АРАВИЙСКОЕ МОРЕ.
6 декабря 1890 года
После краткого молебствия в корабельной часовне по случаю Дня Святого Николая Чудотворца путешественники направились в командирский салон, оборудованный под праздничное застолье. Если быть точным, то это был не салон, а адмиральский зал, предназначение которого определилось еще при строительстве фрегата. По случаю Великого поста и совпавшего с ним зимнего Николина Дня в сверкающем люстрами зале собрался расширенный состав приглашенных гостей. Вместе с капитаном Ломеном на этот раз пришел весь офицерский состав экипажа – человек тридцать за исключением тех, кто стоял на вахте.
Зал был отделан красным полированным деревом. На стенах выше спинок диванов висели овальные зеркала в бронзовых рамах. Массивные стулья обиты золотистым тиком и украшены затейливым орнаментом.
Николай подсел к мичману Менделееву, с которым познакомился в самом начале пути. Потом постепенно, почти незаметно они сошлись меж собой. Их объединяло не только то, что оба окончили одно и то же Кронштадтское училище. Николай, правда, стал корабельным инженером на восемь лет раньше Менделеева. Но разница в возрасте никак не сказывалась на их отношениях. Друг в друге они уловили родственный душевный уклад, сентиментальность, романтические устремления и тягу к путешествиям.
Володя родился в 1865 году и был старшим сыном в браке Дмитрия Ивановича с Феозвой Лещевой. От этого же брака родилась его сестра Ольга. А после того, как отец женился на Анне Поповой, у парня появились еще два брата и две сестры. Володя имел неуемный, а порой и необузданный характер, был говорлив, необыкновенно влюбчив. К тому же Менделеев оказался небывалым выдумщиком и фантазером. Но, не смотря на молодость, имел светлую голову и до крупинки знал свое моряцкое дело. Работа паровых котлов, системы снабжения водой, теплом, электричеством и связью – все это на корабле работало в его вахту чика в чику. И еще Володя был страстным фотографом. В его кофрах хранились сотни свежих и отснятых фотографических пластин из стекла. Многие негативы он уже успел проявить. И Николай с любопытством рассматривал на свет обратное черно-белое изображение мест, где пассажиры с «Памяти Азова» позировали на фоне экзотической природы.
– Вон ты, – ногтем указательного пальца показывал Володя на белую фигурку. – А это Его Высочество садится в лодку…
Николай вспомнил, как несколько человек из свиты плавали вверх по Нилу, взбирались на полуразрушенные пирамиды и привезли с собой крокодила, убитого ради удовольствия.
– Ну, а здесь наше величество, – раскрывал улыбчивый рот Менделеев. – Это ты меня уговорил сесть на верблюда. Ишь как ухватился за горб!..
В одну из бесед Менделеев рассказал, что после окончания училища он успел более полутора лет прослужить на флоте. Служба складывалась хорошо, если бы все не закончилось почти трагически.
– Авария? – участливо спросил Николай.
– Безответная…Точнее: подлая любовь, – щелкнул пальцами Менделеев и замолчал.
Больше на этот раз они поднятую тему не ворошили. А дня через два Володя сам рассказал о пережитой им драме.
– Мы безумно любили друг друга, – тихо выкачивал из себя слова Менделеев.— Это была необыкновенная девушка. Я даже не говорю о ее красоте. Ослепительно – яркая артистичная личность… Я уходил в плавание на Восток. Мы собирались жениться… И она дала слово верности… Обещала, что после моего возвращения у нас состоится помолвка… А когда я вернулся, оказалось: моя необыкновенная девушка вышла замуж за другого…Я думал, что сойду с ума или покончу с собой… Спасибо папе, он кое-как вывел меня за два года из безумия и приложил невероятные усилия затолкать в этот экипаж…Я, понимаешь, только теперь возвращаюсь к жизни.
– И кто она? – как бы мимоходом спросил Николай.
– Ах, Маша, Маша! Мария Федоровна Юрковская… Разве тебе это о чем-то говорит! Теперь это верная супруга крупного чиновника старичка Андрея Желябужского. Даже имеется у них сын Юра.
…За долгое время плавания все члены высокой экспедиции сумели сдружиться, не смотря на разницу в возрасте и положении. У каждого на корабле были свои дела и обязанности. Только один человек – Цесаревич мог позволить себе в любой час дня и ночи делать то, что ему заблагорассудится. Однако, он не злоупотреблял своим положением. Никого не поучал, не лез туда, где в нем не нуждались и где он мало чего понимал. Цесаревич исправно поддерживал начинания руководителя путешествия генерал-майора свиты князя Барятинского Владимира Анатольевича и послушно относился к словам контр-адмирала Басаргина, главного по части военной безопасности экспедиции. Эти почтенные и высокие люди почти всем остальным в свите годились в отцы. Барятинскому стукнуло сорок восемь, а Басаргину и вовсе перевалило за шестьдесят – уж точно: этот поход был последним в его жизни.
Из всех самым молодым оказался троюродный брат Цесаревича Георг. Он был вторым сыном греческого короля Георга I и Великой княжны Ольги Александровны и соответственно приходился правнуком Императору Николаю I. Круглолицый молодой человек с короткой стрижкой имел внушительную комплекцию и выглядел весьма импозантно, в разговорах прост, причем мог изъясняться на пяти языках. После учебы в Дании прожил больше года в России и к началу путешествия имел чин лейтенанта российского морского флота. Цесаревич Николай Александрович оказался на год старше своего кузена – ему шел двадцать третий. Остальным же кроме доктора фон Рамбаха было от тридцати до сорока. Так что жизненные интересы у всех членов свиты оказались весьма близкими, хотя предназначение каждого из них на фрегате носило сугубо индивидуальный характер. К примеру, штаб-ротмистр Евгений Николаевич Волков состоял при Цесаревиче телохранителем. Лучшим и постоянным собеседником наследника был князь Ухтомский со странным именем и отчеством: Эспер Эсперович. Он проявил себя знатоком истории народов и религий мира, писал стихи, имел за собой множество публикаций. На Ухтомского возлагалась ответственность за описательскую часть экспедиции. Флигель-адъютант генерал-майор свиты князь Николай Дмитриевич Оболенский, здоровяк лет тридцати, состоял у Цесаревича в порученцах. Того же возраста был и адъютант Его Высочества князь Виктор Сергеевич Кочубей. Доктор Рамбах, веселый и ясноглазый, отвратительно говоривший по-французски, почти безвылазно колдовал в своем кабинете. При свите состоял также этнограф, по совместительству художник и писатель Николай Каразин, человек серьезный, замкнутый, но весьма просвещенный и трудолюбивый.
Все свободное от работы время Гриценко проводил на открытом воздухе. Во-первых, ему нравилось смотреть на служивых людей моря и на корабельную суету, в которой он на этот раз оказался посторонним наблюдателем. Эту особую жизнь Николай знал досконально – вплоть до последнего шва и иногда сладострастно желал окунуться в нее по самые уши. Во-вторых, вид моря, причем нового южного моря, открывал перед ним не только ежедневно, но и в течение всего дня все более новые, неведомые раньше краски. Сочетание, слияние, глубина и свежесть этих красок будоражили раскрывающуюся душу в общем-то молодого, но уже поднаторевшего художника - мариниста.
Наполненный приливом чувств и впечатлений Николай спускался по трапу вниз, запирался в каюте и, если не было большой качки, разводил акварели.
И вот синее до зелени южное небо появлялось на листе бумаги. Художник временами вскакивал со своего места, отводил голову далеко в сторону и всматривался в появляющиеся за иллюминатором очертания берегов и кораблей или просто горизонта – так ли оно на самом деле? Не напридумывал ли всякой отсебятины? Гриценко знал: из-под его кисти должна выходить только одна правда.
