Саня это прокачал и поступил нетривиально, как должно поступить служащему его ведомства, хотя и с риском, превышающим разумные пределы, о которых гласят служебные документы. Саня как бы в оплату всех своих бесплатных и, выходило, дурацких ратных трудов в чувстве глубокой справедливости попросил у шефа билет и для Женечки. Шеф был человеком чутким и не без юмора. Он при том, что сам быть в театре отказался, попросил у очень большого человека еще одно приглашение. От очень большого человека Сане позвонила секретарь и выверенным сочетанием строгости с благожелательностью довела до сведения Сани сугубую эксклюзивность приглашений. Саня опять позвонил шефу. Шеф опять позвонил очень большому человеку. От очень большого человека опять позвонила строгая, но одновременно благожелательная секретарь и сказала о вдруг появившейся возможности еще одного эксклюзива.
Женечка была просто красавицей. В свои двадцать пять она уже была бухгалтером хорошей фирмы. Они познакомились весной. Поздно вечером Саня ловил машину. Остановилась Женечка.
- Что же вы так поздно? – спросил он.
- С работы. Бухгалтерский отчет, - сказала она.
- И не испугались? – спросил он.
- Наверно, впервые, не испугалась, - помолчав, сказала она.
- Это у вас «Лексус»? – спросил он.
- «Лексус», - подтвердила она, чем вдруг ввела его в смущение. Очень не захотелось ему верить в свое представление о том, как добываются «Лексусы» такими молодыми, как она, женщинами.
- А у вас? – спросила она.
- Что? – не понял он.
- У вас какая марка? – повторила она.
- У меня шестнадцать бэтээров, - сказал он и прибавил: - Было.
Их отношения складывались очень неровно. Он не мог понять, зачем он нужен ей, юной, красивой и эффектной женщине, и никогда ей не звонил, никогда к ней не заходил и даже не знал адреса ее фирмы. Она стала к нему заходить сама, взволнованная и напряженная, скрывающая свой приход за какой-нибудь всякий раз новой причиной, по которой она якобы оказалась на Пушкинской улице или рядышком, и, оказавшись рядышком, якобы не могла не зайти. Трудно было сказать, радовался он или не радовался ее приходам. Можно было сказать одно – он не знал, что в такие минуты делать. Он боялся оказаться солдафоном, казармой, стариком, вообще человеком из иного мира, из иной эпохи, из иного языка и из иного жизненного уклада, каким, собственно, Саня и был. Язык и интонация речи ее поколения, ее интеллект ему были чужими. И, кажется, все в ней ему было чужим. Но он признавался себе, что ее внешняя красота, ее изящество, ее наряды, парфюм и ее посещения волновали его как мужчину. Ничего другого в себя он не пускал, закрывшись все тем же бэтээровским люком: зачем он ей, старый дурак, нужен.
Пробило, если, конечно, пробило его только в связи с этим концертом и с добыванием билетов. Получив вчера второй, страшно сказать, эксклюзив, он позвонил ей. Она радостно откликнулась.
- Как классно! – возликовала она. – Я только утром прилетела из Египта, и вы мне звоните!
Она сказала, что к театру приедет троллейбусом. И приехала в черном вечернем платье, наверно, от самой мадам Коко, и такая красивая, такая молодая, счастливая, что он задом-задом едва не попытался скрыться. Что говорить, если уж Кушка – смотри на карте самую южную точку Советского Союза – это дырка на тыльной части солдатского организма, то тут ничего не поделать, потому как у некоторых, типа Сани, самая верхняя часть того же организма, то есть башка, похоже, находилась как раз вокруг Кушки. Воистину: «Пехоту высадили на три сто…» Но Женечка просияла ему счастливой улыбкой. И впервые за все отношения между ними, да, кажется, впервые с его лейтенантства, если не вообще впервые в жизни, он поверил в какую-то иную судьбу, нежели была у него.
- Я только вчера из Египта, и вы звоните! Как классно! – снова сказала Женечка.
Она подошла к нему так близко, что он, кажется, услышал удары ее сердца.
