* * *
... Пассажирский поезд сообщением Сталинск-Томск прибыл на станцию Тайга раньше графика. Проводница сообщила пассажирам об этом и добавила, что стоянка будет больше обычного и предложила "прогуляться по вокзалу, запастись кипятком и проветрить вагон...". Приняв эту информацию как команду к действию, народ зашевелился и высыпал на перрон, небрежно выложенный булыжником, в руках у многих были котелки и ведра...
Федор ехал в общем вагоне. Как военный полковник он мог бы ехать в вагоне 1-го класса, но какая-то смутная тревога, одолевавшая его последнее время, заставила взять билет именно в общий вагон: здесь ему не надо было предъявлять документы и называть свою фамилию.
…А тревога уже давно не оставляла Федора. Показные судебные процессы над соратниками Ленина, аресты и расстрел легендарных маршалов революции Тухачевского, Егорова, а затем и других военачальников, рангом пониже, массовые аресты командиров старшего и среднего звена, число которых уже шло на тысячи, в одно мгновение сделало службу в Красной армии опасной: каждый день для офицера мог оказаться последним… После разговора с Люшковым тревога Федора только усилилась, и он провел несколько бессонных ночей в ожидании ареста. Главный чекист Дальне-Восточной республики с неприкрытым цинизмом обрисовал все его "прегрешения" перед Советской властью и тем самым словно бы провоцировал на какие-либо радикальные действия, будь то бегство за границу или... Нет, последнее Федор сразу отмел: сводить счеты с жизнью после неофициального, хоть и довольно откровенного разговора с начальником УНКВД, он даже не помышлял. Твердая уверенность в своей правоте и честное имя давали ему силы бороться за свою жизнь, давали право жить и работать, как в прежние годы. В глубине души он никак не мог поверить, что кто-то мог всерьез усомниться в его верности делу революции, его, коммуниста с дореволюционным стажем, прошедшего царские тюрьмы, школу партизанской войны, глубоко познавшего работу оперативного сотрудника ВЧК, ОГПУ, НКВД и, наконец, кадрового офицера, руководителя особого отдела крупной войсковой части...
Уйти за кордон? Такая мысль тоже не приходила ему в голову, хотя именно это он мог бы сделать легко: штаб его дивизии находился в поселке, расположенном всего в нескольких километрах от советско-китайской границы…
Он ожидал, что его арестуют прямо в кабинете Люшкова.... Но тогда при входе в Управление у него под любым предлогом изъяли бы табельное оружие... Не случилось.
…К себе в часть тогда он возвращался на автомашине, и, навязав ему двух-трех попутчиков, его могли бы арестовать в дороге, не рискуя жизнями посторонних людей... И тут обошлось. В дивизию он прибыл благополучно, а в беседе с комдивом вернулся к их давнему разговору об отставке. Как-никак – 65 лет – это уже возраст для военного, даже если ты полковник. Василий Дмитриевич отнесся с пониманием к его решению, угостил коньяком, но именно он-то и посоветовал ему сначала хорошо пролечиться в госпитале, съездить на курорт в Крым, на кавказские воды, или, на худой конец, в родную деревню, и только потом снимать погоны, посетовав, что "... человека у нас ценят, пока он нужен, пока он в строю, а потом все его проблемы достаются ему одному...". Также посоветовал определиться, в каком городе по выходе на пенсию хотел бы получить прописку, а с ней комнату или даже отдельную квартиру. Уже тогда старшим офицерам Красной Армии и НКВД, имеющим заслуженные награды, представлялась такая льгота. Орден боевого Красного Знамени, наградное оружие и три контузии, полученные в боях за Советскую власть, давали Федору основания на получение положенных льгот.
После бегства за кордон Люшкова тревога на какое-то время оставила Федора, однако появление оперативного приказа № 00447 от 30 июля 1937 года только ускорило его решение об уходе в отставку. Он понял, какую страшную разрушительную силу несет в себе этот документ, сколько невинных людей может пострадать от него, а участвовать в его исполнении он не хотел. Он лег в госпиталь для лечения язвы и последствий контузий, а потом, отказавшись от путевки в Крым, решил навестить своих родных в Урском...
Уже дома, в Урском и Гурьевске, он, что называется, шкурой почувствовал реально надвигающуюся опасность. Сначала Иван Кочергин, пока они ехали в Гурьевск, рассказал, как подвыпивший Кутько ночью дотошно расспрашивал его о появлении Федора в Урском, и скрыть этого уже было нельзя – видели бабы его в магазине. И хоть не сказал Иван, куда отправился ночевать Федор, но, похоже, Кутько, проспавшись после попойки, искал его в селе, и Грине Павлову было не сдобровать...
…И Кравцов, начальник Гурьевского райотделения НКВД, при раз-
говоре вел себя странно и настороженно... Может быть, показалось, но Федор за свою долгую работу в ЧК и ОГПУ привык верить своему первому чувству, первому и незамутненному проблеску интуиции, и отказывался от него только после самой тщательной проверки. Нервничал начальник, рукой что-то шарил в столешнице, словно пистолет у него там был... И голос дрожал... Не таким должен быть разговор двух офицеров, которых единит верность присяге и общая цель – борьба с врагами Родины.
Если Зло не пошло от Люшкова, то оно вполне могло возникнуть в кабинете начальника Гурьевской милиции. А что, если Зло Люшкова и Зло начальника РО НКВД, возникнув независимо друг от друга, сейчас слились воедино?.. А ведь где-то там, в Гурьевске, живет и служит Кутько?..
… А встреча в Сталинске с Машей и ее мужем, та истерика, которую ему закатил этот инженер, лишь добавили ему лишнюю долю беспокойства: смогли отказаться от родных людей, то почему бы лишний раз не доказать власти свою лояльность, заявив на человека, который ставит под угрозу их семейный уют и безопасность? А тот факт, что он полковник и родной дядя, лишь добавит вес этому доносу. Федор давно понял для себя: чем выше человек, на которого делается донос, тем больше этот донос ценится властями…
И вдруг Федор понял, что он уже давно перешагнул ту черту, которая в душе любого человека отделяет Страх и Совесть. А ведь от того, что одержит верх в душе человека, зависит то, как он проживет свою жизнь. Свой Страх он преодолел, а его Совесть, словно забыв о грозящей опасности, порой толкала его на рискованные шаги, граничащие с безрассудством! Именно такой ему представлялась попытка вернуть близких ему людей из ссылки. Он понимал это, но сознательно шел на риск. И все те опасения, та тревога, что не оставляла его все последние месяцы жизни, была реальной оценкой сегодняшнего дня, а значит всю свою дальнейшую жизнь теперь надо строить сообразно этой оценке.
Подумал он так, и словно от сердца отлегло. Видно, правду говорят: любая ясность, даже самая горькая, приносит облегчение, а любая неясность только вносит смятение в душу и тревожит ее.
… Стоянка поезда на станции Юрга затягивалась, но дежурная не торопилась объяснить причину задержки отправления, и потому пассажиры толпились на перроне около своих вагонов, готовые в любую минуту взять их штурмом, дабы не отстать от поезда. Федор тоже прохаживался близ вагона в ожидании отправления состава. Заметив среди толпы пассажиров милиционера, он подошел к нему.
– Товарищ, не подскажете, кто сейчас начальник милиции в Мариинске? Не Войтман?..
Козырнув обратившемуся к нему с вопросом полковнику, сержант подтянулся и чуть срывающимся голосом доложил:
– Не могу знать, товарищ полковник, кто в Мариинске, но у нашего начальника фамилия Войтман Фриц Дитрихович…
«Ба! Сама судьба уготовила ему встречу со старшим товарищем», – подумал Федор и, подхватив чемоданчик, что стоял на перроне у его ног, поспешил уточнить, как добраться до райотделения НКВД…
...Фриц Войтман заметно изменился за те пятнадцать лет, что они не виделись: повзрослел, возмужал, и только чуть ироничная улыбка напоминала Федору того молодого человека из Мариинска… Похоже, хозяин кабинета был чем-то озадачен, но не хотел омрачать встречи со старым приятелем. Сложив все документы в сейф, он поднял трубку и приказал дежурному по отделению:
– Я ухожу домой... поздно уже... Если будут звонить из Москвы или Новосибирска – немедленно сообщите, а все остальные дела потерпят до утра... Оперативная группа должны быть в боевой готовности... – к Федору он обратился другим тоном, – Федор Михайлович, дел – по самую макушку, но сегодняшний вечер будет наш... Столько всего накопилось за эти пятнадцать лет!.. Милости прошу в мою холостяцкую квартиру...
– Так и не женился?!