Гриценко в былой жизни повезло. Правдивому искусству Николая учили большие художники. Каждого из них он ценил и любил по-своему. И было за что. Лагорио преподал Николаю академический курс морского пейзажа и баталики. Кое-кто из сокурсников – вольнослушателей в Академии побаивался строгого учителя. Но Гриценко не выглядел робким юнцом или, наоборот, гонористым выскочкой. Отплавал в офицерском чине больше пяти лет. И не на каких-нибудь замухрышных суденышках, а на боевых и современных кораблях «Крейсер», «Стрелок» и «Владимир Мономах». Море знал, как свои пять пальцев.
– Ты, милок, ко мне не военному делу пришел учиться. И не композиции и першпективе, — так и говорил Лагорио на старинный лад «першпективе». – Ты, дорогой мой, пришел правильно волну да на ней кораблик, как надо, показать. И, как волна в себя солнце и месяц ночной принимает… Писать надо так, чтоб полотно оно живым гляделось. Как у самого Айвазовского…Теперь понял, почему твое ремесло живописью называется?
Полон неведомых внутренних тайн и сил был этот человек. Вышел не из простого народа, а из семьи неаполитанского консула в Феодосии. Там же судьба свела его когда-то с Айвазовским, у которого он потом начал учиться и около которого добился своих первых творческих успехов.
А Боголюбов, Кормон, талантливые друзья-товарищи, чьи советы и подсказки не раз выручали в трудную минуту? И, наконец, его самый первый наставник, что остался в далекой Сибири, учитель рисования и черчения Томской классической гимназии Павел Михайлович Кошаров. Николай с ностальгией вспомнил высокие классные комнаты своего учебного заведения, открытого в неведомом 1838 году в бывшем доме купчихи Хлебниковой. Запомнилось место, где возвышался тот дом – на углу улицы Миллионной и Приюто-Духовного переулка. Учитель Кошаров — столичный человек, выпускник Императорской Академии Художеств, учился у знаменитейших художников своего времени. Но не погнался за большими городами и хорошими деньгами. Свое богатство и счастье нашел в холодной Сибири, куда в 1854 году приехал по приглашению высшего начальства Томской губернии. Он-то, заметный в городе человек, углядел в Коле Гриценко жаждущую душу художника и путешественника. Это он оценил заложенный Богом талант и отмахнул юношу от других соблазнов. Как - будто знал опытный художник и бывалый путешественник Кошаров будущее своего подопечного, сказав ему однажды в классе пророческие слова:
– Настанет час – иди и учись у Лагорио!
БЕНГАЛЬСКИЙ ЗАЛИВ ИНДИЙСКОГО ОКЕАНА.
8 февраля 1891 года
Ему не спалось, хотя не было той духоты, как в прошедшую ночь. В иллюминатор с откинутым стеклом проникал свежий чуть-чуть сырой поток воздуха. В каюте около двери висел ночник, по покачиванию которого можно было определить состояние моря за бортом. На этот раз море было совершенно спокойным. Николай поднялся, направил взгляд через круглый проем корабельного окошка. В ночной мгле лежал слабый отсвет южных звезд, ни дальних огоньков на суше, ни пульсирующего света случайного маяка. Значит, земля где-то далеко и под фрегатом несчетное число футов до дна.
Николай натянул на себя морскую тельняшку, влез в английские бриджи песчаного цвета и поднялся на верхнюю палубу. Вахтенные офицеры знали причуды художника. Каждый из них был осведомлен друг от друга о том, что этот чудак не просто живописец, приближенный к Его Высочеству, но для них флотских офицеров свой в доску человек, прошедший службу на лучших боевых кораблях России и знающий суда до мельчайших деталюшек. Да, и, пожалуй, все члены большого, почти полутысячного экипажа «Азова» уже знали о прошлом Николая Гриценко. Он это хорошо чувствовал и принимал с пониманием… Он знал даже особое расположение к себе со стороны Его Высочества …
Дул легкий береговой бриз. Здесь он почти таял, так как до суши было более пятидесяти миль. Океан укутала ночная южная полумгла.
— Тоскуем, Николя?— спросил неизвестно откуда появившийся Наследник.
— Боже упаси, Ваше Высочество! Большой грех — пребывать в тоске. Я пытаюсь уловить чудные мгновения морской жизни. Такие минуты должны заполнять человеческую ветхость, особенно, если ты живописец…
В лунном свете широкие глаза Цесаревича еще больше округлились. Он тоже уставился в ночной простор океана. Гриценко вскинул взгляд искоса: Наследник был вершка на два ниже ростом, хотя при его осанке с сильным телом и крепкой костью, что шло от отца Императора Александра Александровича, по виду он выглядел несколько выше. Неожиданно Цесаревич произнес, как будто обратился не к собеседнику, а к водной пучине:
— Мне однажды пришлось иметь приватную беседу с одним известным английским астрономом, назовем его инкогнито. Такой благообразный старичок лет пятидесяти… Я спросил ученого человека, что он видел интересного на небе за свою жизнь, не случалось ли видеть самого Бога… Тот долго собирал мысли, молчал, даже глянул в мои глаза. Я подумал, что мой собеседник не понял заданного ему вопроса. Но он ответил: «Бог всегда во мне, поэтому я при всем желании не могу его видеть. А там, на небесах среди звезд и планет, поверьте, намного интереснее, чем здесь, на земле под ногами… Зря мы мало смотрим поверх себя…А только под ноги…». Выходит, что любое ремесло чудным образом опутывает человека, если будешь иметь к нему любовь.
Гриценко увидел, как возле передней дымовой трубы мелькнула тень штаб-ротмистра Волкова. Телохранитель вполголоса кашлянул, дав знать, что находится вблизи Его Высочества…
Облако, размытое верховым ветром, приблизилось к кромке луны, вскоре закрыло всю светящуюся поверхность.
— Ладно, я пойду…— задумчиво заключил Цесаревич,— стал уставать от моря. Наверно, это не моя стихия, хотя…— и царственно, и в то же время по-дружески похлопал Гриценко по плечу.
… В другой раз вахтенным офицером на верхней палубе оказался Володя Менделеев. В пляшущем фонарном свете он сразу узнал темную вытянутую фигуру Гриценко.
– Опять не спится, Николай Николаевич?
– Старая привычка. Просыпаюсь вскоре после полуночи. Читал где-то: в это время происходит парад планет, в мире совершается какой-то загадочный перелом. А я люблю всякие ожидания, – и, глуша свой голос, мечтательно добавил, – гитарку б сейчас в руки да на заливной лужок…
Менделеев потер кулаком утомленные от бессонницы глаза. Сбрасывая усталость, добавил свое мнение:
– Тут тоже красотища необыкновенная. Вон: чей-то парусник под огнями… Как будто в дрейфе…
Николай повернул голову в сторону, куда кивком головы показал мичман. В смутной мгле на фоне темно-синего неба проступали размытые контуры чужого корабля. На нем слабо светились судовые огни – мачтовый и палубный.
– Надо бы не забыть, утром сделаю набросок.
Он уже твердо пришел к решению написать большое полотно, на котором покажет в ночи такое же мачтовое судно. И обязательно ночь с луной в разрыве грозовых облаков…
С «Азова» раздался приветственный гудок. Парусник, не отвечая никак, медленно удалялся, теряя свои прежние очертания. Только сиреневатую мглу буравил еще зеленоватый свет над кормой на уровне бизани и яркой точкой продолжал светить оранжевый судовой огонь где-то на носовой мачте между фор-марселем и фоком. На исчезающем корабле тоже, наверное, находятся люди, и тоже, может быть, сейчас рассматривают издалека случайно встретившуюся на своем пути плывущую громадину. Кто на том корабле: пираты или просто служивые люди? А, может, это настоящий летучий голландец?
