Капитан Сорокин
Когда я уходил в армию, на вокзале меня провожали мама, отец, бабушка и сестра. В отличие от моих друзей, которых отправляли служить и любимые девушки со слезами на глазах. Я же подругой обзавестись не успел. Всему виной были книги, поглощаемые запоем, прошедшие со мной тернистый путь, стартанув прямо с горшка, пробежав подготовительную группу детсадика, прожив со мной подпольно на всех уроках школы-десятилетки и выжив на всех занятиях в училище, где я учился на электрослесаря. Именно из-за своих любимых книг я так и не узнал там ни «правила буравчика», ни «закона Ома для участка цепи», да что там говорить – для всей цепи! Сейчас вспоминаю: чего я еще не узнал из электротехники? Да ничего, если говорить откровенно, не узнал! Только и могу вкрутить лампочку. С тем и махнул отдавать долг Родине. Зато в отличие от друзей никаких переживаний об оставленных на гражданке девчонках.
Как я успокаивал сослуживцев, долго не получавших писем от любимых! Моя начитанность была великим подспорьем в этом. Умение грамотно, без мата выражаться позволяла мне играть очень нужную в армии роль психотерапевта. Я сочинял для девочек письма, в каждой строчке пропитанные любовью, – в духе то Достоевского, то Толстого, то Тургенева. А вот в стиле Гоголя письма получались все как бы с протянутой рукой, потому что у него единственного из русских классиков не было любимой на родине. Зато никогда не служившему в армии Николаю Васильевичу всегда требовались деньги, как, впрочем, и мне, пишущему маме с просьбой подкинуть защитнику Родины хоть рублик, чтобы сходить в кафешку и выпить там пару стаканчиков морса. В сорокаградусную жару это было так желанно, хотя и лишь увеличивало жажду.
В редкие минуты перекура (а я не курю) я мчался в ротный красный уголок, где жили мои любимые в твердых и мягких переплетах. Но я искал среди этого гарема в первую очередь раздетых – без корочек, зная, что именно эти книжки – примы.
Я служил в войсках связи. И на занятиях, о Боже, по электротехнике, где мой взвод проходил закон Ома, преподаватель-лейтенант приказал:
– Курсант Чернопятов, встать! Три наряда вне очереди!
Так я в третий раз не узнал, что же это за закон такой – «Ома».
В наряде, ползая по полу с тряпкой, я размышлял: а может, надо было бросить читать и вместо этого заниматься девчонками? Ведь любил же одноклассницу, «то робостью, то нежностью томим». Стеснялся к ней приблизиться. Такое бывает и у девочек. Недавно от корки до корки прочитал роман писательницы, где героиня, уже учась в институте, играла с подругой в куклы.
Во время учебки в пекле Самарканда мне пришлось надолго забыть свой книжный гарем. Полгода я не прикасался ни к одной из любимых, живя надеждой на встречу с ними.
На очередном марш-броске под белым солнцем пустыни меня еле догнал наш командир отделения и, задыхаясь под противогазом, прохрипел:
– До чего же ты вынослив, Чернопятов!
А чего мне не быть выносливым, когда я на практике в Кемерове в момент аварийного выброса метанола читал в противогазе «Декамерон»?
И все-таки Всевышний меня услышал. И после учебки, не знаю, за какую святость, под городом Дзержинском, где наша часть стояла не в песках, а среди привычных мне снегов, я был вызван к комбату, который прямо с порога как оглоушил меня обухом по голове:
– Рядовой Чернопятов, назначаю вам место службы в школе прапорщиков!
В горле у меня запершило, и я вместо «Есть!», не забыв, правда, приставить ладонь к виску, только и прошептал:
– За что?
Я знал, что в прапорах нужно служить 25 лет. Но ведь сейчас не царское время, чтобы отправлять на такой срок безо всякого моего желания! И только прибыв через сорок минут пешего хода в кабинет начальника школы прапорщиков, я вздохнул с облегчением. Оставшиеся полтора года срочной службы я буду называться каптенармусом. По учебке я знал, что это каптерщик, то есть житель каптерки, или адъютант старшины Валеры, который и стал для меня главным командиром до конца службы.
А я для курсантов стал лучшим другом. Ведь вообще-то каптерка должна открываться строго по часам, но поскольку я жил в ней и днем и ночью, будущие прапорщики могли заходить в мой дом круглосуточно.
Моя любимая бабуля с раннего детства учила меня молиться. И теперь я внутренне посылал благодарения Богу. Библиотека части распахнула передо мной свои двери. Я вновь вдохнул аромат стеллажей. А взглянув на библиотекаря – девушку с погонами сержанта, чуть не упал от головокружения. В жизни не видел никого красивее этой феи. Какие там Бриджит Бардо и Клаудия Кардинале? Вот когда рядовой Сергей Чернопятов понял, что повзрослел. Но, тем не менее, от книг не отказался. Старая любовь не ржавеет!
В библиотеке я и встретил капитана Сорокина, который, войдя, приветливо улыбнулся девушке, а затем, повернувшись ко мне, протянул широкую ладонь и приятным баритоном произнес:
– Ну, здорово, Серега! Меня можешь называть Владимиром во внеслужебной обстановке. Я был у твоего старшины и порадовался за Валеру, что наконец-то ему нашли помощника. Думаю, что ты и меня будешь иногда выручать.
Признаться, за полгода службы я позабыл, что люди могут говорить так задушевно, тем более офицер с рядовым. Библиотекарша не скрывала влюбленности глаз, глядя на среднего роста, кудрявого, лет тридцати пяти капитана, у которого не сходила с лица русская, естественная улыбка, так не похожая на американскую.
Выходя из библиотеки, я услышал, как офицер мягко сказал красавице:
– Галочка, извини, как освободился – сразу к тебе. Встретимся в Доме офицеров.
Нагруженный книгами, которые с восторгом хватал с полок, даже не глядя на названия, я ввалился в каптерку, и старшина Валера, по-свойски хлопнув меня по спине, стал расспрашивать, откуда я родом да где до этого служил. Я понял, что приплыл в родную гавань, и что служить буду «рад стараться», как отвечали на благодарность в царской армии.
Курсанты в батарее были разных возрастов, от недавних 20-летних дембелей, прибывших из ГСВГ, из Польши, Венгрии, Чехословакии, до 35-летних отцов семейств, решивших бросить гражданку. А моя служба оказалась не пыльной: выдавать форму, постельное и нательное белье, портянки в банный день. Или охранять чемоданы моих новых друзей, которые любили нагрянуть ко мне по ночам и вести до рассвета душевные разговоры, угощая вкусным кофе.
Капитан Сорокин служил в должности замполита школы прапорщиков. Политруков я с детства видел на плакатах – с поднятым пистолетом, поднимающих бойцов в атаку, идущих со знаменем впереди, берущих высотку и водружающих знамя. А здесь я увидел работу политрука мирного времени. Обычно воины не склонны к жалобам. И, будь на месте Сорокина другой офицер, они не протоптали бы тропку к его кабинету. Но Сорокин обладал настоящим магнитизмом. Многим хотелось побеседовать с ним и получить доброжелательный ответ на любой вопрос. Меня самого так и тянуло заглянуть к нему на огонек и обсудить с ним, таким же книгочеем, как я, любимую книгу, но приходилось пропускать вперед курсантов с печальными лицами, более меня нуждавшихся в добром слове.
