21.
Вошла в кабинет Рая, за ней бригадир Тютиков и слесарь Оськин. Оба остановились у самой двери. Тютиков зачем-то держал в руках защитную каску.
– А где журнал? – спросил Анохин. Бригадир пожал плечами. – Но я же вам напоминал!
– Вчера Кошкин замеры вносил, – забормотал тот. – А сёдни на смене нету... – Повернулся к парню: – Оськин, подтверди!
– Нас не Кошкин интересует, – напомнил Анохин.
– Журнал... это... в сейфе. Как положено.
– А ключ?
– Обратно же у Кошкина. Он замеры вносил...
– Послать кого не догадались?
– Дома нету! – Он ткнул парня каской в бок. – Оськин, подтверди... Разве можно с такой публикой работать? Они гуляй, а ты об деле нервничай.
– А с каской-то сюда зачем? – разозленный его хитрой простоватостью, спросил Анохин. – Думаете, тут по голове бить будут?.. – Он кивком показал на Куклина. – Вот начальник цеха не помнит, чтобы ему говорили о Дамбе.
– Как же! – искренне удивился Тютиков. – Позавчера. Как счас помню. По телефону.
– Позавчера в тоннеле главных водоводов задвижку выбило. Я оттуда весь день не вылезал, – сказал Куклин.
– Значит, запозавчера!
Каржавин не выдержал, оборвал этот дурацкий диалог:
– Так была запись или её не было? Или, может, взорвем сейф?!
– Товарищ секретарь! – Тютиков вытянул вперед руку. – Вот этой самой рукой!.. Как мне Оськин доложил... я тут же!.. Кошкин, сволочь такая, в загуле... Фиволет жрёт, а я тут выстаивай... Оськин, подтверди! Чего молчишь, как тюрьма?
Анохин подбодрил парня:
– Дима, в самом деле, скажи.
Слесарь запахнул на груди брезентовку, скосился на Тютикова, сказал угрюмо:
– Бригадир, не забивай тут баки. Не делал ты в журнале никакой записи.
Тютиков аж оторопел.
– Ты чё?.. Нет, ты, Оськин, чё? Как так – не делал? А кто? Может, ты?
– Нечего Кошкина топить, – так же угрюмо пробубнил парень. – Ты весь тот день тяжбу со студентом вёл. У него понтон потёк, и он попросил вытащить на берег, чтобы заварить. Пообещал четвертную. А потом вместо четвертной десятку протянул. Говорит, больше нету. И ты её – забыл уже? – швырнул ему. И скомандовал трактористу спихнуть понтон обратно в воду.
Тютиков сморщился, горестно покачал головой.
– Эхма, рожа твоя фиволетовая. Ни стыда ни совести. Всё дотла пропил.
– Стоп-стоп, – перебил Каржавин. – Так вы что, знаете этого студента?
– Студента-то? Трёхнутого которого? Как не знать! За какой-нить железякой – к Тютикову. За какой-нить резинкой – обратно же к Тютикову. А Тютиков не собес...
Узкая дверь комнаты отдыха за спиной Каржавина внезапно распахнулась. Зоя! Она буквально ворвалась в кабинет, короткие волосы встрепаны. Захлопнула дверь, прижалась спиной.
Появление её было для всех полной неожиданностью, в том числе и для самого Каржавина.
Минута обоюдного молчаливого созерцания. Слышно стало, как мягко, умиротворяюще жужжит в окне кондиционер.
Зоя смахнула со лба прядь, сказала тихо, сдавленно:
– Это кто – Трёхнутый?.. Кто?.. Это Андрей? Трёхнутый?.. – И вдруг губы её исказились в крике: – Да вы тогда сами – знаете кто? У вас уже наверное глюки полетели?!
– Зоя! – попытался остановить её Каржавин.
– Господи... – Как бы враз остыв от крика, Зоя покрутила головой.
– Ну о чём вы тут все... Протоколы пишете! Толчёте в ступе: была запись, не была запись! Насыпали Дамбу, не насыпали Дамбу! Какое это щас имеет значение! Там человек! Понимаете?.. Ему в эту минуту помощь нужна! Чума по Реке! Вы это-то хоть понять можете? – Она снова нервно ударила ладонью по чёлке.
– Кто из вас Тютиков?.. – Остановила взгляд на бригадире с каской в руках. – Вы?.. – И тут же подтвердила самой себе, торжествующе:
– Вы! Откуда вы беретесь, хищники мелкие, недострелянные! Вы же должны были еще в революцию вымереть! Учебники нас так учили!.. У Андрея зарплата сто пять. Половина в ваш подлый карман уходит. За «железячки»!..