— Дикие места. И люди здесь дикие. Нам их не понять. Вчера сам видел: наискось нашему курсу шло карантинное судно…Вместо сигнального флага на правом ноке нижнего рея висела потрепанная желтая тряпка, определенно не из флагдука.... Ни одной живой души на палубе, а, может быть, и в трюмах… Одним словом, корабль мертвецов. Чума или оспа скитается по морям…
– Как служба, Володя?— осторожно перебивая товарища, спросил Николай. Ему за всю его морскую жизнь надоели всякие страсти-мордасти. А Володе еще в новину.
– В пределах морского устава, – уклончиво усмехнулся Менделеев.
–Верю, что трудно…Зато терпенье перетрет всякое хотенье…
– Не в хотенье вопрос… Дойдем до Японии – женюсь. Клин клином вышибают. У япошек это просто: захотел – и бери жену по контракту. Там наша целая колония устроилась, морячки русские. Посчитай: у каждого по такой жене.
Николай к словам Менделеева отнесся внимательно и с сочувствием. Только люди с большой волей могут без надлома перенести драматическую разлуку с любимой женщиной. Володя, как видно, начал сдавать.
Слева по курсу «Азова» небо начало наливаться слабым румянцем. В густой тишине, заполненной остатками белесого тумана, ударили склянки.
– Четыре часа, Николай Николаевич! Отдыхайте на здоровье! С рассветом, пожалуй, увидим берега Авы, а дальше пойдет Сиам.
– И то верно, – ответил Николай, запрокинув голову в светлеющее небо.— Давно я не видел красивых снов…
ВОСТОЧНОЕ МОРЕ.
19 марта 1891 года
В каюте Николай делал в основном карандашные наброски, разводил акварели, но работать с масляными красками не мог – не хватало света и простора и, главное, не хватало натуры, то есть того, что бы он мог взять от природы, впитать в себя и перенести на холст.
Когда не было большой качки, он брал с собой все самое необходимое для работы и выходил из каюты на свою палубу. Потом поднимался по трапу вверх. Шел вдоль фальшборта верхней палубы, часто останавливался, словно подломленный стенокардом. Охватывал ладонью свободной руки леер, проложенный вдоль борта. И дышал, дышал. Не воздухом, а силой живой воды океана. В такие минуты Николай не знал на свете никакого другого наслаждения…
Потом, минуя несколько маршей пологой лестницы, поднимался еще выше. Рядом находилась деревянная рубка командира корабля и штурманского офицера. Николай осторожно проходил между передней дымовой трубой и вентиляторными кожухами. Здесь, как и на шканцах, шкафуте, юте и на всех мостиках, от жары, дождя и мелкой дымовой сажи по приказу тезки – капитана корабля Николая Николаевича Ломена были установлены брезентовые тенты. До этого места не долетали с моря его случайные брызги.
Гриценко хорошо переносил все виды корабельной качки – бортовую, килевую и вертикальную. Последнюю он не считал даже за качку, но не любил ее больше других – казалось, что море придумало издевательскую насмешку над человеком, пытаясь подбросить его неуправляемое тело, как легкий резиновый мяч.
Николай в сотый, а, может быть, в тысячный раз укладывал в голове сюжет и композицию своей будущей картины. Долгое время не выходило из ума задуманное полотно. Словно к телу пристала заразная болезнь. Николай закрывал глаза и воочию видел в большой раме силуэты двух кораблей. На переднем плане должен быть его любимый парусник, на котором он начинал свою флотскую службу. А где-то вдали будет силуэт современного броненосца. Конечно же, силуэт фрегата «Память Азова», на его борту Николай стоит в эту минуту.
Гриценко просветленно и тонко ощущал согласованность живописного строя своей будущей картины. И становилась почти видимой взаимосвязь цветов, еще не положенных на холст. Там будет основной, естественно, синий цвет, который должен вызывать игру, гармонизацию нюансов желтого, зеленого и даже красного цвета. У каждого цвета будет своя смысловая нагрузка, а все в целом должно в высшей степени воздействовать на глаз зрителя.
В голове художника калейдоскопом мелькала палитра всех отобранных цветов и красок. Николай уже начинал отыскивать удельный вес каждого из них, находил оттенки других цветов и определял их светосилу… Ребенок в утробе матери развивается по веками отработанному биологическому закону, без всякого вмешательства родителей. Художественное полотно от начала до конца создается только в ежедневных творческих муках и в постоянном переосмысливании ранее созревших идей…
Почти каждую ночь, когда в каюте становилось особенно душно, Николай поднимался на облюбованное им место на фрегате, конечно, с пустыми руками. Иногда натекали рваные сизые облака. За ними вскоре появлялась луна, круглая и плоская, как лицо туземного идола.
ЯПОНИЯ.
Апрель – май 1891 года
К вечеру 26 апреля эскадра во главе с флагманским кораблем «Память Азова» шла анфиладой по курсу прямо на север. Шесть кораблей под началом вице-адмирала Павла Николаевича Назимова сопровождали высочайшую миссию. В арьергарде эскадру замыкал быстроходный клипер «Джигит».
Изредка в небе появлялось несколько остроклювых альбатросов. Они медленно совершали круги над цепочкой кораблей и, выполнив надменный облет, уходили на свой промысел. Большое багровое солнце медленно тонуло за горизонтом. На небе не было ни единого облачка. Завтрашний день сулил быть радостным.
Николай стоял на полубаке. Шагах в десяти от него матросы возились с двумя слонятами. Рядом в большой клетке, выбрасывая из глаз хищный огонь, прижалась к полу черная пантера. В подвешенных клетушках дрались меж собой диковинные заморские птицы. Все это были дары хлебосольного индийского магараджи Бенаресского и щедрого сиамского короля Рамы V Чулалонгкорна. Бывший корабельный инженер Николай Гриценко чувствовал, что ход «Азова» к концу многомильного круиза заметно убавился и не превышает 12 узлов вместо установленных шестнадцати – днище корабля успело нацеплять в теплых водах несколько тонн ракушек.
С восходом солнца можно было разглядеть зеленые вершины далеких прибрежных гор. Пассажиры и экипаж «Азова» готовились к долгожданной высадке на японском берегу. Над водой установилась безветренная тишина. На этот раз вслед за кораблями разрозненными стайками тянулось множество чаек, ожидающих от каравана хорошего угощения, которое обычно выбрасывается за борт в виде остатков пищи или непригодных продуктов.
Еще позавчера «Азов» находился в китайском Нанкине. Путешественники почти целые сутки знакомились с этим приморским городом. Но за многие месяцы пребывания на воде у людей накопилось неистребимое желание отвести душу на земной тверди, где не преследовала бы бесконечная качка и не было ожидания очередного шторма.
…Около полудня крейсер «Память Азова» под поднятым на стеньге корабля брейд-вымпелом Цесаревича бросил якорь на рейде в порту города Нагасаки. Николай Гриценко впервые близко увидел побережье «страны восходящего солнца». Вдали каскадом поднималась гористая местность, ближе к берегу, будто умостившись на уступах, разместились каменные домики с узкими окнами и двухскатными крышами. Все, кому было положено и разрешено, сходили по трапу без видимой спешки, но относительно быстро – уж так хотелось попасть на сушу! Город произвел благоприятное впечатление. Поражало обилие зелени, цветов и цветущих деревьев. На конец апреля – начало мая здесь приходился сезон цветения сакуры, который обычно длится не более десяти дней.
– Как долго пробудем на берегу? – спросил Николая Менделеев. – Что говорят в высоких кругах?
– В кругах говорят: долго. Придется побывать в Кагосиме, в Кобе. Потом направимся в Киото и Оцу. У Цесаревича намечена встреча с императорской семьей, а мы поглазеем на наших восточных соседей…
Стоял теплый, почти жаркий день, но дыхание моря было сильнее палящих лучей солнца. Казалось, что весь растительный мир скатывается по склонам в большую прибрежную долину. Узкие улочки города перемежались с островками парков и небольших зарослей можжевельника. Кое-где тянулись в небо стволы остролистого дуба, блеском листвы выделялся кастанопсис — вечнозеленый каштанник семейства буковых, раскидисто выступали из тени кусты камелии и японской магнолии. За людскими постройками живой оградой тянулись древовидные папоротники, пронизанные тысячами нитей лиан. А выше неровными ярусами возвышалась щетинистая цепь густоцветной сосны.