– Да нет, женился… Жену я отправил с ребенком к теще... Горячо тут у меня стало... Бывает, по два-три дня домой не прихожу – все врагов народа ищу!.. И что удивительно, стали из управления конкретные цифры приходить: столько-то человек – для первой категории, столько-то – для второй... Сразу-то и не понял, да просветили добрые люди: 1-я категория – расстрел, 2-я – лагерь... У меня и так-то "врагов" немного было, а после этого вообще перестал отправлять такие сведения... Спасибо Алексею Мироновичу...
– Кому? Пожидаеву?
– Да, ему самому... А что, вы знакомы были с ним, Федор Михайлович?
– В Томске работали вместе... Почему "были"?
– Потому "были", что застрелился Алексей Митрофанович две недели назад... Пришли за ним, а он...
– Вот оно что!.. – Федор произнес эти слова, стиснув зубы и нараспев, – Смерть идет за этим приказом, смерть...
– Уйдем отсюда, Федор Михайлович, – едва не взмолился Войтман. – С некоторых пор я чувствую себя в этом кабинете палачом в красной рубахе... Как у вас его зовут, - гад?
– Нет, Фриц, – КАТ...
... Однокомнатная квартира Войтмана выглядела нежилой: на печке и на столе была грязная посуда и остатки пищи, кровать не заправлена, домотканые половики сдвинуты в угол, на полу валялся сложенный пополам белый листок бумаги. Федор поднял его, развернул: на него усмешкой смотрел "Вождь всех народов".
– Фриц, опасная оплошность!.. Работягу за это лет на десять упрячут, а чекиста – сразу к стенке поставят! Поостерегся бы...
– Федор Михайлович, устал я от всего этого: устал бояться, устал работать... – он подобрал концы скатерти в кулак и вместе с посудой, с остатками пищи убрал со стола и вынес в сенцы. – Как Валя уехала, я здесь не могу оставаться... Потом как-нибудь наведу порядок... А сейчас поужинаем, выпьем... у меня спирт есть, сало, черный хлеб, лук... О! Картошка в мундирах! Как остроумно русские люди называют ее – в мундирах! Будете?
– Конечно, буду, Фриц, только она не в "мундирах", а в мундире...
... Ходики на стене показывали второй час ночи. За столом сидели двое мужчин в военной форме. Широкие офицерские ремни валялись на диване, верхние пуговицы их гимнастерок были расстегнуты, расслабленные движения и покрасневшие лица говорили о том, что ими выпито уже немало. Впрочем, они уже не пили, не ели – они вели трудный и серьезный разговор…
– ...Ну почему, почему, Федор Михайлович, когда урожай губит засуха или его вымывает дождями, мы должны арестовывать крестьян как вредителей и диверсантов? Ведь мужик – не Господь Бог и погодой управлять не может. Почему весь урожай, выращенный в колхозе, мы должны изымать, ничего не оставляя крестьянам ни на посев, ни на пропитание? Почему в течение года у нас в районе сменились два секретаря райкома и два председателя райисполкома? Ведь каждому новому руководителю требуется время, чтобы войти в курс дела, узнать людей. Почему мы так торопимся уничтожать всех, кто не согласен кричать по команде сверху: "Слава товарищу Сталину – любимому вождю всех народов!". Как его может любить вдова и дети расстрелянного крестьянина или отправленного в лагерь рабочего?
– Похоже, Фриц, нынешняя власть не знает, как заинтересовать людей работать лучше, чтобы жить богаче, и потому избрала самый простой путь: держать народ в страхе. Но всю жизнь прожить в страхе нельзя. Человек либо ломается, превращаясь в тупое и покорное животное, либо начинает бунтовать, а это опять война и разруха...
– Федор Михайлович, я не знаю, как помочь этим бедным крестьянам. Но что могу, то делаю... Я ведь прекратил вести активную борьбу с кулачеством и другими элементами потому, что не считаю их таковыми. Все производственные неурядицы и неудачи нам советуют считать как политическое преступление, а это или расстрел, или лагерь на долгие годы. Но если мы их всех расстреляем и посадим за колючую проволоку, то кто же будет сеять и пахать? У нас в районном руководстве многие думают также: секретарь райкома Шорин, заведующий конторой "Заготзерно" Нестеренко, прокурор Ощепков, судья Попова, председатель райисполкома Ивлев... Мы договорились не арестовывать неумелых руководителей, а снимать их с должности и отправлять на рядовую работу, но кому-то очень хочется крови, и они пишут наверх доносы. Недавно сняли Шорина с секретарства и перевели рядовым сотрудником в крайисполком, как не справившегося с работой, так его преемник, нынешний секретарь райкома Моисеев, уже вдогонку ему пишет: "...Мне кажется, что Шорин не просто оказался слепым по отношению к врагам народа, но он сам разделял их взгляды. Шорину не место в крайисполкоме...". А ведь он был заместителем Шорина... С таким человеком трудно и опасно работать рядом... Вы знаете, Федор Михайлович, мне порой кажется, что он уже и на меня пишет такие же доносы...
– Может так случиться, окаянное время – окаянные люди!..
...Не подвела интуиция опытных чекистов: 6 января 1938 года, спустя три месяца после этого разговора, был арестован Фриц Войтман. Доносы Моисеева достигли цели, и 10 января того же года на заседании Юргинского райкома партии по предложению Моисеева все члены райкома единогласно постановили: "… Ф.Д. Войтмана, члена ВКП(б) с 1917 года, исключить из членов партии как врага народа и дело о нем передать органам НКВД...". А спустя еще три месяца уже самого Моисеева срочно вызовут в крайком партии, и больше его никто не увидит, а члены райкома также заочно и единогласно постановят: Моисеева исключить из членов ВКП(б) как врага народа... В ту пору граница между понятиями "свой" и "чужой" была эфемерной, но одно правило действовало безотказно: "свой" в любой момент мог стать "чужим", но "чужой" "своим" – никогда! Такова была логика окаянного времени...
Глава 7
Похоже, жизнь в маленьком Нарымском поселке Шишкино к лету тридцать седьмого года вошла в обычное для таких поселений русло, и даже бегство Яковлевых никак изменило его уклада. Каждый день бригады спецпоселенцев уходили в лес, откуда разносились по всей округе стук топоров, визг пил да громкий треск падающих деревьев. А в самом поселке уже появились новые строения: две избы (для сельсовета и школы), заканчивалось строительство поселковой бани, а несколько бараков потеснили в центре поселка шалаши, и бывшие жильцы разбирали их и сжигали под веселый свист. Здесь, как и везде, умирали люди, и кладбище за бугром также росло и ширилось не меньшими темпами, чем сам поселок. Уже по весне в комендатуру и в сельсовет поставили телефоны, и теперь через коммутатор исправительно-трудового лагеря, где его начальником все еще оставался Морозов, можно было дозвониться до самой Москвы.
На должность председателя сельсовета из Колпашево был прислан бывший бухгалтер потребсоюза. Проворовался у себя дома, и тогда партийное руководство отправило его «на исправление» в эту глушь, решив, видимо, что здесь и такой председатель сойдет…Никишин Фадей Иванович был упитанным мужчиной, возраст которого перевалил за пятьдесят. Он обладал лысиной на всю голову, обаятельной улыбкой и постоянным желанием шутить, будь то к месту или нет.
– Ну-с, дражайший Семен Семенович, – начал Никишин, едва появившись в кабинете коменданта. – представляюсь по случаю прибытия на службу в ваш поселок. Надеюсь, мы будем ладить с вами во всех вопросах, как и подобает цивилизованным людЯм… А таких нас здесь только двое: вы да я, а все это кулачье да недобитая контра – спецконтингент, который надобно держать в ежовых рукавицах. Ха-ха… Вы знаете, это выражение сейчас на слуху, и все благодаря Николаю Ивановичу Ежову. Скольких уже прибрали этими рукавицами!
– Вы не из их числа будете? – хмуро откликнулся Попков, чем сразу озадачил гостя. Затем добавил. – Что ж, будем держать контингент в строгости… Кстати, дражайший Фадей Иванович, вас это тоже касается… Я наслышан о ваших «подвигах», поэтому должен сразу предупредить, что воровать здесь особо нечего, да и я не дам… Весь быт посельщиков на вас. Как я понял, секретаря сельсовета вы привезли с собой?
– Да-да… моя жена будет выполнять эту работу. Где найдешь в такой глухомани грамотных людей? Кстати, меня также информировали о ваших…м-м…личных делах с поселенкой… понимаю, сочувствую, а дальше, как говорится, поживем – увидим…
– Что ж… поживем – увидим…
Попкова покоробило от плохо скрытой угрозы нового председателя сельсовета, и для себя он решил, что расслабляться в отношениях с этим слащавым на вид человеком он не будет. А между тем сама обстановка в стране говорила о том, что наступают страшные времена, а все растущая волна арестов высокопоставленных партийных и военных работников только подтверждала эти опасения. Теперь Семен Семенович доверял только себе и… Алене Ивановне Кузнецовой.
