Сергей Павлов. Кузбасская сага. Роман. Книга 3. Чужое время, чужие люди… (Окончание) ч. 3
Слушая, как его бойцы весело ржут за окном, умываясь холодной водой, он отодвинул пустую кружку и принялся обуваться.
… «Ее зовут Алена» – почему-то всплыли в памяти последние слова командира взвода охраны. «Алена». При одном только воспоминании этого имени у него защемило сердце. Сколько же, семь, восемь, десять лет он не видел ни ее, ни брата, ни своего сына Никиту. «Своего» – так он мог его называть только сам для себя. Один раз он сказал это Алене, и она ответила, как отрубила: «Никогда не смей называть Никиту своим сыном, если хочешь видеть иногда меня, Никиту, Гордея… Его отец – Гордей!». И сказано это было таким тоном, что второй раз он никогда не посмел бы назвать его своим сыном. Да и когда называть, если они после этого и не виделись больше. Туркестан, Москва, Дальний Восток… Вот сейчас он, казалось бы, совсем рядом от них, а все некогда! Вот жизнь собачья! Перед тем, как поеду на Восток – непременно съезжу к Гордею, к Алене, к сыну…
Он стал надевать портупею, и вдруг снова в памяти всплыли слова Сизова: «… Невиданной красоты женщина!» Именно так он всегда восхищался красотой Алены, поди ж ты, и этот мальчишка тоже заметил такую красоту! Пятьдесят лет ей… А сколько же Алене? Он на секунду задумался – 56! Она же ровесница Гордея… «Липа Кузнецова» – 4 года. Федька, сын Гордея – ушел с белыми еще в девятнадцатом…Тут Федор невольно поежился: в последнее время он чувствовал, что в его ведомстве все строже и строже вчитываются в анкеты всех без исключения граждан, а уж своих сотрудников изучают с особым тщанием. И тот факт, что о беглом племяннике, Федоре Гордеевиче Кузнецове, до сих пор ничего неизвестно в ОГПУ – счастье для него, Федора. Тут могут вменить в вину то, что он не поставил в известность свое руководство о племяннике-белогвардейце, а это, в лучшем случае, увольнение без пенсии и выходного пособия, а в худшем… Тут не поможет ни боевой орден, ни именное оружие: утаил – значит, враг! Оттого и хотел он выйти в отставку, что анкетой пенсионера никто особо интересоваться не будет. А тут перед каждым новым назначением идет «очередной чес». Казалось бы, все проверено на шесть рядов, ан нет! B том-то и дело: чем выше ты занимаешь пост, чем выше твой ранг и звание, тем с большим тщанием изучают каждый день твоей жизни…
Ну, ладно. Сейчас уже ничего изменить нельзя. И хотя в телеграмме ему только «предлагается» выехать на Дальний Восток, а по сути это приказ, не выполнить который он не мог. Только смерть или тяжелая болезнь стала бы веским поводом для «неотбытия на Дальний Восток». Вот так-то, товарищ Кузнецов!
Он надел фуражку, поправил ее перед зеркалом, и уже сделал последний для себя вывод: Липа Кузнецова… «красивая женщина» по имени Алена – случайное совпадение. У сестры Малашки не может быть детей – она больна да и живет где-то в монастыре на севере Томской области, а может быть, уже и не живет. Век блаженных короток. Вон, Митя-дурачок был в Урском, тридцати не было – помер. Никита? У него был сын Егорка, значит, его, Федора внук… Ему сейчас шесть или семь лет, а Липа?..
– Товарищ командир! Федор Михайлович, малец прискакал, говорит к ним
в деревню бандиты наехали, убивают сельсоветчиков… Три версты до
них… Милиция уже знает…
– Тревога! Всем в ружье!
Уже через полчаса летучий оперативный отряд ОГПУ Западно-Сибирского края под командой Кузнецова Федора Михайловича на рысях спешил на поимку бандитов.
Так в мае 1934 года на безымянном разъезде под Томском навсегда разошлись пути Федора Кузнецова с его сыном Никитой и той единственной женщиной, которую он любил всю свою жизнь. Но об этом он узнает много позже…
Глава 3
100 тысяч человек должен был принять Нарымский округ из числа кулаков, отправленных в этот северный край из Алтая, Красноярского края, Новосибирской области. Уже позднее к ним присоединятся выселенцы с Урала, Молдавии, Украины, Прибалтики. В Москве были уверены: велика Сибирь – всех примет!
