Владимир Переводчиков. Ушной таракан. Рассказ ч. 3

8
Мужики всем миром всего за одни сутки заново отстроили мосток через Чипчигойку к дому Варвары Ошлёпкиной. Два бревна – и вся недолга. На другой день, настропалённые Гузеевым, пошли к Агафье каяться в том, что её дом раскатали подчистую.
Делегация вошла в дом Варвары, а молодёжь – кто сидел на завалинке, кто на большом жернове, что лежал посреди ограды. Одним краем жернов ушёл в почву, в своё прошлое. Этот матерый камень от старой водянухи говорил за то, что в этих местах люди живут давно.
- Сама Агафья виновата, - рассуждал Оська, - выскочила ошпаренная и на всю ивановскую базлает «ой, стрелят!» А как иначе подумать народу? Кричала бы, что у ней там таракан или какая другая букаха или буканчик. – Оська склонил голову набок. – Вон Гузей чо говорит: это новая порода тараканов появилась. Она питается ушной серой и в ухе потомков выводит. Додула, в ухе устраивать родильный дом. Там тепло, безопасно. Он в раковину, в эту… в улитку ввинтится, и попробуй чем его достань. Человек уснул - тараканчики оттуда и – шасть. Другой спит, не ожидает, а тараканиха к нему – новое потомство выводить. Эти дни Гузей советует на ночь всем затыкать ватой уши или марлевые повязки на ушах носить. Я вот дак и днём с ватой: бережёного бог бережёт. – Оська вынул из уха пучок ваты, показал и вновь затолкал. - В чём опасность: плодятся они быстро, как наш русский народ. Нам - война-развойна, тюрьма-растюрьма, а мы живём и ваших нет. Плодимся. Возьмите Варуху, - он показал пальцем на окно, - без мужа, захотела и – на тебе, двойня.
- А если мужику её дадут «увалительную» домой, чо он с ей доспеет? – спросил Саха Федотов.
- А чо доспевать-то? Она виновата, что ему охота в тюрьме посидеть? Ей, поди, тоже охота… в загонялки поиграть. А потом, как не дадут ему «увалительную» – одной ей коротать жизнь? А тут найдёны, подрастут и… помощники по дому. И старуха вон смирилась, поняла к чему чо, а как ерепенилась-то по первости. – Оська задумался. – А если из Ошлёпчихи ночью поползут тараканята?.. Плодятся они быстро, вот ведь в чём опасность.
- Грушка божится, что Варуха усыпила там таракана. Сперва папиросу огнем в рот взяла и вдула ей кубометр дыму. Не помогло. Она накапала эфиру в ухо. Она же в амбулатории одно время убирала и, как знала, припасла, – рассуждал Саха Федоров. - Таракан там и захрапел. Теперь Гузей посоветовал, чтобы у Агафьи денно и нощно кто-то сиделом был, чтобы всю ночь свет горел. Хотят к Шастиным увести, а то Варухины найдёны покою не дадут. Хошь и в казенке живет. Умён Семен.
- Умный у нас тятька, спасу нет, – подтвердил старший сын Гузеева, Афонька. – У нас журналов полно и сколько-то книжек. Тятька все их до дыр зачитал. Мы с мамой дак боимся его, младшие не понимают, спорят с ём, а мы - нет. Умный тятька. Любому любой рыцеп может написать.
- Какой рыцеп?
- Да какой хошь.
- Чего это?
- Во, балда! Это про болезни.
- На чём написать?
- Фу ты! Не на твоей же морде. На бумаге. На какой хошь. Единова баушке Пинжихе на газете написал фимическим карандашом. Он у нас один, да и тот с Галькин нос.
- Чо, у вашей Гальки такой нос?
- Тятька так по-научному говорит. На газете написал вот такими буквищами… вот с того жука. Даже маленько побольше, с жука гамновозного. «Для закрепления брюха». Та почту в сортир три дни возила.
…Семён Гузеев случайно вышел в деревенские мудрецы. Был тихий, забитый своей дородной женой Прасковьей, обложенный ею детишками – что ни год ложка. Здоровье стало пошаливать. Свалился. В районной больнице провалялся месяца три: что-то с головой было неладно. Выписался – пошёл в складские сторожа.