А жизнь ее, похоже, также устоялась, и главной причиной этой стабильности была та опека, которую взял Семен Попков над ней и ее семьей. В числе первых Кузнецовы получили в новом бараке отдельную просторную комнату с печкой, а к концу года комендант надеялся переселить из шалашей в бараки и остальных спецпоселенцев. Свои отношения с Аленой Ивановной он не афишировал, но и не прятался по углам: взрослые люди – они строили жизнь по своему разумению, но он понимал, что ему, офицеру войск НКВД, эта связь со спецпоселенкой могла изломать и карьеру, и жизнь. Но Семен Семенович был человеком не робкого десятка, а поселок их находился в такой глуши, что никакая комиссия по такому незначительному поводу не поехала бы сюда, тем более, явных врагов ни у Попкова, ни у Алены Ивановны не было, а те мелкие доносы, что от случая к случаю уходили в исправительно- трудовой лагерь или окружную комендатуру от Зубастика, своевременно гасились Морозовым и Шишкиным. Как всегда, раз в неделю, в банный день, который, как правило, падал на субботу, Алена Ивановна не приходила ночевать в свой барак, под предлогом того, что остается прибрать в бане и комендатуре. Прежде чем определить для себя такой образ жизни, она серьезно поговорила с сыном и невесткой.
– Никита, Марта, осуждаете меня, наверное?
Ответа не последовало, но оба они стыдливо отвели глаза в сторону, не решаясь встретиться с взглядом Алены Ивановны.
– …Сынок, когда жизнь Егорки была под угрозой, ты сказал: мама, надо идти к коменданту… Ты взрослый мальчик, ты, наверное, знал, что может последовать за этим моим обращением, тем более, Семен Семенович не скрывал да и сейчас не скрывает своих чувств…Он ведь и жениться предлагал мне не раз… Я не соглашаюсь, потому что для него это будет конец. Худо-бедно, а все же нам жить чуть легче, чем другим: лекарства какие-никакие, продукты, что Семен Семенович иногда вам передает, баня, теплые вещи, комнату в бараке получили по первой очереди. А в самую стужу не только детей, но и вас он допускал в баню на ночлег… Не надо грешить на него, а если меня судить будете… Киньте камень, коль рука подымется… Почти сорок лет прожили мы с Гордеюшкой душа в душу, но призвал его Господь к себе. Хорошо бы и мне с ним в один час умереть, да не случилось – видать, я вам еще здесь нужна. Да вон Варю, Яшкину внучку, теперь ростим, твоего Егорку… Что же, осудите теперь свою мать? Только поймите, что не блуд это… Тебе, Никита, трудно понять, ты мужиком родился, а вот Марта должна уразуметь, насколько легче жить, когда рядом есть верный и добрый человек… вот, как ты, Никита для нее…
– Алена Ивановна… майн мутер…– Марта сильно волновалась, и потому путала русские и немецкие слова, – Я все понимай… Никита тоже понимай… Мы плохо не думаем…мы любим вас.. Я молюсь за вас сразу двум богам…
В один из банных дней Попков надолго засиделся в своем кабинете. Алена Ивановна, в белой рубахе и юбке, сушила волосы, сидя в спаленке на диване, не смея мешать Семену Семеновичу. Оба окна были плотно завешены темными посконными одеялами, дабы сокрыть от любопытных глаз, и прежде всего, недобрых глаз Зубастика, ночные секреты комендатуры. Как ни пытался тот скрыть свой интерес к жизни коменданта, а проведал-таки Семен Семенович о его бдениях под окнами и принял соответствующие меры предосторожности: стал закрывать их на ночь, но, посчитав, что этого недостаточно, он строго поговорил со своим помощником, после чего тот недосчитался еще двух зубов. А напоследок Попков пригрозил отправить его в лагерь к Морозову на общие работы. После десяти вечера он вообще запретил ему появляться в кабинете без вызова, определив только три случая, когда тот может его побеспокоить в неурочное время: смерть кого-либо из спецпоселенцев, побег или прибытие в поселок начальства. Такие же условия были им предъявлены жуликоватому председателю сельсовета. Кисло усмехнулся Никишин и отбыл в свое строение, в сельсовет, а вслед за ним торопливой походкой засеменил Зубастик. Похоже, теперь у них появились общие интересы…
– Аленушка, что ты от меня прячешься?.. Подь-ка сюда…
– Семен Семеновыич, полночь скоро, а ты все с бумажками своими. Спать-то когда?
– Эх, Аленушка, похоже, на том свете только и отоспимся, – ответил Попков, входя в спальню. Он был в галифе, в белой нательной рубахе, босой, в руках у него был листок с текстом. Присев к ней на диван, он протянул его ей. – На-ко вот посмотри, все ли здесь правильно?..
Женщина медленно разбирала написанное: Барбашова Мария Гордеевна…1898 года рождения… г. Сталинск… муж – инженер…
– Что это, Сёма?
– Понимаешь, в 1935 году, ещё до того, как я здесь появился, из УНКВД по Запсибкраю в окружком было направлено директивное письмо, где говорилось о необходимости … избавляться от нетрудоспособного контингента…
– Ой, это как же? Убивать, что ли? – испугалась Алена.
– Ну что ты… До этого еще не дошли, хотя… М-да… Так вот, если у спецпоселенца, старого, больного, кто не может приносить пользу здесь, имеются родственники там… на большой земле, то мы должны списаться с ними и отправить таких поселенцев туда – пусть они их сами кормят, лечат… Я дважды посылал запросы на твою дочь, и оба раза приходил отказ: «Запрашиваемое лицо в данном населенном пункте не проживает… Место нахождения его установить не предоставляется возможным…». Почему так? Я уже и ЗАГСы запрашивал: может фамилию поменяла, а может, тьфу-тьфу-тьфу, померла ненароком.
– Семен Семенович!.. – горячо возразила Алена.
– Аленушка, я же три раза сплюнул, чтобы не сглазить. Все ли правильно в этой записке: фамилия, адрес?..
– Написано-то правильно, а вот где она сейчас, я не знаю.
– М-м-да…– Попков озабоченно почесал затылок. – Тогда только одно может быть: если они отказались от тебя и по их просьбе выставили «сторожок» на почте, на предприятии, где они работают, в ЗАГСе…
– Что ты такое говоришь, Семен!.. Неужто Маша посмела бы…
– Алена Ивановна, ты многого не знаешь в этой глуши. Это сплошь и рядом сейчас там, на большой земле. Отказываются публично: на собраниях, в газетах, по радио…
– Какой стыд!.. От родных людей?! Не по-человечьи это, не по-божески…
– Э-э, милая моя, какой тут Бог? У нас ведь страна воинствующего атеизма: религия - опиум для народа… церкви закрываем, попов в тюрьму сажаем, а то и вовсе к стенке ставим. Тут и сам от себя откажешься!..
– Вот какие дела там творятся?.. А мы-то тут все в своих заботах завязли и ничего не знаем.
– А может быть, это к лучшему? Недавно был в Колпашево, так Шишкин шепнул на ухо, что какой-то страшный приказ пришел из Москвы, особо секретный… Много людей он погубит! А вы здесь все целее будете, я так думаю…
– Да неужто кому-то еще мало той крови, что в гражданскую пролилось, да сколько людей по тюрьмам распихали…
– Эй, гражданка Кузнецова, не так смело и не так громко! – строго, но с улыбкой перебил ее Попков и, подойдя к окну, отвернул за край посконину и заглянул через стекло в ночную тьму. – Ты что так развоевалась? Филька везде нос совал, а тут еще этот Никишин… Осторожнее надо быть, Алена Ивановна, и сына строго-настрого упреди…
И вот что еще: попробую я Марту устроить чикировщицей в лагерную контору… Все легче, чем с топором сучки рубить да кору скоблить… Опять же, ей продпаек будет идти…
– А что же это за работа такая, Сем?
– Учетчица, значит… с лагерным десятником будет ездить на лошадке по бригадам, помечать и учитывать заготовленный лес – все не общие работы… Морозов обещал помочь…
– Ну, дай-то Бог, а то она совсем с лица сошла… худая очень…
– Да, что ни говори, а то верно: что русскому хорошо, то немцу смерть! Это русские бабы у нас такие… пышечки!..– и он обнял Алену за талию, прижался к ее плечу.
– Хотел я, Аленушка, отыскать твою родню и отправить тебя туда с детьми, да, видно, не получится… С кем я-то останусь тут, а?.. – он продолжал обнимать женщину правой рукой, а левая уже нырнула в широкий проем рубашки и ласково сжала ее большую красивую грудь.
– Семен Семенович, – чуть отстранилась она от него, – не надо… вдруг кто-нибудь увидит?..