Я наблюдал, какими просветленными выходят от Сорокина парни, словно полчаса назад их не обременяли проблемы. Да, наш политрук, пожалуй, был покруче плакатных. А случись что, я ничуть не сомневался, что капитан Сорокин так же вынет из кобуры оружие и поднимет полк в атаку.
Я все ждал, когда смогу оказать ему помощь. Узнав от друзей-курсантов, что он занимается рукопашным боем, я жил в предвкушении чего-то необычного. И вот такое время пришло.
С новым набором курсантов замполит попросил командиров взводов узнать, кто чем прежде занимался: бокс, самбо, карате, вольная борьба... Выявленные ребята и были направлены к Сорокину, то есть в мою сушилку, что находилась при каптерке. Сушившиеся вещи я на время убрал. Парни разных возрастов – кто весело, кто растерянно – переступили порог импровизированного спортзала. В мою бытность их набралось человек двенадцать.
Мы услышали бодрый шаг, и на четвертый этаж, совершенно не запыхавшись, взбежал капитан Сорокин. Как всегда, улыбаясь, он с каждым познакомился, протягивая ладонь для рукопожатия.
– Ну что, парни, ремни, сапоги долой! Пришло время размяться.
Сорокин сам снял фуражку, портупею и сапоги. Вышел на середину сушилки, пригасив улыбку и вмиг преобразившись.
– Сейчас перед вами нет никакого капитана Сорокина. А есть враг, которого необходимо положить на пол любым способом, ногами или руками. Ну, друзья, не стесняйтесь!
Курсанты, смущенно улыбаясь, переглядывались со стоящими по соседству: иди, мол, ты, а потом уже я. Капитан не демонстрировал никакой стойки, а спокойно стоял и ожидал первых приближающихся соперников. Один из троих здоровяков-боксеров пробасил:
– Надо бы перчатки, товарищ капитан, покалечим!
– Не надо перчаток, – улыбнулся Сорокин и каким-то неуловимым движением положил бугая на пол, за ним второго. На это потребовалась доля секунды. С третьим он, как бы забавляясь, поиграл в бокс, крутанулся, и курсант, будто наткнувшись на скалу, повалился на первых двух, копошащихся на полу. Восстанавливая дыхание, они пытались сначала подняться на колени.
А на замполита уже налетала партия самбистов. Их он уложил так же быстро и бережно, дополнив кучу-малу. Стоя в проеме двери, я смотрел и не узнавал Сорокина – без тени улыбки, стопроцентно собранного. Девять из двенадцати лежали на полу, а оставшиеся трое так и не двинулись с места, наблюдая за аттракционом расширенными глазами.
Смущенно улыбаясь, парни поднимались с пола и получали от капитана похвалы, каждому он нашел доброе слово и пожал руку. Всех желающих он пригласил в свободное от службы время к себе в боевую группу.
Потом одному из боксеров Сорокин стал объяснять его ошибку:
– Вот смотри, Саша, как ты ударил...
И тут капитан неожиданно подозвал меня:
– Серега, ну-ка надень лапы, я покажу ему, как бил он, и как надо бить.
Для занятий были приготовлены две лапы. Никогда до этого я их не надевал и сейчас с трудом натянул на ладони и выставил вперед, чувствуя себя дурак дураком. Неожиданный удар без замаха, резкий звук – и я уже лечу пушечным ядром, сознавая, что готов разбить затылок и медленно сползти по стене. Но капитан успел подставить широкую ладонь между мною и стеной.
– Ну что ж ты, Серега, не сделал ногами упора! – укоризненно сказал он. Я почувствовал его учащенное дыхание.
Это Сорокин показал, как неправильно бил боксер. А если бы показал, как бить правильно? Успел бы он поймать меня?
Когда все со мной обошлось благополучно, парни расхохотались. Посыпались шуточки, цитаты из песен:
– Не улетай, родной, не улетай!
Парни с удовольствием занимались у Мастера. А из нашего отделения срочной службы, где были два каптенармуса, два повара, пара водителей и два писаря (в общем, каждой твари по паре, потому что две батареи), как раз писари, интеллигентнейшие ребята при штабе, достигли в боевых искусствах высоты, достойной учителя, и как спарринг-партнеры стали для него незаменимы.
Капитан рассчитывал привлечь и меня, но после первых тренировок, когда пришлось бить руками по разным твердым предметам, мои конечности так распухли, что невозможно стало играть на синтезаторе. Этого я не мог себе позволить: по выходным мы с двумя гитаристами и барабанщиком подрабатывали на танцах в Доме офицеров.
Однажды нам с капитаном, шагающим в сумерках в этот очаг культуры, повстречалась подвыпившая компания. Мы шли в гражданке. На военных шпана сильно не задиралась, а над двумя штатскими можно было и покуражиться. И один проходящий грубо двинул Сорокина плечом. В предвкушении аттракциона я мысленно потер руки. Однако капитан посторонился, обаятельно улыбнулся и... извинился. И мы двинулись дальше.
– Товарищ капитан, но их же всего пятеро! – в недоумении воскликнул я.
– Но они слабые, – со вздохом ответил Сорокин. – А силу нужно применять только в крайнем случае.
Когда осенний набор курсантов покинул школу, получив прапорские погоны с двумя звездочками, в казарме поселилась непривычная тишина. Но замполит все равно приходил в каптерку, раздевался до пояса и с неизменной улыбкой заставлял меня выходить на природу, прихватив с собой ведро воды и полотенце. В густом сосняке он начинал крутиться дервишем между деревьями, то руками, то ногами, а то и всеми четырьмя конечностями одновременно молотя по стволам с сокрушительной силой. Упираясь ступнями между двух стволов, он как бы пытался срубить сосны ладонями. Потом я обливал водой его тело, состоящее из одних мышц, и Сорокин, растирая ладонями их великолепные бугры, предлагал мне, посмеиваясь, повторять эти невозможные трюки.
– Вот где-то так, Серега, и нужно жить и работать. Русский офицер должен уметь драться не только в составе армии или роты. Он должен уметь воевать и в одиночку.
Новый набор курсантов еще не прибыл, и наше отделение срочников не пошло в столовую, а обедало в казарме. Сорокин преподал нам истину:
– В каждую секунду жизни вы, ребята, должны быть собранными, без напряжения, но и без расслабленности. Сосредоточенность должна поселиться в вас навсегда, чтобы из любого, самого затруднительного положения вы в доли секунды могли найти выход. Допустим, я за этим столом в окружении врагов. Внезапно им стало известно, что я не их товарищ. Неподготовленного человека шестеро скрутят в момент...
За столом нас было как раз шесть. Витька и Саня по правую руку от Сорокина, Генка и Толян по левую, я с Михой напротив капитана. Поэтому все пунктирные движения мастера я уловил до мельчайших подробностей.
– Засекайте время! – воскликнул капитан.