Однажды при побелке конторы на крыльцо выбросили подшивку газет, а пацаны заволокли ее на проломленную крышу конторского сортира. А Семён как-то поднял голову, увидел, прочёл интересную статью. И уволок эту подшивку под складское крылечко. Увлёкся чтением. Он ещё никогда не имел столько свободного времени. Гузеев обладал замечательной памятью. Стал заглядывать в крошечную колхозную библиотеку, которая находилась в складском амбаре, и книжки выдавала та же кладовщица Шура Таратайкина, Оськина и Тайкина мать. Как-то заболел у Семёна зуб. Рядом случись Мухаммед Шу-Рапша – он выскреб из своей трубки нагар, что назвал мыкыном, положил ему на зуб, и зуб перестал дуреть. Семён завел себе трубочку и в тайне ото всех стал её покуривать – для добывания мыкына. На людях же курил самокрутку. Постепенно прослыл зубным лекарем. Как-то в журнале вычитал рецепт из трав, посоветовал своей соседке, та возьми да и излечись от недуга. Гузеева зауважали. На склады зачастили люди, послушать умных речей – радио тогда в деревне не было. Кроме одной тарелки, что висела в сельсовете и подключалась по тем же проводам, что и телефон – в определенные часы. Приходило несколько разных газет, но по одному экземпляру. Распоряжалась ими та же Шура Таратайкина и давала их в первую очередь Семёну, а уж потом председателям колхоза и сельсовета. А когда Гузей районного лектора положил на обе лопатки, то село уже не сомневалось в Семёновой учености…
- Силён твой тятька, - согласился Оська с Афонькой, хоть и любил вставить слово поперёк. – Вскочили у меня бородавки на руках еще до ФэЗэУ. Мать: мол, спроси у Гузея насчет них. А Семён, может, сам допёр, может, где вычитал: в теле человека, как учёны доктора говорят, есть блуждающи клетки – то же мясо, только крохотными кусочками. Блуждают, как сироты бездомные, вот, как Миня Бусов, - он показал на Миню, сидевшего на деревянном ведре, - и где в теле какая беда – порез, болячка – эти клетки по крови – она же к мясу не привязана – и прут к этому месту, чтоб запрудить его: порез. А собирает их и направляет туда наша нервна система. У неё в любой точке есть этот... как же он сказал?.. А – полпред, вроде блата. Вот и волокутся эти клетки – и в том месте получается эта… военное слово… Ага - генерация.
- Регенерация, - поправляет Миня Бусов.
- Во-во реге… эта самая… нерация. И тело нарастает. С бородавками то же самое. Но тут ложна штука получается. Здоровому телу нужен рост. И даден лимит на всяку штуку и на те блуждающи клетки. А они, паря, выпускаются в избытке. Всё, как в жизни. Вот выпускает фабрика сандалеты, а их не берут. План дали – выполни. Завал, а их не берут. Уценят – не берут. Они и копятся. И лежит эта куча годами. Все видят, а выбросить боятся: кто отвечать будет? Но вот приезжает Сергей Михалёв…
- Какой Михалёв? – спросил Миня.
- Ну, этот, который смешит, - продолжает Оська. – Снимает на «Фитиль». Бац! – до министра дошло, в совнархоз. Министр – бац по башке зама! Замы – бац! Бац! Бац! Бац!!! – по инстанциям. Выясняется, где-то на юге нет сандалет, их – туда… и ваших нет. Куча исчезла. Так и с бородавками. Сознательно ты вроде и против бородавок, а подсознание твоё – сам министр, другим делом занят. За всем уследить ему – жила тонка. Во как рассуждает Гузей, умно. А колдуны хитрят: подглядели, сквозь несколько жизней надо обратить внимание на какую-то точку на теле, чтоб тебе мозги заквасить, и так, чтоб ты не знал. А чем нелепее это будет, тем живее ты от своих мыслей и откажешься – туда своё внимание и направишь. Обалдеешь и думать о своём не захочешь. А твоя вторая натура, по-научному – подсознание – и зачнет кумекать, куда сандалии засандалить, в какой район их сплавить. Глядишь, незаметно, а бородавок-то – тю-тю. Правильно кумекает Семен?.. Еще бы: ведь бородавки-то мне Ошлёпчиха свела. Так что, парни, Ошлёпчиху надо спасать: а вдруг у кого опять бородавки!
- Появятся, как не появиться. Но и без бородавок она не помешает. А жить где теперь будет? С Варухой не уживётся.
- Пущай живет у всех помаленьку. Всё равно деревню сносить будут – всех в район напрок переселят.
- Многие не хотят.
- Заставят. Цельные народы переселяют…. А уж нашу-то деревню чего проще.
- А я думаю, раз всем миром растащили избу, - сказал Миня Бусов, - всем миром и собрать можно.
- Там полно трухлявых бревен.