– Да кто ж увидит?! Дверь закрыта, окна занавешены, все делаю молчком, а ты боишься, хотя сама во весь голос говоришь такие слова! Ну, дай я поцелую твою титечку, и спать будем…
– Вот ляжем спать – поцелуешь… а может быть, еще что-нибудь
получишь…– голос ее звучал томно, глаза зазывно блестели в отсветах керосиновой лампы.
– Все! К черту дела – спим! – он отправился в кабинет, но в дверях остановился и спросил:
– Алена, а может быть, у тебя есть еще родственники, к которым тебя можно отправить? Подумай?..
– Избавиться хочешь?.. – с улыбкой спросила Алена. – Не получится…
Пока мужчина звенел ключами металлического шкафа и проверял засов двери, Алена успела подумать: не дать ли сведения о Федоре Михайловиче Кузнецове… Он, должно быть, теперь большой начальник, но она не знает его адреса, и потом, как Семен уже не раз говорил, что повально идут аресты генералов, партийных секретарей и других разных начальников… Не навлечет ли на Федора беду ее признание и письмо, которое уйдет отсюда, из большой таежной тюрьмы? О нем она сразу ничего не сказала, а теперь, наверное, и вовсе надо молчать… Есть еще Вера… Вот ее пусть попробует найти Семен Семенович, когда станет поспокойнее... Ее мысли прервал веселый голос коменданта: он уже затушил лампу в своем кабинете и теперь, весь в белом – рубаха, кальсоны – готов был загасить лампу и в спаленке:
– Готовы ли вы, гражданка Кузнецова, дать необходимые следствию показания во время ночного допроса?
– Такому следователю я готова отдать все и на всю ночь…– она встала с дивана и подошла к кровати.
– Тогда… – оставив лампу, он быстрыми шагами подошел к ней, подхватив ее рубаху за полы, махом обнажил тело женщины и, зарываясь лицом в ее тяжелые и теплые груди, прошептал с плохо скрытым восторгом. – Ты и сейчас красавица, Аленушка, а какой же ты была в двадцать, в тридцать лет?!.
– Боюсь, что сейчас тебе уже никто об этом не скажет… Потуши лучше свет…
– Пусть он будет… Я хочу видеть тебя в самый сладкий миг…
– Что ж, смотри, Сёма, смотри на мое бабье лето...
* * *
… Уже неделю Федор находился в Томске. Простившись с Войтманом в Юрге, он поспешил сюда, чтобы отыскать следы Алены и своего сына, и очень надеялся на помощь старых товарищей-чекистов, но таковых не нашел, ни одного. Похоже, новые времена делали тщательную зачистку всему тому прошлому, что мешало им в дне сегодняшнем, и первыми жертвами этой зачистки становились те люди, которые не соглашались и противились той паранойе страха и жестокости, что насаждалась властью.
На все его вопросы работники Томского ГО НКВД отвечали с непроницаемыми каменными лицами: данной информацией не располагаем, поскольку вопросы размещения спецконтингента возложены на окружные исполкомы, в данном случае – на Нарымский окружной исполком Советов, который находится в Колпашево… Обращайтесь туда либо в Новосибирск, в исполком Совета Западно-Сибирского края… Даже его офицерское удостоверение не помогло. Узнав, что вопрос касается выселенных из Кузнецкого округа, кто-то ему посоветовал обратиться в горисполком, к товарищу Карманову, который долго работал в тех местах и по роду работы до сих пор связан с Кузбассом.
Николай Николаевич Карманов принял Федора на удивление радушно. Усадил за стол, предложил чаю, папироску, но, получив вежливый отказ, приготовился слушать посетителя, излишне нервно поправляя черные роговые очки на крупном носу.
– …Да, да, бывают у нас ошибки, к сожалению, но сами видите, какая обстановка, какая классовая борьба… – так он отозвался на рассказ Кузнецова. – Я много лет работал в округе, кстати, в Урском бывал, только вот вряд ли смогу вспомнить… э-э, Кузнецову Алену и… Кузнецова Никиту… Сколько ему, говорите? Тридцать один?.. Ну, тогда он еще ребенком был и на собрания не ходил… Не совсем мой профиль… Мой сектор курирует ход организации колхозов на новых землях…
– …В Нарымском округе тоже?.. – мрачно спросил Федор.
– Да-да, и там тоже… Но через смежников попробую узнать о местонахождении… э-э… Кузнецовой Алены Ивановны, Кузнецова Никиты Гордеевича и…
– Вот здесь я указал их имена, год рождения, дату высылки… – Федор положил на стол измятый листок.
Карманов, поправив очки, взял его и принялся изучать.
– Так…так… все понятно…День-два, я думаю, займет эта работа…Вы где остановились, в гостинице?
– Свободных мест там нет даже полковнику… Я снял комнату…
– Ах да… У нас же проводится слет колхозников, совсем забыл… А вы напишите свой адрес вот здесь, на бумажке… Вдруг вопрос раньше решится – я вас сразу найду…
После некоторого раздумья Федор черкнул адрес: Партизанская, 7…
– О-о, я знаю, где это …совсем недалеко от почтамта…
… Едва за Федором закрылась дверь, как Карманов поднял трубку телефона и набрал номер городского отдела НКВД…
После разговора с Кармановым Федор на какое-то время воспрял духом: он поверил, что наконец-то ему удастся найти след сына и любимой женщины, а уж тогда он приложит все свои силы, чтобы изменить их судьбу к лучшему…
Холодный порывистый ветер с самого утра бесчинствовал, разметая по грязным улочкам города накопившийся мусор, загоняя собак в подворотни и удерживая людей от праздных прогулок. Но после полудня, словно устав от собственной вольности, он вдруг затих, и низкое свинцовое небо обрушило вниз море дождя и снега. В один миг крыши домов, сараев, купола церквей, их стены и заборы преобразились, как будто по чьей-то недоброй воле были небрежно облиты грязно- белой краской.
Длинная военная шинель Федора быстро погрузнела от влаги и не позволяла ему идти быстро, летняя же офицерская фуражка, даже накрытая башлыком, также промокла и совсем не спасала голову от холода. Улицы города были темны, и только там, где были магазины, рестораны и какие-то другие казенные учреждения, становилось светлее от их ярко освещенных окон. Еще днем Федор вдруг открыл для себя, что старинный город купцов и ученых готовится к празднику – к 20-й годовщине Великой Октябрьской революции. Кумачовые флаги, флажки, плакаты и транспаранты напоминали горожанам о приближающейся дате, призывали теснее сплотить ряды вокруг партии Ленина-Сталина и дать отпор всем внешним врагам молодой Советской республики. В дневном свете они смотрелись весело и призывно, сейчас же, в ноябрьских сумерках, они выглядели мрачно, а, напитавшись за день небесной влагой, при каждом случайном порыве ветра гулко хлопали в темной вышине, вызывая какое-то беспокойство…
Оглядевшись по сторонам, он понял, что стоит напротив входа в городской почтамт. В поздний час улица была пустынна, но все окна первого этажа зазывно светились в осенней тьме. И вдруг ему захотелось позвонить в свою часть, услышать знакомый голос дежурного офицера, расспросить о делах товарищей, поговорить с Артемом Дымбой... Он понимал, что за то время, что отсутствовал в части, пароли не раз изменились и ему придется звонить на общих основаниях и за свой счет, как простому гражданину Советского Союза… А что в том плохого?..
Федор глянул на часы: скоро на Дальнем Востоке начнется новый день… Что ж, для солдата служба не кончается ни днем, ни ночью… С третьей попытки отозвался коммутатор центра оперативной связи армии.
– Алло, здравствуйте, это Владивосток? Центр связи?..
– Да, я – «третий», слушаю вас?..
– «Третий!? Катя, это вы?..
– Ой, кто это?
– Катюша, это полковник Кузнецов…
– Ф-федор Михалыч?..
Кузнецов слышал, как дрогнул голос девушки, но отнес это на то, что звонок его был совсем нежданным для нее.
– Катюша, как там наши дела? Что нового?
Смятение девушки только усилилось. Не желая ее смущать и тратить драгоценное время междугородней связи, он попросил соединить с дежурным офицером его дивизии. В трубке что-то щелкнуло, и послышался бодрый мужской голос:
– Дежурный офицер по штабу дивизии капитан Неёлов…
– Неёлов? Вы давно в дивизии, капитан Неёлов?.. Мы не знакомы…
Теперь пришла очередь пребывать в смятении Федору: более сотни офицеров в его дивизии, и любого он узнал бы сейчас по голосу, но Неёлов?..
– Кто говорит, представьтесь, пожалуйста?!