- А не загорели! – сказал он как можно короче. Длинной фразы он сейчас сказать не мог.
- Я не люблю загорать. Я все время была в шляпе вот с такими полями! Я к вам в этой шляпе приду! – ответила она.
Он больше говорить не мог. Глядеть на нее он тоже не мог. Возможность иной судьбы будто остановила его.
- А мама прислала вам привет и вот это. - Она вынула из сумочки красиво оформленный сверточек. – Вот, ее пирожки вам!
- Мама? – спросил он совсем несуразно и вспомнил на миг того растерянного генерала.
- Я их вам потом отдам, после театра! – сказала она.
От остановки до театра была сотня метров. Они пошли – она свободно, а он через силу. Он боялся взять ее под руку. Он несколько раз нечаянно коснулся ее руки своей рукой, даже не рукой, а лишь волосами на руке. Каждое прикосновение его мучило.
- Как Египет? – спросил он опять коротко, чтобы скрыть мучение.
- Классно! Я вам расскажу! – откликнулась она.
Он снова почувствовал в ее голосе нескрываемую счастливую улыбку.
Посмотреть на нее он смог только в вестибюле второго этажа театра, когда из-за толчеи все-таки пришлось взять ее под руку, а потом вообще встать близко-близко друг к другу, так что она несколько раз невольно коснулась его грудью. Надо ли говорить, что в эти мгновения он каменел и изо всех сил делал вид, что этих прикосновений не заметил. А потом насмелился и посмотрел на нее. Он посмотрел коротко. Она в своем нескрываемом счастье пыталась оглядеться вокруг. Рост ей этого не позволял. Но она все равно пыталась. Он понял. Она просто искала кого-нибудь, кто бы увидел их вместе – ее, его и ее счастье. Ему тоже захотелось, чтобы кто-то увидел. Что-то с ним случилось. Ему захотелось нежно обнять ее и тем как бы отблагодарить за ее счастье. Под предлогом, что вокруг толкутся, он взял ее за плечи.
- Толкутся, - сказал он.
- Толкутся, - сказала она, всхмурив бровки. Глаза при этом продолжали лучиться счастьем.
Тут же их действительно толкнули. Он ее почувствовал всю от короткого и какого-то ароматного, будто айва, дыхания до щиколотки, которой она в удержании равновесия угодила в его щиколотку.
- И правда толкутся! – сказал он.
- Правда толкутся! – счастливо сказала она.
- Ну, как все-таки в Египте? – спросил он в прихлынувшей легкости.
- Очень классно, Александр Михайлович! Там… - начала она.
- Да просто Саша или Саня, как звали меня в бригаде! – попросил он.
- Хорошо, - согласилась она. – Я не знаю с чего рассказывать. Представляете, там такие пирамиды. Они на самом деле совсем не такие, как на фотографии. Там все классно. Сначала там жили египтяне. Потом через сколько-то лет пришли арабы. Потом там правила царица Клеопатра.
- Нет, от начала пирамид и до царицы Клеопатры прошло несколько тысяч лет, потом еще почти через тысячу лет пришли арабы, - поправил он, хотя почувствовал, что не следовало поправлять, следовало только слушать счастливый ее голос, видеть ее сияющие на него глаза и чувствовать в своих ладонях теплый трепет ее плеч.
- Да, правильно. Я все перепутала. Но это не важно, Александр Михайлович, то есть Саша! Наверно, я вам кажусь глупой. Да я и есть глупая, кроме своей бухгалтерии, ничего не знаю. Но…
Она запнулась, а он, поймав в ее голосе страстные и больно рождаемые нотки, едва не сказал за нее то, что заставило ее запнуться, да и его самого заставило запнуться. «Но я люблю вас!.. – вычеканил он в себе ее невысказанные слова и тотчас открестился: - Нет, нет! Это я придумал сам, старый дурак!» Признать невысказанные ею и вычеканенные им слова было не только невозможно, но признанием этого выходило явить себя подлинно старым дураком, причем дураком самовлюбленным и похотливым. А уж как Саня ни величал себя, он все-таки надеялся, что это не так, что он все-таки еще не старый дурак, что впереди у него может случиться что-то значительное, хорошее, такое, как вот немного времени назад он понял о возможной перемене в его судьбе.
