1 Дядька Агафон жил в поселке Миньково, что каким-то чудом сохранился внутри Москвы нетронутым загребущей рукой столичного застройщика. Настоящая деревня, окруженная со всех сторон высотными кварталами. Добрая половина миньковских домов была деревянной, многие с наличниками, вырезанными еще дедами да прадедами. Внутри домов, как и полагается, имелись сени, чуланы и просторные подполы, стояли русские печи. Все по старинке, все по традициям, из исконного прошлого. Да и сами жители поселка от нынешних москвичей заметно отличались своей неспешностью, основательностью, мудрой рассудительностью. К каждому дому примыкали земельные наделы, небольшие по деревенским меркам, всего-то соток шесть, изредка восемь, но по столичным понятиям – шикарное дополнение к жилью. Кто огородики свои держал с тепличками и подсобочками. У кого и живность водилась. Можно было встретить курочек, уточек, индюшек да козочек всяких, а кому и поросенок по силам приходился. Более продвинутые и современные европейскими лужайками довольствовались. У дядьки Агафона – огородик. Да и как без него, если деток пятеро – две девчонки да три сорванца. Старшей семнадцать, младшенькой – два всего, и сорванцы от семи и выше через каждые четыре года. А им витамины для роста ой как нужны, да и бюджету послабление, не одна тысяча рубликов экономится. Дядька Агафон – мужик работящий, трезвый, с утра до вечера в трудах праведных, и Устинья – подруга верная, старается мужу подсобить, никакой работы не чурается. От этого и семья что надо, крепкая, дружная, на любви замешанная. А то! Вот как, к примеру, младшенькая вышла. Решил три года назад дядька Агафон Устинью в очередной раз порадовать, отложил кое-какие деньжонки, подкалымленные на частных ремонтах квартир, для поездки к теплому морю. А в августе, аккурат к концу лета, сюрприз супруге и предоставил – билеты на самолет и чек на оплату частного домика на берегу. Детей родственникам определили и улетели к морским восходам-закатам. Вернулись через три недели загорелые и счастливые. Друг на друга смотрели, будто только свадьбу сыграли. – Ох, Агафон, смотри, как бы в пятый раз отцом тебе не стать, – посмеивались друзья, обращая внимание на необыкновенный блеск в глазах влюбленной парочки. И точно, ровно через девять месяцев теперь уже подарочек от Устиньи подоспел – лапочка-дочка. Агафон на седьмом небе от счастья, детвора сестренке не нарадуется, Устинья вся светится. Так и живут. Нынче у семейства дядьки Агафона большой праздник – Пасха. Средний сорванец Прохор свещеносцем поставлен на вечерней службе. Для сына волнительно, для самого Агафона почетно. – Папа, не пора ли ехать? Уже время вон сколько, – с утра наседал на отца Прохор. – Да рано еще. Приедем – никого и не будет в храме. – А если пробки на дорогах? Застрянем ведь. – Какие пробки в субботу, сын? Сейчас вот еще, может, и есть, а на дачи народ поразъедется – и вовсе пустынно станет, погода-то совсем стылая, ветер да дождь. Уже апрель, а весны толком не было и нет. Так что не переживай, прибудем вовремя. Лучше пойди уроки на понедельник сделай. – Я еще вчера их сделал, пап. После обеда вся семья расположилась в стареньком минивэне. – Устюша, яйца, куличи, все взяла, ничего не оставила? Прохор, не забыл кафтан? Готовы в дорогу? Ну, тогда с Богом! – перекрестился на дорожную иконку дядька Агафон и выжал сцепление. 