– Ты представлял такую красотищу? – допытывался Володя, устанавливая штатив фотоаппарата у перекрестка двух узких дорог. – Жалко, что не придумана фотография в цвете. Зато тебя здесь ждет много работы, господин кавалерист… Прости: акварелист!
У ближней стороны дороги цвели бело-розово-красные азалии, рядом с ними стояли две беседки, оплетенные фиолетовыми гроздьями глициний. С другой стороны – поражало буйство ирисов и пламя ярких камелий. Первое впечатление: люди попали в страну, где смешались тысячи живых невиданных красок…
Многие японцы понимали речь приезжих иностранцев, а кое-кто даже пытался вступать в разговор. Рикши, встретившиеся по пути, сразу же уловили, куда надо попасть путешественникам из России.
– Ито Инасамура! – заулыбался худозубый, тощий, как после продолжительной желтухи, японец в тапочках с отдельным отростком для большого пальца. – Лусыка делевиня!..
– Правильно, мужики! Русская деревня,– подтвердил Менделеев.— Весьма похвально!
Гости знали, что еще в семидесятые годы здесь проживало несколько сотен русских моряков – офицеры и простые матросы. Их фрегат «Аскольд» при шторме потерпел крушение в японских водах. Кто-то вернулся в Россию сразу, другие – прожив в Японии два-три года, многие остались навсегда. Здесь появились русско-японские семьи, в них родились дети-метисы, и вскоре возникло отдельное русское кладбище, названное военным. Почти каждый российский моряк завел свою семью. Благо: по японским законам для этого требовалось лишь подписать маленькую бумажку, и брачный контракт на этом считался заключенным. Любая японка по взаимному согласию могла стать легальной женой иностранца, зато муж обязан был содержать ее и детей, рожденных в смешанном браке. В контрактные жены, как правило, попадали самые красивые девушки из бедных семей – это был, как ни жаль, единственный способ их выживания.
… Японская кухня оказалась хуже китайской, то есть той, что совсем недавно пришлось отведать в Нанкине. Здесь предлагали «киссатэн» – чай, кофе горячий и со льдом, вареный рис в чашке, рисовый плов непонятно с чем, скорее всего со смесью мяса и рыбы, и пережаренные до черноты пельмени «гедза». Правда, чтобы сбить первое впечатление от непривычной кулинарии, можно было заказать «нихонсю» – настоящее японское саке. Тут в качестве дешевой приманки допускалось сидеть сколько угодно, и разрешалось, не спеша, курить, читать газеты или играть в шахматы.
Зато в Японии было намного чище, если не считать одного нюанса. Русских путешественников всюду преследовали страшные на вид, но, к счастью, не опасные для жизни тараканы. Хозяин недорогой забегаловки, увидев брезгливое лицо молодого русского мичмана, растянул пухлые губы и оголил несколько десятков жемчужных зубов.
– Ницива! Саталаху ни баитися! – что в переводе на чисто русский язык, видимо, значило «ничего, страху не бойтесь!»
Николая поражала удивительная способность Менделеева входить в диалог с любым японцем – будто он давно знал их язык. Потом выяснилось, что Володя на самом деле пытался когда-то познать иероглифы и их произношение по самодельному русско-японскому разговорнику. И вообще он к японскому образу жизни имел заметную слабину.
После того, как на «Азове» отпраздновали Святую Пасху, фрегат, сопровождаемый кораблями Российского Тихоокеанского флота, направился в Кобе. Из этого портового города вся свита по суше добралась сначала до Киото, потом до Оцу. Столица Японии в эти дни утопала в светло-сиреневом и бело-розовом цветах – здесь, как и по всей стране, цвела сакура и выбрасывала свои соцветия слива. Перенасыщенный ароматом воздух преследовал русских путешественников не только на открытом пространстве, но и внутри помещений. Цесаревич разместился в самом дорогом и обширном номере столичного отеля «Токива». Остальным членам свиты в отеле достались более скромные, но тоже весьма шикарные по местным меркам номера.
В понедельник 11 мая все отправились в город Оцу, расположенный на берегу знаменитого озера Бива – посмотреть его достопримечательности, посетить храмовый комплекс « Мии-дэра», воздвигнутого у подножия горы Хиэй, а заодно и отобедать. К сожалению, здесь произошел драматический инцидент, повлиявший на ход дальнейших событий. На Цесаревича было совершено покушение. Сабля потерявшего разум самурая - полицейского чуть не врезалась в голову высокого гостя. Только хладнокровие, сила и небывалая реакция кузена Георга, оказавшегося в эту минуту рядом с Цесаревичем, спасли русского наследника от неминуемой смерти. Но клинок нападавшего все-таки оставил на его голове кровавую рану…
При расследовании покушения участвовали не только японские сыщики, но и российские люди из числа тайной полиции — неприметные мужчины в штатском, находившиеся на протяжении всего плавания на кораблях, сопровождающих «Азов». Вечером того же дня Володя Менделеев рассказывал, как его в срочном порядке вызвали на место происшествия и приказали сделать несколько снимков улицы и лиц свидетелей, оказавшихся рядом при нападении на Цесаревича.
– Какая-то неуловимая цепь событий, – смотрел Менделеев на копошащихся в песке голубей… – Нас преследует неуловимый рок… Это точно: предупреждение свыше… Только: о чем? Что ты думаешь?
Николай на вопрос Менделеева только кивнул головой. Он с изумлением вспомнил, что два дня назад случайно оказался при разговоре Волкова с доктором Рамбахом.
– Как рука Николая Александровича?
– Все в порядке, Евгений Николаевич! Маленькая опухлость. Через неделю закончится регенерация нарушенных тканей и подкожной клетчатки. До свадьбы заживет!
Потом, когда Рамбах курил любимую гаванскую сигару, он как бы, между прочим, поведал, что утром на борт «Азова» доставляли двух японских мастеров-татуировщиков. По просьбе Цесаревича они накололи ему и кузену Георгу небольшие рисунки. Известный японский мастер Хорите нанес на правое предплечье Его Высочества цветную фигурку дракона с черным телом, красным брюшком, с зеленым и лапами и желтыми рожками… Выходит, думал Николай, все как-то не по-христиански. Этот дурацкий дракон не сущее ли святотатство?
– У тебя работы с фотографиями будет много? – повернулся Гриценко, тряхнув копной волнистых темно-русых волос.
– Тысяча и одна ночь. Поболе двухсот негативов в коробках. Когда обработаю, первая карточка будет твоя! — Ответил Менделеев. – Но это уж в Петербурге, после нашего возвращения…
– Дай бы, Бог!
…16 мая поступило телеграфное повеление от Его Величества Императора Александра III: всей морской эскадре во главе с «Азовом» в срочном порядке предписывалось направиться к русским берегам. 18 мая на корабле торжественно отметили день рождения Цесаревича. А на следующий день рано утром под звуки Преображенского марша в исполнении корабельного оркестра «Азов» поднял якорь и из Кобе взял курс на портовый город Владивосток.
Николай слушал знакомую мелодию, воплощенную в музыкальную медь. Торжество этого момента, казалось, приподнимало его над полом верхней палубы. Он, как никогда, чувствовал сейчас необыкновенную принадлежность к великому российскому государству, всеми фибрами души ощущал себя неотъемлемой частицей большой страны, своей Родины. На память пришли слова текста, написанного в давние времена к маршу Лейб-гвардии Преображенского полка:
…Знамя их полка пленяет
Русский штык наш боевой,
Он и нам напоминает,
Как ходили деды в бой…
«Азов» еще раз оставил японцам длинный прощальный гудок. Впереди открывалась темно-синяя гладь, покрытая блестками рассыпанного серебра – милая дорога в Россию.
