Евгений Чириков. Птицы, летая, машут крыльями. Повесть

1984 год, но не по Оруэллу
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
А это уже конечная. Воронов спрыгнул с автобусной подножки и стал озираться. Автобус развернулся и укатил, оставив его в абсолютной тишине солнечного дня. Захолустная местность напоминала край земли. Вокруг стояли деревья, за ними виднелись неказистые строения. Скорее всего, он проехал лишнюю остановку.
Из стены тополей вышли четверо молодых мужиков в синих больничных пижамах. Они тащили носилки. Из-под простыни выглядывали седые волосы покойницы. Весело балагуря, мужички перешли дорогу и скрылись в тополях другой стороны площади. Воронов зашагал по обочине.
Длинное двухэтажное здание училища темнело за начинающей желтеть листвой, вход со двора. Внутри помещения, ощутимо ветхого, валялись доски и водопроводные трубы, шел ремонт. Из просторного вестибюля направо и налево вел слепой коридор без окон.
На втором этаже в почти голой приемной сидела секретарша колхозного вида, в красной кофтенке, с гладкой прической. Директор стоял в дверях своего кабинета, скромно обставленного, и встретил Воронова бурно-восторженно. Лет сорока, невысокий, с седой шевелюрой, в джинсах на кривых ногах и кожаной куртке нараспашку. Голос такой же сипло-сорванный, каким он агитировал по телефону: «Приходите к нам! У нас денег как грязи!»
Первым делом они вместе прошлись по территории училища.
– Дипломат возьмите с собой, могут спереть! – предупредил перед этим директор.
Звали его Лазарь Евсеевич. Он шел быстро, чуть ли не бежал. Гараж, столярка, столовая, спортзал, где посреди ремонтного хаоса физрук в маске сварщика что-то приваривал. И библиотека – комната примерно сорока квадратных метров, разделенная барьером.
Они вернулись в кабинет директора. Приемная уже пустовала.
– Коньячку не хотите? По сто грамм?
– Нет, спасибо.
– Шикарно у нас, правда?
Воронов кивнул. В дверях появилась разобиженная и разъяренная толстушка в черном халате, с короткой стрижкой.
Она взывала к директору:
– Лазарь Евсеевич! Лазарь Евсеевич! Вы скажите ему, пусть он отдаст! Он закрылся и не отдает! И скажите ему: если он еще раз так сделает, я, честное слово, отправлю его в психбольницу!
Директор выслушал речь женщины, глядя на нее исподлобья. Что-то переспросил и что-то обещал. Она ушла. Воронову Лазарь Евсеевич сказал, что уходит в отпуск и оформлением на работу займется его зам. Затем директора куда-то позвали, он убежал. Воронов долго бродил в коридоре.
– Где этот лысый? – вновь прибежал Лазарь Евсеевич.
Он обращался к усатенькому мужичку, который покуривал у стены.
– Какой лысый?
– Ну, мой зам.
– Придет.
Зам, Моисеенко, мужчина плотной комплекции, неулыбчивый, но вежливый, прибыл не скоро. Оформление состоялось.
На автобусную остановку новый работник училища шел с чувством омерзения и тем страхом, который случается, когда падаешь во сне в темный провал.
2
Милейшая молодайка-библиотекарь Люба Девкина уходила в декрет, собираясь родить третьего ребенка, благодаря чему и открылась вакансия в библиотеке. Ее пышно взбитые русые волосы вполне отвечали буйной фантазии натуры, серые глаза смотрели ясно и прямо, рослую фигуру распирал живот. Девкину переполняли эмоции – то радость, то исступленный гнев.
– Юрий Сергеевич, не обращайте сейчас на меня внимания, мне надо выпустить пары, – предупреждала она в таких случаях. – И кричала: – Сволочи! Ненавижу!
И тут же смеялась.