Она запнулась, посмотрела на него растерянно.
- Ну, все это было раньше – и все. А кто кого на сколько раньше – вот просто так – разве это важно! – сказала она.
Он понял ее «раньше – и все!», понял, что вместе с теми тысячелетиями она не считает и их собственную разницу в годах.
«Какой же сегодня день открытий», - отнеся все только к ней, подумал он. Тотчас снова мелькнул генерал из оврага и мелькнул комбат, по-ихнему Лом, батяня, практически тоже пославший того генерала по тому же адресу. Они мелькнули. Можно было бы расстроиться, что они мелькнули в такой момент. Но Саня в свете своего дня открытий, отнесенного только к ней, увидел вдруг тот случай по-новому, тоже с открытием. В следующий миг Саня уже не помнил ни генерала, ни батяню Лома. Однако батяня страшно рисковал.
Генерал скумекал, как выражались во времена холопства, чьих такие орелики могли быть, и прикатил в отряд к Лому.
- Это чьи отморозки, которые только что послали меня на «уу»? – заорал он, естественно, русским, а не полинезийским означением адреса. – Я сейчас их видел у тебя в расположении. Чьи это отморозки? Твои?
- Так точно, товарищ генерал, мои! – сознался Лом.
- Ладненько! – опешил генерал. – Ладно. Ну, все! – Он вышел из палатки, не зная, что сказать еще, дошел до уазика и вдруг круто повернул обратно. – А смотри-ка, подполковник! Они могут генерала на «уу» посылать. Значит, они смогут мне штурмовать вот эту высоту. - Генерал ткнул в карту. – У меня нечем высоту взять, а они могут генерала на «уу» посылать! Давай, подполковник, заворачивай их. И чтобы взяли!
Посылать на штурм высоты одну группу, то есть два десятка человек, даже таких, какими были ухарики Сани, - было преступлением. Преступлением было вообще губить их. И комбата Лома осенило.
- Так ведь они уже ушли на новую задачу, товарищ генерал! – объявил Лом.
- Куда ушли? Что ты мне, подполковник, впариваешь! Я лично видел их только что у тебя в расположении! Ты что, подполковник, меня за «уу» не считаешь? – едва не в родимчике зашелся генерал. – Адъютант! Быстро туда! А ты, подполковник, если соврал, лично поведешь их штурмовать, и если останешься живой, посмотрим твое должностное соответствие и посмотрим твои звезды на погонах!
Адъютант вернулся тотчас, нехорошо посмотрел на Лома, вполголоса доложил генералу: действительно их там нет.
А их там уже не должно было быть, потому что, лишь генерал шагнул за дверь палатки, Лом , батяня, мотавший четвертую или пятую войну, погнал к Сане, капитану Михайлову, посыльного. Саня сидел со своими ухариками, кипятил водичку на спиртовых таблетках и мечтал, как эта водичка закипит, как он опустит в нее чайный пакетик, как потом пошлет этот чаек себе в нутро и чутко будет наблюдать прохождение этого чайка из глотки в брюхо. Ажиотажа после нескольких суток задачи ждал Саня. А прибухал посыльный и грубо заорал:
- Сбор, товарищ капитан! Бегом! Километр южнее отсюда и замаскироваться!
- Что? – едва не хватил по уху посыльного Саня. – Какой на «уу» бегом! Какой на «уу» километр южнее!
- Приказ комбата, товарищ капитан! – оборонился посыльный.
- Пока я чаю не выпью, я и «уу» не пошевелю! – рассвирепел Саня.
- Товарищ капитан! Сейчас генерал сюда заявится. Комбат приказал вас предупредить! – наконец объяснил посыльный.
9
Женечка больше ничего не стала говорить. И он тоже ничего не стал говорить. Он даже опустил руки. Она немного от него отвернулась, будто надулась. Он тоже немного отвернулся. Оба даже затаили дыхание. Оба от этого стали задыхаться. Но что делать далее, оба не знали. Может быть, оба и упали бы в обмороки. Шутка, конечно. Не упали бы. Но спасением им стали отворившиеся двери в зал, на балкон и приглашение служительницы театра проходить.