Первые партии спецпереселенцев оседали в непосредственной близости от Томска по месту дислокации Галкинской, Парбигской, Тоинской, Шегарской комендатур. Профильным направлением их развития было сельскохозяйственное производство. По мере "укомплектования" спецконтингентом данных комендатур следующие партии поселенцев продвигались все далее на Север по Оби или в глухие, практически незаселенные места в верховьях Васюгана. Именно туда направлялись колесные буксиры, в пору своей молодости славно послужившие купцам-миллионщикам, доставляя их товары на Север для аборигенов, а назад же, на "Большую землю", они тянули за собой баржи с пушниной, рыбой, оленьими шкурами. Только сейчас они шли в упряжке с баржами, в тесных и холодных трюмах которых навстречу своим мукам, а нередко и смерти, ехали те, кого в родных селах и деревнях поспешно, а зачастую ошибочно, признали кулаками, подкулачниками, социально-опасными элементами (СОЭ), социально-вредными элементами (СВЭ). И чем дальше заплывали на Север эти плавучие тюрьмы, тем призрачнее становились надежды узников на спасение и возвращение в цивилизацию...
А между тем Совет Народных Комиссаров СССР поставил перед западносибирскими организациями практически невыполнимую задачу: за два года (1932-1934) освободить Нарымский округ от поставок извне хлеба, овощей, фуража и перевести спецпереселенцев, обживающих этот суровый и скупой на радости край, на полное самообеспечение, для чего последним предстояло освоить 855 тысяч гектаров земельных фондов края, раскорчевать 75 690 га тайги, пробить и обустроить 970 колодцев и проложить 285 километров проселочных дорог, освоить под полевые и огородные культуры не менее 34 700 гектаров и много еще чего...
Поселок Большая Ямка Каргасокского района Нарымского округа, некогда бывший стойбищем остяков, повел свою новую историю с осени
32-го года, в самый разгар борьбы с кулачеством. Первый комендант его,
Апексим Шишкин, прибывший к новому месту своей службы вместе с немногочисленным конвоем и партией спецпоселенцев, поставил перед ними задачу: соорудить для жилья с десяток больших шалашей и засыпать огромную яму, которая непонятно для каких целей располагалась в самом центре будущего поселка. А когда эти задачи были выполнены, он торжественно объявил, что поселок Большая Ямка, в виду того, что сама Ямка уже уничтожена, отныне переименовывается в поселок Шишкино в честь первого его коменданта, коим здесь является он – Апексим Емельянович Шишкин. Пояснил также, что их поселок в первое время планируется использовать как перевалочный пункт для переброски последующих партий спецпереселенцев в верховья Васюгана и что теперь им до осенних холодов предстоит построить комендатуру с хозпостройками и землянки, в коих и придется зимовать...
Весной 33-го жителей Шишкино, количество которых за зиму уменьшилось на треть, погрузили в баржу и отправили дальше, вверх по Васюгану, на обжитие новых мест, а их шалаши и бараки оставались в наследство для следующей партии горемык с Большой земли. Это была своего рода Нарымская ротация: считалось, что им, пережившим практически на голом месте одну суровую сибирскую зиму, уже легче будет перенести вторую зимовку на необжитом месте в таежных дебрях, а там, глядишь, и третья будет ждать. По сути своей это были выморочные партии, а конвоиры в шутку называли их "пионерами": мол, впереди всех идете, пенки снимаете.... Да только на деле из этих "пионеров" до третьего зимовья доходили единицы. Так чиновники ГУЛАГа из далекой и заласканной Москвы отправляли на верную и скорую смерть сотни и тысячи "пионеров".
Весной 35-го прошла очередная такая "ротация" в Шишкино, но только все лето, до конца августа 35-го года, поселок практически пустовал. Заволновался Апексим Шишкин, словно недоброе почуял, а получилось как раз наоборот: со свежей партией спецпоселенцев числом в двести с лишним человек прибыл новый комендант, а самого Шишкина отозвали в Колпашево, в окружную комендатуру. Согласно предписанию НКВД, в Шишкино создавался филиал леспромхоза, а его жители вместе с арестантами исправительно-трудового лагеря, что располагался в трех верстах от поселка, теперь должны будут поставлять родине лес из глубинки Нарымской тайги... Там же, в лагерной зоне, находилась контора леспромхоза имени товарища Кирова с немногочисленным штатом администрации и конвойной ротой.