2 Подполковник Дорошенков с утра был не в настроении, хмур, как московское небо. Да и чему тут радоваться, когда в предпраздничный день, считай на саму Пасху, тебя на дежурство приказом сверху назначают. Ладно бы еще в кабинете сидеть у телефона, погулять и тут можно, яйцами с подчиненными побиться, коньячком с замом побаловаться, с секретаршей Валечкой Ерофеевой в удовольствие похристосоваться. Но нет, на улицу определили, как самого отстойного постового. У министерских ни уважения к чину, ни сострадания к человеку. Как только праздники, так у них шило в задницу, бзики сплошные, то проверки, то ответственные мероприятия. Вот и нынче не забыли про полицейского, поздравили, так сказать, очередным рабочим авралом. Локдаун, видишь ли, мэр объявил, так под это дело тут же и акцию нарисовали – ловить авто, нарушающие режим изоляции в городе. Исключение дачникам и труженикам, остальных к ответственности. На улице мерзко, погода совсем разнюнилась – чуть за плюс. То снег, то дождь с порывистым ветром, холодрыга еще та, зуб на зуб не попадает. Хорошо хоть за пазухой фляжка с отменным армянским коньячком, но и он ненадолго, по всему видно, согреваться подполковнику частенько приходится. Сделав очередной глоток, Дорошенков взглянул на дорогу и тут же скомандовал старшему лейтенанту, указывая на приближающийся минивэн: – Ну-ка, старшой, тормозни-ка вон ту колымагу. – Стопори, – передал офицер команду Дорошенкова своему подчиненному. Машина дядьки Агафона сошла со своей полосы и прижалась к обочине впереди постового автомобиля. Агафон приспустил боковое стекло и, дружелюбно улыбаясь сквозь бороду, обратился к молоденькому сержанту: – Чего тормозишь, начальник, вроде я не нарушал ничего. С детьми еду, дело ответственное, дорогу под контролем цепко держу, скоростной режим выдерживаю. – Как не нарушал? – выглянул из-за спины рядового дэпээсника Дорошенков. – А семь человек в малом пространстве – это что, не нарушение, по-твоему? Предписание правительства не читаем, санитарные нормы не соблюдаем, дистанцию не выдерживаем. Документы покажи. Дядька Агафон, увидев звезды на погонах подошедшего офицера, улыбку на лице погасил и, глубоко вздохнув, вылез из машины. – Пожалуйста, – протянул он подполковнику права и свидетельство. – Почему в салоне семь человек? Сказано же, что больше трех не собираться. А у тебя друг на друге сидят и все без масок. Настоящий рассадник заразы. Подкалымить решил? – Какой – подкалымить! Это все моя семья, жена с детьми. Так что нам дистанцию соблюдать необязательно, все свои. – Семья, говоришь, – окинул взглядом пассажиров Дорошенков. – Семья – это хорошо, это дело другое. Только вот куда ты ее тащишь в такую непогодь? Кино с зоопарками на карантине, музеи тоже, магазины промтоварные не работают. На дачу, что ли? И что там делать собираетесь, в такой холод? Детишек не жалко? Подполковник, поежившись, приподнял воротник форменной куртки и уже собрался вернуть многодетному папаше документы, как вдруг услышал: – В храм Покрова Богородицы на праздничную службу едем. Святая Пасха грядет. Христос воскресе! Лицо дядьки Агафона расплылось душевной улыбкой, физиономия же Дорошенкова медленно стала вытягиваться, губы сжались в тонкую нить, глаза сузились. – В какой такой храм? Патриарх же поддержал Президента, запретил пасхальные службы для народа проводить во время локдауна, чтобы не провоцировать эпидемию. Церкви не должны принимать верующих, все молитвы дома. Священники служат без прихожан. Или я чего-то не знаю? – Ну, так это ваши церкви не принимают, а наши принимают. И митрополит наш ничего не запрещал, – спрятал улыбку дядька Агафон. – Какие еще ваши-наши? Ты что, евангелист какой? – Нет. Самый что ни на есть православный. Старообрядцы мы. – Сектанты, значит. То-то я смотрю, больно имя у тебя подозрительное, не наше совсем, – утвердительно кивнул головой Дорошенков. – Какие же мы сектанты? – обиделся дядька Агафон. – Мы ни в какую секту не уходили. Как были издревле православными, так и остались. Все изначальные традиции и обычаи соблюдаем в полной мере. Может, это вы сектанты? Это ж Никон от канонов ушел, а наш Аввакум – он и сгинул за правильную веру, не поступился. Да и имя мое настоящее русское, прадедами определенное. – Но-но мне тут! – лицо подполковника пошло красными пятнами. – Поговори-ка еще, хлыст поганый. Продали Россию вместе с Распутиным, отдали