6 декабря 1890 года
После краткого молебствия в корабельной часовне по случаю Дня Святого Николая Чудотворца путешественники направились в командирский салон, оборудованный под праздничное застолье. Если быть точным, то это был не салон, а адмиральский зал, предназначение которого определилось еще при строительстве фрегата. По случаю Великого поста и совпавшего с ним зимнего Николина Дня в сверкающем люстрами зале собрался расширенный состав приглашенных гостей. Вместе с капитаном Ломеном на этот раз пришел весь офицерский состав экипажа – человек тридцать за исключением тех, кто стоял на вахте.
Зал был отделан красным полированным деревом. На стенах выше спинок диванов висели овальные зеркала в бронзовых рамах. Массивные стулья обиты золотистым тиком и украшены затейливым орнаментом.
Николай подсел к мичману Менделееву, с которым познакомился в самом начале пути. Потом постепенно, почти незаметно они сошлись меж собой. Их объединяло не только то, что оба окончили одно и то же Кронштадтское училище. Николай, правда, стал корабельным инженером на восемь лет раньше Менделеева. Но разница в возрасте никак не сказывалась на их отношениях. Друг в друге они уловили родственный душевный уклад, сентиментальность, романтические устремления и тягу к путешествиям.
Володя родился в 1865 году и был старшим сыном в браке Дмитрия Ивановича с Феозвой Лещевой. От этого же брака родилась его сестра Ольга. А после того, как отец женился на Анне Поповой, у парня появились еще два брата и две сестры. Володя имел неуемный, а порой и необузданный характер, был говорлив, необыкновенно влюбчив. К тому же Менделеев оказался небывалым выдумщиком и фантазером. Но, не смотря на молодость, имел светлую голову и до крупинки знал свое моряцкое дело. Работа паровых котлов, системы снабжения водой, теплом, электричеством и связью – все это на корабле работало в его вахту чика в чику. И еще Володя был страстным фотографом. В его кофрах хранились сотни свежих и отснятых фотографических пластин из стекла. Многие негативы он уже успел проявить. И Николай с любопытством рассматривал на свет обратное черно-белое изображение мест, где пассажиры с «Памяти Азова» позировали на фоне экзотической природы.
– Вон ты, – ногтем указательного пальца показывал Володя на белую фигурку. – А это Его Высочество садится в лодку…
Николай вспомнил, как несколько человек из свиты плавали вверх по Нилу, взбирались на полуразрушенные пирамиды и привезли с собой крокодила, убитого ради удовольствия.
– Ну, а здесь наше величество, – раскрывал улыбчивый рот Менделеев. – Это ты меня уговорил сесть на верблюда. Ишь как ухватился за горб!..
В одну из бесед Менделеев рассказал, что после окончания училища он успел более полутора лет прослужить на флоте. Служба складывалась хорошо, если бы все не закончилось почти трагически.
– Авария? – участливо спросил Николай.
– Безответная…Точнее: подлая любовь, – щелкнул пальцами Менделеев и замолчал.
Больше на этот раз они поднятую тему не ворошили. А дня через два Володя сам рассказал о пережитой им драме.
– Мы безумно любили друг друга, – тихо выкачивал из себя слова Менделеев.— Это была необыкновенная девушка. Я даже не говорю о ее красоте. Ослепительно – яркая артистичная личность… Я уходил в плавание на Восток. Мы собирались жениться… И она дала слово верности… Обещала, что после моего возвращения у нас состоится помолвка… А когда я вернулся, оказалось: моя необыкновенная девушка вышла замуж за другого…Я думал, что сойду с ума или покончу с собой… Спасибо папе, он кое-как вывел меня за два года из безумия и приложил невероятные усилия затолкать в этот экипаж…Я, понимаешь, только теперь возвращаюсь к жизни.
– И кто она? – как бы мимоходом спросил Николай.
– Ах, Маша, Маша! Мария Федоровна Юрковская… Разве тебе это о чем-то говорит! Теперь это верная супруга крупного чиновника старичка Андрея Желябужского. Даже имеется у них сын Юра.
…За долгое время плавания все члены высокой экспедиции сумели сдружиться, не смотря на разницу в возрасте и положении. У каждого на корабле были свои дела и обязанности. Только один человек – Цесаревич мог позволить себе в любой час дня и ночи делать то, что ему заблагорассудится. Однако, он не злоупотреблял своим положением. Никого не поучал, не лез туда, где в нем не нуждались и где он мало чего понимал. Цесаревич исправно поддерживал начинания руководителя путешествия генерал-майора свиты князя Барятинского Владимира Анатольевича и послушно относился к словам контр-адмирала Басаргина, главного по части военной безопасности экспедиции. Эти почтенные и высокие люди почти всем остальным в свите годились в отцы. Барятинскому стукнуло сорок восемь, а Басаргину и вовсе перевалило за шестьдесят – уж точно: этот поход был последним в его жизни.
Из всех самым молодым оказался троюродный брат Цесаревича Георг. Он был вторым сыном греческого короля Георга I и Великой княжны Ольги Александровны и соответственно приходился правнуком Императору Николаю I. Круглолицый молодой человек с короткой стрижкой имел внушительную комплекцию и выглядел весьма импозантно, в разговорах прост, причем мог изъясняться на пяти языках. После учебы в Дании прожил больше года в России и к началу путешествия имел чин лейтенанта российского морского флота. Цесаревич Николай Александрович оказался на год старше своего кузена – ему шел двадцать третий. Остальным же кроме доктора фон Рамбаха было от тридцати до сорока. Так что жизненные интересы у всех членов свиты оказались весьма близкими, хотя предназначение каждого из них на фрегате носило сугубо индивидуальный характер. К примеру, штаб-ротмистр Евгений Николаевич Волков состоял при Цесаревиче телохранителем. Лучшим и постоянным собеседником наследника был князь Ухтомский со странным именем и отчеством: Эспер Эсперович. Он проявил себя знатоком истории народов и религий мира, писал стихи, имел за собой множество публикаций. На Ухтомского возлагалась ответственность за описательскую часть экспедиции. Флигель-адъютант генерал-майор свиты князь Николай Дмитриевич Оболенский, здоровяк лет тридцати, состоял у Цесаревича в порученцах. Того же возраста был и адъютант Его Высочества князь Виктор Сергеевич Кочубей. Доктор Рамбах, веселый и ясноглазый, отвратительно говоривший по-французски, почти безвылазно колдовал в своем кабинете. При свите состоял также этнограф, по совместительству художник и писатель Николай Каразин, человек серьезный, замкнутый, но весьма просвещенный и трудолюбивый.
Все свободное от работы время Гриценко проводил на открытом воздухе. Во-первых, ему нравилось смотреть на служивых людей моря и на корабельную суету, в которой он на этот раз оказался посторонним наблюдателем. Эту особую жизнь Николай знал досконально – вплоть до последнего шва и иногда сладострастно желал окунуться в нее по самые уши. Во-вторых, вид моря, причем нового южного моря, открывал перед ним не только ежедневно, но и в течение всего дня все более новые, неведомые раньше краски. Сочетание, слияние, глубина и свежесть этих красок будоражили раскрывающуюся душу в общем-то молодого, но уже поднаторевшего художника - мариниста.
Наполненный приливом чувств и впечатлений Николай спускался по трапу вниз, запирался в каюте и, если не было большой качки, разводил акварели.
И вот синее до зелени южное небо появлялось на листе бумаги. Художник временами вскакивал со своего места, отводил голову далеко в сторону и всматривался в появляющиеся за иллюминатором очертания берегов и кораблей или просто горизонта – так ли оно на самом деле? Не напридумывал ли всякой отсебятины? Гриценко знал: из-под его кисти должна выходить только одна правда.