– Говорит полковник Кузнецов… начальник особого отдела дивизии… – сделав небольшую паузу, он выдохнул в трубку, – я сейчас в лечебном отпуске…
– М-м…товарищ полковник…– голос его осекся, а потом вовсе пропал, но какой-то фон шел по проводам с Дальнего Востока в центр Сибири. Федор понял, что капитан закрыл ладонью трубку и с кем-то разговаривает…
... Пассажирский поезд сообщением Сталинск-Томск прибыл на станцию Тайга раньше графика. Проводница сообщила пассажирам об этом и добавила, что стоянка будет больше обычного и предложила "прогуляться по вокзалу, запастись кипятком и проветрить вагон...". Приняв эту информацию как команду к действию, народ зашевелился и высыпал на перрон, небрежно выложенный булыжником, в руках у многих были котелки и ведра...
Федор ехал в общем вагоне. Как военный полковник он мог бы ехать в вагоне 1-го класса, но какая-то смутная тревога, одолевавшая его последнее время, заставила взять билет именно в общий вагон: здесь ему не надо было предъявлять документы и называть свою фамилию.
…А тревога уже давно не оставляла Федора. Показные судебные процессы над соратниками Ленина, аресты и расстрел легендарных маршалов революции Тухачевского, Егорова, а затем и других военачальников, рангом пониже, массовые аресты командиров старшего и среднего звена, число которых уже шло на тысячи, в одно мгновение сделало службу в Красной армии опасной: каждый день для офицера мог оказаться последним… После разговора с Люшковым тревога Федора только усилилась, и он провел несколько бессонных ночей в ожидании ареста. Главный чекист Дальне-Восточной республики с неприкрытым цинизмом обрисовал все его "прегрешения" перед Советской властью и тем самым словно бы провоцировал на какие-либо радикальные действия, будь то бегство за границу или... Нет, последнее Федор сразу отмел: сводить счеты с жизнью после неофициального, хоть и довольно откровенного разговора с начальником УНКВД, он даже не помышлял. Твердая уверенность в своей правоте и честное имя давали ему силы бороться за свою жизнь, давали право жить и работать, как в прежние годы. В глубине души он никак не мог поверить, что кто-то мог всерьез усомниться в его верности делу революции, его, коммуниста с дореволюционным стажем, прошедшего царские тюрьмы, школу партизанской войны, глубоко познавшего работу оперативного сотрудника ВЧК, ОГПУ, НКВД и, наконец, кадрового офицера, руководителя особого отдела крупной войсковой части...
Уйти за кордон? Такая мысль тоже не приходила ему в голову, хотя именно это он мог бы сделать легко: штаб его дивизии находился в поселке, расположенном всего в нескольких километрах от советско-китайской границы…
Он ожидал, что его арестуют прямо в кабинете Люшкова.... Но тогда при входе в Управление у него под любым предлогом изъяли бы табельное оружие... Не случилось.
…К себе в часть тогда он возвращался на автомашине, и, навязав ему двух-трех попутчиков, его могли бы арестовать в дороге, не рискуя жизнями посторонних людей... И тут обошлось. В дивизию он прибыл благополучно, а в беседе с комдивом вернулся к их давнему разговору об отставке. Как-никак – 65 лет – это уже возраст для военного, даже если ты полковник. Василий Дмитриевич отнесся с пониманием к его решению, угостил коньяком, но именно он-то и посоветовал ему сначала хорошо пролечиться в госпитале, съездить на курорт в Крым, на кавказские воды, или, на худой конец, в родную деревню, и только потом снимать погоны, посетовав, что "... человека у нас ценят, пока он нужен, пока он в строю, а потом все его проблемы достаются ему одному...". Также посоветовал определиться, в каком городе по выходе на пенсию хотел бы получить прописку, а с ней комнату или даже отдельную квартиру. Уже тогда старшим офицерам Красной Армии и НКВД, имеющим заслуженные награды, представлялась такая льгота. Орден боевого Красного Знамени, наградное оружие и три контузии, полученные в боях за Советскую власть, давали Федору основания на получение положенных льгот.
После бегства за кордон Люшкова тревога на какое-то время оставила Федора, однако появление оперативного приказа № 00447 от 30 июля 1937 года только ускорило его решение об уходе в отставку. Он понял, какую страшную разрушительную силу несет в себе этот документ, сколько невинных людей может пострадать от него, а участвовать в его исполнении он не хотел. Он лег в госпиталь для лечения язвы и последствий контузий, а потом, отказавшись от путевки в Крым, решил навестить своих родных в Урском...
Уже дома, в Урском и Гурьевске, он, что называется, шкурой почувствовал реально надвигающуюся опасность. Сначала Иван Кочергин, пока они ехали в Гурьевск, рассказал, как подвыпивший Кутько ночью дотошно расспрашивал его о появлении Федора в Урском, и скрыть этого уже было нельзя – видели бабы его в магазине. И хоть не сказал Иван, куда отправился ночевать Федор, но, похоже, Кутько, проспавшись после попойки, искал его в селе, и Грине Павлову было не сдобровать...
…И Кравцов, начальник Гурьевского райотделения НКВД, при раз-
говоре вел себя странно и настороженно... Может быть, показалось, но Федор за свою долгую работу в ЧК и ОГПУ привык верить своему первому чувству, первому и незамутненному проблеску интуиции, и отказывался от него только после самой тщательной проверки. Нервничал начальник, рукой что-то шарил в столешнице, словно пистолет у него там был... И голос дрожал... Не таким должен быть разговор двух офицеров, которых единит верность присяге и общая цель – борьба с врагами Родины.
Если Зло не пошло от Люшкова, то оно вполне могло возникнуть в кабинете начальника Гурьевской милиции. А что, если Зло Люшкова и Зло начальника РО НКВД, возникнув независимо друг от друга, сейчас слились воедино?.. А ведь где-то там, в Гурьевске, живет и служит Кутько?..
… А встреча в Сталинске с Машей и ее мужем, та истерика, которую ему закатил этот инженер, лишь добавили ему лишнюю долю беспокойства: смогли отказаться от родных людей, то почему бы лишний раз не доказать власти свою лояльность, заявив на человека, который ставит под угрозу их семейный уют и безопасность? А тот факт, что он полковник и родной дядя, лишь добавит вес этому доносу. Федор давно понял для себя: чем выше человек, на которого делается донос, тем больше этот донос ценится властями…
И вдруг Федор понял, что он уже давно перешагнул ту черту, которая в душе любого человека отделяет Страх и Совесть. А ведь от того, что одержит верх в душе человека, зависит то, как он проживет свою жизнь. Свой Страх он преодолел, а его Совесть, словно забыв о грозящей опасности, порой толкала его на рискованные шаги, граничащие с безрассудством! Именно такой ему представлялась попытка вернуть близких ему людей из ссылки. Он понимал это, но сознательно шел на риск. И все те опасения, та тревога, что не оставляла его все последние месяцы жизни, была реальной оценкой сегодняшнего дня, а значит всю свою дальнейшую жизнь теперь надо строить сообразно этой оценке.
Подумал он так, и словно от сердца отлегло. Видно, правду говорят: любая ясность, даже самая горькая, приносит облегчение, а любая неясность только вносит смятение в душу и тревожит ее.
… Стоянка поезда на станции Юрга затягивалась, но дежурная не торопилась объяснить причину задержки отправления, и потому пассажиры толпились на перроне около своих вагонов, готовые в любую минуту взять их штурмом, дабы не отстать от поезда. Федор тоже прохаживался близ вагона в ожидании отправления состава. Заметив среди толпы пассажиров милиционера, он подошел к нему.
– Товарищ, не подскажете, кто сейчас начальник милиции в Мариинске? Не Войтман?..
Козырнув обратившемуся к нему с вопросом полковнику, сержант подтянулся и чуть срывающимся голосом доложил:
– Не могу знать, товарищ полковник, кто в Мариинске, но у нашего начальника фамилия Войтман Фриц Дитрихович…
«Ба! Сама судьба уготовила ему встречу со старшим товарищем», – подумал Федор и, подхватив чемоданчик, что стоял на перроне у его ног, поспешил уточнить, как добраться до райотделения НКВД…
...Фриц Войтман заметно изменился за те пятнадцать лет, что они не виделись: повзрослел, возмужал, и только чуть ироничная улыбка напоминала Федору того молодого человека из Мариинска… Похоже, хозяин кабинета был чем-то озадачен, но не хотел омрачать встречи со старым приятелем. Сложив все документы в сейф, он поднял трубку и приказал дежурному по отделению:
– Я ухожу домой... поздно уже... Если будут звонить из Москвы или Новосибирска – немедленно сообщите, а все остальные дела потерпят до утра... Оперативная группа должны быть в боевой готовности... – к Федору он обратился другим тоном, – Федор Михайлович, дел – по самую макушку, но сегодняшний вечер будет наш... Столько всего накопилось за эти пятнадцать лет!.. Милости прошу в мою холостяцкую квартиру...
– Так и не женился?!