Когда в библиотеку заглянул зам по УВР Попова, злая на вид загорелая блондинка в джинсах, голубенькой болоньевой курточке и в жажде заставить библиотекарей заняться подготовкой к Ленинскому уроку, Люба наотрез отказалась: она уже не библиотекарь, Юрий Сергеевич еще не библиотекарь, им необходимо закончить передачу фонда в 20 тысяч наименований. Попова вспыхнула, зашипела и заставила их пойти с нею к Моисеенко.
Там, в небольшом кабинете, сидела также англичанка Коршунова и что-то писала. Воронов молвил, что не возражает против Ленинского урока, но не представляет себе, что это такое.
– Надежда Ивановна все объяснит, – буркнул Моисеенко, имея в виду Попову. – Только не надо, Надежда Ивановна, перегружать его сразу, а то он испугается и уйдет. А тебя, Любовь Николаевна, скоро покладут в больницу?
– Положат! – хлестнула Любовь. – Нет глагола «покладут»!
– Ну, положат, – равнодушно согласился Моисеенко.
– Скоро! Если раньше Надежда Ивановна в гроб не загонит!
Девкина кричала, ругалась, отбивалась от критических замечаний Поповой. Моисеенко неулыбчиво слушал.
– Ладно, – махнул он мясистой белой ладонью, поросшей с тыла черной шерсткой. – Дайте преподавателям литературу, и пусть они готовятся сами.
Библиотекари спустились вниз.
Любовь Николаевна выпускала пары:
– Заититтвованные враги! Благо бы она по-доброму просила! Приходила ко мне и говорила бы: Любовь Николаевна, будь другом, составь текст. А то ведь приходит и приказывает! И чуть что – сразу к директору бежит! Как ее муж терпит? Наверное, добрый мужик… Она еще и пристает: вы должны подготовить чтецов второго курса к Дню знаний!
– Смотри, Люба, кто у тебя родится?! Кого родишь, если будешь так волноваться? – урезонивали ее подруги – Татьяна Морозова, та самая, которая кричала в кабинете директора в первый день появления Воронова, и преподаватель химии Брызгина, женщина с загадочной джокондовской улыбкой, словно знающая и прячущая в себе что-то стыдное.
– Матерщинника рожу! – отвечала им Люба. И продолжала костерить Попову: – Гадючка! У нее политика хождения по лестницам. Если ей что-то от тебя надо, но она не добилась, то она пойдет к заму по УПР. Если он не поможет, то пойдет к директору. Не поможет директор – в райком. Не знаю, дойдет ли она когда-нибудь до ЦК! Она говорит: Любовь Николаевна, библиотека – это центр воспитательной работы. Здрасте! А на что тогда зам по УВР?
Преподаватели и мастера гурьбой заходили в библиотеку и просили дать литературу для подготовки к Ленинскому уроку.
– Брежнева сейчас цитировать не надо? – улыбнулся усатый мастер.
– У нас свобода слова, – отшутилась Любовь Николаевна. – При закрытых дверях!
Вновь зашла Попова:
– Любовь Николаевна, какая у тебя есть литература по речам Черненко?
– Литературы пока нет, – ответила Девкина. – Ее получит Юрий Сергеевич. Пока берите материалы только из газет.
Попова разочарованно вышла.
Воронов сидел за инвентарной книгой.
– Юрий Сергеевич! – раздалось из коридора. – Идите сюда! Здесь моя подруга, знаете, такая толстая, красит и нам краску предлагает, чтобы в библиотеке покрасить. Посмотрите: подойдет нам или нет?
Морозова в черном халате красила коридор, согнувшись в поясе. Белые груди почти полностью выпали из места хранения. Воронов, Любовь Николаевна и ее дочь Алла, лет девяти, стояли втроем и смотрели на красящийся пол и свисающие дыньки. Каждый из них имел об этом предмете свои понятия.
– Татьяна! Ты не халтурь! Лучше закрашивай! – покрикивала Девкина. – И не жидись на краску, чтобы нам хватило!