- Труху заменить просто. Вон у нас в ограде отец для сеней припас. С собой по болоту лесины не потащишь, - сказал Петька Сухарев. – У многих в оградах есть.
Парни только разговорились по-хорошему, из сеней мужики вывели Ошлёпчиху. Её придерживали Семён Гузеев и Андрюха Шастин. За ними следовали Иван Пылёв, Савелий Сухарев и ещё пять селян. Агафья, видя в огороде молодёжь, приняла скорбный вид и маленькими шажками, неся свою голову с тараканом, гордо и молча проследовала сквозь молодёжный строй.
- Папа, - догнал отца Петька Сухарев, - мы вон с братвой чего подумали, избу-то бабки Агафьи можно сызнова сделать.
- А что, дело говорит твой мужик, Савелий, - поддержал молодёжь один старик, у которого всё время прыгало правое плечо.
- У меня дома пять хороших слег и три бревна, пожертвую ради святого дела, - сказал другой.
Савелий промолчал, не посмел нарушить скорбную тишину процессии. Потому что виновница и жертва событий приближалась к праху своего жилища, разрушенному по недоразумению. Оказавшись в улице и увидев горизонт, что обычно был скрыт её домом, Ошлёпчиха пала на колени и жутко заголосила:
- Ой, да разорили мое сирое гнёздышко…
И сказал тогда Семён Гузеев:
- Не рыдай, мать. У нас у всех есть совесть, - патетически от имени, хоть и без поручения селян, заявил он. - Надеюсь, что все, как в таких случаях бывает, проголосуют «за». И наша совесть поставит тебе дом. С сего же дня на общественных началах мы зачнём варганить тебе жилище.
- Зачнём, - выдохнули мужики.
- Зачнём, - поддержали парни. – Поставим такой - закачаешься. Поста-а-авим!

9
Все от мала до велика, даже мелюзга сопливая, вышли на строительсво Ошлёпчихиного «гнёздышка». Прорабом единогласно был избран Андрюха Шастин. В горнице его дома лежала страдалица Агафья Ошлёпчиха с притихшим, а может быть удравшим тараканом. Во всяком случае, Агафья еще утверждала, что «каво-то она там ошшушшат». На другое утро она – то ли на самом деле было, то ли во сне увидела – утверждала, что таракаха постучал лапой по барабанной перепонке. Получилось, как в пустую бочку мутовкой кто заторкал. Бабка пошевельнулась, и квартирант её уха примолк. Умный, видать, попал таракан. Гузей воспрянул духом - вредитель на месте.
Мужики до обеда гуртом потолкались на стройплощадке и решили работать в пять смен. А кто свободен – волен пойти в колхоз или дома чего делать. Молодёжь нашла занятие – убрать в огороде Агафьи урожай. Огурцы, лук, табак-тютюн.
Прискакал нарочный, велел разыскать ключ от избы, где раньше помещался сельсовет. Всем собраться там. Представители райкома партии будут проводить беседу о перспективе укрупнения колхозов. Поскольку шло строительство, всем идти было невозможно, обязали пойти Гузеева. Потом собрали всех в приказном порядке. То никто идти не хотел, то пришли все. Места в избе не хватило. Вынесли стол на крылечко.
С первой минуты начались дебаты: селяне высказались против переезда. Райкомовец, крепкий мужик с бородавками на лице, возмущался. Покачиванием головы его поддерживала женщина, секретарь.
- Да вы что, мужики, спятили? Игнорировать решение партии и правительства! Ведь о вас заботятся, чтобы к врачу вам не ездить, чтобы хлеб был всегда, а не один раз в месяц. Чтобы у вас было электричество, радио. Чтобы вы могли в клуб ходить, смотреть кино, концерты. Чтобы вы не ждали, когда привезут керосин. И детишки чтоб не только четыре класса при родителях жили, а до семи классов, до девяти. Всё там, на этом новом месте будет. Баня белая планируется.
- А пошто на этом нашем месте нельзя всё построить?
- А потому, что ваше захолустье у чёрта на куличках. К вам артисты вон, агитбригада отказалась ехать. А там планируется парикмахерская, мастерская – обувь шить-чинить. Много чего культурного будет. Надо поднимать целину. Сначала с жильём трудно будет, всем не хватит. Ударники будут заселяться в первую очередь. Молодёжь сразу на курсы трактористов, комбайнеров, шофёров. Машины для перекочёвки сначала пришлют за теми, кто способен трудиться. Дорога подсохнет, и ждите, готовьтесь к переезду. А кто откажется, пусть пеняет на себя. Пешком побежит умолять.