нехристям на поругание и еще вякают. – Чегой-то вы, господин офицер, попутали тут совсем. Причем тут Распутин с хлыстами и староверы? Историю знать надо, особенно если при таком звании. Не стыдно чушь нести? – перешел почти на шепот дядька Агафон, не желая, чтобы его услышали стоявшие чуть в стороне подчиненные подполковника. – Чего?! – побледнел от злости Дорошенков. И повернулся к лейтенанту: – Старшой, а штрафани-ка ты его за выезд за сплошную линию! – Побойся Бога, подполковник, я ж не нарушал ничего, ты же прекрасно знаешь, – опешил Агафон. – Мне нечего бояться, а вот ты бойся, потому как я сейчас над тобой Бог, и мое слово для тебя – закон. А моя воля такова. Вон там разворот, – указал в направлении дорожного знака Дорошенков, – и крути руль в обратную сторону, хлыстеныш. Чтоб и духа вашего тут не было, пока я тебя прав не лишил. Дядька Агафон, получив назад права и штрафную квитанцию, сел за руль и нажал на сцепление. – Ну, что там? – тревожно посмотрела на мужа Устинья. – Он не Бог, никакой он не Бог, – проскочил мимо разворота дядька Агафон. 3 – Ах ты, сукин сын, хлыстеныш задрипанный! – с досадой ударил кулаком по капоту патрульного автомобиля Дорошенков. – Ну, погоди у меня, я тебе устрою пасхальную службу! Такую отслужу – век помнить будешь! 4 – Папка, мы успеем? – заерзал на сиденье Прохор. – Может, газануть побыстрее? – Никаких газануть! Хватит уже, нагазовались. И так спокойно доедем, не опоздаем. – Оштрафовали-то хоть за что? – поинтересовалась спустя минуту Устинья. – За пересечение сплошной полосы. – Но ты же не пересекал! – Неважно. У них сегодня очередная акция, надо план давать по нарушениям, вот и подвернулись мы под горячую руку. Да тут еще за своего Никона обиделся, хлыстами нас обозвал... – Опять спорить полез? Ну, кто тебя вечно за язык-то тянет? Сколько раз уже говорено: не суйся в чужой монастырь со своими правилами, бесполезная затея, только себе в убыток. И вот опять, – укоризненно посмотрела на мужа Устинья. – Так, а что он нас хлыстами обозвал? Истории не знает совсем, – попытался оправдаться дядька Агафон. – Слишком ты много требуешь с обычного постового. – Он не обычный, он подполковник, старший офицер. Он должен знать историю. Знать и понимать. – Офицер, – скривила губы Устинья. – Какой он офицер, если многодетную семью за ни за что денег лишает? Он обычный злобный неумный карьерист. Офицеры себе такой низости никогда не позволят. – А тебе откуда это знать, позволят или не позволят? – усмехнулся в бороду дядька Агафон. – У меня дед офицером был и отец тоже, забыл, что ли? – обиделась на мужа Устинья. 5 Дорошенков достал из внутреннего кармана фляжку, подержал ее на весу, чуток взболтал и полностью влил в себя остатки коньяка. Постояв с минуту в раздумье, он вдруг мстительно улыбнулся и обратился к старлею: – Ну-ка, дай мне следующий пост по направлению к этой их чертовой молельне. – Какой молельне? – не понял подполковника старший лейтенант. – Ну, на храм их сектантский, Покрова Богородицы вроде. 6 – Смотри, опять останавливают, – заволновалась Устинья, глядя на машущего жезлом дэпээсника. – Вижу, – напрягся за рулем дядька Агафон и сбавил скорость. Постовой медленной походкой подошел к агафоновскому автомобилю. – Лейтенант Выползов, – представился дэпээсник. – Ваши права, страховку. Куда следуем? – На праздник Святой Пасхи в храм Покрова Богородицы. – Выйдите из машины. – А что случилось, что-то с авто не в порядке? – прикрыл за собой дверцу дядька Агафон, не заглушая движок. – С вами не в порядке. Вы превысили допустимую скорость при обгоне рейсового автобуса. Создали аварийную ситуацию, так сказать, – достал из своей папки штрафной бланк дэпээсник. – Я ничего не нарушал, никакие автобусы не обгонял. У меня пятеро детей в салоне, какое превышение скорости может быть? – возмутился многодетный отец. – Лейтенант, побойся Бога! – А