Новый комендант поселка, Семен Семенович Попков, оказался человеком немолодым, но даже в свои пятьдесят, из которых двадцать лет было отдано военной службе, он оставался бодрым, жизнерадостным, к месту и не к месту шутил, любил розыгрыши, отчего и сам нередко попадал впросак, зато контингент комендатуры заставлял ежиться от страха и недоумения. При передаче дел, узнав от Шишкина, как поселок получил свое название, на первом же построении партии поселенцев в присутствии отъезжающего коменданта объявил:
– ...Итак, граждане кулаки, когда-то местные туземцы называли это стойбище Большая Ямка. Апексим Емельянович Шишкин в честь себя любимого назвал его Шишкино. У меня фамилия не кругленькая – Попков, но, чтобы не нарушать традиции, объявляю, что теперь поселок будет называться Попкино. Как звучит, граждане контрики?
Видя на лицах людей недоумение и заслышав сдержанный смех, он резко сбросил улыбку с лица и добавил уже суровым голосом:
– Не потому поселок будет называться Попкино, что у меня фамилия такая, а потому, чтобы вы запомнили раз и навсегда: пока я здесь комендант, ваши попки... да какие к черту "попки", ваши ж...пы будут в мыле, но планы по заготовке леса и сбору лесных продуктов будут выполняться, а нет... – я найду на ваши... хм-м... попки управу!.. Саботажа не потерплю!..
– А ты, Семен Семенович, зазря объявил о новом названии поселка… – выговаривал ему потом Шишкин, – Тут такая канитель пойдет: документы переиначить, печать, карты... Нет, не пойдет начальство на это!
– Эх ты, Апексим Шишкин, ни хрена ты не понял меня! Мне ведь по хрену, как он будет называться – Шишкино или Попкино! Главное, я сказал, как буду спрашивать с них за лесоповал, и они это запомнят, а то, что я сказал про "Попкино" – шутка, товарищ Шишкин!
Как потом оказалось, любимым словцом Семена Попкова было "хрен", которое он вставлял в свою речь, где ни попадя, и потому вскоре поселенцы за глаза стали звать его "Хрен Попкин". Как видно, шутить могли и спецпереселенцы...
Жилфонд в распоряжении нового коменданта оказался более чем скромным: 11 больших шалашей да 10 легких засыпных землянок. Прежний комендант считал, что перезимовать-то зиму кулачье может и в таких строениях, но наверх регулярно уходили отчеты о строительстве бараков и жилых домов. Не раз на совещаниях в окружной комендатуре Шишкина ставили в пример: людей успел расселить по баракам, дома строит.... Потому-то и отозвали его в Колпашево летом 35-го как передовика-стахановца для налаживания работы в округе. То-то подивился Семен Попков, когда обнаружил, что на вверенном ему участке нет ни одного барака и ни одного дома, хотя на совещаниях не раз звучали разные цифры: то "десять", то "двенадцать"... Предъявил он было претензии своему предшественнику, да тот со смехом оборвал его:
– Не дрейфь, Семен! Сюда, в глухомань, никто с инспекторской проверкой не поедет, а к Новому году ты и двадцать бараков построишь... Зато какие хоромы я тебе оставляю: комендатура о двух комнатах, банька, сараюшка и ясли на двух лошадей... Учти, у меня ведь, кроме лопат да топоров, ничего не было, а как без пил лес распускать? Шалаши-то можно из веток собрать, а на бараки нужны тес, плаха...
– Но комендатуру-то ты построил без пил и топоров?
– Для себя-то можно расстараться... А у тебя сейчас в трех верстах целый лагерь стоит, а там тебе и пилы, и станки разные, и лошади. Говорят, трактора даже пригонят скоро – вот жизнь будет! Но только ты про мою туфту никому и нигде! А я тебя завсегда наверху прикрою... Лады?
И пришлось Семену Попкову идти на такой сговор с жуликоватым коллегой...
Проводив своего предшественника в Колпашево, Попков сделал последнее внушение команде поселенцев:
– Сутки вам на обустройство, а завтра в 12 часов сбор здесь со своим инструментом. Получите наряды на работу... От нее освобождаются больные и старики после 60 лет, а также дети до 8 лет. Питайтесь своими запасами и тем, что найдете в лесу – шамовка придет только послезавтра... Бежать не советую: кругом болота, а там (он махнул рукой в сторону леса, стеной окружавшего их поселок) – лагерь, там охрана, собаки... К реке без разрешения не выходить! Сейчас разберитесь, кто с кем будет жить, к вечеру дать мне фамилии старших по шалашам и землянкам. Разойдись!