Гриценко в былой жизни повезло. Правдивому искусству Николая учили большие художники. Каждого из них он ценил и любил по-своему. И было за что. Лагорио преподал Николаю академический курс морского пейзажа и баталики. Кое-кто из сокурсников – вольнослушателей в Академии побаивался строгого учителя. Но Гриценко не выглядел робким юнцом или, наоборот, гонористым выскочкой. Отплавал в офицерском чине больше пяти лет. И не на каких-нибудь замухрышных суденышках, а на боевых и современных кораблях «Крейсер», «Стрелок» и «Владимир Мономах». Море знал, как свои пять пальцев.
– Ты, милок, ко мне не военному делу пришел учиться. И не композиции и першпективе, — так и говорил Лагорио на старинный лад «першпективе». – Ты, дорогой мой, пришел правильно волну да на ней кораблик, как надо, показать. И, как волна в себя солнце и месяц ночной принимает… Писать надо так, чтоб полотно оно живым гляделось. Как у самого Айвазовского…Теперь понял, почему твое ремесло живописью называется?
Полон неведомых внутренних тайн и сил был этот человек. Вышел не из простого народа, а из семьи неаполитанского консула в Феодосии. Там же судьба свела его когда-то с Айвазовским, у которого он потом начал учиться и около которого добился своих первых творческих успехов.
А Боголюбов, Кормон, талантливые друзья-товарищи, чьи советы и подсказки не раз выручали в трудную минуту? И, наконец, его самый первый наставник, что остался в далекой Сибири, учитель рисования и черчения Томской классической гимназии Павел Михайлович Кошаров. Николай с ностальгией вспомнил высокие классные комнаты своего учебного заведения, открытого в неведомом 1838 году в бывшем доме купчихи Хлебниковой. Запомнилось место, где возвышался тот дом – на углу улицы Миллионной и Приюто-Духовного переулка. Учитель Кошаров — столичный человек, выпускник Императорской Академии Художеств, учился у знаменитейших художников своего времени. Но не погнался за большими городами и хорошими деньгами. Свое богатство и счастье нашел в холодной Сибири, куда в 1854 году приехал по приглашению высшего начальства Томской губернии. Он-то, заметный в городе человек, углядел в Коле Гриценко жаждущую душу художника и путешественника. Это он оценил заложенный Богом талант и отмахнул юношу от других соблазнов. Как - будто знал опытный художник и бывалый путешественник Кошаров будущее своего подопечного, сказав ему однажды в классе пророческие слова:
– Настанет час – иди и учись у Лагорио!
БЕНГАЛЬСКИЙ ЗАЛИВ ИНДИЙСКОГО ОКЕАНА.
8 февраля 1891 года
Ему не спалось, хотя не было той духоты, как в прошедшую ночь. В иллюминатор с откинутым стеклом проникал свежий чуть-чуть сырой поток воздуха. В каюте около двери висел ночник, по покачиванию которого можно было определить состояние моря за бортом. На этот раз море было совершенно спокойным. Николай поднялся, направил взгляд через круглый проем корабельного окошка. В ночной мгле лежал слабый отсвет южных звезд, ни дальних огоньков на суше, ни пульсирующего света случайного маяка. Значит, земля где-то далеко и под фрегатом несчетное число футов до дна.
Николай натянул на себя морскую тельняшку, влез в английские бриджи песчаного цвета и поднялся на верхнюю палубу. Вахтенные офицеры знали причуды художника. Каждый из них был осведомлен друг от друга о том, что этот чудак не просто живописец, приближенный к Его Высочеству, но для них флотских офицеров свой в доску человек, прошедший службу на лучших боевых кораблях России и знающий суда до мельчайших деталюшек. Да, и, пожалуй, все члены большого, почти полутысячного экипажа «Азова» уже знали о прошлом Николая Гриценко. Он это хорошо чувствовал и принимал с пониманием… Он знал даже особое расположение к себе со стороны Его Высочества …
Дул легкий береговой бриз. Здесь он почти таял, так как до суши было более пятидесяти миль. Океан укутала ночная южная полумгла.
— Тоскуем, Николя?— спросил неизвестно откуда появившийся Наследник.
— Боже упаси, Ваше Высочество! Большой грех — пребывать в тоске. Я пытаюсь уловить чудные мгновения морской жизни. Такие минуты должны заполнять человеческую ветхость, особенно, если ты живописец…
В лунном свете широкие глаза Цесаревича еще больше округлились. Он тоже уставился в ночной простор океана. Гриценко вскинул взгляд искоса: Наследник был вершка на два ниже ростом, хотя при его осанке с сильным телом и крепкой костью, что шло от отца Императора Александра Александровича, по виду он выглядел несколько выше. Неожиданно Цесаревич произнес, как будто обратился не к собеседнику, а к водной пучине:
— Мне однажды пришлось иметь приватную беседу с одним известным английским астрономом, назовем его инкогнито. Такой благообразный старичок лет пятидесяти… Я спросил ученого человека, что он видел интересного на небе за свою жизнь, не случалось ли видеть самого Бога… Тот долго собирал мысли, молчал, даже глянул в мои глаза. Я подумал, что мой собеседник не понял заданного ему вопроса. Но он ответил: «Бог всегда во мне, поэтому я при всем желании не могу его видеть. А там, на небесах среди звезд и планет, поверьте, намного интереснее, чем здесь, на земле под ногами… Зря мы мало смотрим поверх себя…А только под ноги…». Выходит, что любое ремесло чудным образом опутывает человека, если будешь иметь к нему любовь.
Гриценко увидел, как возле передней дымовой трубы мелькнула тень штаб-ротмистра Волкова. Телохранитель вполголоса кашлянул, дав знать, что находится вблизи Его Высочества…
Облако, размытое верховым ветром, приблизилось к кромке луны, вскоре закрыло всю светящуюся поверхность.
— Ладно, я пойду…— задумчиво заключил Цесаревич,— стал уставать от моря. Наверно, это не моя стихия, хотя…— и царственно, и в то же время по-дружески похлопал Гриценко по плечу.
… В другой раз вахтенным офицером на верхней палубе оказался Володя Менделеев. В пляшущем фонарном свете он сразу узнал темную вытянутую фигуру Гриценко.
– Опять не спится, Николай Николаевич?
– Старая привычка. Просыпаюсь вскоре после полуночи. Читал где-то: в это время происходит парад планет, в мире совершается какой-то загадочный перелом. А я люблю всякие ожидания, – и, глуша свой голос, мечтательно добавил, – гитарку б сейчас в руки да на заливной лужок…
Менделеев потер кулаком утомленные от бессонницы глаза. Сбрасывая усталость, добавил свое мнение:
– Тут тоже красотища необыкновенная. Вон: чей-то парусник под огнями… Как будто в дрейфе…
Николай повернул голову в сторону, куда кивком головы показал мичман. В смутной мгле на фоне темно-синего неба проступали размытые контуры чужого корабля. На нем слабо светились судовые огни – мачтовый и палубный.
– Надо бы не забыть, утром сделаю набросок.
Он уже твердо пришел к решению написать большое полотно, на котором покажет в ночи такое же мачтовое судно. И обязательно ночь с луной в разрыве грозовых облаков…
С «Азова» раздался приветственный гудок. Парусник, не отвечая никак, медленно удалялся, теряя свои прежние очертания. Только сиреневатую мглу буравил еще зеленоватый свет над кормой на уровне бизани и яркой точкой продолжал светить оранжевый судовой огонь где-то на носовой мачте между фор-марселем и фоком. На исчезающем корабле тоже, наверное, находятся люди, и тоже, может быть, сейчас рассматривают издалека случайно встретившуюся на своем пути плывущую громадину. Кто на том корабле: пираты или просто служивые люди? А, может, это настоящий летучий голландец?
— Дикие места. И люди здесь дикие. Нам их не понять. Вчера сам видел: наискось нашему курсу шло карантинное судно…Вместо сигнального флага на правом ноке нижнего рея висела потрепанная желтая тряпка, определенно не из флагдука.... Ни одной живой души на палубе, а, может быть, и в трюмах… Одним словом, корабль мертвецов. Чума или оспа скитается по морям…
– Как служба, Володя?— осторожно перебивая товарища, спросил Николай. Ему за всю его морскую жизнь надоели всякие страсти-мордасти. А Володе еще в новину.