чего мне его бояться? Он мне не начальник, премию за тебя не выпишет и с работы за неподчинение не выгонит. А вот подполковник выгонит. Ну, не выгонит, то премии точно лишит, если я тебя не оштрафую. Мне это надо? Так что для меня он и есть Бог. С утра тут торчу на ветру да на дожде, всякие ковиды от таких, как ты, вылавливаю, так хоть компенсацию за эти лишения заработаю. Сейчас оформим нарушение, и езжай себе со своим богом. Но мой совет: лучше назад домой. Если дальше, только хуже будет. Дядька Агафон молча взял штрафную квитанцию и, садясь в минивэн, тихо пробурчал: – Твой подполковник не Бог, овца он самая настоящая. А кто ж на овцу молится? Язычники разве. – Чего ты там? Недоволен чем-то? Повтори! – с угрозой в голосе наклонился к боковому окну лейтенант. – Ничего. Так, сам с собой разговариваю. – Во-во, и молчи в тряпочку, целее будешь. 7 Устинья с опаской посмотрела на мужа, лицо которого походило на грозовое облако. – Что, снова оштрафовали? – Да, – кивнул дядька Агафон, – и предупредили: дальше – хуже. Видать, подполковник что-то пакостное затеял против нас. Что решаем? Может, назад вернемся? Так всю зарплату отдашь, пока доедешь, а то и не одну. Так это в лучшем случае, а в худшем... – И думать об этом не смей! Мы потом себе этого вовек не простим, да и Прохор тоже, – положила Устинья свою ладонь на мужнино бедро. – Пусть штрафуют, деньги в жизни не главное. Не разоримся, по миру не пойдем, заработаем еще. Да и не арестуют же тебя, в конце концов. Если хочешь, я за руль пересяду. Со мной они, может, не посмеют так нагличать, все же женщина. – Нет, Устюша, – покачал головой дядька Агафон, – я этот крест до конца вынесу. Бог поможет! А то, что ты – женщина, их не тревожит. Они распоряжение своего начальника выполняют, он их Бог. – Нашли себе Бога, овцу неразумную. 8 Дядьку Агафона еще несколько раз тормозили дэпээсники и лишали денег под надуманными предлогами. – Побойся Бога, майор! – Бога нет. – Побойся Бога, старлей! – Бог завтра на Пасху будет, сегодня подполковник командует. 9 Подполковник Дорошенков все детали продумал досконально, все просчитал. По его плану, дядьку Агафона должны были штрафовать на всех постах по пути к церкви, на последнем же задержать строптивца за неисправные тормоза и сопроводить его вместе с семьей в ближайшее отделение полиции, а машину отправить на штрафстоянку. – Капитан, – давал последние указания по рации Дорошенков своему подчиненному, – как в отделение этих сектантов доставишь, мне сразу доложи. Я подъеду потом, понял? – Так точно, товарищ подполковник! 10 – Папа, мы, н-наверное, точно оп-поздаем, – начал заикаться Прохор, увидев в окно, как очередной дэпээсник стал останавливать их машину. – Не волнуйся, сын, все будет хорошо. Бог нам в помощь! – Господи, за что вы издеваетесь так-то над нами в такой день, креста на вас нет! – с укоризной всматривалась Устинья в приближающегося офицера. – Капитан Пономарев, – отдал честь дэпээсник. – Ваши права, пожалуйста. Дядька Агафон молча протянул документы моложавому офицеру. – Куда следуем? – В храм Покрова Богородицы, на пасхальную службу. Сына нынче в свещеносцы поставили. Спешим. – Вот как. Церковь вроде старообрядческая? – Да, православная. – Ну что ж, не смею задерживать, – капитан вернул права Агафону и отдал честь. – Для сына праздник великий сегодня. Удачи в первом служении. С наступающей вас Пасхой. Поезжайте с Богом! У дядьки Агафона аж челюсть отвисла от изумления, да и Устинья сползла по сиденью. – Что смотрите на меня, как на невидаль? – улыбнулся дэпээсник. – Будто чудо увидели. – Так оно самое и есть. Чудо чудесное, – опомнился дядька Агафон. – И не оштрафуешь даже, просто отпускаешь? – Что я, не православный, что ли? – Тоже из староверов будешь? – Нет. Да и какая в этом деле разница? Все мы одной веры. Христос воскрес! – Воистину воскресе, капитан, воистину! 