3
Втроем они вернулись в библиотеку, заперли дверь и продолжили инвентаризацию. Воронов сидел с калькулятором, Любовь Николаевна оформляла акты на списание, Алла помогала ставить птички в инвентарных книгах.
Кропотливая работа с непринужденной беседой продолжалась, когда из коридора постучали. Воронов открыл дверь и увидел за порогом неплохую фигурку в белом свитере, черной юбке и капроновых гольфах. Длинные волосы под блондинку и бледное личико, очки. Надежда Викторовна Коршунова. Люба сунула ей в руки стопу брошюр для Ленинского урока, но англичанка не спешила уйти.
– Что ж, Юрий Сергеевич, пойдемте дели­ться.
– Чем делиться?
– Часами.
И они отправились на второй этаж.
– Смотрите не подеритесь! – напутствовала их Девкина.
– Не подеремся, мы люди вежливые, – ответила Коршунова.
В кабинете Моисеенко сидел завуч Борис Александрович Сушкин, светловолосый и краснолицый мужчина в коричневом костюме и белой рубашке, при галстуке. Он сформулировал проблему: у Надежды Викторовны 500 часов, а для ставки нужно 720, поэтому она просит литературу. Сушкин спросил, у кого какой диплом. Коршунова сказала, что по диплому она филолог, преподаватель английского языка и литературы. Поэтому, мол, и может преподавать русскую литературу. Завуч не знал, как быть. Пришлось ждать Моисеенко. Воронов намекнул, что мог бы вести историю. Ан нет, всех историков утверждает райком партии.
Моисеенко вошел в кабинет. Начали мараковать насчет литературы. Сушкин и Моисеенко пришли к выводу, что нужно снять у Воронова 180 часов и дополнить ими нагрузку Коршуновой. Пока. А потом, возможно, когда из отпуска выйдет Сиропина (пьющая преподавательница), появятся и другие варианты.
– Сиропина вроде собиралась переходить в какой-то санаторий, что ли, – сказал Сушкин.
Коршунова длинно-длинно вздохнула в знак того, что она уже не раз слышала о возможных уходах Сиропиной.
– Как тебе нравится этот вариант? – спросил Моисеенко. – Я смотрю, что-то ты вздыхаешь. Не нравится?
Коршунова запросила все часы Воронова:
– Юрий Сергеевич работает в библиотеке. Эта ставка уже составляет 125 рублей. И моя ставка будет составлять 125 рублей. Отдайте мне всю литературу.
– А он что будет вести?
– А он пусть ведет шашки.
– Был договор с директором, что он будет вести литературу.
– Но почему я буду получать 125, а он…
– Он мужик, у него семья.
Моисеенко закурил сигарету. В наступившей паузе Коршунова медленно поднялась со стула. Воронов встал тоже. Она выходила из кабинета явно не в духе. В ней просвечивала примитивная жажда денег.
– Надежда Викторовна! – окликнул ее Воронов в коридоре.
Она остановилась и обернулась. Воронов приблизился.
– Давайте подождем до сентября.
– Ждать бесполезно, – возразила она. – Сиропина никогда отсюда не уйдет…
Юрий Сергеевич спустился в свое книжное царство. Там рядом с Любой стояла маленькая женщина, озираясь по сторонам с лирической улыбкой на губах. Девкина представила ее как свою предшественницу.
– Я двадцать лет отработала в этой библиотеке, – сообщила предшественница с ностальгической грустью в голосе. – Здесь прошла моя молодость…
Вскоре библиотекари вновь засели за нудную работу. По инвентарной книге как раз стало ясно, что в свое время только что приходившая гостья списала свежее собрание сочинений Дюма и кое-что другое.
– В книжном магазине на Северной по средам можно купить хорошую литературу, – сказала Люба.
– Серьезно? – оживился Воронов.
– Да. Но раньше было лучше. Там работала пожилая продавщица. Она уже составила себе библиотеку. А сейчас работают молодые девчонки. Они не могут оставлять у себя книги, но быстро звонят подругам, те приезжают и забирают.