И он «обезвредил» нас за три секунды. В первую двумя локтями сбросил со стульев одновременно Витька и Гену, во вторую от костяшек двух кулаков упали Толя и Сашка, в третью Сорокин перевернул стол и надел его нам с Михой на головы. На четвертую капитан уже уходил в дверь.
Как пишется в фильмах, «при съемке этого эпизода никто не пострадал». Уцелел даже чайник, стоявший пустым на столе.
Однажды Сорокин привел меня в свой кабинет, открыл шкаф и стал доставать из него фотоальбомы. Из одного выпал снимок человека в кимоно, взлетевшего над полом с вытянутой вперед ногой. Я подал фотокарточку капитану, и он начал рассказывать:
– Вот, Серега, чем я занимаюсь уже 17 лет, начиная с 10-го класса. И, чтобы умение не пропадало напрасно, постоянно пишу рапорта в специальные организации. Хочу побывать в горячих точках, но, похоже, никому я не нужен...
Печально звучало это признание тогда, в апатичные годы «застоя»... Нашел ли свое призвание капитан позже, когда погорячело в Афганистане и потом по всему СССР, я не знаю. А тогда в его кабинете я листал и листал фотоальбомы с удивительными снимками. Здесь было все: бокс, вольная и классическая борьба, самбо и дзюдо, джиу-джитсу и кунг-фу, у-шу и карате... В тот день целую лекцию по восточным единоборствам прочитал мне незабвенный капитан Сорокин, страдавший от невостребованности в глухомани заштатного городка...
Не ленивый и любопытный
Я маленький. Проснусь у бабушки, потрескивает веселая печка на кухне и веет ароматом румяных лепешек на сковородке. В предвкушении завтрака думаю про песни, которые поют по радио, – маленькому коричневому ящичку на побеленной известью стене.
Встань пораньше,
Встань пораньше,
Встань пораньше,
Ты увидишь, ты увидишь у ворот,
Как веселый,
Как веселый,
Как веселый барабанщик
В руки палочки кленовые берет,
– бодро выкрикивал пацан слова о каком-то веселом мальчике, наверно, таком же шестилетнем, как я, но в то же время и не таком же. Что-то подсказывало мне, что это какой-то необыкновенный мальчишка, не похожий ни на меня, ни на моих друзей-соседей.
Мои друзья детства. Я пытаюсь представить: кто бы мог быть этим веселым барабанщиком? Ну, конечно, не Санька за стенкой, которого мать, вечно усталая, стегала солдатским ремнем с большой желтой звездой. Когда по радио давно уже проиграл гимн нашей страны, Санька не мог встать пораньше, да еще в руки палочки кленовые взять.
Это не был и Вовка, который жил через огород. Родители его новорожденную крикливую сестренку укачивали лишь под утро, и греметь барабаном Володька просто бы не додумался. Кленовые палочки не взял бы в руки и Толька, мой друг из дома напротив – счастливый обладатель грузовика в обеденный перерыв отца, когда можно посидеть на упругом кожаном сиденье, вдыхая запах бензина и держась за волшебную баранку, до которой он не каждого пацана допускал. Его отец самый первый из нашего квартала уходил на работу, поэтому Толька в роли веселого барабанщика никак не укладывался в моей голове.
Еще рядом жили две сестренки-двойняшки. Если им дать по палочке, они все равно не смогли бы барабанить, так как каждая тянула бы инструмент на себя. Их брат был уже не мальчик, к тому же не из веселых. Так что, перебрав все свое дворовое окружение, я так и не доверил никому кленовые палочки.
Сам я вставал рано, а один раз проснулся, когда за окном еще только-только забрезжил рассвет. Тихонечко, чтобы не разбудить домашних, откинул дверной крючок и шагнул в туман, окунул ноги в росу. С самого крыльца начиналась трава по колени. Трусы намокли (они у меня на вырост, ниже коленей). Пробираюсь к воротам.
Звякнув цепью, из будки выскочил Мальчик – старый седой пес. Его глаза смотрели на меня совсем не по-собачьи. Говорят, собаки не смеются и не удивляются. Еще как удивляются! Я прикладываю палец к губам и крадусь к воротам дальше, следуя песне: «Ты увидишь у ворот...»
Перекладина, соединяющая штакетины на калитке, отшлифованная моими сандалиями, моя первая качель-карусель, уже ждала своего маленького дружка. Поднимаю разбитую коленку, хватаюсь пальцами за штакетины, и я над землей. Просунул белобрысую голову на улицу, смотрю во все глаза. Где же он есть, этот веселый барабанщик?
Туман стал рассеиваться, и, как на проявляемой папой фотографии, через дорогу проявился соседний забор, потом закрытые ставни и крыши спящих домов. Все вокруг спало – ни лая собак, ни пения птиц. Спал даже Толькин отец, который самый первый просыпался на нашей улице. Так и не увидев веселого барабанщика, я в грусти спустился с перекладины. Пес Мальчик проводил меня до крыльца, как показалось мне, сочувственным взглядом.
Только ступив на теплый половик, я почувствовал, как замерзли ноги. Пробрался до кровати и юркнул под бабушкин бочок. О веселом барабанщике я перестал думать.
Всегда пишут, что то или это потом снилось. Я бы хотел увидеть барабанщика хотя бы во сне. Но такого сна не случилось. Однако разбудила меня опять-таки песенка:
Встань пораньше,
Встань пораньше...
Я лежал с закрытыми глазами, слушал песню и думал, что больше вставать так рано не буду.
Директор котельной,
или Как я стал литератором
(из цикла «15 лет счастливой
заводской жизни»)
К этому поприщу меня подтолкнул начальник цеха Бурлов. Пригласив меня в свой кабинет, он без обиняков спросил:
– Сергей, ты хочешь стать директором котельной?
Вмиг обрадованный, я отвечал:
– Конечно же, Иван Егорыч, кто же этого бы не хотел!
– Тогда иди и руководи, – произнес он, махнув рукой в сторону окна, из которого виднелся компактный корпус с высокой трубой, струящей веселый светлый дымок.
Котел-утилизатор, к которому мне было суждено прикипеть на 15 лет, считался экспериментальным по сжиганию хвостовых газов, загрязняющих небо над городом. Поэтому старое, теплое словечко «кочегар» я не употреблял, предпочитая ему слово «эколог» в ответ на вопрос «кем работаешь?»
Да, я работал экологом – это сущая правда. Потому что вокруг котельной я разбил вишневый сад. К столетию ухода из жизни Чехова (2004) этот сад насчитывал ровно сто стволов. А в 95-м, обходя свое новое пристанище, я хозяйским глазом прикидывал контуры главной аллеи и расположение столика с лавочками. И думал, какие плоды будут нависать над головами моей дружной смены – озорными девчонками, которые по праздникам захотят прийти к «отшельнику» хотя бы на несколько минут, чтобы укрыться под сенью деревьев от своих шумных машин.
Технологический процесс работы ничуть не мешал заниматься посадкой бархатцев вдоль дороги, выкладывать клумбы из кирпича, выкапывать отростки вишен и сажать их ровными рядами. Почва благоприятствовала садоводству. Знакомые работяги удивлялись:
– Серега, ты колдун! Палку в землю сунешь – и она цветет!