- У кого-то в светлой головушке тараканы завелись, вот и решили женить ежа с крысой, - сказал Пронька Худов так, чтобы начальство не совсем расслышало.
Головёшкин слушал одним ухом. Когда лектор упомянул о бане, у него зачесалось меж лопаток. Перед глазами замаячили чистые полки. Будучи в армии, он дважды мылся в белой бане, а потом зашёл в пивной ларёк. Пиво тогда ему показалось невкусным.
Детишкам скоро в школу, подумал он, надо книжки, тетрадки покупать, и… всё без Лили. А вдруг она вернётся, а деревни не будет? А почему бы здесь не открыть магазин вместо малюсенькой лавчонки? Школу бы построить. А у речки баню бы поставить большую. Попарился и бултых в воду или в снег. Пекарню бы поставить. Пекарня и баня могут быть чёрными, а вот фельдшерский пункт нужен. Ведь кого-то из селян можно бы послать учиться…
… Жулику опостылело лаять на каждого шатуна, тем более никто его не пугался, он ушёл к свинарнику, положил свою мохнатую морду на лапы и исподлобья наблюдал за всем творящимся. Груша самовар за самоваром едва поспевала ставить на стол. Кто приносил свой харч – сдавали в общий котёл. Тут же паслись детишки. Гузеев на стройку не выходил: селяне поручили ему быть около Агафьи Даниловны консультантом. Мужики выманили его в сени и попотчевали кружечкой красненького. И вот Семён под Ошлёпчихиного таракана подвёл «научную основу».
- А ведь чёрт его знает, в чём тут подоплёка. Может быть, это историческое событие, мужики, - хотя в избе было полно баб, Гузей обратился к мужикам. – По теории ученого, Дарьин его фамилия, в Англии живёт, всякая тварь ищет, где ей лучше, и пристраивается – мигрирует, по-научному. У людей то же самое. Ну, а если нет выходу – она приживается, где прижмёт, и потомству это наказывает. Внутри её сидят гены…
- Кто сидит?
- Гены, не имя Гена, а… Может, эти вот самые гены и тянут её внуков-правнуков в родные края, где она, паря, прижилась. А тяга эта вот по-научному называется…. - Семён задумался, вынул истрёпанный листок бумаги с всякими пометками. Пошарил по нему глазами, но не нашёл того, что хотел. Он сосредоточенно посмотрел на Ваську Пылёва:
- Нос-то утри да пуговку на штанах застегни, вояка.
Васька обиделся, встал и ушёл.
- Ностальгия это называется! - крикнул Семён вдогон мальчишке. – Ностальгия…. Да вы слушайте, к чему я. Недавно прочитал одного крупного и известного учёного, фамилию его забыл. До чего учёные ушлый народец – допёрли: вывели в лаболатории самую что ни на есть малюсенькую животную – только под микроскопом рассмотришь. Дак она, падла, знаешь чо жрёт? Фиг догадаешься! Самую что ни на есть любую железяку. Железопитающееся. И живет скотина при температуре аж сто пятьдесят процентов выше нуля… это – градусов выше нуля. А теперь ну-ка не дай учёному вовремя получку…. Или уйди жена к другому. Ты кумекаешь башкой, что он сделает?.. Ключ от лаболатории у него… - Гузеев походил по избе, ковшом зачерпнул из ведра ключевой воды, громко поглотал её и, подняв к потолку перст, изрек: - Ключ от ушного таракана у нас, мужики. Потеряем его – накличем бедствие!
- Я те такую штуку расскажу, - посмел вступить в беседу со своим тёзкой Михалёв, - ты, во-первых, не поверишь, во-вторых – упадёшь. Вот Проха не даст соврать. Двоюродный зять моей тётки в городе изобрёл средство против тараканов.
- Как изобрёл? – почти испугался Гузеев.
- А вот так вот – взял и изобрел. Порох там, селитра, сахар, конечно. Всё смешал, яду добавил. Таракан как того заглотит – бах! – на две половинки рассыпается. Но хочет изобрести, чтобы помельче: чтобы мусору не было. Бах – и пыль!
- Пыль… Это ты тут распылился. – На тощем гузеевском лице сгармонились продольные морщины.
- Ну вот, пусть мне колхоз командировку напишет в область к брату, а двоюродный зять моей тётки от него через две дороги живет – на всех привезу.
Учёный Семён, потерпев поражение от неучёного, в упор спросил: «Ты про колорадских жуков слыхал каво-нибудь?»
- А каво про его слыхать-то?