Они встрепенулись, прошли к своим местам, признали их удачными. Да они признали бы их удачными, будь они совсем не удачными. Получалось, они пришли слушать не концерт, а пришли слушать себя. Женечка снова заговорила о поездке. Он с шутливым упреком спросил, что же она поехала, не сказав ему. Она призналась, что хотела сказать, но так как они редко встречались, не получилось сказать само собой. Он почувствовал, что она об этом жалеет, и попытался ее успокоить.
- А можно, я что-то вам скажу? – спросила она.
- Можно, - легко сказал он.
- Я там в каждом военном, ну, их, египетском, военном, видела вас. Как увижу, так… Мне очень хотелось вас увидеть! – выдохнула она.
Он взял ее ладонь в свою. Ее пальцы ответили. «Господи! Как это, оказывается, легко: полюбить!» - с неожиданной силой открыл он. К этому будто ниоткуда, а на самом деле из давней его поры пришли слова: «Любовь не мыслит зла. Она всего надеется, все переносит. Она никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». Так давно-давно, еще на первой его войне, еще в пору лейтенантства, сказал ему молодой священник, а он этих слов тогда будто не услышал. Сейчас они пришли. Он замер, слушая пальчики Женечки и эти слова. Он понял, что тоже ее ждал и смотрел с высоты своего трамвайного места на «БМВ» и «Лексусы» не только потому, что ему хотелось еще раз отметить, так сказать, абсолютную отстраненность их владелиц, а еще он смотрел в несознаваемом, но уже живущем в нем желании увидеть ее.
- Вот вы теперь будете… вы теперь все знаете и будете… - она снова запнулась, и он снова знал, как продолжить ее слова.
- Что вы, нет! – сжал он ее пальцы. – Я тоже, я тоже всюду вас видел!.. – Он тоже запнулся, не умея сказать, как он ее видел всюду и как не понимал, что видел.
И вдруг он почувствовал, что в зале, где-то сзади него находится его жена. Он почувствовал ее взгляд. Он не захотел его чувствовать, ибо он весь был в пришедших словах и в ответе пальчиков Женечки. И потому он засомневался, не показалось ли. Взгляд, однако, усилился. Сане пришлось поверить – все-таки это шестое, седьмое или какое там чувство работало в нем довольно стабильно, если не считать случая с липами и еще пары подобных случаев. «Оглядываться неприлично», - сказал он себе. «Любовь не мыслит зла, не раздражается», - снова сказал молодой священник.
- Что-то случилось? – спросила Женечка.
- Нет, ничего, - сказал он и вдруг бухнул: - Во сне я сегодня видел липы. А как они называются, забыл!
- Липы? – удивилась она.
- Да так, пустое. Что-то вдруг вспомнилось! – попытался сказать он беспечно.
Он только сейчас вспомнил, что после контузии липы во сне стали предвещать ему болезнь.
От взгляда ему стало совсем невыносимо. Он напрягся, сказав себе: «Только не здесь!».
- Саша, что с вами? – напрягла пальчики Женечка.
- Нет, ничего, – сказал он и все-таки оглянулся.
В уходящем свете ламп и среди множества и множества людей он увидел жену. Не успело сердце бухнуть, как он понял, что ошибся. Жены в зале не было.
- Я сейчас, Женечка! - с быстро нарастающим давлением в голове встал он. – «Только не здесь!» - подумал он про инсульт.
Через час он вошел в свою квартирку.
- Здравствуй, семья! – привычно сказал он.
Он упал и заревел, даже не заревел, а сдавленно заквакал – так было некрасиво, так было по-лягушачьи то, что он делал, уткув лицо в давно не стиранное диванное покрывало.