Заброшенные мичуринские сады за городом так и просились, чтобы я перенес их на завод. Кроме вишни я приютил у себя иргу, черемуху, смородину, малину, крыжовник, облепиху, яблоньку, черноплодку... А кабачки и тыквы, разрастаясь, чуть ли не заползали на трубу.
В долгие зимние вечера я сколачивал стеллажи для книг, дожидавшихся меня на свалках. В тот год горы гонимой литературы были особенно высоки. Люди меняли мебель, а под нее подбирались и корочки классиков, поэтому вместе с сервантами к мусорным бакам шли и Сервантесы. Ровным строем, как они и стояли годами в квартирах, располагались Чехов, Тургенев, Лев Толстой и так далее.
У меня глаза разбегались, как у Али-Бабы в пещере с сокровищами, когда я складывал стопки томов в свои безразмерные челночные сумки.
Бытовка в котельной превратилась в настоящую библиотеку. В нее валило полцеха – безвозвратно, слава Богу, забирая книги, а то мне некуда было бы вешать спецодежду.
Котел-утилизатор работал без малейшего усилия с моей стороны. Газ в топке горел то синим, то ярко-оранжевым пламенем, насосы подкачивали воду до безопасного уровня, труба выпускала в небо струйку почти невидимого дыма. Единственное, что обескураживало, так это экзамен по профпригодности. В обиход вовлекались новые слова, например, «риски» – слово, которое я с детства знал лишь в единственном числе.
И я решил зарифмовать инструкцию. Благодаря этому мои коллеги легко запоминали сложные термины и благополучно сдавали экзамены строгой комиссии.
Школьная программа по литературе прошла мимо меня. Мне безумно увлекательно читалось на всех уроках и дома до двух часов ночи, пока отец не гасил свет («Экономить надо электроэнергию!»). И тогда я забирался под одеяло с Джоном Сильвером и фонариком. В пионерлагере одноклассницы, издали завидев меня, кричали, пародируя классную (я машинально прятал книжечку под столик): «А Чернопятов опять читает!»
Полистав увесистый труд какого-то восточного мудреца о самодисциплине, я в котельной претворил теорию в жизнь. Даже по самому трудному для меня Достоевскому перевыполнил план, прочитав «Бесов», не изучавшихся в школе. Чтением стихотворных сочинений по мотивам классиков я развлекал гостей, заходивших ко мне на чашечку кофе.
И как же мои писания не походили на то, чем школьники мучаются на уроках!
Недавним летом мне посчастливилось побывать в Ялте и укрыться от палящего солнца в тени кедра, 120 лет назад посаженного Чеховым. «Кого-нибудь это дерево спасет под своей кроной», – писал Антон Павлович жене Ольге. Я сидел на лавочке возле скромного дома классика и вспоминал свой вишневый сад.
Сочными ягодами его ныне, наверное, лакомятся мои благодарные коллеги-заводчане.
60-летний юбилей кочегара
(Говорят друзья)
Начальник смены Андрей Новиков – Командор:
– Ребята, если честно, мы работали на износ. И каждый из нас в этом износе находил свою отдушину. Один пил беспробудно, пока его не увольняли, хотя он был великолепным слесарем. Другой... Хотя других не было, все пили. Не пил только я, но обо мне особая история и в другом месте. А вот почему не пил вот этот лысый черт – Серега Чернопятов, для меня загадка и по сей день.
В советское время был такой фильм: «Беспокойное хозяйство». Табличка с надписью «Хозяйство Семибаба», Михаил Жаров наяривает на аккордеоне. У нас на заводе можно было снимать аналогичное кино, поменяв только фамилию Семибаба на Чернопятова и аккордеон на гитару.
Котельная установка работала под бдительным оком моего подчиненного, который понял, что он этой установке и не нужен. Зато какую деятельность он развернул вокруг корпуса, утопающего в вишневом саду! Гостеприимный столик накрывался на двенадцать персон, ровно столько человек бросало свои рабочие места и во главе со мной стремилось под покровом поздних июльских сумерек на огонек к Серегиной беседке. Тайком, поодиночке, потому что охрана не дремала и патрулировала дороги.
Стол ломился от ветчины, сала, буженины, сыра, селедочки, лука с укропчиком, салата из помидоров и огурцов, а к чаю гора конфет: «Красная шапочка», «Мишка на Севере», «А ну-ка отними», «Курортные», «Трюфели»... Непонятно, на какие шиши все это приобреталось в годы тотального безденежья.
Задушевные беседы велись под чашечку кофе, а после третьей рюмки в руках хозяина появлялась гитара, которая, нарушая конспирацию, то весело, то надрывно благодарно пела о каждом госте. А насосы котельной подвывали, загоняя водичку в баки. Жарко пылала печь оранжевым пламенем, к ярким июльским звездам из трубы вырывался дым.
Технологический журнал за все 12 часов заполнялся при свете утренней зари. В клеточки заносилось множество цифр, которые рисовали картину невыносимо тяжкого труда в ночную смену. Все это было в прошлом веке, когда нам, работающим на износ, целый год не выдавали зарплату.
Подруга дней моих суровых – лаборантка Валентина:
– Мне случалось работать во многих местах, но труд на заводе я не считаю за работу, потому что жизнь скрашивали такие люди, как вот этот юбиляр. «Директор» котельной, в которую я заглядывала якобы за анализом, а на самом деле на чашечку кофе и на новоиспеченное стихотворение тогда еще начинающего графомана.
Вспоминается первое замечательное произведение Сергея – «Ведро и Афедрон». Как я заливисто хохотала уже от одного лишь названия! Но то было только начало, можно сказать – юность творчества моего удивительного друга, который впоследствии не раз поминал добрым словом меня и начальника смены Андрея. Он утверждал, что именно на нас отточил свое поэтическое перо, и что по гроб жизни теперь обязан при каждом удобном случае наливать нам – и не только кофе.
Его поэзия звучала на каждой гулянке, которые мы устраивали между компрессорами и центрифугами. Стихи читались в противогазах под грохот старого оборудования, под невыносимый вой сгорающего турбинного газа. Он сочинял стихи, сколачивая для меня спальный топчан из двух поддонов, утащенных из склада готовой продукции.
Он слагал строфы, когда мы тащили мое импровизированное ложе на верхние этажи, надсажаясь между узкими лестничными пролетами. Мой друг писал даже тогда, когда я выходила на балкон в своем коротеньком белом халате с многочисленными дырами от кислоты, как от шрапнели, и танцевала для него ламбаду. Как обычно, бросив на самотек производственный процесс, Серега косил траву между деревьями и задирал голову так, что с головы падала каска. Он наблюдал трогательный стриптиз на скорую ногу, показываемый только в его честь. Проходящая в столовую бригада слесарей тоже пыталась получить наслаждение и высоко задирала головы, но поэт прогонял их криками: «Хороша Маша, да не ваша!» И снова брался за литовку.
И новые яркие образы рождались с каждым взмахом его косы.