Воронов невольно улыбнулся все объясняющей простоте.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Между делом Воронов забегал в дежурную комнату, где коротали время мастера и преподаватели и стоял базарный гвалт.
– У меня был хороший паренек. Ходит вокруг меня, говорит тихонько, культурно. Ну, думаю, хороший парень. А в личное дело заглянул – он правонарушитель! За ним угон автомобиля, два года условного срока и отсрочка. Я подхожу к Гарееву. Есть, говорю, у меня хороший парень, тихий, хочешь взять? Хочу, говорит. И взял! Но он еще не посмотрел в личное дело, а как посмотрит!.. – с хохотом, широко открывая зубастый рот, рассказывал мастер Фомкин физику Неупокоеву, такому же алкашу, как и он сам.
У Фомкина синие глаза навыкате, ястребиный нос, рыже-бурый чуб. Он резок, горласт, груб и легко впадает в ярость, почему его и боятся ученики. Этот человек из тех, кто не любит повторять дважды.
И Фомкин, и жизнерадостный Неупокоев, и мастер с гусарскими усами Лихтенберг давно клеились к Воронову насчет «вступительных».
– Когда будем принимать в коллектив?
Тот отшучивался и отнекивался.
– Здравствуйте! – вошла Попова, казавшаяся опытной курортницей, ценительницей южного загара.
Она поглядывала на Воронова не без веселого кокетства. Присев на выступ стенда, Попова сняла телефонную трубку и начала звонить по предприятиям, просила дать места в общежитии для четверых учащихся. На училище давали 20 мест, но помещение затопило стоками канализации. Многие иногородние ученики жили на частных квартирах, да вот все окружающие дома оказались заняты.
Вопрос с общежитием Попова не решила и поручила продолжить звонки Морозовой, которая взывала в трубку к парторгу шахты «Северная»:
– Уйдут ребята, если негде будет жить. Куда их деть? Придется отправить домой. А такие неплохие ребята поступили на первый курс в этом году!
Вошел обладавший галантными манерами военрук возрастом лет под семьдесят и сказал комплимент Морозовой:
– С вас, Татьяна Семеновна, мадонну можно писать, только грудки побольше открыть.
2
Перед отъездом в Ленинград на курсы повышения квалификации, а затем в Гвинею, обезьян пугать, как выразилась Девкина, Моисеенко провел педсовет и передал полномочия Поповой. Личико той явно отражало, как довольна она миссией руководителя.
– Хотя существует официальное постановление ЦК, чтобы не привлекать учащихся проф­техучилищ к сельхозработам, в обкоме сказали: будем привлекать, – произнес речь Моисеенко. – Кушать надо всем! Поэтому все поедем работать. И чтобы ни один преподаватель не увильнул!
Он обвел взглядом людей, сидящих по периметру кабинета.
– У нас положено отходные выплачивать. Когда соберемся, Анисим Иосифович? – раздались игривые возгласы алкашей.
– Зайдешь ко мне в кабинет, я тебе налью сто грамм, – ответил Моисеенко без тени улы­бки.
Военрук поднял вопрос о том, что в целях соблюдения дисциплины мастерам положено присутствовать на уроках, но успеха не имел.
С ним сцепился Фомкин:
– Почему мастера должны присутствовать? А вы на что?
В столовой Воронов сидел за одним столом с математиком Манидо и Коршуновой. Они, Манидо и Коршунова, обсуждали, как будут копать картошку на личных участках. Манидо обещал Надежде Викторовне принести мешки или сетки. Он отобедал раньше всех.
– Юрий Сергеевич, а вас хозяйственные проблемы не интересуют?.. О, так вы не женаты? Разведены? Да? Да? Серьезно? О-о, будем знать, что у нас есть свободный мужчина!
Перекурив, свободный мужчина проследовал в свою библиотечную вотчину. К нему зашла Попова, которой понадобился календарь памятных дат.