Уже тогда, вглядываясь в изможденные и безрадостные лица своей команды, Семен Семенович где-то в глубине душе жалел их и наперед знал судьбу если не каждого, то многих. Старики и старухи до весны не доживут: стужа лютая, плохая еда, а главное, переживания за своих детей и внуков, приберут их в первую очередь. Затухнут, как свечки, груднички и дети до пяти-семи лет: та же плохая еда, холода да болезни загасят их. Молодые парни и девки уйдут в бега, да вряд ли кто из них доберется до Большой земли: в болотах утопнут или вернутся назад... А этот мордатый, что на голову возвышался над толпой, видать, балагур по жизни. Тут останется навсегда. Сам ли руки на себя наложит или кто поможет из уголовничков: не любят они тех, кто сильнее их, а потому мстят им в первую голову. Уже заканчивая свою речь перед контингентом, увидел он на левом фланге шеренги женщину, и словно кипятком обожгло его... Пятьдесят лет ей, а то и больше, одета в какое-то старье, изрядно потрепавшееся за дальнюю и многотрудную дорогу, но стать-то какова, красота, а главное, отрешенность от всего окружающего: словно не кулачка она, а какая-то принцесса, случайно оказавшаяся здесь в окружении босяков. Ни отчаяния, ни страха, ни боли не заметил он на ее красивом лице, а самообладанием она, похоже, давала силу и надежду тем, кто был рядом с ней, кто был слабее ее. И дрогнуло сердце старого холостяка. Много лет своей служилой жизни он оставил в Соловецком лагере особого назначения (СЛОНе) и на Беломорканале, одолел полувековой рубеж, а так и не встретил ту одну, о которой томилась и маялась под солдатской шинелью его одинокая душа, и вдруг она здесь...
– Гражданин начальник, меня до вас направил начальник лагеря Морозов Степан Егорович. Охрана, говорит, коменданту не положена, а помощник нужон, потому и направил меня к вам для скорейшего обустройства арестантов.
– Не арестантов, а спецпоселенцев, болван! В крайнем случае – трудпоселенцев… И чтобы я этого слова больше не слыхал от тебя! «Арестанты»! Тогда мы что – тюремщики?! Уж, хренушки! Пойдем лучше в комендатуру – обскажу, чем будешь заниматься...
– Да я знаю, гражданин начальник, я не впервой тут... Пойду потороплю этих … спецпереселенцев или поселенцев с размещением да списки соберу старших по баракам...
– "По баракам"!.. – передразнил его Попков, – где ты видишь здесь бараки? Их еще строить надо, и строить будешь ты вместе с ними вот...
Этот худой скуластый человек средних лет с непрерывно бегающими длинными пальцами и юркими холодными глазами, невесть откуда появившийся в его поселке, вызвал у Попкова неприязнь, но более всего он был сердит на него за то, что тот помешал ему пристальнее вглядеться в женщину, которая, он теперь был уверен, не раз приходила к нему во сне. Как бороться с такими снами, Семен Семенович знал, но, как вести себя рядом с этой женщиной, ему еще только предстояло решить. Его смятение, похоже, заметил этот прощелыга-помощник, а там, глядишь, и другие прознают. А этого допустить нельзя! И потому, нахмурив брови, сурово прикрикнул на своего неожиданного помощничка:
– А как тебя кличут?
– Зубастик...
– Я не кличку спрашиваю, а имя?..
– Матушка Филькой кликала...
– Филька?! А дальше?.. Порядка не знаешь!? Имя, отчество, статья?
– Филимон Иванович Кочкин... по закону «семь-восемь» от 32 года… 5 лет ИТЛ…
– Та-ак, вор, значит?.. – Попков знал, что с некоторых пор в лагерях и местах спецпоселения в качестве охранников и надзирателей все чаще стали использовать уголовников, которых администрация лагерей и колоний считала более "социально близкими" себе, чем политических, и потому доверяла больше. Попкову "Зубастик" не понравился, но что делать? Не вступать же в пререкания с начальником лагеря в первый день службы...
– А почему Зубастик? Зубы, что ли, жмут?
– Шутите, гражданин начальник, – и он ощерился, явив коменданту рот, наполовину лишенный зубов.
– С тобой все ясно... А теперь геть отсель! Вечером доложишь о работе... Жить будешь в конюшне... Там нары от предшественника остались... Найдешь, поди-ка?
– Как не найти, Семен Семеныч, коли я сам их и мастырил... А там, в подполе, на кухонке, у вас картошечка есть да самогонка, ежели ее, конечно, Шишкин не забрал...