Когда я уходил в армию, на вокзале меня провожали мама, отец, бабушка и сестра. В отличие от моих друзей, которых отправляли служить и любимые девушки со слезами на глазах. Я же подругой обзавестись не успел. Всему виной были книги, поглощаемые запоем, прошедшие со мной тернистый путь, стартанув прямо с горшка, пробежав подготовительную группу детсадика, прожив со мной подпольно на всех уроках школы-десятилетки и выжив на всех занятиях в училище, где я учился на электрослесаря. Именно из-за своих любимых книг я так и не узнал там ни «правила буравчика», ни «закона Ома для участка цепи», да что там говорить – для всей цепи! Сейчас вспоминаю: чего я еще не узнал из электротехники? Да ничего, если говорить откровенно, не узнал! Только и могу вкрутить лампочку. С тем и махнул отдавать долг Родине. Зато в отличие от друзей никаких переживаний об оставленных на гражданке девчонках.
Как я успокаивал сослуживцев, долго не получавших писем от любимых! Моя начитанность была великим подспорьем в этом. Умение грамотно, без мата выражаться позволяла мне играть очень нужную в армии роль психотерапевта. Я сочинял для девочек письма, в каждой строчке пропитанные любовью, – в духе то Достоевского, то Толстого, то Тургенева. А вот в стиле Гоголя письма получались все как бы с протянутой рукой, потому что у него единственного из русских классиков не было любимой на родине. Зато никогда не служившему в армии Николаю Васильевичу всегда требовались деньги, как, впрочем, и мне, пишущему маме с просьбой подкинуть защитнику Родины хоть рублик, чтобы сходить в кафешку и выпить там пару стаканчиков морса. В сорокаградусную жару это было так желанно, хотя и лишь увеличивало жажду.
В редкие минуты перекура (а я не курю) я мчался в ротный красный уголок, где жили мои любимые в твердых и мягких переплетах. Но я искал среди этого гарема в первую очередь раздетых – без корочек, зная, что именно эти книжки – примы.
Я служил в войсках связи. И на занятиях, о Боже, по электротехнике, где мой взвод проходил закон Ома, преподаватель-лейтенант приказал:
– Курсант Чернопятов, встать! Три наряда вне очереди!
Так я в третий раз не узнал, что же это за закон такой – «Ома».
В наряде, ползая по полу с тряпкой, я размышлял: а может, надо было бросить читать и вместо этого заниматься девчонками? Ведь любил же одноклассницу, «то робостью, то нежностью томим». Стеснялся к ней приблизиться. Такое бывает и у девочек. Недавно от корки до корки прочитал роман писательницы, где героиня, уже учась в институте, играла с подругой в куклы.
Во время учебки в пекле Самарканда мне пришлось надолго забыть свой книжный гарем. Полгода я не прикасался ни к одной из любимых, живя надеждой на встречу с ними.
На очередном марш-броске под белым солнцем пустыни меня еле догнал наш командир отделения и, задыхаясь под противогазом, прохрипел:
– До чего же ты вынослив, Чернопятов!
А чего мне не быть выносливым, когда я на практике в Кемерове в момент аварийного выброса метанола читал в противогазе «Декамерон»?
И все-таки Всевышний меня услышал. И после учебки, не знаю, за какую святость, под городом Дзержинском, где наша часть стояла не в песках, а среди привычных мне снегов, я был вызван к комбату, который прямо с порога как оглоушил меня обухом по голове:
– Рядовой Чернопятов, назначаю вам место службы в школе прапорщиков!
В горле у меня запершило, и я вместо «Есть!», не забыв, правда, приставить ладонь к виску, только и прошептал:
– За что?
Я знал, что в прапорах нужно служить 25 лет. Но ведь сейчас не царское время, чтобы отправлять на такой срок безо всякого моего желания! И только прибыв через сорок минут пешего хода в кабинет начальника школы прапорщиков, я вздохнул с облегчением. Оставшиеся полтора года срочной службы я буду называться каптенармусом. По учебке я знал, что это каптерщик, то есть житель каптерки, или адъютант старшины Валеры, который и стал для меня главным командиром до конца службы.
А я для курсантов стал лучшим другом. Ведь вообще-то каптерка должна открываться строго по часам, но поскольку я жил в ней и днем и ночью, будущие прапорщики могли заходить в мой дом круглосуточно.
Моя любимая бабуля с раннего детства учила меня молиться. И теперь я внутренне посылал благодарения Богу. Библиотека части распахнула передо мной свои двери. Я вновь вдохнул аромат стеллажей. А взглянув на библиотекаря – девушку с погонами сержанта, чуть не упал от головокружения. В жизни не видел никого красивее этой феи. Какие там Бриджит Бардо и Клаудия Кардинале? Вот когда рядовой Сергей Чернопятов понял, что повзрослел. Но, тем не менее, от книг не отказался. Старая любовь не ржавеет!
В библиотеке я и встретил капитана Сорокина, который, войдя, приветливо улыбнулся девушке, а затем, повернувшись ко мне, протянул широкую ладонь и приятным баритоном произнес:
– Ну, здорово, Серега! Меня можешь называть Владимиром во внеслужебной обстановке. Я был у твоего старшины и порадовался за Валеру, что наконец-то ему нашли помощника. Думаю, что ты и меня будешь иногда выручать.
Признаться, за полгода службы я позабыл, что люди могут говорить так задушевно, тем более офицер с рядовым. Библиотекарша не скрывала влюбленности глаз, глядя на среднего роста, кудрявого, лет тридцати пяти капитана, у которого не сходила с лица русская, естественная улыбка, так не похожая на американскую.
Выходя из библиотеки, я услышал, как офицер мягко сказал красавице:
– Галочка, извини, как освободился – сразу к тебе. Встретимся в Доме офицеров.
Нагруженный книгами, которые с восторгом хватал с полок, даже не глядя на названия, я ввалился в каптерку, и старшина Валера, по-свойски хлопнув меня по спине, стал расспрашивать, откуда я родом да где до этого служил. Я понял, что приплыл в родную гавань, и что служить буду «рад стараться», как отвечали на благодарность в царской армии.
Курсанты в батарее были разных возрастов, от недавних 20-летних дембелей, прибывших из ГСВГ, из Польши, Венгрии, Чехословакии, до 35-летних отцов семейств, решивших бросить гражданку. А моя служба оказалась не пыльной: выдавать форму, постельное и нательное белье, портянки в банный день. Или охранять чемоданы моих новых друзей, которые любили нагрянуть ко мне по ночам и вести до рассвета душевные разговоры, угощая вкусным кофе.
Капитан Сорокин служил в должности замполита школы прапорщиков. Политруков я с детства видел на плакатах – с поднятым пистолетом, поднимающих бойцов в атаку, идущих со знаменем впереди, берущих высотку и водружающих знамя. А здесь я увидел работу политрука мирного времени. Обычно воины не склонны к жалобам. И, будь на месте Сорокина другой офицер, они не протоптали бы тропку к его кабинету. Но Сорокин обладал настоящим магнитизмом. Многим хотелось побеседовать с ним и получить доброжелательный ответ на любой вопрос. Меня самого так и тянуло заглянуть к нему на огонек и обсудить с ним, таким же книгочеем, как я, любимую книгу, но приходилось пропускать вперед курсантов с печальными лицами, более меня нуждавшихся в добром слове.