– Оттуда все можно взять, там под каждой датой статья, прямо выпишешь ее и расскажешь ребятам. Юрий Сергеевич, я вас очень попрошу: подберите мне литературу о борьбе с правонарушениями в училищах. Я готовлюсь к докладу в райкоме. У вас должно быть что-нибудь на эту тему.
Воронов обещал подыскать. Она ушла с улыбкой.
Через час с урока Поповой пришел ученик и попросил дать 15 учебников «Общая биология». Библиотекарь учебники ему не доверил, послав за самой Поповой. Та примчалась. Он дал ей учебники и две книги о борьбе с правонарушениями.
Надежда Ивановна топталась у стеллажа в нерешительности:
– Мне бы фразочку какую-нибудь отыскать. К докладу.
Она стыдливо хихикнула. Воронов отдал ей пылившийся на полке машинописный текст, возможно чье-то бывшее выступление. Попова поблагодарила.
3
В День знаний Воронов пришел на работу парадно, в галстуке. При своих ста восьмидесяти двух сантиметрах роста он смотрелся монументально. Суров, торжествен.
В библиотеку никто не заглядывал, знаниями не интересовался. Он вышел на крыльцо. Весь двор запружен серой ученической массой.
«А этот волк что тут рыскает?» – услышал он за ухом грубый голос и резко обернулся. Но насчет «волка» относилось не к нему. Это общались два паренька.
И вдруг клич: «В столо-о-овку!» Со двора в дверь хлынула лавина, которая смела бы любую преграду, возникни та на ее пути.
В голову Воронова пришла мысль, которая неизбежно должна была прийти: мысль о народе. Он сам был частью народа. И эти ребята тоже народ? Так называемые «дебилы». Как известно, в училища идут одни «дебилы». Они вливаются в общество, плодят детей, формируют генофонд… И где предел деградации?
Он пошел в дежурную комнату.
– Не ставит вступительные, – увидев его, как бы пожаловался Фомкин военруку и Сушкину, игравшим в шахматы.
Фомкин поинтересовался у Воронова недостачей в четыре тысячи рублей, которая висела на библиотеке. Он что-то знал про это.
Сушкин оживился:
– Недостача? Вот как?
– Знаю я эту Веру Дорфман, – вспомнил Фомкин предшественницу Любы Девкиной. – И почему она так уволилась. У нее мужик застрелился. Ну, и директор – кто тогда был, Гуляев, кажется? – подписал ей увольнение. Ладно, мол, иди, не буду тебя терзать, раз у тебя горе.
– А почему муж застрелился? – спросил Сушкин.
– Потому что Вера налево бегала. Когда он узнал, что она того… пришел домой, поставил ружье сюда (под самый подбородок) и выстрелил.
– А где она… того? – совсем забыл о шахматах Борис Александрович. – У нас в училище?
– Откуда я знаю? Я не справочное бюро! – отрезал Фомкин.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Как и следовало ожидать, первые уроки не оставляли надежд. В 44-й группе, когда Воронов пытался вроде как непринужденно рассказать о русской литературе XIX века, в классе стоял шумок.
На полу между двумя рядами столов – тетрадный листок с похабным рисунком. Раздается смешок. Воронов заставляет ученика, ближайшего к рисунку, взять листок, вынести из класса и выбросить. Только и всего. Но ученик краснеет и не решается выполнить требование:
– Не я рисовал!
Преподаватель настаивает, и тот нехотя берет бумажку под хохоток класса. Возвращается он скованный конфузом. Вот так странность.
Урок с 46-й проходил в другом кабинете. Дверь открыл ключом завуч Сушкин.
– Только смотри, чтобы они не брали ничего. К стенду подойдут – бей по морде!
Увидев на стене нанесенный чем-то темным рисунок, Борис Александрович огорчился и как-то задумчиво прочитал вслух короткую надпись.