Тютиков, уязвлённый этим выпадом, но прекрасно понимая, где он находится, со сдержанным достоинством на лице сказал:
– Ты, девка, не знаю уж, кем ты тут доводишься, по-культурному сказать, галиматню несешь... Учебники её, слышь, учили. Чем? Оговорам? Оскорблениям старших?.. Какая зарплата, какие сто пять? Кто это тебе в уши навертел?
– Если из-за вас... – заплакала Зоя. – Если вы... Андрея... за десять рублей... – Повернулась и скрылась снова в комнате, пристукнув крепко дверью.
Тютиков недоуменно развел руками, забормотал, засуетился:
– Она чё ко мне вяжется, а? Девка эта, а?.. Да у меня самово дома таких заполошных – целых три штуки. И ещё Гавриловна – перва змея по Расее! Тоже чуть чево – сразу горлом!..
Каржавин сидел каменно-молчаливый, обескураженный Зоиной выходкой. Поднял на суетящегося Тютикова взгляд, кинул:
– Оба! Вон!
Тютиков, а за ним и слесарь исчезли из кабинета. Наступила пауза. Все смотрели – кто на Каржавина, кто мимо.
– Это моя дочь, товарищи, – сказал он. – Уж не судите строго... такое тут дело... – Потёр лицо, с усилием заставляя себя вернуться к прерванному. Вспомнил, взглянул на Перепелкину. – А что всё же с озером?
– Озеро мертво, – сказала санврач. – Поздно мы... Сейчас они к другому подкрадываются.
– Мертво! Поздно! – Он снова ударил ребром ладони о стол. – Вашей службе вмешиваться бы не когда «мертво» и «поздно», а когда только «подкрадываются»... Сидите там, ждёте... дождётесь!.. – Нервы секретаря горкома, натянутые выходкой дочери, нашли, кажется, повод, сорвались.
– Мы сидим? – воскликнула Перепёлкина и вскочила с места. – Это мы-то дожидаемся? – Причём она так резко мотнула головой, что её короткая, жёлтая причёска прыгнула зонтиком. – Да вы хотьзнаете, чего стоит добиться судебного решения? Или хотя бы штрафа из личного кармана?..
– К чему это сейчас? Сядьте! И придержите ваши эмоции! – прервал её Каржавин, ощутив на мгновение сладость чувства от своей власти над этой крикливой и упрямой женщиной. – Я дам слово, когда надо будет!
Перепёлкина растерянно села, слепо зашарила в сумочке. Повисла тяжёлая, всех придавившая пауза. Кое-кто отвел глаза к окнам, за которыми густо чертили воздух стрижи.
И тут Анохин тихо, но достаточно твердо проговорил:
– Юрий Иванович, так нельзя. Анна Сергеевна дело говорит.
Каржавин бросил исподлобья:
– Может, ты Александр Петрович, займешь моё место? Раз уж взялся за меня решать!
– Она женщина, – сказал Анохин, – и эмоции ей простительны. Не будем рабами регламента. Я настоятельно прошу дать ей высказаться... Как член бюро прошу.
– Сейчас не бюро, – буркнул Каржавин. Потянулась свинцовая пауза. Наконец он переборол себя. – Продолжайте! – бросил, не глядя на почти раздавленную Перепёлкину.
Та, поколебавшись, заговорила сухим, осевшим от обиды голосом:
– ...У нас есть законы. Но почему они такие беспомощные? Взять тот же завод. Сколько заступников, высоких покровителей. Ну как же – «промышленный гигант». «Железная держава». Секретарши в приемных – на козе не подъедешь! Был сброс в ливневую систему завода. Оттуда всё в Реку. Рыба серебром плыла! Моя сотрудница три дня просидела с актом в приёмной Ротова. Три дня! Он её так и не принял. А она государственный врач. Понимаете, Ротов, государственный!..
– Было тяжёлое положение с конвертерным. Потом иностранная делегация, – бросил Ротов, не отрывая взгляда от своих сцепленных на столе рук. – Ей же объяснили.
– Объяснили! – снова вскинулась Перепелкина, и в голосе её опять зазвучали утраченные было после грубого окрика первого секретаря, прежние твердость и непримиримость; она как бы воспарила над склонённой шевелюрой главного инженера. – А когда мы добились судебного рассмотрения, вы нашли-таки время! И на целый день отложили ваши неотложные дела, чтобы отсудить штраф, наложенный на вашего директора Храмова. – Она нервно выхватила платочек, приложила к носу, углы губ её в блёклой краске мстительно опустились. – И штраф-то по сравнению с ущербом – копеечный...
– А именно? – поинтересовался Каржавин.
– Сто рублей. Сумма стандартная.
– И что – отсудили? – оживился тот.