Я наблюдал, какими просветленными выходят от Сорокина парни, словно полчаса назад их не обременяли проблемы. Да, наш политрук, пожалуй, был покруче плакатных. А случись что, я ничуть не сомневался, что капитан Сорокин так же вынет из кобуры оружие и поднимет полк в атаку.
Я все ждал, когда смогу оказать ему помощь. Узнав от друзей-курсантов, что он занимается рукопашным боем, я жил в предвкушении чего-то необычного. И вот такое время пришло.
С новым набором курсантов замполит попросил командиров взводов узнать, кто чем прежде занимался: бокс, самбо, карате, вольная борьба... Выявленные ребята и были направлены к Сорокину, то есть в мою сушилку, что находилась при каптерке. Сушившиеся вещи я на время убрал. Парни разных возрастов – кто весело, кто растерянно – переступили порог импровизированного спортзала. В мою бытность их набралось человек двенадцать.
Мы услышали бодрый шаг, и на четвертый этаж, совершенно не запыхавшись, взбежал капитан Сорокин. Как всегда, улыбаясь, он с каждым познакомился, протягивая ладонь для рукопожатия.
– Ну что, парни, ремни, сапоги долой! Пришло время размяться.
Сорокин сам снял фуражку, портупею и сапоги. Вышел на середину сушилки, пригасив улыбку и вмиг преобразившись.
– Сейчас перед вами нет никакого капитана Сорокина. А есть враг, которого необходимо положить на пол любым способом, ногами или руками. Ну, друзья, не стесняйтесь!
Курсанты, смущенно улыбаясь, переглядывались со стоящими по соседству: иди, мол, ты, а потом уже я. Капитан не демонстрировал никакой стойки, а спокойно стоял и ожидал первых приближающихся соперников. Один из троих здоровяков-боксеров пробасил:
– Надо бы перчатки, товарищ капитан, покалечим!
– Не надо перчаток, – улыбнулся Сорокин и каким-то неуловимым движением положил бугая на пол, за ним второго. На это потребовалась доля секунды. С третьим он, как бы забавляясь, поиграл в бокс, крутанулся, и курсант, будто наткнувшись на скалу, повалился на первых двух, копошащихся на полу. Восстанавливая дыхание, они пытались сначала подняться на колени.
А на замполита уже налетала партия самбистов. Их он уложил так же быстро и бережно, дополнив кучу-малу. Стоя в проеме двери, я смотрел и не узнавал Сорокина – без тени улыбки, стопроцентно собранного. Девять из двенадцати лежали на полу, а оставшиеся трое так и не двинулись с места, наблюдая за аттракционом расширенными глазами.
Смущенно улыбаясь, парни поднимались с пола и получали от капитана похвалы, каждому он нашел доброе слово и пожал руку. Всех желающих он пригласил в свободное от службы время к себе в боевую группу.
Потом одному из боксеров Сорокин стал объяснять его ошибку:
– Вот смотри, Саша, как ты ударил...
И тут капитан неожиданно подозвал меня:
– Серега, ну-ка надень лапы, я покажу ему, как бил он, и как надо бить.
Для занятий были приготовлены две лапы. Никогда до этого я их не надевал и сейчас с трудом натянул на ладони и выставил вперед, чувствуя себя дурак дураком. Неожиданный удар без замаха, резкий звук – и я уже лечу пушечным ядром, сознавая, что готов разбить затылок и медленно сползти по стене. Но капитан успел подставить широкую ладонь между мною и стеной.
– Ну что ж ты, Серега, не сделал ногами упора! – укоризненно сказал он. Я почувствовал его учащенное дыхание.
Это Сорокин показал, как неправильно бил боксер. А если бы показал, как бить правильно? Успел бы он поймать меня?
Когда все со мной обошлось благополучно, парни расхохотались. Посыпались шуточки, цитаты из песен:
– Не улетай, родной, не улетай!
Парни с удовольствием занимались у Мастера. А из нашего отделения срочной службы, где были два каптенармуса, два повара, пара водителей и два писаря (в общем, каждой твари по паре, потому что две батареи), как раз писари, интеллигентнейшие ребята при штабе, достигли в боевых искусствах высоты, достойной учителя, и как спарринг-партнеры стали для него незаменимы.
Капитан рассчитывал привлечь и меня, но после первых тренировок, когда пришлось бить руками по разным твердым предметам, мои конечности так распухли, что невозможно стало играть на синтезаторе. Этого я не мог себе позволить: по выходным мы с двумя гитаристами и барабанщиком подрабатывали на танцах в Доме офицеров.
Однажды нам с капитаном, шагающим в сумерках в этот очаг культуры, повстречалась подвыпившая компания. Мы шли в гражданке. На военных шпана сильно не задиралась, а над двумя штатскими можно было и покуражиться. И один проходящий грубо двинул Сорокина плечом. В предвкушении аттракциона я мысленно потер руки. Однако капитан посторонился, обаятельно улыбнулся и... извинился. И мы двинулись дальше.
– Товарищ капитан, но их же всего пятеро! – в недоумении воскликнул я.
– Но они слабые, – со вздохом ответил Сорокин. – А силу нужно применять только в крайнем случае.
Когда осенний набор курсантов покинул школу, получив прапорские погоны с двумя звездочками, в казарме поселилась непривычная тишина. Но замполит все равно приходил в каптерку, раздевался до пояса и с неизменной улыбкой заставлял меня выходить на природу, прихватив с собой ведро воды и полотенце. В густом сосняке он начинал крутиться дервишем между деревьями, то руками, то ногами, а то и всеми четырьмя конечностями одновременно молотя по стволам с сокрушительной силой. Упираясь ступнями между двух стволов, он как бы пытался срубить сосны ладонями. Потом я обливал водой его тело, состоящее из одних мышц, и Сорокин, растирая ладонями их великолепные бугры, предлагал мне, посмеиваясь, повторять эти невозможные трюки.
– Вот где-то так, Серега, и нужно жить и работать. Русский офицер должен уметь драться не только в составе армии или роты. Он должен уметь воевать и в одиночку.
Новый набор курсантов еще не прибыл, и наше отделение срочников не пошло в столовую, а обедало в казарме. Сорокин преподал нам истину:
– В каждую секунду жизни вы, ребята, должны быть собранными, без напряжения, но и без расслабленности. Сосредоточенность должна поселиться в вас навсегда, чтобы из любого, самого затруднительного положения вы в доли секунды могли найти выход. Допустим, я за этим столом в окружении врагов. Внезапно им стало известно, что я не их товарищ. Неподготовленного человека шестеро скрутят в момент...
За столом нас было как раз шесть. Витька и Саня по правую руку от Сорокина, Генка и Толян по левую, я с Михой напротив капитана. Поэтому все пунктирные движения мастера я уловил до мельчайших подробностей.
– Засекайте время! – воскликнул капитан.