– Надо будет стереть. А, это не оттирается. В прошлом году, видимо, терли, терли, но так и не оттерли. Ладно, ототрем…
Ребята смеются, но постепенно успокаиваются. За первой партой сидят два похожих друг на друга блондинчика, Бажов и Бугров, оба в болоньевых курточках. Они дружат. Бугров молчалив, внешностью грубее и скучнее. Бажов более вдумчив, общителен, с приятными чертами
лица.
– Зачем вы пришли на это место? – удивляется он.
– Какое место?
– В училище.
– Разве это плохое место?
– Зачем вам нужно нервы мотать?
Воронов выразил удивление по поводу журналов, сделанных из ученических тетрадок.
Бажов смеется:
– Еще не хватало, чтобы в училище журналы были!
А один ученик с задней парты, читавший раньше Жюля Верна и Герберта Уэллса, высказал желание, чтобы вместо русской литературы XIX века проходили научную фантастику.
В 45-й группе цеплялись к любым словам, которые можно перевести на скабрезности. Стоило коснуться Льва Толстого с его непротивлением злу насилием, как тут же послышалось:
– Насилие – это как? Изнасилование?
В душе литератора засвербило, что он прямиком попал в юдоль скотства и безумия. В голове крутилась фраза, сказанная день назад Поповой: «Юрий Сергеевич, нужно выдать учебники каждому ребенку». По его мнению, фраза лучше звучала бы так: «Юрий Сергеевич, нужно выдать учебники каждому головорезу».
В следующие дни его ужас прошел. Не так уж они и слабоумны. Да, они курят, мастера при них горласто матерятся и открыто обсуждают водочные утехи. Да, пацанов этим не удивишь. Но среди них есть и скромные, хотя и слаборазвитые ребята. Их жаль.
2
Вечером работников училища отвозил в Ленинский район допотопный автобус, «броневичок», выпущенный еще в хрущевскую «оттепель». Вместе со взрослыми поехали два ученика. Один из них отковырял перочинным ножом резину в окне и вставил в щель ломтик сырой картошки. Он попросил у Воронова закурить и наткнулся на вежливый отказ. Посидел, поскучал. Похлопал по плечу дружка: «Деньги есть? Пойдем зайдем в магазин и возьмем…»
Фомкин тоже сколачивал компанию выпить. Воронов решил, что надо пожертвовать. Мастер Фирсов соглашался на фомкинский искус с не­охотой.
Вышли на бульваре Строителей и завалили в магазин. Внутри у Воронова все плакало от омерзения, когда он в убогой компании шествовал к винному отделу. Тимохин, коротышка в черной кожанке, подставил ладонь для рублей. Воронов дал десять и получил пять сдачи. Мастер Кошкин кривился. Его уговаривали, но он незаметно исчез, пока покупали водку. Идти собирались на квартиру Тимохина. Воронов стал отпрашиваться.
– Отпустим? – посоветовался Фомкин с коллегами.
– Пусть идет.
Они остались втроем – Фомкин, Фирсов и Тимохин. К водке докупали пиво. А при покупке водки маленький забыл взять сорок копеек сдачи, как раз на пиво. И теперь сильно жалел, прямо горевал.
3
На профсоюзном собрании присутствовало 25 человек из 42 возможных. Председателем выбрали старого военрука – лейтенанта Самсонова, секретарем – Коршунову. С отчетным докладом выступил председатель профкома Сушкин.
Начался доклад в высоком штиле. Торжественные фразы о деле всей партии сочетались с цитатами из Черненко. Не был забыт и Ленин: «профсоюзы – школа коммунизма». Сушкин рассказал о работе профкома. Некоторые его члены занимали две должности, поэтому на
50 процентов не выполняли обязанности. Средства все не использованы. Сушкин бросил упрек в адрес директора, за то что не помог с машинами. Есть две машины, но ни разу не съездили за грибами, потому что они на ремонте.
– Вот жалко, что директора нет сейчас! За двадцать три года моей работы в школе и училище я такого еще не видел, такое только у нас.