На первой своей войне в девяносто втором в Цхинвали лейтенант Саня, как было сказано в его личном деле, участвовал в охране и обороне аэродрома вертолетного полка, в сопровождении колонн с беженцами. Ему по связи сообщили: приехала жена с дочкой. «Какого хрена!» - заорал он. Сильные помехи не дали им поговорить. Он кричал, чтобы она никуда не отлучалась из части. А она, как говорили потом, пошла к ближайшему базарчику за фруктами. В часть она не вернулась. Ее вместе с дочкой нашли изнасилованными и убитыми.
Молодой местный священник говорил ему о любви.
Женечка была просто красавицей. В свои двадцать пять она уже была бухгалтером хорошей фирмы. Они познакомились весной. Поздно вечером Саня ловил машину. Остановилась Женечка.
- Что же вы так поздно? – спросил он.
- С работы. Бухгалтерский отчет, - сказала она.
- И не испугались? – спросил он.
- Наверно, впервые, не испугалась, - помолчав, сказала она.
- Это у вас «Лексус»? – спросил он.
- «Лексус», - подтвердила она, чем вдруг ввела его в смущение. Очень не захотелось ему верить в свое представление о том, как добываются «Лексусы» такими молодыми, как она, женщинами.
- А у вас? – спросила она.
- Что? – не понял он.
- У вас какая марка? – повторила она.
- У меня шестнадцать бэтээров, - сказал он и прибавил: - Было.
Их отношения складывались очень неровно. Он не мог понять, зачем он нужен ей, юной, красивой и эффектной женщине, и никогда ей не звонил, никогда к ней не заходил и даже не знал адреса ее фирмы. Она стала к нему заходить сама, взволнованная и напряженная, скрывающая свой приход за какой-нибудь всякий раз новой причиной, по которой она якобы оказалась на Пушкинской улице или рядышком, и, оказавшись рядышком, якобы не могла не зайти. Трудно было сказать, радовался он или не радовался ее приходам. Можно было сказать одно – он не знал, что в такие минуты делать. Он боялся оказаться солдафоном, казармой, стариком, вообще человеком из иного мира, из иной эпохи, из иного языка и из иного жизненного уклада, каким, собственно, Саня и был. Язык и интонация речи ее поколения, ее интеллект ему были чужими. И, кажется, все в ней ему было чужим. Но он признавался себе, что ее внешняя красота, ее изящество, ее наряды, парфюм и ее посещения волновали его как мужчину. Ничего другого в себя он не пускал, закрывшись все тем же бэтээровским люком: зачем он ей, старый дурак, нужен.
Пробило, если, конечно, пробило его только в связи с этим концертом и с добыванием билетов. Получив вчера второй, страшно сказать, эксклюзив, он позвонил ей. Она радостно откликнулась.
- Как классно! – возликовала она. – Я только утром прилетела из Египта, и вы мне звоните!
Она сказала, что к театру приедет троллейбусом. И приехала в черном вечернем платье, наверно, от самой мадам Коко, и такая красивая, такая молодая, счастливая, что он задом-задом едва не попытался скрыться. Что говорить, если уж Кушка – смотри на карте самую южную точку Советского Союза – это дырка на тыльной части солдатского организма, то тут ничего не поделать, потому как у некоторых, типа Сани, самая верхняя часть того же организма, то есть башка, похоже, находилась как раз вокруг Кушки. Воистину: «Пехоту высадили на три сто…» Но Женечка просияла ему счастливой улыбкой. И впервые за все отношения между ними, да, кажется, впервые с его лейтенантства, если не вообще впервые в жизни, он поверил в какую-то иную судьбу, нежели была у него.
- Я только вчера из Египта, и вы звоните! Как классно! – снова сказала Женечка.
Она подошла к нему так близко, что он, кажется, услышал удары ее сердца.
- А не загорели! – сказал он как можно короче. Длинной фразы он сейчас сказать не мог.
- Я не люблю загорать. Я все время была в шляпе вот с такими полями! Я к вам в этой шляпе приду! – ответила она.
Он больше говорить не мог. Глядеть на нее он тоже не мог. Возможность иной судьбы будто остановила его.
- А мама прислала вам привет и вот это. - Она вынула из сумочки красиво оформленный сверточек. – Вот, ее пирожки вам!