– Ладно, иди уж, сам разберусь, – и Семен Семенович продолжил знакомиться с убранством своей комендатуры в одиночестве.
* * *
Еще до выезда из Урского Кузнецовы и Яковлевы уговорились везде держаться вместе – полвека прожили бок-о-бок, всю сознательную жизнь, а кому довериться в лихую годину, как не тем людям, с кем пришлось делить и радость, и горе, и утраты...
Облюбовав один из пустовавших шалашей, что находился неподалеку от комендатуры, Кузнецовы и Яковлевы принялись его обустраивать: поставили дополнительные стойки внутри шалаша для поддержки крыши, обкопали его канавками для отвода воды, принесли большие охапки свежего сена, покрыли крышу новыми ветками, после чего, разобрав свой скромный скарб, сели ужинать, накрыв стол из грубо отесанных досок, что достался им от предшествующей партии поселенцев, а кипяток для чая Никита и Яшка-младший вскипятили на костре, разведенном у самого входа в шалаш. Едва перекусив, дети уснули в углу шалаша, предоставив взрослым заканчивать скромную вечернюю трапезу за пустым и унылым столом. Таким же унылым складывался их разговор, а от того, что Яков и Валентина раз за разом норовили назвать Алену по имени-отчеству, беседа и вовсе казалась холодной, казенной, будто чужие люди собрались случайно, не зная, чем занять друг друга. Раз поправила их Алена, другой, а потом заявила сердито:
– А что это, Яша и Валя, все на "вы" меня навеличиваете, да все по отчеству, как старуху какую? – в черных глазах Алены, в самой их глубине, уже давно засела вечная боль и тоска, но, видя, что друзья ее, а вслед за ними и молодежь, упали духом, готовые сломаться в любой момент и разрыдаться от отчаяния, нашла в себе силы пошутить. – Или забыла, Валька, как мы парней проучили тогда в Девичьем Куту? А ты, Яшка, забыл разве, как ты с дружками сполз с насыпи прямо в реку?
Встрепенувшись, Яков подхватил тему:
– Как же, забудешь! Знала бы ты, Алена Ив...
– Яша, опять ты? – одернула его Алена.
– ПонЯл – не буду! Знала бы ты, Алена, что сказал тогда Тимоха Скопцов, когда мы подглядывали за вами, за голыми...
– И что же он такого сказал?...
– Облизнулся он так и говорит: " Вот бы моей Зинке такую ж…у, как у Алены!.."
Явно не ожидавшие таких слов, Валентина, Алена, а вслед за ними все молодые, прыснули от смеха. Поняв это как знак недоверия, Яков принялся убеждать своих собеседников с новой силой:
– Что, не верите? Верно говорю! Гордей тогда его чуть не побил, а нам запрещал смотреть на тебя…
– Да неужто?! – искренне рассмеялась Алена, еще больше заражая своей веселостью других.
– Точно говорю! – Яков даже перекрестился, чем еще больше развеселил компанию.
– А потом, Валь, когда мы украли у них одежду, они совсем голые полезли на запруду... Помнишь?... Чумазые, ругаются, но лезут наверх...
Яков-младший и Никита смеялись сдержанно, солидным баском, их жены, Марта и Рая, и Алена давились смехом и утирали руками катившиеся слезы, а Яшка, не выдержав, упал на пол и заржал по-жеребячьи... И только Валентина, улыбнувшись, с благодарностью посмотрела на подругу, а потом, приложив палец к губам, пыталась утихомирить развеселившуюся компанию, приговаривая:
– Детей разбудите, тише, тише!..
– Намаялись они, бедолаги, их теперь и пушкой не разбудишь, – сказала Алена.– Да-а, ребята, веселое было время, молодые были, озорные, а теперь-то и смотреть не на что! Постарели, раздобрели! Вот, молодежь, не берите с нас пример!
Валентина принялась стыдить подругу:
– Ну, мать, тебе-то грех жаловаться на старость! И фигура, как у молоденькой, и лицо гладкое, не то что у меня... – грустно закончила она.
– Да уж, Алена, – поддержал жену Яков, – тебя и сейчас любой мужик с удовольствием завалит где-нибудь в кустах…Если бы не Гордей тогда, я бы непременно за тобой приударил!..
– Да ты же еще маленький был тогда, Яш, ты же тогда только в окно бани мог подглядывать, где девки моются...
Эти слова вызвали у старших новую волну смеха, а молодые только недоуменно смотрели на веселящихся родителей.