11 Подполковник Дорошенков нервно ходил из стороны в сторону вдоль обочины дороги и постоянно посматривал на часы, ожидая сообщения от капитана Пономарева. Коньяк давно закончился, и холодный ветер делал свое дело, выдувал тепло и последние пары хмеля из начальственного тела. Затушив очередной окурок, Дорошенков повернулся в сторону сержанта: – Эй, малой, вызови срочно капитана Пономарева и рацию мне передай. Через минуту подполковник выговаривал подчиненному: – В чем дело, капитан, почему не докладываешь по нарушителю? Сколько я, по-твоему, должен ждать? Все сроки уже вышли. Задержал, надеюсь, этого сектанта? Как он там, не плачет отпустить, взятку не предлагает? Или Богом своим пугает? Сейчас приеду, полюбуюсь на этот цирк. – Я его отпустил, – прохрипела рация. – Чего? – Отпустил я их, – повторила рация, – не за что было задерживать. Документы в норме, тормоза тоже в порядке, ехал тихо. Никаких нарушений. – Чего? – побагровел подполковник. – Отпустил я их, говорю, – еще раз донеслось из рации. В воздухе повисло тяжелое молчание. – Твою мать! – через несколько секунд заматюгался эфир. А еще через минуту рация зашипела: – В понедельник с утра ко мне с рапортом! 12 В понедельник утром капитан Пономарев вошел в приемную Дорошенкова. – Подполковник у себя? Доложите, мне назначено, – показал он удостоверение секретарше Валечке Ерофеевой. – А вы что, не знаете? – посмотрела на него покрасневшими глазами Валечка. – О чем? – Николая Васильевича вчера вечером арестовали, – всхлипнула секретарша, – за взятку в особо крупном. Говорят, шансов никаких. Беда-то, беда! И главное, прямо на Пасху. - Господи, – мысленно перекрестился Пономарев, – видать, Бог к ответу призвал. Эх, лапти, да лапти... Сергей любил деревню, с самого раннего детства любил. Устя ему, будто матрешка, всякий приезд по-новому открывалась, одаривала очередным чудом. Еще в три года совершенно ошеломила. Отец с матерью впервые повезли его к деду с бабулей. Как же, первый внук, а живет аж за три тысячи километров, даль-то какая. Сел Сережка в стальную птицу яркой осенью, а уже через несколько часов приземлился в студеной зиме. Ну и чем не чудо? И дня не прошло, а ты уже у деда Мороза в гостях. Снег искрится, похрустывает, и сугробы со всех сторон в два, а то и в три Сережкиных роста. А дом-то какой, не дом – дворец, терем волшебный, весь из бревен да с крыльцом высоченным. Таких у Балтийского моря и не было никогда. Пацаненка в сени завели, от снега шубейку да валенки отряхнули, двери в кухню открыли, а навстречу зверь невиданный. – Муу! – и Сережку прямо в холодную щеку шершавым языком. Просто жуть! Сережка на задницу плюхнулся и ну реветь. Зверь тоже. А все хохочут, за животы хватаются. Никому не страшно, только одному Сережке, да, может, самому чудовищу, что его съесть хотело. К стене прижалось и орет громче людского смеха: – Муу! Хотя и не факт, может, тоже хохочет: – Муу! Потом-то, конечно, ясно стало пацаненку, что зверь этот и не зверь вовсе, а теленок несмышленый, только-только на белый свет народившийся да от лютого мороза из коровника в горницу для выживания переведенный временно. Но в первый-то момент, ох и страшно! Такое всю жизнь помнить – не забыть. В следующий, уже летний приезд в Устю Сережке открылось еще одно чудо чудесное – сенокос. Целую неделю с раннего утра отправлялись всем семейством на луговину, что колхозом деду под лесом выделили. А там... Гнезда жаворонков с птенцами да бабочек пестрота. Сачок в руки – и ну охотиться за павлиньим глазом. Надоест – в речке пескарь да уклейка поверху ходят, можно и их тем же орудием изловить. У воды, смотришь, ящерка на камне пригрелась, и ее за хвост. И запахи кругом такие ароматные, все бы съел! А еще через год в лес по грибы да по ягоды походы, и зверье всякое на пути. То змейка-медянка тропку переползет, то заяц ушастый из кустов на дорогу