Ивановна резко оборвала его:
– Однако, Максим Иваныч, не время нам с тобой разговоры разговаривать…
– Да, сейчас за столом и поговорим…
– Не сяду я за твой стол, Максим, дома сама помяну с внуком, и на девять дней не приду, и потом…
– Хорошо, хорошо, когда переболит, я тебя найду…
– Найди, Максим Иванович, найди, только сначала спроси разрешения у своей Полины…
Не ожидавший такого выпада Максим так и застыл с открытым ртом.
– Алена Ивановна, давай к нам, у нас есть местечко, – кричали ей женщины, что уже расселись на телеге.
– Иду, бабоньки, иду... Надо будет еще помолиться за упокой рабы Божией Веры…

* * *

Худо стали жить Кузнецовы. Не хватало Алене Ивановне тех встреч и душевных разговоров со своей безропотной сестрой, и стол обеднял без Вериных овощей и яичек, а зарплата прачки была слишком мала, и потому во многом им с Егором теперь приходилось себе отказывать. Внук, жалея бабушку, большую часть домашних забот взял на себя.
...В первые дни своей трудовой жизни Егорка взахлеб рассказывал бабушке обо всем, что происходило у них в цехе, и чаще всего с его языка срывались фамилии Юрки Рыжова и Славки Смирнова. Поняв из рассказов внука, что они его ровесники и тоже работают учениками слесаря, немного успокоилась: нашел компанию. Выслушав все восторги внука, она кормила его, заставляла умываться перед сном и отправляла спать, а сама еще долго сидела у стола при свете керосиновой лампы (электрический свет в жилых домах и бараках поселка отключали рано), потирая распухшие от кипятка и мыла руки.
– И то слава Богу, все наладилось потихоньку, – шептала она сама себе, боясь разбудить внука. – Живы-здоровы, денег хватает, не голодуем, теплую одежку удалось прикупить для Егорки – растет парень! Что в прошлую зиму носил, нынче уже малО, а зима не за горами… А на душе тревога: под самую Москву подступил злой враг!
Сводки Совинформбюро собирали на шахтовой площади работников шахты и жителей поселка. Слушали радио, затаив дыхание, многие плакали. Да и как не плакать, если почти каждая сводка заканчивалась словами: « ...наши войска оставили город…». Сколько же их уже оставили, до Москвы дошли. А дальше-то куда?! И словно услышали бойцы там, в далекой Москве, думы и чаяния простых советских людей, остановились, уперлись насмерть. Как говорили члены партии и агитаторы на собраниях и митингах: за Москвой земли нет!
– Дай-то Бог, чтобы свернули шею злому ворогу, дай-то Бог, чтобы пули пощадили Никитушку! – перед тем как ложиться спать, вместо молитвы повторяла Алена Ивановна.
* * *
Зима 41-го на европейской части Советского Союза была ранней снежной и холодной. Казалось бы, не должно быть так, потому как издревле на Руси мужики погоду определяли по-своему: тепло да ветрено – быть богатому снегу с бесконечными метелями, а коли воздух недвижим и небо прозрачно до самых своих глубин – жди крутых затяжных морозов. А в ту суровую годину словно сама природа выступила в конфликт со своим врагом, изнеженным в своих европах, и любящим во всем непреклонный немецкий порядок. Уже в октябре – ноябре насыпало снегу, что говорится, сто верст до небес. Вражеская техника стала тонуть в русских снегах. Ворчали немецкие офицеры, а особенно, солдаты, которым приходилось воевать не только с русскими солдатами, но и со снежными заносами, резко замедлявшими их победное шествие на Москву. Но хоть тепло, радовались фашисты, покуривая папироски на ветру, а снег-то мы одолеем, до Москвы – рукой подать…
Ан нет, не оправдались вражеские расчеты: едва отмели метели, как навалились на них лютые морозы, каких в этих местах давно не было. Мало того, что солдаты зябли в своей летней амуниции
(кампания-то фюрером задумывалась как летняя, до сентября они намеревались дойти до Урала, а тут, вишь, как получилось?!), так и хваленая немецкая техника с трудом заводилась в такие морозы, и оружие, будь-то карабины, пистолеты или сверхнадежные «шмайссеры», стали давать осечку. Кто-то из местных старожилов даже Наполеона вспоминал: такая же погода встречала и того супостата, словно, свою линию оборону воздвигала природа на пути врага, чтобы потом его, обмороженного и обессиленного, русский солдат поднял на штык да отбросил подальше с родной земли.
Если сказку складывать про морозы 41-го, самое время на том остановиться: мол, природа-матушка остановила фашистскую орду у стен Белокаменной, запуржила-заморозила его, да вспять погнала в их уютные жилища с теплыми клозетами. Но не сказка у нас складывается, а суровая хроника испытаний, выпавших на долю русского человека, и потому надо заметить, что те же самые свирепые морозы нещадно гнобили и советского солдата, пробирая его сквозь через грубое сукно шинельки или затертого в бесконечных боях ватника, которого бойцы чаще называли «фуфайкой»; заставляли их глубже вгрызаться в родную землю, оборудуя во своё спасение окоп, траншею или блиндаж. На войне, как на войне.
Ноябрьский вечер, стылый, мрачный, казалось, давно ушел в полночь, и только расположение на темном небосклоне полумесяца подсказывало опытному глазу, что на дворе еще только вечер. В блиндаже, рассчитанном на восемь-десять человек, несмело теплился костерок, в равной степени давая людям, окружившим его, тепло и клочья сизого дыма. Он стелился по полу и едва заметной струйкой уходил наружу через дверной проем, закрытый плащ-палаткой. Сам блиндаж не выглядел защитой от прямого попадания снаряда или мины, слишком быстро линия фронта смещалась в сторону столичного города, некогда было покрывать землянки бревнами в два-три наката, это будет потом, когда фронт двинется на запад, а саперные части будут иметь в своем резерве какие-никакие средства для скорого обустройства солдатских блиндажей. Пока же приходилось перекрывать часть траншей, вырытых гражданским населением Москвы загодя, еще летом, тонкомером из подмосковных лесов, досками да валежником. Такая крыша плохо спасала от затяжных осенних дождей – приходилось присыпать ее грунтом, благое дело, что брустверы траншей бугрились глиной, потревоженной землекопами на глубине полутора-двух метров. А снег, необычайно рано и щедро покрывший московскую землю уже в конце октября, делал такие укрытия теплыми и даже уютными.