– Да не подглядывать я полез тогда, а попугать хотел вас... Больно долго вы там гадали... Мы уже замерзать стали, вот я и зарычал по-медвежьи...
– ...Да, Яш, напугал ты нас здорово, Парашку-то мы удержать не смогли – убежала домой, а там дед Прошка с ружьем...
– Потом же Гордей и дед стрельбу устроили...– поддержала воспоминания мужа и подруги Валентина, – и Прошка тогда в штаны навалил с перепугу...
Теперь уже смеялись все: и старшие, и молодежь. Веселые и добрые воспоминания словно отодвинули день сегодняшний, и, казалось, от них в шалаше стало как-то теплее и уютнее. Когда все чуть успокоились, Алена уже с грустью в голосе проговорила:
– Гордей-Гордеюшка, где ты есть теперь? Сколько времени прошло уже…
– На небе он, Аленушка,– с сочувствием проговорила Валентина.– Старики не зря говорят, что душа к небу отлетает…
– Аленушка – так и звал меня Гордей...– тут вспомнилось ей, что и Федор звал ее также, но об этом она не могла сказать ни своим друзьям, ни своим детям даже сейчас, спустя много лет, и потому резко повернула разговор в другую сторону.
– Да, ребята, там душа на небо улетает, а нас загнали сюда в дикий край! Отсюда, наверное, даже душа дорогу не найдет на небо. Но надо держаться вместе, друженьки мои. Всегда люди русские в лихую годину друг к дружке тянулись – говорят, так легче выжить. Вот и нам надо держаться друг дружки, меж собой никакую свару не заводить, не давать волю болтунам разным да стукачам. Душегубство всегда по их вине случалось. Ну, а теперь надо поправить дощечку с номером шалаша и сказать коменданту, кто у нас старшой в шалаше. Ты, Яша, взрослый мужик у нас, могутный – тебе и быть за атамана!
– Не-е, Алена Ивановна, могутный – то я могутный, да верховодить я совсем не умею. Моя Валентина вон вертит мной, как собака хвостиком – куды мне в командиры! Вот из Гордея или из Федора вашего славные командиры получились бы… Так что быть тебе старшой по шалашу! Тебя твои хорошо слушаются, ну, а ежели мои неслухами будут, я их по-семейному поучу! Быть тебе командиром, Алена Ивановна – таков наш сказ!..
Уже в вечерних сумерках, когда они стали готовиться ко сну, к ним заглянул помощник коменданта, чтобы узнать фамилию старшего по шалашу, и Яшка, что стоял ближе всех к выходу, рявкнул ему через плечо:
– Старшой по шалашу номер 3 Кузнецова Алена Ивановна! ПонЯл?
– Понять-то понЯл, да только что орешь, мордатый?! Не ученый, что ли?
– Это ты поучить меня хочешь, сопля зеленая!? – недобро глянул ему в глаза Яшка и сделал шаг вперед.
– Яков!!! – одновременно крикнули Алена и Валентина, а Зубастик испуганно отскочил от шалаша.
– Вы простите нас, гражданин-товарищ... это он с устатку, с дороги мы...– запричитала Яшкина жена.
– Ваш товарищ в лесу бегает! – как отрезал Зубастик, а потом добавил уже непосредственно Якову. – А тебе, мордатый, я еще припомню этот разговор!..
Уже перед самым сном, когда Алена с Валентиной отошли в кусты, чтобы справить свои женские дела, последняя сказала:
– Ой, Алена, какая же ты молодец! Так всех растормошила своими рассказами. А ведь Яша-то в первый раз нонче рассмеялся после смерти внучечки. Помирать было совсем собирался: говорит, пора и мне в отступ идти, как коты и собаки больные уходят умирать из дома...
Но совсем недолго пришлось пытать свою жизнь Валентине Яковлевой, в девичестве Мочалкиной. Недели через две после этого разговора разболелся у нее зуб. Застудила его или какая другая напасть пришла, но еще день, другой терпела она, а потом рассказала о своей беде Алене и мужу. Стали вспоминать разные травы, настои делать и заставляли ее рот полоскать – не помогло, а когда щека распухла и глаз затек, отправились Алена с Валентиной к коменданту. Тот осмотрел больную внимательно и разрешил пару дней не ходить на работу – отлежись малость, а там видно будет...
– Гражданин комендант, нельзя больше ждать – к врачу надо! – сердито заговорила Алена. – Не нога болит, не хвост, а голова, понимаете?!. Дозвольте нам к доктору сходить в лагерь?