- Во!! – ладонью показал учёный на неучёного и оглядел присутственников. – «Каво, каво», паря, никаво! Ежели бы ты про то слыхал, плакал бы денно и нощно коровьими слезами. - Он остановил взгляд на сыне. - Ну-ка, Афонага, спой про жука.
Афонька встал и на мотив песни «Ой, цветёт калина» запел:
Ой, цветёт картошка и зеленый лук.
Полюбил картошку колорадский жук.
Он живёт, не знает ничего о том,
Что Трофим Лысенко думает о нём.
Афонька сел и свои раскосые глаза повёл на Михалёва.
- Слыхал? – продолжал Афонькин отец. – Сам величайший учёный, академик, президент Трофим Денисович задумался, а ты… эта скотина гаже Нюшкиной чушки. Нюшки Осокиной чушка залезла в твой огородчик – её угости дрыном как следует – она похрюкает да, паря, дня на два твой огородчик и позабудет. А те как налетели на твою картошку – так, считай, ботвы твоей за день с микроскопом не сыщешь – всю дотла сожрут, падлы, и балаболки не оставят. Хошь с дробовиком за ём охоться, хошь с дрыном, хошь Таську свою выпускай на них. Она с одного краю будет их давить, а с другого оне будут распложаться. До того краю дойдёт – они уж с этого, глядишь, приспособились. – Оратор резкими индюшиными движениями головы осмотрел всех сидельщиков, на лицах которых повис нешуточный испуг. – Верно, ежели Таськина родня соберётся – оне победят… может быть, - сострил Гузеев.
- А если парочку всё одно проморгают? – спросил кто-то.
- А парочка за час тебе штук сто налюбезничает. А сожрали твой огородчик – лапками тебе помашут да – в мой, или вот в его.
- В этом деле добро вон Миньке Бусову. У него ни кола ни двора, ни родни… и кормить некого. Самого государство напитат.
- Вот скоро в большия колхозы скопимся, всё соединим и заживём, можно и без картошки, когда хлеба полно будет.
- А чо, мужики, надо попробовать.
- Одна баба попробовала – семерых родила.
- Так что ушной таракан на сегодняшний день – самая крупная проблема. – Семён глубокомысленно повыпучивал свои желваки, напружинил ноздри, как некогда это делал милиционер во время повальных арестов. Семён почему-то и поныне его потрушивал…
Смекалистый Гузеев знал, чем можно «взять» народ: народ должен жить в постоянном страхе – тогда он будет хор-р-роший народ. Наш народ привык всего бояться и опасаться. И если его долго не пугают, так он боится того, что бояться нечего.
Некогда Гузей завидовал милиционерам, их форме, тяжёлой кобуре, внушительной портупее, этот ремень через плечо – живое устрашение… И мечтал стать милиционером. Ему нравилось, как менялись лица земляков, когда появлялся в селе страж порядка. Все становились вежливыми, тихенькими, матерные слова старались удерживать за зубами. При них – милиционерах – и местное начальство робело.
Правда, в тридцать седьмом Семёнов дом беда чудом обошла. Арестовали лишь двух его дядь. Да и то один из них перед самой войной воротился и погиб славно – на войне.
Семён Гузеев, широко расставив ноги, встал посреди избы:
- Да, ушной таракан это и политика, это и престиж международного класса, - патетически закончил он и заложил правую руку за лацкан пиджака.
- Видали, как волокёт мужик! – похвалил оратора один посидельщик. – Как он супротивника меж ушей коленом в зад!..
- Кто много читает, смотрит много кин – тот много умеет говорить, а делать ни хрена не умеет, - обиделся Семён другой.
- Ты это про тёзку? – спросили Михалёва. – Да он языком рубит чище, чем иной топором. Топором из нас любой, а ты попробуй языком так наловчись. Есть - которые делают, а которые за их думают. Голова ценнее рук. Головастые и в почёте живут, и ладнее нас. При галстуках ходют.
- Ой, уж…. Да у Андрюхи Шастина тоже есть галстук, - сказал один парень. – Аграфена, ну-ка покажи Андрюхин галстук.
- Груша, уважь, - стали просить селяне.
Груша подняла занавеску, под которой висела одежда, вынула из кармана тужурки длинную, как кишка, яркую, цветастую тряпичную полоску, растянула в руках:
- Это мой братан привёз гостинец Андрею из области. Андрюха хотел в ём в район съездить, да не могли узел завязать, да и опасно – задавиться можно.
- Сеня, - обратился к Гузееву Оська Таратайкин, - расскажи-ка про науку, про которую мы спорили с уполномоченным.