– Отсудили!.. Если хотите, непогода, шторм только ускорили то, что должно было случиться. На заводе вообще никто ничего не хочет знать. Снег с территории цехов весной надо в отвал – не вывозится. Хуже того. Чтобы таял быстрей – поливают водой, жгут паром, а это категорически запрещено. Отработанные масла должны на базу сдаваться – никто не сдаёт. Льют, где приспичит. Станёшь требовать порядка – «нужды производства»... Скажешь просто, по-бабьи: мужики, гегемоны, дьяволы чумазые, стыд у вас есть? «Откудова! – гогочут. – С ним наработаешь!» Взять тот же отвал. Отнесли куда подальше – и шабаш. С глаз долой – из сердца вон! И ничего – ни инструкции, ни приказа, которые бы чётко сказали: кто? за что?.. Поди разберись...
Перепёлкина села. На тонком, остроскулом лице её рдели пятна.
…Чёрт побери, думал Каржавин, глядя на эту желтоволосую женщину, одетую в жаркий день в кофту с рукавами, прикрывающими веснушчатые руки (веснушки аж на запястья высыпали). Он еще помнил того сытого мужика с плечами штангиста, которого она сменила на посту руководителя санэпидслужбы. Фамилия его уже выветрилась из головы, но вот стиль работы его помнится: никому не создавать неудобств, быть гоголевской «дамой, приятной во всех отношениях». Он умел выступить на каком-нибудь активе с речью, не приведя ни одного серьёзного факта, не назвав ни одного имени, и при этом еще каламбурами вызвать «оживление в зале», а то и «аплодисменты». Директора предприятий здоровались с ним за руку. Но именно при нём резко подскочила кривая выбросов в атмосферу, а районные очистные, перегруженные «партизански» подключенными стоками, пришли в бедственное состояние.
Каржавин нахмурился, посмотрел на Ротова.
– Опять хотите отмолчаться? Обвинения-то серьёзные.
– Нет, – отозвался главный.
– Теперь, пожалуй, скажу... Теперь-то уж – скажу, хотя и не открою Америки. – Он встал, от привычной сдержанности его, кажется, и следа не осталось.
– Известно давно: в тысячу раз легче строить, чем перестраивать. Особенно такую материю, как психология. А она у нас, у наших, как выразилась главврач, гегемонов, как бы слегка деформировалась. Не знаю, правда, отчего это произошло. От нашего сибирского дефицита рук или?.. На работу – заманиваем! Приходи, пожалуйста, получи зарплату, коэффициенты!.. Тут как-то иду по цехам, на ступеньках ремонтник развалился, такая мордень, «отдыхает!». Говорю: дай пройти, подбери ноги. Глаз не открыл, через губу: «Перешагнёшь, не споткнёшься...».
Всё, в чём тут меня обвинили, – это не техническая проблема. А я инженер, технарь. Меня в вузе учили, в какую сторону гайки крутятся, а не как вдолбить взрослому человеку, что он человек, не свинья... Нету приказов и инструкций? Бросьте! Уж этого-то добра сколько угодно, еще не на одну Дамбу хватит. Разве они панацея? Никто не мочится, прошу прощения, в штаны, хотя инструкции, это запрещающей, нету!.. На заводе тысячи вентилей, заслонок, масляных пробок. И я не могу возле каждого поставить стражника с алебардой. Чтобы чуть чего – по рукам р-раз!.. Да, был сброс фенолов в канализацию. Кто это сделал? Я даже следователя пригласил: кто, конкретно? Не нашли!.. Что ж, давайте теперь за каждый тайком открытый вентиль – директора в суд? Разве в ста рублях дело? Дело в принципе. В глубокой порочности системы...
Он еще хотел что-то сказать, но, вероятно, сообразив, что и так слишком поддался порыву обиде, – махнул рукой, сел.
На этот раз тишина в кабинете была продолжительной и всеобщей. Первым нарушил её Куклин, проговорил задумчиво, как бы про себя:
– Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь...
Каржавин покосился на него, ничего не сказал, долгим взглядом обвел присутствующих. Заговорил. И чувствовалось: слова эти даются ему вслух нелегко, непросто:
– Сибирь нашу со времен Ермака подтачивало два недуга: дороги и временщик в губернаторском кресле... Который мог не моргнув дать долгосрочное обещание, уверенный, что ответ держать уже не ему... Но вот от чего по-настоящему страшно становится, так это... Многие знали – Дамба в аховом состоянии. И никто, ни одна живая душа не забила тревогу. Не забила аврала!.. Кто-то знал – и не ударил пальцем о палец. Кто-то не знал – потому что не хотел знать! Выходит, всё равно нам – какую воду пить, каким воздухом дышать. Какую землю топтать ногами… А теперь ещё и Реку убили…
* * *
Первым вышел из приёмной Ротов, поправил на ходу по привычке узелок галстука. Каблуки его туфель чётко и одиноко застучали вниз по мраморным ступеням пустынной в эту минуту лестницы. Следом за ним вышли два заведующих отделами – свернули вглубь бесшумного коридора.