Скуластое лицо коменданта выказывало серьезную внутреннюю борьбу. Обратись к нему с такой просьбой мужик или любая другая женщина, Попков, наверное, отправил бы их восвояси лечиться самостоятельно и дал бы два-три дня отгула. На инструктаже перед отправкой в комендатуру какой-то чин из НКВД прямо сказал: с врагами народа и прочим кулачьем не миндальничать, никаких поблажек, а ежели умирать начнут, главное – вовремя и правильно актировать все факты смерти... И в заключение изрек фразу, которую Попков потом не раз повторял для себя: "Смерть еще никто не отменял!.."
И сейчас он был готов произнести эту фразу для больной поселенки, но присутствие рядом женщины, думы о которой не давали ему покоя все последнее время, остановило его. Опять же, как среагирует Морозов на эту больную: месяца не проработали, а уже врача подавай!..
– Ладно, я подумаю, что тут можно сделать... – нерешительно проговорил он.
– Да что же тут думать, Семен Семенович? Третий день женщина мается, температура у нее, а по ночам так стонет, что соседи жалуются...
– Да, и мне уже жаловались из второго шалаша... Ну, что же мне с вами делать?..
– Да со мной-то ничего не надо делать, Семен Семенович, а вот Валентине надо помочь! Посадили бы ее на лошадку позади себя да и отвезли... Конечно, мы и пешком бы дошли, да больно уж ослабела она, боюсь, пешком не дойдет – три версты все же...
– Ох, Кузнецова Алена... Как вас там?...
– Для вас просто, Алена, Семен Семенович, только не оставьте в беде подругу...
Нахмурив густые серые брови, Попков утробно прорычал, словно сетуя на кого-то, дернул пару раз свой ус, скобкой, по-гуцульски, опущенный вниз, и скомандовал:
– Пятнадцать минут на сборы и ко мне сюда, а я пока лошадь запрягу...
– Гражданин комендант, мы уже собрались... – и Алена показала небольшой узелок, где, как понял Попков, и находились все личные вещи больной Яковлевой.
– Ну-у, Кузнецова... могешь ты брать за кадык!.. – с плохо скрытым одобрением сказал комендант и отправился запрягать лошадь.
На следующий день фельдшер в лагере без всякого наркоза удалил воспалившийся зуб Валентины, но улучшения не наступило. Еще через день закрылся ее левый глаз, а опухоль потемнела и приняла устрашающие размеры. На пятый день после отправки Валентины Яковлевой в лагерный лазарет на лечение Семен Попков вернулся в поселок не верхом, как уезжал накануне, а на телеге, на которой лежал большой продолговатый предмет, накрытый брезентом, груда лопат, пил, топоров да несколько ящиков гвоздей, отзывавшихся легким металлическим перезвоном на любой кочке. Завидев на крыльце комендатуры Филимона Кочкина, он приказал привести к нему Алену Кузнецову из третьего шалаша. Алена Ивановна, по распоряжению коменданта уже неделю вместе с больными и стариками присматривала за детьми тех поселенцев, что уходили в тайгу на лесоповал, кормила их в определенный час, следила, чтобы они не спускались к реке.
Завидев издалека угрюмое лицо коменданта, Алена не на шутку встревожилась, но первый вопрос ее был о другом:
– Семен Семенович, а откуда же у вас телега?
– Наша теперь будет... В лагере их много... даже трактор пригнали, ну, и у нас будет свой транспорт...
– А-а, вот почему ее дали – инструмент привезли...
– Да, инструмент... Бараки строить будем, дом большой... Школу не школу, а что-то вроде детприюта, где тебя заведующей сделаем. Вон их сколько бегает вокруг!
– Двадцать семь, а если еще тех считать, кто постарше и сучки рубит, то тридцать девять...
– Вот и хорошо, Алена Ивановна, а пока прими-ка вот груз печальный, – и он указал на продолговатый тюк, укрытый брезентом, – подруга твоя приехала, Валентина... Померла она вчерась... Такие вот дела, Алена Ивановна. Упреди мужа, сына, похоронить ее надо, а я пошлю мужиков могилку копать...