И он «обезвредил» нас за три секунды. В первую двумя локтями сбросил со стульев одновременно Витька и Гену, во вторую от костяшек двух кулаков упали Толя и Сашка, в третью Сорокин перевернул стол и надел его нам с Михой на головы. На четвертую капитан уже уходил в дверь.
Как пишется в фильмах, «при съемке этого эпизода никто не пострадал». Уцелел даже чайник, стоявший пустым на столе.
Однажды Сорокин привел меня в свой кабинет, открыл шкаф и стал доставать из него фотоальбомы. Из одного выпал снимок человека в кимоно, взлетевшего над полом с вытянутой вперед ногой. Я подал фотокарточку капитану, и он начал рассказывать:
– Вот, Серега, чем я занимаюсь уже 17 лет, начиная с 10-го класса. И, чтобы умение не пропадало напрасно, постоянно пишу рапорта в специальные организации. Хочу побывать в горячих точках, но, похоже, никому я не нужен...
Печально звучало это признание тогда, в апатичные годы «застоя»... Нашел ли свое призвание капитан позже, когда погорячело в Афганистане и потом по всему СССР, я не знаю. А тогда в его кабинете я листал и листал фотоальбомы с удивительными снимками. Здесь было все: бокс, вольная и классическая борьба, самбо и дзюдо, джиу-джитсу и кунг-фу, у-шу и карате... В тот день целую лекцию по восточным единоборствам прочитал мне незабвенный капитан Сорокин, страдавший от невостребованности в глухомани заштатного городка...
Не ленивый и любопытный
Я маленький. Проснусь у бабушки, потрескивает веселая печка на кухне и веет ароматом румяных лепешек на сковородке. В предвкушении завтрака думаю про песни, которые поют по радио, – маленькому коричневому ящичку на побеленной известью стене.
Встань пораньше,
Встань пораньше,
Встань пораньше,
Ты увидишь, ты увидишь у ворот,
Как веселый,
Как веселый,
Как веселый барабанщик
В руки палочки кленовые берет,
– бодро выкрикивал пацан слова о каком-то веселом мальчике, наверно, таком же шестилетнем, как я, но в то же время и не таком же. Что-то подсказывало мне, что это какой-то необыкновенный мальчишка, не похожий ни на меня, ни на моих друзей-соседей.
Мои друзья детства. Я пытаюсь представить: кто бы мог быть этим веселым барабанщиком? Ну, конечно, не Санька за стенкой, которого мать, вечно усталая, стегала солдатским ремнем с большой желтой звездой. Когда по радио давно уже проиграл гимн нашей страны, Санька не мог встать пораньше, да еще в руки палочки кленовые взять.
Это не был и Вовка, который жил через огород. Родители его новорожденную крикливую сестренку укачивали лишь под утро, и греметь барабаном Володька просто бы не додумался. Кленовые палочки не взял бы в руки и Толька, мой друг из дома напротив – счастливый обладатель грузовика в обеденный перерыв отца, когда можно посидеть на упругом кожаном сиденье, вдыхая запах бензина и держась за волшебную баранку, до которой он не каждого пацана допускал. Его отец самый первый из нашего квартала уходил на работу, поэтому Толька в роли веселого барабанщика никак не укладывался в моей голове.
Еще рядом жили две сестренки-двойняшки. Если им дать по палочке, они все равно не смогли бы барабанить, так как каждая тянула бы инструмент на себя. Их брат был уже не мальчик, к тому же не из веселых. Так что, перебрав все свое дворовое окружение, я так и не доверил никому кленовые палочки.
Сам я вставал рано, а один раз проснулся, когда за окном еще только-только забрезжил рассвет. Тихонечко, чтобы не разбудить домашних, откинул дверной крючок и шагнул в туман, окунул ноги в росу. С самого крыльца начиналась трава по колени. Трусы намокли (они у меня на вырост, ниже коленей). Пробираюсь к воротам.
Звякнув цепью, из будки выскочил Мальчик – старый седой пес. Его глаза смотрели на меня совсем не по-собачьи. Говорят, собаки не смеются и не удивляются. Еще как удивляются! Я прикладываю палец к губам и крадусь к воротам дальше, следуя песне: «Ты увидишь у ворот...»
Перекладина, соединяющая штакетины на калитке, отшлифованная моими сандалиями, моя первая качель-карусель, уже ждала своего маленького дружка. Поднимаю разбитую коленку, хватаюсь пальцами за штакетины, и я над землей. Просунул белобрысую голову на улицу, смотрю во все глаза. Где же он есть, этот веселый барабанщик?
Туман стал рассеиваться, и, как на проявляемой папой фотографии, через дорогу проявился соседний забор, потом закрытые ставни и крыши спящих домов. Все вокруг спало – ни лая собак, ни пения птиц. Спал даже Толькин отец, который самый первый просыпался на нашей улице. Так и не увидев веселого барабанщика, я в грусти спустился с перекладины. Пес Мальчик проводил меня до крыльца, как показалось мне, сочувственным взглядом.
Только ступив на теплый половик, я почувствовал, как замерзли ноги. Пробрался до кровати и юркнул под бабушкин бочок. О веселом барабанщике я перестал думать.
Всегда пишут, что то или это потом снилось. Я бы хотел увидеть барабанщика хотя бы во сне. Но такого сна не случилось. Однако разбудила меня опять-таки песенка:
Встань пораньше,
Встань пораньше...
Я лежал с закрытыми глазами, слушал песню и думал, что больше вставать так рано не буду.
Директор котельной,
или Как я стал литератором
(из цикла «15 лет счастливой
заводской жизни»)
К этому поприщу меня подтолкнул начальник цеха Бурлов. Пригласив меня в свой кабинет, он без обиняков спросил:
– Сергей, ты хочешь стать директором котельной?
Вмиг обрадованный, я отвечал:
– Конечно же, Иван Егорыч, кто же этого бы не хотел!
– Тогда иди и руководи, – произнес он, махнув рукой в сторону окна, из которого виднелся компактный корпус с высокой трубой, струящей веселый светлый дымок.
Котел-утилизатор, к которому мне было суждено прикипеть на 15 лет, считался экспериментальным по сжиганию хвостовых газов, загрязняющих небо над городом. Поэтому старое, теплое словечко «кочегар» я не употреблял, предпочитая ему слово «эколог» в ответ на вопрос «кем работаешь?»
Да, я работал экологом – это сущая правда. Потому что вокруг котельной я разбил вишневый сад. К столетию ухода из жизни Чехова (2004) этот сад насчитывал ровно сто стволов. А в 95-м, обходя свое новое пристанище, я хозяйским глазом прикидывал контуры главной аллеи и расположение столика с лавочками. И думал, какие плоды будут нависать над головами моей дружной смены – озорными девчонками, которые по праздникам захотят прийти к «отшельнику» хотя бы на несколько минут, чтобы укрыться под сенью деревьев от своих шумных машин.
Технологический процесс работы ничуть не мешал заниматься посадкой бархатцев вдоль дороги, выкладывать клумбы из кирпича, выкапывать отростки вишен и сажать их ровными рядами. Почва благоприятствовала садоводству. Знакомые работяги удивлялись:
– Серега, ты колдун! Палку в землю сунешь – и она цветет!