- Да уж многим сказывал про эту науку, как мы с ём спорили, - ждал Семён учёный, чтоб получше попросили, и не без охотцы повёл рассказ: - Он мне говорит, ну, как ты без этой науки, как её, заразу… ты, гыт, без изучения этой науки не докажешь, что вода может бить на поверхность. Артезианский, значит, фонтан, он имел сказать. Дурак: я говорю ему. Да ежели я один таз поставлю на шкапу, а от него трубку, грю, на стол, а в таз воды надую. Как же не попрёт вода? Схрумкал – грю я ему - эту мою мыслю? Портянкой закусил? «Схрумкал» - ерепенится он. А ты, гыт, не подумал, что вода в другие слоя по щелям утекёт? Я – ему: Гузея хотел набагулить? Ты, грю, сперва налей в стакан воды да каменьев туды набросай. И погляди, будут ли оне у тя плавать. Вода, я грю, всегда хочет сверх каменьев быть. Правильно я кумекаю, мужики?
- Куда с добром ты кумекаешь, Семён!
- Ты ко всяку делу с мозгой подходи – вот те и вся наука, -выпучил свои белые глаза учёный Семён. – Допирай сам, а не допёр – в книжки глянь: в книжках всё есть.
Запнувшись о порог, в избу вскочил Васька Пылёв.
- Об какую ногу запнулся? – спросил Гузеев.
- Об твою, - съязвил Михалёв.
- Об левую, - радостно сообщил Васька. – А тама склали пять обвязок. Четыре новых бревна вставили. Хвально получается. Мужики велели, через две папиросы пусть идёт смена дяди Сени.
- Верно! – заглянул один в окно. - Ты гляди, паря, Пылёв со своими последнюю обвязку докладывают, полвенца осталось. Вот бы в колхозе всё так: мы бы уж озолотились.
- Ха-ха! Размечтался колхозник кулаком стать!
- Зачем кулаком – богачом. Вот целину поднимут по всей стране, хлеба будет вдосталь. Настроим электростанций. Электричеством, говорят, и пахать и сеять можно. А ты ходи по полю, щупай. Никита сказал - будем жить при коммунизме. А в ём что твоя душенька пожелает: хошь мотоцикл – на, легковушку – на.
- Анекдот, мужики…. Приезжает это Никита Сергеич к бурятам. Выходит доярка на трибуну: «Беру обязательство в будущем году надоить по восемьсот литров от каждой бурёнки». Сергеич спрашивает: «А по тыще литров могла бы надоить?» Бурятка подумала: «Однахо, можно». «Ну, а по тысяче сто двадцать?» Та опять подумала: «Однахо, можно». Тогда Никита ладошкой по столу: «А по тысяче сто сорок можно?» Доярка задумалась и говорит: «Однахо синее будет». Ха-ха!
- Чего «синее»? – не понял Оська.
- Разбавь молоко водой, какое оно будет? – сказала Груша, прохохотавшись.
И Оська Таратайкин закатился в запоздалом смехе.
- Ну, мужики, наш уповод, попёрли. Мы своих пять венцов ещё живей пылёвцев уложим.
Пришла Тайка Таратайкина, сообщила, что у Головёшкиных в поварне доваривается олифа, еще сутки прокипит – и готова.
- Какая олифа? – удивилась Агафья.
- Да тут тебе хотят наличники покрасить, рамы. У Настасьи Сухаревой в казёнке стояло постное масло, прогоркло, литров пять. Вот Ганина тёща взялась тебе олифу сварить.
- Три дни варится уже это масло. Ганя говорит, вот когда пены не будет, олифа будет, как свежий мёд, тогда и снять можно.
- Ты бы видела, Агафья Даниловна, какие наличники делают мужики – резные. Хоромы тебе отгрохают.
- Стеклины в твой дом, бабка, дядя Проня Худов вытащил из сельсоветских рам: всё одно пустует, - радостно сообщила Тайка и поморщилась. - А сельсовет теперь небравый.
… Агафья Даниловна Ошлёпкина в сопровождении мужчин подходила к своему поновевшему дому. На первый взгляд, он показался чужим, на прежний не похожий. На старом фундаменте помещались и сени, теперь сени были пристроены сбоку, а весь фундамент занимала изба – теперь пятистенка. Две просторные комнаты. Перед сенями на новеньких столбах красовался навес с вензелями-кренделями. Трёхступенчатое жёлтое крылечко – только на руках ходить. Солнце чуток задержалось на коньке – на большой лошадиной голове, что придавало дому необыкновенно торжественный вид, поднимало его к небу. Кто бы мог подумать, что Ганя - Гаврила Васильевич Головёшкин способен на такое!.. Это вам не детская игрушка-лошадка, и не свисток, и не ходули. За три дня с помощью топора да ножика, да стамески срукотворить эко чудо!