выпрыгнет. Волков и медведей, конечно, не встретишь, бабуля знает, куда за припасами водить, но все ж. Сердечко так и подскакивает от каждого стороннего шороха-треска. Перед школой дед на первую рыбалку взял – ночную. Под это дело настоящую удочку Сережке наладил. В сумерках и первый окунь на крючке затрепыхался. Восторг полный. А там и костерок с ушицей, и байки-сказки до полуночи. Наслушался на всю жизнь. Потом, когда стал уже школьником, Сережке бабушкин сундук открылся, дедов чемодан с медалями, янтарным мундштуком и прочими мужскими сокровищами. Ну и, конечно же, чердак. Самый непредсказуемый, запретный со стороны хозяев и потому пугающе-притягательный своим особым загадочным миром. Каждый новый приезд Сережка обязательно забирался тайком в это царство непознанного и всякий раз совершал для себя открытия. Только, к примеру, монеты стал собирать – а там как раз царская копеечка из-под лаги выглянула. – Дед, откуда тут николаевский пятак может быть? – удивлялся Сережка. – Дом, что ли, такой старый? Когда построен? – Да кто его знает, когда. До революции, это точно. Я в ем родился. Вроде еще мой дед скатывал, мне батька говорил. К чтению Сережка пристрастился, а наверху – целые залежи пожелтевших газет и журналов. Невероятное погружение вечерами в прошлое под свет фонарика на сеновале. Спичечные коробки отцу вдруг надумалось коллекционировать, и тут без чердака не обошлось. Сережка аж целую дюжину в каком-то ящике обнаружил, четыре из которых еще довоенными оказались. То ли бабушка, то ли прабабушка, видно, на черный день прятали. Вот отец обрадовался! То коньки-фигурки, то фонарик многоцветный, то перочинный ножичек, еще сталинский, каких у сверстников не водилось. Словом, и землю рыть не нужно, все клады на чердаке. Полюбил Сережка Устю, прикипел к ней намертво. Уж и дед с бабулей давно померли, и отец с матерью за ними ушли, а Сергей Ильич каждый отпуск в деревне проводит. Спасибо Богу, что две тетки-вековухи живы пока. Старшая, Катерина, уж старая совсем, больная, ходит еле-еле, а вот младшая, Ольга, племяша лишь лет на девять всего старше, поэтому Сергей Ильич с ней на «ты». Тетки рады племяннику всякий приезд. Кормят его, поят, обихаживают. И без подарка никогда не проводят. Правда, подарки Сергей Ильич сам себе находил из ненужных и забытых домашних вещей. Но тетки были этому даже рады: не надо лишний раз и денег тратить. – Забярай, Сярожа, утюг ентот. Чаго яму впустую ржаветь по углам? А табе в твоем городе он аще сгодится на пользу. И гнет для капусты квашаной самый тот, и если аляктричество вдруг отключат, брюки сабе погладишь. Углей токо насыпь в няго, не забудь. Хороший табе от нас подарок, утюг ентот. В хозяйстве вещь полезная, хоть и баушкина аще. В другой раз тетки опять искренне радовались очередному своему подарку: – Самовар абы как и нам ба хорош, но уж прохудился давно, а лудить-паять некому, Иваныч лет десять как помер, последний у нас лудильщик. И выбросить жалко, сколько чая из него выпито. А ты яго в своем городе в мастерскую снесешь, да заплатку-то медную и поставишь, глядишь, аще век пыхтеть будет, дедушкин-то. В третий раз и вовсе удивленно ахали, с интересом рассматривая находку племяша – часы с кукушкой. – Вот жешь нашел же себе подарок, а мы про яго и забыли уж давно. В детстве аще мамка все их настраивала, да потом кто-то пружину сломал, так и бросили на чардак. Забярай, Сярожа, нам они без надобности таперь. Мы и так без всякой кукушки в пять утра как по команде встаем, не спится особо на старости-то лет. А ты аще молодой, спишь долго, пущай она тебе кукует, токо пружинку новую вставь. Но однажды найденная редкость в подарок почему-то не превратилась. В очередной раз обследуя чердак, Сергей Ильич наткнулся на задубелые лапти, висевшие в самом темном углу и плотно затянутые седой паутиной. Обувка могла бы и дальше оставаться незамеченной, если