– Да нет, женился… Жену я отправил с ребенком к теще... Горячо тут у меня стало... Бывает, по два-три дня домой не прихожу – все врагов народа ищу!.. И что удивительно, стали из управления конкретные цифры приходить: столько-то человек – для первой категории, столько-то – для второй... Сразу-то и не понял, да просветили добрые люди: 1-я категория – расстрел, 2-я – лагерь... У меня и так-то "врагов" немного было, а после этого вообще перестал отправлять такие сведения... Спасибо Алексею Мироновичу...
– Кому? Пожидаеву?
– Да, ему самому... А что, вы знакомы были с ним, Федор Михайлович?
– В Томске работали вместе... Почему "были"?
– Потому "были", что застрелился Алексей Митрофанович две недели назад... Пришли за ним, а он...
– Вот оно что!.. – Федор произнес эти слова, стиснув зубы и нараспев, – Смерть идет за этим приказом, смерть...
– Уйдем отсюда, Федор Михайлович, – едва не взмолился Войтман. – С некоторых пор я чувствую себя в этом кабинете палачом в красной рубахе... Как у вас его зовут, - гад?
– Нет, Фриц, – КАТ...
... Однокомнатная квартира Войтмана выглядела нежилой: на печке и на столе была грязная посуда и остатки пищи, кровать не заправлена, домотканые половики сдвинуты в угол, на полу валялся сложенный пополам белый листок бумаги. Федор поднял его, развернул: на него усмешкой смотрел "Вождь всех народов".
– Фриц, опасная оплошность!.. Работягу за это лет на десять упрячут, а чекиста – сразу к стенке поставят! Поостерегся бы...
– Федор Михайлович, устал я от всего этого: устал бояться, устал работать... – он подобрал концы скатерти в кулак и вместе с посудой, с остатками пищи убрал со стола и вынес в сенцы. – Как Валя уехала, я здесь не могу оставаться... Потом как-нибудь наведу порядок... А сейчас поужинаем, выпьем... у меня спирт есть, сало, черный хлеб, лук... О! Картошка в мундирах! Как остроумно русские люди называют ее – в мундирах! Будете?
– Конечно, буду, Фриц, только она не в "мундирах", а в мундире...
... Ходики на стене показывали второй час ночи. За столом сидели двое мужчин в военной форме. Широкие офицерские ремни валялись на диване, верхние пуговицы их гимнастерок были расстегнуты, расслабленные движения и покрасневшие лица говорили о том, что ими выпито уже немало. Впрочем, они уже не пили, не ели – они вели трудный и серьезный разговор…
– ...Ну почему, почему, Федор Михайлович, когда урожай губит засуха или его вымывает дождями, мы должны арестовывать крестьян как вредителей и диверсантов? Ведь мужик – не Господь Бог и погодой управлять не может. Почему весь урожай, выращенный в колхозе, мы должны изымать, ничего не оставляя крестьянам ни на посев, ни на пропитание? Почему в течение года у нас в районе сменились два секретаря райкома и два председателя райисполкома? Ведь каждому новому руководителю требуется время, чтобы войти в курс дела, узнать людей. Почему мы так торопимся уничтожать всех, кто не согласен кричать по команде сверху: "Слава товарищу Сталину – любимому вождю всех народов!". Как его может любить вдова и дети расстрелянного крестьянина или отправленного в лагерь рабочего?
– Похоже, Фриц, нынешняя власть не знает, как заинтересовать людей работать лучше, чтобы жить богаче, и потому избрала самый простой путь: держать народ в страхе. Но всю жизнь прожить в страхе нельзя. Человек либо ломается, превращаясь в тупое и покорное животное, либо начинает бунтовать, а это опять война и разруха...
– Федор Михайлович, я не знаю, как помочь этим бедным крестьянам. Но что могу, то делаю... Я ведь прекратил вести активную борьбу с кулачеством и другими элементами потому, что не считаю их таковыми. Все производственные неурядицы и неудачи нам советуют считать как политическое преступление, а это или расстрел, или лагерь на долгие годы. Но если мы их всех расстреляем и посадим за колючую проволоку, то кто же будет сеять и пахать? У нас в районном руководстве многие думают также: секретарь райкома Шорин, заведующий конторой "Заготзерно" Нестеренко, прокурор Ощепков, судья Попова, председатель райисполкома Ивлев... Мы договорились не арестовывать неумелых руководителей, а снимать их с должности и отправлять на рядовую работу, но кому-то очень хочется крови, и они пишут наверх доносы. Недавно сняли Шорина с секретарства и перевели рядовым сотрудником в крайисполком, как не справившегося с работой, так его преемник, нынешний секретарь райкома Моисеев, уже вдогонку ему пишет: "...Мне кажется, что Шорин не просто оказался слепым по отношению к врагам народа, но он сам разделял их взгляды. Шорину не место в крайисполкоме...". А ведь он был заместителем Шорина... С таким человеком трудно и опасно работать рядом... Вы знаете, Федор Михайлович, мне порой кажется, что он уже и на меня пишет такие же доносы...
– Может так случиться, окаянное время – окаянные люди!..
...Не подвела интуиция опытных чекистов: 6 января 1938 года, спустя три месяца после этого разговора, был арестован Фриц Войтман. Доносы Моисеева достигли цели, и 10 января того же года на заседании Юргинского райкома партии по предложению Моисеева все члены райкома единогласно постановили: "… Ф.Д. Войтмана, члена ВКП(б) с 1917 года, исключить из членов партии как врага народа и дело о нем передать органам НКВД...". А спустя еще три месяца уже самого Моисеева срочно вызовут в крайком партии, и больше его никто не увидит, а члены райкома также заочно и единогласно постановят: Моисеева исключить из членов ВКП(б) как врага народа... В ту пору граница между понятиями "свой" и "чужой" была эфемерной, но одно правило действовало безотказно: "свой" в любой момент мог стать "чужим", но "чужой" "своим" – никогда! Такова была логика окаянного времени...
Глава 7
Похоже, жизнь в маленьком Нарымском поселке Шишкино к лету тридцать седьмого года вошла в обычное для таких поселений русло, и даже бегство Яковлевых никак изменило его уклада. Каждый день бригады спецпоселенцев уходили в лес, откуда разносились по всей округе стук топоров, визг пил да громкий треск падающих деревьев. А в самом поселке уже появились новые строения: две избы (для сельсовета и школы), заканчивалось строительство поселковой бани, а несколько бараков потеснили в центре поселка шалаши, и бывшие жильцы разбирали их и сжигали под веселый свист. Здесь, как и везде, умирали люди, и кладбище за бугром также росло и ширилось не меньшими темпами, чем сам поселок. Уже по весне в комендатуру и в сельсовет поставили телефоны, и теперь через коммутатор исправительно-трудового лагеря, где его начальником все еще оставался Морозов, можно было дозвониться до самой Москвы.
На должность председателя сельсовета из Колпашево был прислан бывший бухгалтер потребсоюза. Проворовался у себя дома, и тогда партийное руководство отправило его «на исправление» в эту глушь, решив, видимо, что здесь и такой председатель сойдет…Никишин Фадей Иванович был упитанным мужчиной, возраст которого перевалил за пятьдесят. Он обладал лысиной на всю голову, обаятельной улыбкой и постоянным желанием шутить, будь то к месту или нет.
– Ну-с, дражайший Семен Семенович, – начал Никишин, едва появившись в кабинете коменданта. – представляюсь по случаю прибытия на службу в ваш поселок. Надеюсь, мы будем ладить с вами во всех вопросах, как и подобает цивилизованным людЯм… А таких нас здесь только двое: вы да я, а все это кулачье да недобитая контра – спецконтингент, который надобно держать в ежовых рукавицах. Ха-ха… Вы знаете, это выражение сейчас на слуху, и все благодаря Николаю Ивановичу Ежову. Скольких уже прибрали этими рукавицами!
– Вы не из их числа будете? – хмуро откликнулся Попков, чем сразу озадачил гостя. Затем добавил. – Что ж, будем держать контингент в строгости… Кстати, дражайший Фадей Иванович, вас это тоже касается… Я наслышан о ваших «подвигах», поэтому должен сразу предупредить, что воровать здесь особо нечего, да и я не дам… Весь быт посельщиков на вас. Как я понял, секретаря сельсовета вы привезли с собой?
– Да-да… моя жена будет выполнять эту работу. Где найдешь в такой глухомани грамотных людей? Кстати, меня также информировали о ваших…м-м…личных делах с поселенкой… понимаю, сочувствую, а дальше, как говорится, поживем – увидим…
– Что ж… поживем – увидим…
Попкова покоробило от плохо скрытой угрозы нового председателя сельсовета, и для себя он решил, что расслабляться в отношениях с этим слащавым на вид человеком он не будет. А между тем сама обстановка в стране говорила о том, что наступают страшные времена, а все растущая волна арестов высокопоставленных партийных и военных работников только подтверждала эти опасения. Теперь Семен Семенович доверял только себе и… Алене Ивановне Кузнецовой.