- Мужики советовали положить сруб на вётошь, всё одно в этом доме скоро никому не жить, - сказал Иван Пылёв, - другие не согласились, и я тоже. И положили… и поставили мы твою избу, Агафья Даниловна, на хорошем мху. Тёплая будет изба. Уедешь отцеда, дак путные люди – охотники, лесники за милую душу будут обитаться в твоих стенах. А тут, говорят, геологи чего-то нашли за сопкой. Напрок с нашей солнопечной стороны зачнут шурфы бить. Глядишь, кому и пригодится. Домок-от – картинка.
- Пустое говоришь, Ванюша, не отпевай загодя. Мне пригодится. Я и тогда не собиралась уезжать, а вдруг да моего Егоршу отпустют из тюрьмы. Нет – я тут…. Где Тая? Давай сюда кошку, запустим в дом. - Взяв кошку, Агафья ступила на жёлтое крылечко.
- А и вправду, мужики, - сказал Савелий Сухарев, - на кой он сдался нам, матёрый колхоз?..
- Мне тоже неохота ехать отцеда.
- Кому охота…
Дом Агафьи Даниловны Ошлепкиной и впрямь украсил деревню: выглядел благодатью. Треугольник крыши, удлинённый коньком, чем-то напоминал Храм Божий. Улица теперь не сваливалась к яру, а как бы оканчивалась новым, непривычным домом. Развернувшись, дом теперь стоял на месте.
Кто не любит грустных концов, на этом может и закончить своё чтение.

10
Ганя Головёшкин уже три часа остужал олифу. Ему не терпелось покрыть конек на жёлобе Ошлёпчихиного дома, который он вдохновенно создал, саморучно.
Погода присмирела. Закат. За речкой, за лесной полосой чувствуется – долина дышит духотой. Ганя никогда не задумывался, какая она, его деревня. По отдельности, кажется, знал всё, но в общем он её не видел. Не знал, какая она с высоты птичьего полёта: как ее видят птицы, какой она кажется лётчикам. И тут он замер. Замер от какого-то непонятного не то восторга, не то удивления. Он уже четыре дня не брал в рот спиртного. Азартная работа была слаще и перебивала аппетит к выпивке…
Издали медовой капелькой виднелся конёк. Он словно нёсся куда-то на фоне оранжевых облаков. «Не в коммунизм ли?» - торжественно подумал ваятель. Дом был молодой, и даже на расстоянии пахло смолой, свежей стружкой и тёплым мохом. Он изменил, обнарядил облик деревни. И все люди за эти четыре дня Гане показались родными – у них с ним было общее не принудительное дело, которое связывалось душевным интересом.
Ганя по простоте души своей понимал, что он не может быть патриотом, из-за слабости характера он способен подвести людей в каком-то важном деле.
Тут он заметил, что избы похожи на своих хозяев. Вот дом Сухаревых-забияк – поднял нос-крышу, труба набекрень. А вот воротины стоят, а ворот нету. Как не понять, что дальше хибара Проньки Худова. А вот куркулистый, толстобрёвный – все завалено поленницами дров, ограда по самую крышу, двор покрыт, а на нём вороха сена. Это Мухамедкино подворье – подворье толстого чёрного кавказца со странной фамилией Шу-Рапша. В войну его откуда-то переселили, а он и здесь окуркулился. А вот глазницы двух развалюх подряд: ушедшие бог весть куда Сафроновы и Утюжниковы.
А какой же дом его – Гаврилы Васильевича Головёшкина?.. Пусто без Лили, без матери его детей. У Гани что-то перевернулось внутри, ударилось вверх и словно когтями зацепилось между лёгкими и сердцем.
Куда же уезжать, зачем? А вдруг кто захочет вернуться сюда? Ведь возвращаются туда, откуда ушли. На новое-то место получается не возвращение. А вдруг да Лиля вернётся? А она обязательно вернётся. Не может быть, чтоб не вернулась. Ведь сирота. Ей всегда хотелось иметь свой дом.
А потом - в нём всегда сидело понятие: лебединая верность. Одна особь жить без другой не может. Как же может жить Лиля без детей, без него? Он уверен, она тоскует по их общему очагу. И уже отмотала вёрсты дум. Ему-то легче: рядом дети. На днях сын Егорка ему сказал: «Папа, я помню, как аист меня принёс». К чему это – жалеет отца, отрекается от матери?