Заброшенные мичуринские сады за городом так и просились, чтобы я перенес их на завод. Кроме вишни я приютил у себя иргу, черемуху, смородину, малину, крыжовник, облепиху, яблоньку, черноплодку... А кабачки и тыквы, разрастаясь, чуть ли не заползали на трубу.
В долгие зимние вечера я сколачивал стеллажи для книг, дожидавшихся меня на свалках. В тот год горы гонимой литературы были особенно высоки. Люди меняли мебель, а под нее подбирались и корочки классиков, поэтому вместе с сервантами к мусорным бакам шли и Сервантесы. Ровным строем, как они и стояли годами в квартирах, располагались Чехов, Тургенев, Лев Толстой и так далее.
У меня глаза разбегались, как у Али-Бабы в пещере с сокровищами, когда я складывал стопки томов в свои безразмерные челночные сумки.
Бытовка в котельной превратилась в настоящую библиотеку. В нее валило полцеха – безвозвратно, слава Богу, забирая книги, а то мне некуда было бы вешать спецодежду.
Котел-утилизатор работал без малейшего усилия с моей стороны. Газ в топке горел то синим, то ярко-оранжевым пламенем, насосы подкачивали воду до безопасного уровня, труба выпускала в небо струйку почти невидимого дыма. Единственное, что обескураживало, так это экзамен по профпригодности. В обиход вовлекались новые слова, например, «риски» – слово, которое я с детства знал лишь в единственном числе.
И я решил зарифмовать инструкцию. Благодаря этому мои коллеги легко запоминали сложные термины и благополучно сдавали экзамены строгой комиссии.
Школьная программа по литературе прошла мимо меня. Мне безумно увлекательно читалось на всех уроках и дома до двух часов ночи, пока отец не гасил свет («Экономить надо электроэнергию!»). И тогда я забирался под одеяло с Джоном Сильвером и фонариком. В пионерлагере одноклассницы, издали завидев меня, кричали, пародируя классную (я машинально прятал книжечку под столик): «А Чернопятов опять читает!»
Полистав увесистый труд какого-то восточного мудреца о самодисциплине, я в котельной претворил теорию в жизнь. Даже по самому трудному для меня Достоевскому перевыполнил план, прочитав «Бесов», не изучавшихся в школе. Чтением стихотворных сочинений по мотивам классиков я развлекал гостей, заходивших ко мне на чашечку кофе.
И как же мои писания не походили на то, чем школьники мучаются на уроках!
Недавним летом мне посчастливилось побывать в Ялте и укрыться от палящего солнца в тени кедра, 120 лет назад посаженного Чеховым. «Кого-нибудь это дерево спасет под своей кроной», – писал Антон Павлович жене Ольге. Я сидел на лавочке возле скромного дома классика и вспоминал свой вишневый сад.
Сочными ягодами его ныне, наверное, лакомятся мои благодарные коллеги-заводчане.
60-летний юбилей кочегара
(Говорят друзья)
Начальник смены Андрей Новиков – Командор:
– Ребята, если честно, мы работали на износ. И каждый из нас в этом износе находил свою отдушину. Один пил беспробудно, пока его не увольняли, хотя он был великолепным слесарем. Другой... Хотя других не было, все пили. Не пил только я, но обо мне особая история и в другом месте. А вот почему не пил вот этот лысый черт – Серега Чернопятов, для меня загадка и по сей день.
В советское время был такой фильм: «Беспокойное хозяйство». Табличка с надписью «Хозяйство Семибаба», Михаил Жаров наяривает на аккордеоне. У нас на заводе можно было снимать аналогичное кино, поменяв только фамилию Семибаба на Чернопятова и аккордеон на гитару.
Котельная установка работала под бдительным оком моего подчиненного, который понял, что он этой установке и не нужен. Зато какую деятельность он развернул вокруг корпуса, утопающего в вишневом саду! Гостеприимный столик накрывался на двенадцать персон, ровно столько человек бросало свои рабочие места и во главе со мной стремилось под покровом поздних июльских сумерек на огонек к Серегиной беседке. Тайком, поодиночке, потому что охрана не дремала и патрулировала дороги.
Стол ломился от ветчины, сала, буженины, сыра, селедочки, лука с укропчиком, салата из помидоров и огурцов, а к чаю гора конфет: «Красная шапочка», «Мишка на Севере», «А ну-ка отними», «Курортные», «Трюфели»... Непонятно, на какие шиши все это приобреталось в годы тотального безденежья.
Задушевные беседы велись под чашечку кофе, а после третьей рюмки в руках хозяина появлялась гитара, которая, нарушая конспирацию, то весело, то надрывно благодарно пела о каждом госте. А насосы котельной подвывали, загоняя водичку в баки. Жарко пылала печь оранжевым пламенем, к ярким июльским звездам из трубы вырывался дым.
Технологический журнал за все 12 часов заполнялся при свете утренней зари. В клеточки заносилось множество цифр, которые рисовали картину невыносимо тяжкого труда в ночную смену. Все это было в прошлом веке, когда нам, работающим на износ, целый год не выдавали зарплату.
Подруга дней моих суровых – лаборантка Валентина:
– Мне случалось работать во многих местах, но труд на заводе я не считаю за работу, потому что жизнь скрашивали такие люди, как вот этот юбиляр. «Директор» котельной, в которую я заглядывала якобы за анализом, а на самом деле на чашечку кофе и на новоиспеченное стихотворение тогда еще начинающего графомана.
Вспоминается первое замечательное произведение Сергея – «Ведро и Афедрон». Как я заливисто хохотала уже от одного лишь названия! Но то было только начало, можно сказать – юность творчества моего удивительного друга, который впоследствии не раз поминал добрым словом меня и начальника смены Андрея. Он утверждал, что именно на нас отточил свое поэтическое перо, и что по гроб жизни теперь обязан при каждом удобном случае наливать нам – и не только кофе.
Его поэзия звучала на каждой гулянке, которые мы устраивали между компрессорами и центрифугами. Стихи читались в противогазах под грохот старого оборудования, под невыносимый вой сгорающего турбинного газа. Он сочинял стихи, сколачивая для меня спальный топчан из двух поддонов, утащенных из склада готовой продукции.
Он слагал строфы, когда мы тащили мое импровизированное ложе на верхние этажи, надсажаясь между узкими лестничными пролетами. Мой друг писал даже тогда, когда я выходила на балкон в своем коротеньком белом халате с многочисленными дырами от кислоты, как от шрапнели, и танцевала для него ламбаду. Как обычно, бросив на самотек производственный процесс, Серега косил траву между деревьями и задирал голову так, что с головы падала каска. Он наблюдал трогательный стриптиз на скорую ногу, показываемый только в его честь. Проходящая в столовую бригада слесарей тоже пыталась получить наслаждение и высоко задирала головы, но поэт прогонял их криками: «Хороша Маша, да не ваша!» И снова брался за литовку.
И новые яркие образы рождались с каждым взмахом его косы.