Защемило сердце Алены, застучало в висках, защипало глаза, но слез не было. Видно, поистратились они за время ссылки, не хватило спасительной влаги, чтобы оплакать очередную утрату в своей жизни. И как все предыдущие, она больно оцарапала душу Алены, оставляя в ней свой печальный след. Всю ночь гроб с телом Валентины стоял около третьего шалаша. Рядом горел костер, около которого сидели Яков с сыном и невесткой, с внуками, и каждый житель подневольного поселка мог подойти и попрощаться с отмучившейся женщиной, сказать скупые слова утешения ее родным. Похоронили Валентину на поселковом кладбище, что спряталось за небольшим бугром в полуверсте. И снова Яков ушел в себя, ни с кем не здоровался, не разговаривал. Бывало, иногда перед сном погладит по головке своего внука, улыбнется ему жалкой улыбкой, а в глазах снова слезы блестят. Похоже, он каждый день прощался с белым светом, да все никак не мог выбрать для себя тот самый, который станет для него последним. И вроде жизнь как жизнь, а на поверку одна маета получается...
* * *
. Кабинет поселкового коменданта Семена Семеновича Попкова едва смог вместить в себя всех «десятников», как называл их Попков (и в самом деле, в каждой землянке и каждом шалаше проживало, в среднем, по десять человек). Заняв свое законное место в деревянном кресле, оставленном ему предшественником, Семен Семенович предложил единственный стул, стоявший впритирку к его просторному письменному столу из сосны, Алене Кузнецовой, которая одна представляла женщин поселка в этой чисто мужской компании. На широкой лавке, что стояла справа от двери и упиралась своим торцом в единственное окно комнаты, расположились трое стариков. Старшему из них, седовласому Антону Степановичу Хвостову, было уже за семьдесят, но держался он бодро, спину не горбил, а говорил негромко, но уверенно, и это невольно вызывало у его собеседника уважение. Двое соседей его по лавке были чуть младше, но статью не вышли, и потому смотрелись старше его. В комнате было тепло. Похоже, малая печурка, занимавшая угол за спиной коменданта, успешно выполняла свою работу и спасала хозяина от ноябрьских холодов.
– Ну-с, граждане трудпоселенцы, хоть не совсем ваш этот праздник, ну, да райком партии разрешил дать вам передых в работе, но, поскольку зима на носу, я предлагаю использовать этот день для пользы дела и для себя. Согласны ли?
В ответ ни звука. Попков недоуменно осмотрел всех, затем снял форменную шапку со звездой на лбу, аккуратно положил перед собой, а потом, сурово нахмурив брови, снова спросил:
– Ну-с, что молчим?
– Неясно, гражданин комендант, для какой такой "пользы ради для...", потому и молчат мужики. Верно я говорю? – Алена первой подала голос и, ища поддержки, обернулась к своим товарищам по несчастью.
– Точно так, Алена Ивановна, тут ведь десять раз подумать надобно, прежде чем слово изречь, – отозвался один из стариков, сидевших на лавке, лысоватый Артемий Федотович Селезнев. – "Для пользы..." – это как?..
– Эх, Селезнев, был бы ты такой осторожный дома, глядишь, не мыкал бы здесь горя... – усмехнулся Попков. – Зима на носу, а лес, что мы готовили для себя, отняли у нас... В смысле, изъяли в доход государства, – и комендант опасливо покосился в угол, где, прижавшись к ее боковой теплой стенке сидел Зубастик. – Много леса мы теперь уже не успеем напилить, но для детприюта или для школы еще успеем... Вы-то все равно в лесу будете греться с топором да пилой, а даст бог – у костра, а детки ваши день деньской в избе будут да тепле. Глядишь, учителя найдем для них, а то и фельдшера ...
– У меня сын медтехникум закончил... Практику на людях проходил, мог бы и нас полечить... – неуверенно произнес Лукьян Ковальков, мужчина лет пятидесяти, чье лицо, испещренное множеством морщин, то и дело подергивал нервный тик.
– А как же он-то в кулаки попал?
– А так вот быват: приехал в гости после учебы, да попал под горячую руку. Как ни объясняли нашим гэпэушникам – бесполезно! План, говорят, у них...
– Ладно, там разберутся...– как-то неуверенно проговорил комендант. – Я о другом сейчас... Поднимайте людей лес валить... Для себя, значит, здесь место поближе есть... меньше километра вверх по реке... Упремся рогом, заготовим, что-то сегодня притащим, а там по мере нужды... Плотники у нас есть, топоры, пилы я привез – до холодов поставим дом под крышу. В сараюшке буржуйка лишняя есть... Как думаете?
– Дело нужное, Семен Семенович, – отозвался старейший из "десятников" Антон Хвостов. – Я думаю, мужики, надо соглашаться...