- Мама? – спросил он совсем несуразно и вспомнил на миг того растерянного генерала.
- Я их вам потом отдам, после театра! – сказала она.
От остановки до театра была сотня метров. Они пошли – она свободно, а он через силу. Он боялся взять ее под руку. Он несколько раз нечаянно коснулся ее руки своей рукой, даже не рукой, а лишь волосами на руке. Каждое прикосновение его мучило.
- Как Египет? – спросил он опять коротко, чтобы скрыть мучение.
- Классно! Я вам расскажу! – откликнулась она.
Он снова почувствовал в ее голосе нескрываемую счастливую улыбку.
Посмотреть на нее он смог только в вестибюле второго этажа театра, когда из-за толчеи все-таки пришлось взять ее под руку, а потом вообще встать близко-близко друг к другу, так что она несколько раз невольно коснулась его грудью. Надо ли говорить, что в эти мгновения он каменел и изо всех сил делал вид, что этих прикосновений не заметил. А потом насмелился и посмотрел на нее. Он посмотрел коротко. Она в своем нескрываемом счастье пыталась оглядеться вокруг. Рост ей этого не позволял. Но она все равно пыталась. Он понял. Она просто искала кого-нибудь, кто бы увидел их вместе – ее, его и ее счастье. Ему тоже захотелось, чтобы кто-то увидел. Что-то с ним случилось. Ему захотелось нежно обнять ее и тем как бы отблагодарить за ее счастье. Под предлогом, что вокруг толкутся, он взял ее за плечи.
- Толкутся, - сказал он.
- Толкутся, - сказала она, всхмурив бровки. Глаза при этом продолжали лучиться счастьем.
Тут же их действительно толкнули. Он ее почувствовал всю от короткого и какого-то ароматного, будто айва, дыхания до щиколотки, которой она в удержании равновесия угодила в его щиколотку.
- И правда толкутся! – сказал он.
- Правда толкутся! – счастливо сказала она.
- Ну, как все-таки в Египте? – спросил он в прихлынувшей легкости.
- Очень классно, Александр Михайлович! Там… - начала она.
- Да просто Саша или Саня, как звали меня в бригаде! – попросил он.
- Хорошо, - согласилась она. – Я не знаю с чего рассказывать. Представляете, там такие пирамиды. Они на самом деле совсем не такие, как на фотографии. Там все классно. Сначала там жили египтяне. Потом через сколько-то лет пришли арабы. Потом там правила царица Клеопатра.
- Нет, от начала пирамид и до царицы Клеопатры прошло несколько тысяч лет, потом еще почти через тысячу лет пришли арабы, - поправил он, хотя почувствовал, что не следовало поправлять, следовало только слушать счастливый ее голос, видеть ее сияющие на него глаза и чувствовать в своих ладонях теплый трепет ее плеч.
- Да, правильно. Я все перепутала. Но это не важно, Александр Михайлович, то есть Саша! Наверно, я вам кажусь глупой. Да я и есть глупая, кроме своей бухгалтерии, ничего не знаю. Но…
Она запнулась, а он, поймав в ее голосе страстные и больно рождаемые нотки, едва не сказал за нее то, что заставило ее запнуться, да и его самого заставило запнуться. «Но я люблю вас!.. – вычеканил он в себе ее невысказанные слова и тотчас открестился: - Нет, нет! Это я придумал сам, старый дурак!» Признать невысказанные ею и вычеканенные им слова было не только невозможно, но признанием этого выходило явить себя подлинно старым дураком, причем дураком самовлюбленным и похотливым. А уж как Саня ни величал себя, он все-таки надеялся, что это не так, что он все-таки еще не старый дурак, что впереди у него может случиться что-то значительное, хорошее, такое, как вот немного времени назад он понял о возможной перемене в его судьбе.
Она запнулась, посмотрела на него растерянно.
- Ну, все это было раньше – и все. А кто кого на сколько раньше – вот просто так – разве это важно! – сказала она.
Он понял ее «раньше – и все!», понял, что вместе с теми тысячелетиями она не считает и их собственную разницу в годах.