– В пределах морского устава, – уклончиво усмехнулся Менделеев.
–Верю, что трудно…Зато терпенье перетрет всякое хотенье…
– Не в хотенье вопрос… Дойдем до Японии – женюсь. Клин клином вышибают. У япошек это просто: захотел – и бери жену по контракту. Там наша целая колония устроилась, морячки русские. Посчитай: у каждого по такой жене.
Николай к словам Менделеева отнесся внимательно и с сочувствием. Только люди с большой волей могут без надлома перенести драматическую разлуку с любимой женщиной. Володя, как видно, начал сдавать.
Слева по курсу «Азова» небо начало наливаться слабым румянцем. В густой тишине, заполненной остатками белесого тумана, ударили склянки.
– Четыре часа, Николай Николаевич! Отдыхайте на здоровье! С рассветом, пожалуй, увидим берега Авы, а дальше пойдет Сиам.
– И то верно, – ответил Николай, запрокинув голову в светлеющее небо.— Давно я не видел красивых снов…
ВОСТОЧНОЕ МОРЕ.
19 марта 1891 года
В каюте Николай делал в основном карандашные наброски, разводил акварели, но работать с масляными красками не мог – не хватало света и простора и, главное, не хватало натуры, то есть того, что бы он мог взять от природы, впитать в себя и перенести на холст.
Когда не было большой качки, он брал с собой все самое необходимое для работы и выходил из каюты на свою палубу. Потом поднимался по трапу вверх. Шел вдоль фальшборта верхней палубы, часто останавливался, словно подломленный стенокардом. Охватывал ладонью свободной руки леер, проложенный вдоль борта. И дышал, дышал. Не воздухом, а силой живой воды океана. В такие минуты Николай не знал на свете никакого другого наслаждения…
Потом, минуя несколько маршей пологой лестницы, поднимался еще выше. Рядом находилась деревянная рубка командира корабля и штурманского офицера. Николай осторожно проходил между передней дымовой трубой и вентиляторными кожухами. Здесь, как и на шканцах, шкафуте, юте и на всех мостиках, от жары, дождя и мелкой дымовой сажи по приказу тезки – капитана корабля Николая Николаевича Ломена были установлены брезентовые тенты. До этого места не долетали с моря его случайные брызги.
Гриценко хорошо переносил все виды корабельной качки – бортовую, килевую и вертикальную. Последнюю он не считал даже за качку, но не любил ее больше других – казалось, что море придумало издевательскую насмешку над человеком, пытаясь подбросить его неуправляемое тело, как легкий резиновый мяч.
Николай в сотый, а, может быть, в тысячный раз укладывал в голове сюжет и композицию своей будущей картины. Долгое время не выходило из ума задуманное полотно. Словно к телу пристала заразная болезнь. Николай закрывал глаза и воочию видел в большой раме силуэты двух кораблей. На переднем плане должен быть его любимый парусник, на котором он начинал свою флотскую службу. А где-то вдали будет силуэт современного броненосца. Конечно же, силуэт фрегата «Память Азова», на его борту Николай стоит в эту минуту.
Гриценко просветленно и тонко ощущал согласованность живописного строя своей будущей картины. И становилась почти видимой взаимосвязь цветов, еще не положенных на холст. Там будет основной, естественно, синий цвет, который должен вызывать игру, гармонизацию нюансов желтого, зеленого и даже красного цвета. У каждого цвета будет своя смысловая нагрузка, а все в целом должно в высшей степени воздействовать на глаз зрителя.
В голове художника калейдоскопом мелькала палитра всех отобранных цветов и красок. Николай уже начинал отыскивать удельный вес каждого из них, находил оттенки других цветов и определял их светосилу… Ребенок в утробе матери развивается по веками отработанному биологическому закону, без всякого вмешательства родителей. Художественное полотно от начала до конца создается только в ежедневных творческих муках и в постоянном переосмысливании ранее созревших идей…
Почти каждую ночь, когда в каюте становилось особенно душно, Николай поднимался на облюбованное им место на фрегате, конечно, с пустыми руками. Иногда натекали рваные сизые облака. За ними вскоре появлялась луна, круглая и плоская, как лицо туземного идола.
ЯПОНИЯ.
Апрель – май 1891 года
К вечеру 26 апреля эскадра во главе с флагманским кораблем «Память Азова» шла анфиладой по курсу прямо на север. Шесть кораблей под началом вице-адмирала Павла Николаевича Назимова сопровождали высочайшую миссию. В арьергарде эскадру замыкал быстроходный клипер «Джигит».
Изредка в небе появлялось несколько остроклювых альбатросов. Они медленно совершали круги над цепочкой кораблей и, выполнив надменный облет, уходили на свой промысел. Большое багровое солнце медленно тонуло за горизонтом. На небе не было ни единого облачка. Завтрашний день сулил быть радостным.
Николай стоял на полубаке. Шагах в десяти от него матросы возились с двумя слонятами. Рядом в большой клетке, выбрасывая из глаз хищный огонь, прижалась к полу черная пантера. В подвешенных клетушках дрались меж собой диковинные заморские птицы. Все это были дары хлебосольного индийского магараджи Бенаресского и щедрого сиамского короля Рамы V Чулалонгкорна. Бывший корабельный инженер Николай Гриценко чувствовал, что ход «Азова» к концу многомильного круиза заметно убавился и не превышает 12 узлов вместо установленных шестнадцати – днище корабля успело нацеплять в теплых водах несколько тонн ракушек.
С восходом солнца можно было разглядеть зеленые вершины далеких прибрежных гор. Пассажиры и экипаж «Азова» готовились к долгожданной высадке на японском берегу. Над водой установилась безветренная тишина. На этот раз вслед за кораблями разрозненными стайками тянулось множество чаек, ожидающих от каравана хорошего угощения, которое обычно выбрасывается за борт в виде остатков пищи или непригодных продуктов.
Еще позавчера «Азов» находился в китайском Нанкине. Путешественники почти целые сутки знакомились с этим приморским городом. Но за многие месяцы пребывания на воде у людей накопилось неистребимое желание отвести душу на земной тверди, где не преследовала бы бесконечная качка и не было ожидания очередного шторма.
…Около полудня крейсер «Память Азова» под поднятым на стеньге корабля брейд-вымпелом Цесаревича бросил якорь на рейде в порту города Нагасаки. Николай Гриценко впервые близко увидел побережье «страны восходящего солнца». Вдали каскадом поднималась гористая местность, ближе к берегу, будто умостившись на уступах, разместились каменные домики с узкими окнами и двухскатными крышами. Все, кому было положено и разрешено, сходили по трапу без видимой спешки, но относительно быстро – уж так хотелось попасть на сушу! Город произвел благоприятное впечатление. Поражало обилие зелени, цветов и цветущих деревьев. На конец апреля – начало мая здесь приходился сезон цветения сакуры, который обычно длится не более десяти дней.
– Как долго пробудем на берегу? – спросил Николая Менделеев. – Что говорят в высоких кругах?
– В кругах говорят: долго. Придется побывать в Кагосиме, в Кобе. Потом направимся в Киото и Оцу. У Цесаревича намечена встреча с императорской семьей, а мы поглазеем на наших восточных соседей…
Стоял теплый, почти жаркий день, но дыхание моря было сильнее палящих лучей солнца. Казалось, что весь растительный мир скатывается по склонам в большую прибрежную долину. Узкие улочки города перемежались с островками парков и небольших зарослей можжевельника. Кое-где тянулись в небо стволы остролистого дуба, блеском листвы выделялся кастанопсис — вечнозеленый каштанник семейства буковых, раскидисто выступали из тени кусты камелии и японской магнолии. За людскими постройками живой оградой тянулись древовидные папоротники, пронизанные тысячами нитей лиан. А выше неровными ярусами возвышалась щетинистая цепь густоцветной сосны.