бы не случайный взмах фонариком из-за спотыкания о фанерный ящик. – Вот, лапти обнаружил, – похвалился Сергей Ильич, спустившись с чердака. – Каки-таки лапти, показывай. – Да вот, смотрите. Под стрехой в углу висели, – протянул тетушкам плетенки племянник. – Надо ж, сохранились, – покачала головой Катерина. – Папка аще до войны заплятал, с обувкой-то плохо было. А как с фронту возвернулся, перестал энтим делом заняматься. В сапогах кирзовых ходил, помнишь, нябось? Да и в сельпо сандалеты появились, стали там куплять. А эти, видать, повесил на чардак, да забыл об них, а апосля войны и не вспомнил уже. – Так я их в подарок себе возьму, в память о деде, – улыбнулся Сергей Ильич. – Будет хоть что-то, сделанное его руками. Семейная реликвия. – Не отдам, – неожиданно прозвучал приглушенный голос тетки Ольги. – Не отдашь? – удивился отказу Сергей Ильич. – Не отдам, самой нужно. – С чего это? Сто лет не нужны были, а тут вдруг понадобились. – Всегда нужно было. – Для чего? В них и ходить-то уже не походишь, окаменели намертво. – А мне не ходить, – хмуро пробубнила Ольга. – Тогда зачем? Не повесишь же ты их обратно. – Нет, не повешу. Во гроб с собой возьму. На ноги накажу себе одеть, мне там не бегать. – Чего? – пораженно уставился на тетку Сергей Ильич. – Чаго? – вылупилась на сестру Катерина. – Дура совсем? – Сама дура, – еще больше насупила брови Ольга. – Тебе ни к чему, а мне надо. Папкина обувь, с собой заберу. Забыла, он меня как любил? Больше тебя. Я у него любимицей была. Не отдам! – Все равно дура, – обиженно отвернулась от сестры Катерина, – всю жизть ею была. Вот и батька тебя жалел, потому что дурочка. Так и говорил: «Дуреха моя». – Ну и пусть, а лапти не дам. Сергей Ильич пытался еще несколько раз убедить Ольгу отказаться от старенькой обувки, но ответ был один: – Не дам. В гроб в них лягу. На что всякий раз следовало заключение Катерины: – Дура совсем, чаго тута рассуждать. Чаго в голову вплятет, того уж не выплятит. Вся в батьку. Тот тоже упрямцем прослыл на всю округу. В колхоз созывали когда, уперся, что баран: не пойду, мол, и все. Мне и в кустарях хорошо. Так и не пошел, даже выселок не испужался, хоть мамка и плакала. В следующий приезд запрос на лапти повторился, но результат не изменился. – Дура набитая, – резюмировала Катерина. – Сама дура, – завершила полемику Ольга. Зимой Катерина умерла, и дурой называть Ольгу стало некому. А летом Сергей Ильич вновь затеял разговор насчет дедовской обуви. – Оль, лапти-то отдашь? Может, передумала? – Нет, – отрезала тетушка, – и не заводи эту тему боле. Мое слово – скала, я его не поменяю. Если тебе лапти так уж нужны, пойди да купи на базаре. Там кустари чего хошь продадут. – На фига мне чужое, я дедовы хочу. – И я хочу в папкиных в гробе лежать. – Слушай, Оль, – неожиданно сообразил Сергей Ильич. – А ты представь себя в этих лаптях в домовине. Они ведь вон какие серые да некрасивые. Такие и не надевает уже никто. Ну, если только ряженые на ярмарках. – А я надену. – Да ради Бога. Только вот с тобой подруги прощаться придут, их мужья, соседи. Станут на тебя любоваться, одежду твою рассматривать. Оценивать начнут. Судачить. – Ну и чего? – А ты в лаптях. – К чему ты это? – Так ведь скажут: ну всем хороша, но как была колхоз, так им и осталась. – Это почему? – Потому как в лаптях. Все в белых туфельках да сапожках в рай собираются, а ты в лаптях. Извини, ну баба бабой. Тетка подозрительно посмотрела на племянника, что-то пробурчала себе под нос и вышла во двор. Больше к этому вопросу не возвращались. Но за день до отъезда Сергея Ильича Ольга торжественно положила на стол завернутые в целлофан лапти и гордо произнесла: – Подарок! – А как же ты? – приподнял брови Сергей Ильич. – Забирай, не нужны мне, – хитро прищурилась тетка. – В магазин пойду. Соседка сказала, что вчера туфли итальянские завезли. Белые, как раз.