«Какой же сегодня день открытий», - отнеся все только к ней, подумал он. Тотчас снова мелькнул генерал из оврага и мелькнул комбат, по-ихнему Лом, батяня, практически тоже пославший того генерала по тому же адресу. Они мелькнули. Можно было бы расстроиться, что они мелькнули в такой момент. Но Саня в свете своего дня открытий, отнесенного только к ней, увидел вдруг тот случай по-новому, тоже с открытием. В следующий миг Саня уже не помнил ни генерала, ни батяню Лома. Однако батяня страшно рисковал.
Генерал скумекал, как выражались во времена холопства, чьих такие орелики могли быть, и прикатил в отряд к Лому.
- Это чьи отморозки, которые только что послали меня на «уу»? – заорал он, естественно, русским, а не полинезийским означением адреса. – Я сейчас их видел у тебя в расположении. Чьи это отморозки? Твои?
- Так точно, товарищ генерал, мои! – сознался Лом.
- Ладненько! – опешил генерал. – Ладно. Ну, все! – Он вышел из палатки, не зная, что сказать еще, дошел до уазика и вдруг круто повернул обратно. – А смотри-ка, подполковник! Они могут генерала на «уу» посылать. Значит, они смогут мне штурмовать вот эту высоту. - Генерал ткнул в карту. – У меня нечем высоту взять, а они могут генерала на «уу» посылать! Давай, подполковник, заворачивай их. И чтобы взяли!
Посылать на штурм высоты одну группу, то есть два десятка человек, даже таких, какими были ухарики Сани, - было преступлением. Преступлением было вообще губить их. И комбата Лома осенило.
- Так ведь они уже ушли на новую задачу, товарищ генерал! – объявил Лом.
- Куда ушли? Что ты мне, подполковник, впариваешь! Я лично видел их только что у тебя в расположении! Ты что, подполковник, меня за «уу» не считаешь? – едва не в родимчике зашелся генерал. – Адъютант! Быстро туда! А ты, подполковник, если соврал, лично поведешь их штурмовать, и если останешься живой, посмотрим твое должностное соответствие и посмотрим твои звезды на погонах!
Адъютант вернулся тотчас, нехорошо посмотрел на Лома, вполголоса доложил генералу: действительно их там нет.
А их там уже не должно было быть, потому что, лишь генерал шагнул за дверь палатки, Лом , батяня, мотавший четвертую или пятую войну, погнал к Сане, капитану Михайлову, посыльного. Саня сидел со своими ухариками, кипятил водичку на спиртовых таблетках и мечтал, как эта водичка закипит, как он опустит в нее чайный пакетик, как потом пошлет этот чаек себе в нутро и чутко будет наблюдать прохождение этого чайка из глотки в брюхо. Ажиотажа после нескольких суток задачи ждал Саня. А прибухал посыльный и грубо заорал:
- Сбор, товарищ капитан! Бегом! Километр южнее отсюда и замаскироваться!
- Что? – едва не хватил по уху посыльного Саня. – Какой на «уу» бегом! Какой на «уу» километр южнее!
- Приказ комбата, товарищ капитан! – оборонился посыльный.
- Пока я чаю не выпью, я и «уу» не пошевелю! – рассвирепел Саня.
- Товарищ капитан! Сейчас генерал сюда заявится. Комбат приказал вас предупредить! – наконец объяснил посыльный.
9
Женечка больше ничего не стала говорить. И он тоже ничего не стал говорить. Он даже опустил руки. Она немного от него отвернулась, будто надулась. Он тоже немного отвернулся. Оба даже затаили дыхание. Оба от этого стали задыхаться. Но что делать далее, оба не знали. Может быть, оба и упали бы в обмороки. Шутка, конечно. Не упали бы. Но спасением им стали отворившиеся двери в зал, на балкон и приглашение служительницы театра проходить.