А жизнь ее, похоже, также устоялась, и главной причиной этой стабильности была та опека, которую взял Семен Попков над ней и ее семьей. В числе первых Кузнецовы получили в новом бараке отдельную просторную комнату с печкой, а к концу года комендант надеялся переселить из шалашей в бараки и остальных спецпоселенцев. Свои отношения с Аленой Ивановной он не афишировал, но и не прятался по углам: взрослые люди – они строили жизнь по своему разумению, но он понимал, что ему, офицеру войск НКВД, эта связь со спецпоселенкой могла изломать и карьеру, и жизнь. Но Семен Семенович был человеком не робкого десятка, а поселок их находился в такой глуши, что никакая комиссия по такому незначительному поводу не поехала бы сюда, тем более, явных врагов ни у Попкова, ни у Алены Ивановны не было, а те мелкие доносы, что от случая к случаю уходили в исправительно- трудовой лагерь или окружную комендатуру от Зубастика, своевременно гасились Морозовым и Шишкиным. Как всегда, раз в неделю, в банный день, который, как правило, падал на субботу, Алена Ивановна не приходила ночевать в свой барак, под предлогом того, что остается прибрать в бане и комендатуре. Прежде чем определить для себя такой образ жизни, она серьезно поговорила с сыном и невесткой.
– Никита, Марта, осуждаете меня, наверное?
Ответа не последовало, но оба они стыдливо отвели глаза в сторону, не решаясь встретиться с взглядом Алены Ивановны.
– …Сынок, когда жизнь Егорки была под угрозой, ты сказал: мама, надо идти к коменданту… Ты взрослый мальчик, ты, наверное, знал, что может последовать за этим моим обращением, тем более, Семен Семенович не скрывал да и сейчас не скрывает своих чувств…Он ведь и жениться предлагал мне не раз… Я не соглашаюсь, потому что для него это будет конец. Худо-бедно, а все же нам жить чуть легче, чем другим: лекарства какие-никакие, продукты, что Семен Семенович иногда вам передает, баня, теплые вещи, комнату в бараке получили по первой очереди. А в самую стужу не только детей, но и вас он допускал в баню на ночлег… Не надо грешить на него, а если меня судить будете… Киньте камень, коль рука подымется… Почти сорок лет прожили мы с Гордеюшкой душа в душу, но призвал его Господь к себе. Хорошо бы и мне с ним в один час умереть, да не случилось – видать, я вам еще здесь нужна. Да вон Варю, Яшкину внучку, теперь ростим, твоего Егорку… Что же, осудите теперь свою мать? Только поймите, что не блуд это… Тебе, Никита, трудно понять, ты мужиком родился, а вот Марта должна уразуметь, насколько легче жить, когда рядом есть верный и добрый человек… вот, как ты, Никита для нее…
– Алена Ивановна… майн мутер…– Марта сильно волновалась, и потому путала русские и немецкие слова, – Я все понимай… Никита тоже понимай… Мы плохо не думаем…мы любим вас.. Я молюсь за вас сразу двум богам…
В один из банных дней Попков надолго засиделся в своем кабинете. Алена Ивановна, в белой рубахе и юбке, сушила волосы, сидя в спаленке на диване, не смея мешать Семену Семеновичу. Оба окна были плотно завешены темными посконными одеялами, дабы сокрыть от любопытных глаз, и прежде всего, недобрых глаз Зубастика, ночные секреты комендатуры. Как ни пытался тот скрыть свой интерес к жизни коменданта, а проведал-таки Семен Семенович о его бдениях под окнами и принял соответствующие меры предосторожности: стал закрывать их на ночь, но, посчитав, что этого недостаточно, он строго поговорил со своим помощником, после чего тот недосчитался еще двух зубов. А напоследок Попков пригрозил отправить его в лагерь к Морозову на общие работы. После десяти вечера он вообще запретил ему появляться в кабинете без вызова, определив только три случая, когда тот может его побеспокоить в неурочное время: смерть кого-либо из спецпоселенцев, побег или прибытие в поселок начальства. Такие же условия были им предъявлены жуликоватому председателю сельсовета. Кисло усмехнулся Никишин и отбыл в свое строение, в сельсовет, а вслед за ним торопливой походкой засеменил Зубастик. Похоже, теперь у них появились общие интересы…
– Аленушка, что ты от меня прячешься?.. Подь-ка сюда…
– Семен Семеновыич, полночь скоро, а ты все с бумажками своими. Спать-то когда?
– Эх, Аленушка, похоже, на том свете только и отоспимся, – ответил Попков, входя в спальню. Он был в галифе, в белой нательной рубахе, босой, в руках у него был листок с текстом. Присев к ней на диван, он протянул его ей. – На-ко вот посмотри, все ли здесь правильно?..
Женщина медленно разбирала написанное: Барбашова Мария Гордеевна…1898 года рождения… г. Сталинск… муж – инженер…
– Что это, Сёма?
– Понимаешь, в 1935 году, ещё до того, как я здесь появился, из УНКВД по Запсибкраю в окружком было направлено директивное письмо, где говорилось о необходимости … избавляться от нетрудоспособного контингента…
– Ой, это как же? Убивать, что ли? – испугалась Алена.
– Ну что ты… До этого еще не дошли, хотя… М-да… Так вот, если у спецпоселенца, старого, больного, кто не может приносить пользу здесь, имеются родственники там… на большой земле, то мы должны списаться с ними и отправить таких поселенцев туда – пусть они их сами кормят, лечат… Я дважды посылал запросы на твою дочь, и оба раза приходил отказ: «Запрашиваемое лицо в данном населенном пункте не проживает… Место нахождения его установить не предоставляется возможным…». Почему так? Я уже и ЗАГСы запрашивал: может фамилию поменяла, а может, тьфу-тьфу-тьфу, померла ненароком.
– Семен Семенович!.. – горячо возразила Алена.
– Аленушка, я же три раза сплюнул, чтобы не сглазить. Все ли правильно в этой записке: фамилия, адрес?..
– Написано-то правильно, а вот где она сейчас, я не знаю.
– М-м-да…– Попков озабоченно почесал затылок. – Тогда только одно может быть: если они отказались от тебя и по их просьбе выставили «сторожок» на почте, на предприятии, где они работают, в ЗАГСе…
– Что ты такое говоришь, Семен!.. Неужто Маша посмела бы…
– Алена Ивановна, ты многого не знаешь в этой глуши. Это сплошь и рядом сейчас там, на большой земле. Отказываются публично: на собраниях, в газетах, по радио…
– Какой стыд!.. От родных людей?! Не по-человечьи это, не по-божески…
– Э-э, милая моя, какой тут Бог? У нас ведь страна воинствующего атеизма: религия - опиум для народа… церкви закрываем, попов в тюрьму сажаем, а то и вовсе к стенке ставим. Тут и сам от себя откажешься!..
– Вот какие дела там творятся?.. А мы-то тут все в своих заботах завязли и ничего не знаем.
– А может быть, это к лучшему? Недавно был в Колпашево, так Шишкин шепнул на ухо, что какой-то страшный приказ пришел из Москвы, особо секретный… Много людей он погубит! А вы здесь все целее будете, я так думаю…
– Да неужто кому-то еще мало той крови, что в гражданскую пролилось, да сколько людей по тюрьмам распихали…
– Эй, гражданка Кузнецова, не так смело и не так громко! – строго, но с улыбкой перебил ее Попков и, подойдя к окну, отвернул за край посконину и заглянул через стекло в ночную тьму. – Ты что так развоевалась? Филька везде нос совал, а тут еще этот Никишин… Осторожнее надо быть, Алена Ивановна, и сына строго-настрого упреди…
И вот что еще: попробую я Марту устроить чикировщицей в лагерную контору… Все легче, чем с топором сучки рубить да кору скоблить… Опять же, ей продпаек будет идти…
– А что же это за работа такая, Сем?
– Учетчица, значит… с лагерным десятником будет ездить на лошадке по бригадам, помечать и учитывать заготовленный лес – все не общие работы… Морозов обещал помочь…
– Ну, дай-то Бог, а то она совсем с лица сошла… худая очень…
– Да, что ни говори, а то верно: что русскому хорошо, то немцу смерть! Это русские бабы у нас такие… пышечки!..– и он обнял Алену за талию, прижался к ее плечу.
– Хотел я, Аленушка, отыскать твою родню и отправить тебя туда с детьми, да, видно, не получится… С кем я-то останусь тут, а?.. – он продолжал обнимать женщину правой рукой, а левая уже нырнула в широкий проем рубашки и ласково сжала ее большую красивую грудь.
– Семен Семенович, – чуть отстранилась она от него, – не надо… вдруг кто-нибудь увидит?..