– Ты представлял такую красотищу? – допытывался Володя, устанавливая штатив фотоаппарата у перекрестка двух узких дорог. – Жалко, что не придумана фотография в цвете. Зато тебя здесь ждет много работы, господин кавалерист… Прости: акварелист!
У ближней стороны дороги цвели бело-розово-красные азалии, рядом с ними стояли две беседки, оплетенные фиолетовыми гроздьями глициний. С другой стороны – поражало буйство ирисов и пламя ярких камелий. Первое впечатление: люди попали в страну, где смешались тысячи живых невиданных красок…
Многие японцы понимали речь приезжих иностранцев, а кое-кто даже пытался вступать в разговор. Рикши, встретившиеся по пути, сразу же уловили, куда надо попасть путешественникам из России.
– Ито Инасамура! – заулыбался худозубый, тощий, как после продолжительной желтухи, японец в тапочках с отдельным отростком для большого пальца. – Лусыка делевиня!..
– Правильно, мужики! Русская деревня,– подтвердил Менделеев.— Весьма похвально!
Гости знали, что еще в семидесятые годы здесь проживало несколько сотен русских моряков – офицеры и простые матросы. Их фрегат «Аскольд» при шторме потерпел крушение в японских водах. Кто-то вернулся в Россию сразу, другие – прожив в Японии два-три года, многие остались навсегда. Здесь появились русско-японские семьи, в них родились дети-метисы, и вскоре возникло отдельное русское кладбище, названное военным. Почти каждый российский моряк завел свою семью. Благо: по японским законам для этого требовалось лишь подписать маленькую бумажку, и брачный контракт на этом считался заключенным. Любая японка по взаимному согласию могла стать легальной женой иностранца, зато муж обязан был содержать ее и детей, рожденных в смешанном браке. В контрактные жены, как правило, попадали самые красивые девушки из бедных семей – это был, как ни жаль, единственный способ их выживания.
… Японская кухня оказалась хуже китайской, то есть той, что совсем недавно пришлось отведать в Нанкине. Здесь предлагали «киссатэн» – чай, кофе горячий и со льдом, вареный рис в чашке, рисовый плов непонятно с чем, скорее всего со смесью мяса и рыбы, и пережаренные до черноты пельмени «гедза». Правда, чтобы сбить первое впечатление от непривычной кулинарии, можно было заказать «нихонсю» – настоящее японское саке. Тут в качестве дешевой приманки допускалось сидеть сколько угодно, и разрешалось, не спеша, курить, читать газеты или играть в шахматы.
Зато в Японии было намного чище, если не считать одного нюанса. Русских путешественников всюду преследовали страшные на вид, но, к счастью, не опасные для жизни тараканы. Хозяин недорогой забегаловки, увидев брезгливое лицо молодого русского мичмана, растянул пухлые губы и оголил несколько десятков жемчужных зубов.
– Ницива! Саталаху ни баитися! – что в переводе на чисто русский язык, видимо, значило «ничего, страху не бойтесь!»
Николая поражала удивительная способность Менделеева входить в диалог с любым японцем – будто он давно знал их язык. Потом выяснилось, что Володя на самом деле пытался когда-то познать иероглифы и их произношение по самодельному русско-японскому разговорнику. И вообще он к японскому образу жизни имел заметную слабину.
После того, как на «Азове» отпраздновали Святую Пасху, фрегат, сопровождаемый кораблями Российского Тихоокеанского флота, направился в Кобе. Из этого портового города вся свита по суше добралась сначала до Киото, потом до Оцу. Столица Японии в эти дни утопала в светло-сиреневом и бело-розовом цветах – здесь, как и по всей стране, цвела сакура и выбрасывала свои соцветия слива. Перенасыщенный ароматом воздух преследовал русских путешественников не только на открытом пространстве, но и внутри помещений. Цесаревич разместился в самом дорогом и обширном номере столичного отеля «Токива». Остальным членам свиты в отеле достались более скромные, но тоже весьма шикарные по местным меркам номера.
В понедельник 11 мая все отправились в город Оцу, расположенный на берегу знаменитого озера Бива – посмотреть его достопримечательности, посетить храмовый комплекс « Мии-дэра», воздвигнутого у подножия горы Хиэй, а заодно и отобедать. К сожалению, здесь произошел драматический инцидент, повлиявший на ход дальнейших событий. На Цесаревича было совершено покушение. Сабля потерявшего разум самурая - полицейского чуть не врезалась в голову высокого гостя. Только хладнокровие, сила и небывалая реакция кузена Георга, оказавшегося в эту минуту рядом с Цесаревичем, спасли русского наследника от неминуемой смерти. Но клинок нападавшего все-таки оставил на его голове кровавую рану…
При расследовании покушения участвовали не только японские сыщики, но и российские люди из числа тайной полиции — неприметные мужчины в штатском, находившиеся на протяжении всего плавания на кораблях, сопровождающих «Азов». Вечером того же дня Володя Менделеев рассказывал, как его в срочном порядке вызвали на место происшествия и приказали сделать несколько снимков улицы и лиц свидетелей, оказавшихся рядом при нападении на Цесаревича.
– Какая-то неуловимая цепь событий, – смотрел Менделеев на копошащихся в песке голубей… – Нас преследует неуловимый рок… Это точно: предупреждение свыше… Только: о чем? Что ты думаешь?
Николай на вопрос Менделеева только кивнул головой. Он с изумлением вспомнил, что два дня назад случайно оказался при разговоре Волкова с доктором Рамбахом.
– Как рука Николая Александровича?
– Все в порядке, Евгений Николаевич! Маленькая опухлость. Через неделю закончится регенерация нарушенных тканей и подкожной клетчатки. До свадьбы заживет!
Потом, когда Рамбах курил любимую гаванскую сигару, он как бы, между прочим, поведал, что утром на борт «Азова» доставляли двух японских мастеров-татуировщиков. По просьбе Цесаревича они накололи ему и кузену Георгу небольшие рисунки. Известный японский мастер Хорите нанес на правое предплечье Его Высочества цветную фигурку дракона с черным телом, красным брюшком, с зеленым и лапами и желтыми рожками… Выходит, думал Николай, все как-то не по-христиански. Этот дурацкий дракон не сущее ли святотатство?
– У тебя работы с фотографиями будет много? – повернулся Гриценко, тряхнув копной волнистых темно-русых волос.
– Тысяча и одна ночь. Поболе двухсот негативов в коробках. Когда обработаю, первая карточка будет твоя! — Ответил Менделеев. – Но это уж в Петербурге, после нашего возвращения…
– Дай бы, Бог!
…16 мая поступило телеграфное повеление от Его Величества Императора Александра III: всей морской эскадре во главе с «Азовом» в срочном порядке предписывалось направиться к русским берегам. 18 мая на корабле торжественно отметили день рождения Цесаревича. А на следующий день рано утром под звуки Преображенского марша в исполнении корабельного оркестра «Азов» поднял якорь и из Кобе взял курс на портовый город Владивосток.
Николай слушал знакомую мелодию, воплощенную в музыкальную медь. Торжество этого момента, казалось, приподнимало его над полом верхней палубы. Он, как никогда, чувствовал сейчас необыкновенную принадлежность к великому российскому государству, всеми фибрами души ощущал себя неотъемлемой частицей большой страны, своей Родины. На память пришли слова текста, написанного в давние времена к маршу Лейб-гвардии Преображенского полка:
…Знамя их полка пленяет
Русский штык наш боевой,
Он и нам напоминает,
Как ходили деды в бой…
«Азов» еще раз оставил японцам длинный прощальный гудок. Впереди открывалась темно-синяя гладь, покрытая блестками рассыпанного серебра – милая дорога в Россию.