– Почему не помогли с паспортизацией кабинета литературы? – спросила Нелли Петровна Сиропина, преподавательница с испитым лицом, вышедшая из отпуска.
– Мы думали, что в университете передовые кабинеты, а на самом деле лучшие кабинеты сейчас в училищах. Директор понадеялся и ошибся, – снова задел шефа Сушкин.
Далее последовал отчет председателя ревизионной комиссии Фомкина.
– Мы не работали, потому что это бесполезно. За год мы один раз проверили столовую. Пришли, поторчали, на что-то указали. Столовая исправилась. А послезавтра все пошло по-старому. Какой интерес работать ревизионной комиссии? Что, пирожки считать?
Председатель собрания призывает выступить рядовых членов профсоюзной организации, но никто не рвется. На кафедру выходит Попова. Основная ее мысль: нужно укреплять трудовую дисциплину. Тем более что партия дала нам такой мощный рычаг, как закон о трудовых коллективах. Речь Надежды Ивановны бежит по проторенной эмоциональной колее, звучит по-женски скорострельно и зажигательно, личико светится энергией.
– Мы все педагоги и знаем, что воспитывать детей можно только личным примером. Так давайте подавать этот пример!
Снова призывы к выступлениям.
– Да что выступать впустую! – подал кто-то реплику.
На трибуну поднялся Соловьяненко, председатель профкома треста автобаз, то есть высокое начальство.
– Ваша пассивность непонятна мне совершенно. Если хотите грубое слово, она меня… э-э… э-э… возмущает. Почему члены коллектива не хотят выступать? Я бываю на многих автобазах, в училищах. У нас на автобазах рабочие активно выступают… Я не могу навязывать своего мнения, но думаю, что оценена работа профкома будет как неудовлетворительная.
Воронов прослушал, какую оценку поставили на голосование, но оно прошло единогласно. Председатель даже не заметил, что Воронов воздержался.
Начали выбирать новый состав профкома. Морозова огласила список из семи человек. Военрук писал фамилии мелом на доске.
– Включите в список Мисюк! – предложил кто-то.
Соловьяненко объяснил, что список кандидатур обсуждается и утверждается парткомом и администрацией, поэтому вносить новые кандидатуры в него нельзя. Вот если будет отведение кандидатуры или самоотвод, тогда можно предложить другую. Таково правило тайного голосования (это было ответом на вопрос, почему мы должны голосовать именно за этих семь человек, почему нельзя выбирать).
Самоотвод заявил Манидо. Унылым голосом он сказал:
– Я здесь работаю недавно. Когда я сюда поступал, мне было обещано, что я смогу заниматься научной работой. Я пишу диссертацию. Мне некогда.
Вместо Манидо включили Мисюк. Дальше следовали выборы ревизионной и счетной комиссий.
– Мне нельзя! Я курящий! Я курить хочу! – балагурил Неупокоев.
Для занесения кандидатур в списки сделали перекур. Все было как в лучших домах. Бюллетени – узкие полоски бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Красный ящик. Темная каморка для вычеркивания кандидатур, если кому-нибудь захочется.
Озвучили решение собрания и протокол. Соловьяненко настаивал на том, что собрания должны проводиться два раза в месяц, но Сушкин возразил, что практически тот же самый коллектив заседает на партсобраниях, педсоветах, производственных совещаниях и профсобра­ниях.
– Ну и что? – не сдавался Соловьяненко. – Значит, партсобрания должны проводиться, а профсоюзные – нет?
– Раз в квартал!.. Два раза в год! – раздались крики с места.
В протоколе записали гибко: регулярно проводить…
Избранные остались в кабинете. Прочие устремились домой.
Жизнерадостно звенел голос Неупокоева:
– Нет, ты скажи, склоняются мужские фамилии или нет? Если склоняются, то я могу говорить: вижу Маниду, пошел к Маниде, говорю с Манидой! Ха-ха-ха-ха!