– Да кто ж увидит?! Дверь закрыта, окна занавешены, все делаю молчком, а ты боишься, хотя сама во весь голос говоришь такие слова! Ну, дай я поцелую твою титечку, и спать будем…
– Вот ляжем спать – поцелуешь… а может быть, еще что-нибудь
получишь…– голос ее звучал томно, глаза зазывно блестели в отсветах керосиновой лампы.
– Все! К черту дела – спим! – он отправился в кабинет, но в дверях остановился и спросил:
– Алена, а может быть, у тебя есть еще родственники, к которым тебя можно отправить? Подумай?..
– Избавиться хочешь?.. – с улыбкой спросила Алена. – Не получится…
Пока мужчина звенел ключами металлического шкафа и проверял засов двери, Алена успела подумать: не дать ли сведения о Федоре Михайловиче Кузнецове… Он, должно быть, теперь большой начальник, но она не знает его адреса, и потом, как Семен уже не раз говорил, что повально идут аресты генералов, партийных секретарей и других разных начальников… Не навлечет ли на Федора беду ее признание и письмо, которое уйдет отсюда, из большой таежной тюрьмы? О нем она сразу ничего не сказала, а теперь, наверное, и вовсе надо молчать… Есть еще Вера… Вот ее пусть попробует найти Семен Семенович, когда станет поспокойнее... Ее мысли прервал веселый голос коменданта: он уже затушил лампу в своем кабинете и теперь, весь в белом – рубаха, кальсоны – готов был загасить лампу и в спаленке:
– Готовы ли вы, гражданка Кузнецова, дать необходимые следствию показания во время ночного допроса?
– Такому следователю я готова отдать все и на всю ночь…– она встала с дивана и подошла к кровати.
– Тогда… – оставив лампу, он быстрыми шагами подошел к ней, подхватив ее рубаху за полы, махом обнажил тело женщины и, зарываясь лицом в ее тяжелые и теплые груди, прошептал с плохо скрытым восторгом. – Ты и сейчас красавица, Аленушка, а какой же ты была в двадцать, в тридцать лет?!.
– Боюсь, что сейчас тебе уже никто об этом не скажет… Потуши лучше свет…
– Пусть он будет… Я хочу видеть тебя в самый сладкий миг…
– Что ж, смотри, Сёма, смотри на мое бабье лето...
* * *
… Уже неделю Федор находился в Томске. Простившись с Войтманом в Юрге, он поспешил сюда, чтобы отыскать следы Алены и своего сына, и очень надеялся на помощь старых товарищей-чекистов, но таковых не нашел, ни одного. Похоже, новые времена делали тщательную зачистку всему тому прошлому, что мешало им в дне сегодняшнем, и первыми жертвами этой зачистки становились те люди, которые не соглашались и противились той паранойе страха и жестокости, что насаждалась властью.
На все его вопросы работники Томского ГО НКВД отвечали с непроницаемыми каменными лицами: данной информацией не располагаем, поскольку вопросы размещения спецконтингента возложены на окружные исполкомы, в данном случае – на Нарымский окружной исполком Советов, который находится в Колпашево… Обращайтесь туда либо в Новосибирск, в исполком Совета Западно-Сибирского края… Даже его офицерское удостоверение не помогло. Узнав, что вопрос касается выселенных из Кузнецкого округа, кто-то ему посоветовал обратиться в горисполком, к товарищу Карманову, который долго работал в тех местах и по роду работы до сих пор связан с Кузбассом.
Николай Николаевич Карманов принял Федора на удивление радушно. Усадил за стол, предложил чаю, папироску, но, получив вежливый отказ, приготовился слушать посетителя, излишне нервно поправляя черные роговые очки на крупном носу.
– …Да, да, бывают у нас ошибки, к сожалению, но сами видите, какая обстановка, какая классовая борьба… – так он отозвался на рассказ Кузнецова. – Я много лет работал в округе, кстати, в Урском бывал, только вот вряд ли смогу вспомнить… э-э, Кузнецову Алену и… Кузнецова Никиту… Сколько ему, говорите? Тридцать один?.. Ну, тогда он еще ребенком был и на собрания не ходил… Не совсем мой профиль… Мой сектор курирует ход организации колхозов на новых землях…
– …В Нарымском округе тоже?.. – мрачно спросил Федор.
– Да-да, и там тоже… Но через смежников попробую узнать о местонахождении… э-э… Кузнецовой Алены Ивановны, Кузнецова Никиты Гордеевича и…
– Вот здесь я указал их имена, год рождения, дату высылки… – Федор положил на стол измятый листок.
Карманов, поправив очки, взял его и принялся изучать.
– Так…так… все понятно…День-два, я думаю, займет эта работа…Вы где остановились, в гостинице?
– Свободных мест там нет даже полковнику… Я снял комнату…
– Ах да… У нас же проводится слет колхозников, совсем забыл… А вы напишите свой адрес вот здесь, на бумажке… Вдруг вопрос раньше решится – я вас сразу найду…
После некоторого раздумья Федор черкнул адрес: Партизанская, 7…
– О-о, я знаю, где это …совсем недалеко от почтамта…
… Едва за Федором закрылась дверь, как Карманов поднял трубку телефона и набрал номер городского отдела НКВД…
После разговора с Кармановым Федор на какое-то время воспрял духом: он поверил, что наконец-то ему удастся найти след сына и любимой женщины, а уж тогда он приложит все свои силы, чтобы изменить их судьбу к лучшему…
Холодный порывистый ветер с самого утра бесчинствовал, разметая по грязным улочкам города накопившийся мусор, загоняя собак в подворотни и удерживая людей от праздных прогулок. Но после полудня, словно устав от собственной вольности, он вдруг затих, и низкое свинцовое небо обрушило вниз море дождя и снега. В один миг крыши домов, сараев, купола церквей, их стены и заборы преобразились, как будто по чьей-то недоброй воле были небрежно облиты грязно- белой краской.
Длинная военная шинель Федора быстро погрузнела от влаги и не позволяла ему идти быстро, летняя же офицерская фуражка, даже накрытая башлыком, также промокла и совсем не спасала голову от холода. Улицы города были темны, и только там, где были магазины, рестораны и какие-то другие казенные учреждения, становилось светлее от их ярко освещенных окон. Еще днем Федор вдруг открыл для себя, что старинный город купцов и ученых готовится к празднику – к 20-й годовщине Великой Октябрьской революции. Кумачовые флаги, флажки, плакаты и транспаранты напоминали горожанам о приближающейся дате, призывали теснее сплотить ряды вокруг партии Ленина-Сталина и дать отпор всем внешним врагам молодой Советской республики. В дневном свете они смотрелись весело и призывно, сейчас же, в ноябрьских сумерках, они выглядели мрачно, а, напитавшись за день небесной влагой, при каждом случайном порыве ветра гулко хлопали в темной вышине, вызывая какое-то беспокойство…
Оглядевшись по сторонам, он понял, что стоит напротив входа в городской почтамт. В поздний час улица была пустынна, но все окна первого этажа зазывно светились в осенней тьме. И вдруг ему захотелось позвонить в свою часть, услышать знакомый голос дежурного офицера, расспросить о делах товарищей, поговорить с Артемом Дымбой... Он понимал, что за то время, что отсутствовал в части, пароли не раз изменились и ему придется звонить на общих основаниях и за свой счет, как простому гражданину Советского Союза… А что в том плохого?..
Федор глянул на часы: скоро на Дальнем Востоке начнется новый день… Что ж, для солдата служба не кончается ни днем, ни ночью… С третьей попытки отозвался коммутатор центра оперативной связи армии.
– Алло, здравствуйте, это Владивосток? Центр связи?..
– Да, я – «третий», слушаю вас?..
– «Третий!? Катя, это вы?..
– Ой, кто это?
– Катюша, это полковник Кузнецов…
– Ф-федор Михалыч?..
Кузнецов слышал, как дрогнул голос девушки, но отнес это на то, что звонок его был совсем нежданным для нее.
– Катюша, как там наши дела? Что нового?
Смятение девушки только усилилось. Не желая ее смущать и тратить драгоценное время междугородней связи, он попросил соединить с дежурным офицером его дивизии. В трубке что-то щелкнуло, и послышался бодрый мужской голос:
– Дежурный офицер по штабу дивизии капитан Неёлов…
– Неёлов? Вы давно в дивизии, капитан Неёлов?.. Мы не знакомы…
Теперь пришла очередь пребывать в смятении Федору: более сотни офицеров в его дивизии, и любого он узнал бы сейчас по голосу, но Неёлов?..
– Кто говорит, представьтесь, пожалуйста?!
– Говорит полковник Кузнецов… начальник особого отдела дивизии… – сделав небольшую паузу, он выдохнул в трубку, – я сейчас в лечебном отпуске…
– М-м…товарищ полковник…– голос его осекся, а потом вовсе пропал, но какой-то фон шел по проводам с Дальнего Востока в центр Сибири. Федор понял, что капитан закрыл ладонью трубку и с кем-то разговаривает…