Гаврила обязательно отремонтирует свою крышу и сделает на ней конёк получше того, что смастерил Ошлёпчихе.
Ошлёпчиха уже всем сказала свое приглашение на новоселье. Почему она захотела сделать его до обеда?.. Наверно, потому, что к вечеру люди могут разойтись-разъехаться: погода наладилась. И Гане непременно захотелось покрыть конёк к «завтрему»; завтра его будут хвалить все. Завтра не грех выпить. Да, чего доброго, ночью пойдёт дождь.
Закат еще не отгорел. Восточные сопки были такими тёплыми и уютными, что просто захотелось туда полететь птицей. А над сопкой, за которой, возможно, сейчас Лиля тоскует по дому, по ребятишкам, по нему, Гане, ведь промеж ними худого ничего не было, раскинулось необъятное красное крыло. Это непостижимо великолепное надвижение чего-то и вечного, чего-то и навсегда ускользающего. А над всем этим – божественное умиротворение.
Распирая душу, из Ганиных уст полилась песня:
Летят перелётные птицы
В осенней дали голубой.
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
Ганя сидел верхом на жёлобе, покрывая олифой гриву своего коня-конька. Слишком знательно получилось! Он не испытывал подобного чувства, когда укреплял конёк и когда покрывал его хиной. Теперь же захватило дух, словно он никогда не был на такой высотище. Дело другое – зарод сена. Он любил вершить зароды, обожал запах скошенных трав, но не мог и представить, что так страдно пахнет и новым домом, и олифой, и лёгкой усталостью.
И вот он сидит, как на троне, на своем творении, на которое будут заглядываться люди: а кто же сотворил подобное чудо?.. Ему не очень хотелось знать, что заглядываться-то будут недолго: скоро всего этого не станет. Не будет не только конька, но и этой улицы. Зарастет она бурьяном и потеряется. Потеряется его улица, на которой он родился и вырос. Улица, на которой жил счастливо, хоть и с лишениями, с Лилей. С ребятишками.
Ни Лиля, ни Ганя еще не знали, что у Никиты есть семья в Троицке близ Оренбурга – жена и двое детей.
Закат догасал.
Ганя не понял, раньше ли он об этом подумал или когда пришла его собачонка Роска; села перед домом и, глядя на хозяина, завыла. Гаврила осерчал на неё: испортить такое полётное настроение!
- Роска! – крикнул он вниз, - ну-ка утулись, ведьма! Ты чо удумала? Марш домой! Пшла! Говорю, иди к ребятишкам!
Роска замолчала, стыдливо отвернула голову, а через минуту вновь заскулила. И тут у Гани родилось недоброе предчувствие: он два дня не видел ребятишек. Странно… Мамочка сказала вчера, что Егорша с Лариской играют с сухаревскими Санькой и Ольгой. Ганю охватило чувство, переходящее в панику: ведь утром-то он не видел даже знаков детей: ни одежонки, ни…
Ганя по углу дома мигом спустился на землю и побежал домой. Дома никого не было. Он – к Сухаревым: «Моих не видели?»
- Да каво ты, Ганя, шебутишься! Еще третьево дни Лилька собрала в лес их, – огорошила мужика Настасья. - Верхом увезла их Лилька. И Роску увела, та сёдни вернулась. Увезла, Ганя, увезла.
- Увезла?.. Увела… - Ганя повернулся и, выходя в сени, сказал: - Хорошо… вот и хорошо.

11
Утром Ошлёпчиха ждала гостей – жарила, парила, ей помогала Груша Шастина. Новоселье до обеда знаменует богатую жизнь в доме. Вечером заготовленные дрова прогорели, и Агафья выскочила во двор, набрать новых. На куче палок перед окнами лежал чей-то старый сапог. Она отбросила его за ограду. И тут увидела, что в лебеде лежит Ганина тявкуша Роска. Собачонка встала, подошла к сапогу, понюхала его, села рядом.
Печка прогорела быстро, Агафья выскочила по новой. Лишь набросила на руку несколько полешек – увидела: около её дома уже людно. Все стояли и смотрели на небо. Она привыкла, что её старый дом был гораздо ниже, и крыша торцами была восток-запад, а теперь один торец был к югу – в улицу. И поэтому она не поняла, что люди смотрят на конёк.
Агафья Даниловна задрала голову и не испугалась, а удивилась: высоко над ней висели чьи-то ноги, одна босая, другая в сапоге. Выронив дрова, женщина деревянно отошла в сторону.
Над коньком её дома на фоне облаков, слегка раскинув руки, медленно летел Ганя Головёшкин.