Они встрепенулись, прошли к своим местам, признали их удачными. Да они признали бы их удачными, будь они совсем не удачными. Получалось, они пришли слушать не концерт, а пришли слушать себя. Женечка снова заговорила о поездке. Он с шутливым упреком спросил, что же она поехала, не сказав ему. Она призналась, что хотела сказать, но так как они редко встречались, не получилось сказать само собой. Он почувствовал, что она об этом жалеет, и попытался ее успокоить.
- А можно, я что-то вам скажу? – спросила она.
- Можно, - легко сказал он.
- Я там в каждом военном, ну, их, египетском, военном, видела вас. Как увижу, так… Мне очень хотелось вас увидеть! – выдохнула она.
Он взял ее ладонь в свою. Ее пальцы ответили. «Господи! Как это, оказывается, легко: полюбить!» - с неожиданной силой открыл он. К этому будто ниоткуда, а на самом деле из давней его поры пришли слова: «Любовь не мыслит зла. Она всего надеется, все переносит. Она никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». Так давно-давно, еще на первой его войне, еще в пору лейтенантства, сказал ему молодой священник, а он этих слов тогда будто не услышал. Сейчас они пришли. Он замер, слушая пальчики Женечки и эти слова. Он понял, что тоже ее ждал и смотрел с высоты своего трамвайного места на «БМВ» и «Лексусы» не только потому, что ему хотелось еще раз отметить, так сказать, абсолютную отстраненность их владелиц, а еще он смотрел в несознаваемом, но уже живущем в нем желании увидеть ее.
- Вот вы теперь будете… вы теперь все знаете и будете… - она снова запнулась, и он снова знал, как продолжить ее слова.
- Что вы, нет! – сжал он ее пальцы. – Я тоже, я тоже всюду вас видел!.. – Он тоже запнулся, не умея сказать, как он ее видел всюду и как не понимал, что видел.
И вдруг он почувствовал, что в зале, где-то сзади него находится его жена. Он почувствовал ее взгляд. Он не захотел его чувствовать, ибо он весь был в пришедших словах и в ответе пальчиков Женечки. И потому он засомневался, не показалось ли. Взгляд, однако, усилился. Сане пришлось поверить – все-таки это шестое, седьмое или какое там чувство работало в нем довольно стабильно, если не считать случая с липами и еще пары подобных случаев. «Оглядываться неприлично», - сказал он себе. «Любовь не мыслит зла, не раздражается», - снова сказал молодой священник.
- Что-то случилось? – спросила Женечка.
- Нет, ничего, - сказал он и вдруг бухнул: - Во сне я сегодня видел липы. А как они называются, забыл!
- Липы? – удивилась она.
- Да так, пустое. Что-то вдруг вспомнилось! – попытался сказать он беспечно.
Он только сейчас вспомнил, что после контузии липы во сне стали предвещать ему болезнь.
От взгляда ему стало совсем невыносимо. Он напрягся, сказав себе: «Только не здесь!».
- Саша, что с вами? – напрягла пальчики Женечка.
- Нет, ничего, – сказал он и все-таки оглянулся.
В уходящем свете ламп и среди множества и множества людей он увидел жену. Не успело сердце бухнуть, как он понял, что ошибся. Жены в зале не было.
- Я сейчас, Женечка! - с быстро нарастающим давлением в голове встал он. – «Только не здесь!» - подумал он про инсульт.
Через час он вошел в свою квартирку.
- Здравствуй, семья! – привычно сказал он.
Он упал и заревел, даже не заревел, а сдавленно заквакал – так было некрасиво, так было по-лягушачьи то, что он делал, уткув лицо в давно не стиранное диванное покрывало.
На первой своей войне в девяносто втором в Цхинвали лейтенант Саня, как было сказано в его личном деле, участвовал в охране и обороне аэродрома вертолетного полка, в сопровождении колонн с беженцами. Ему по связи сообщили: приехала жена с дочкой. «Какого хрена!» - заорал он. Сильные помехи не дали им поговорить. Он кричал, чтобы она никуда не отлучалась из части. А она, как говорили потом, пошла к ближайшему базарчику за фруктами. В часть она не вернулась. Ее вместе с дочкой нашли изнасилованными и убитыми.
Молодой местный священник говорил ему о любви.
Назад |