Куклин остановился на площадке, закурил, стал медленно спускаться, скользя ладонью по перилам. Его нагнала Перепёлкина. В руке она держала пачечку потертых бумажек.
– Павел Кузьмич, вы документы на столе оставили.
Куклин оглянулся:
– Спасибо, Анна Сергеевна. – Взял протянутые ему бумажки.
– Это мои старые заявки в госснаб. – Усмехнулся, подошел к урне в углу. – Все как-то недосуг было выбросить...
Из дверей горкома вышли вместе. На крыльце, обведённом парапетом, остановились.
В воздухе пахло нагретым камнем, заводскими, прибитыми к земле неустойчивой погодой дымами.
– К грозе идёт, – сказал Куклин.
Перепёлкина оглядела засмурневшее небо.
– А я опять зонтик забыла.
Помолчали.
– А девочка эта, кажется, кстати ворвалась. Не считаете? – сказала Перепёлкина.
– Может быть... может быть... – покачал головой Куклин. – Во всяком случае, мы в её возрасте на такое не были способны, это уж точно, без булды, как говорят нынче.
Перепёлкина улыбнулась грустно. Они кивнули друг другу и разошлись.
22.
Больница бревенчатая, одноэтажная, но по сельским меркам вместительная, с новой пристройкой. Стояла в центре посёлка, отгороженная от улицы палисадом. Пихты, березы, высаженные в унылом порядке, росли густо, однако из окна всё же видно кое-что, а именно: угловая часть пристройки, за ней – штакетник и жилой дом с синими ставнями, дальше – огороды, огороды и километрах в двух – затянутый хвойной тайгой склон горы.
Под горой Река, хотя отсюда о ней можно только догадываться – по вырубленной на склоне проплешине с белеющими многоугольниками навигационных знаков.
Когда Алёшу и Вику поместили сюда, в эту крохотную комнатку, наскоро приспособленную под лечебную палату (мест не хватало), и они остались вдвоём, Алёша подошёл к окну с двойной рамой и мутными квадратиками стёкол, окинул сквозивший в них вид, сказал бодро:
– Ну вот, накупались, теперь будем тут загорать, пока не облезем.
Фраза эта так понравилась Вике, что она предложила написать её на открытке, и с помощью медсестры – отправить домой, в город.
Однако по прошествии долгих суток во многом непонятного, всё более пугающего и совершенно бессмысленного, как им стало казаться, сидения в этих стенах – настроение их резко пошло на спад. По шумам, сквозь двери и дощатые стены, по обрывкам разговоров медперсонала они понимали: больница переполнена. А сознание того, что не одни они влипли в эту кошмарную историю, утешало слабо.
Первой стала проявлять беспокойство Вика. Вернулась с утренних процедур хмурая, молчаливая, и когда сестра привычно щёлкнула за ней ключом, Вику передёрнуло, точно щелчок ударил ей между лопаток; прошла и тихо легла на свою койку.
От ужина она отказалась, встала на минуту только чтобы хлебнуть из стакана киселя. Глоток этот вызвал на её лице такую гримасу отвращения, что Алёша не выдержал, спросил обеспокоенно:
– Что с тобой?
У Вики прыгнули губы, она не ответила, снова влезла с ногами на койку, отвернулась к окну. А там – тот же дом с ядовито-синими ставнями, те же чахлые подсолнухи по краям огородов, бор на дальнем берегу, грязно-зелёный, как стенная панель. Ветер болтал макушками пихт, и сквозь пасмурное небо, грозившее снова пролиться дождём, нет-нет да и промелькивало, подмигивая, злобное око Луны.
Была Вика в своём пляжном халатике из набивного яркого ситца, и когда она ложилась так, поджав под себя ноги, ситчик туго облегал обрисовывал её бёдра, талию, и Алёше в такие минуты она особенно нравилась.
Он сел рядом. Становилось сумеречно. Лампа на гибком кронштейне бросала из-под абажура грубое, желтовато-расплывчатое пятно. Вика прислонилась к мужу спиной. Он обнял её, касаясь подбородком её затылка.
Минуты протекли в молчании. Две-три капли туго ударили в оконное стекло. Глядя, как следы их напитываются отраженным светом, Вика заговорила тихо:
– Помню, в детстве, мне было лет десять, мы с моей подружкой купили арбуз. Причём выбрали самый большой, я еле подняла. И тут пошёл дождь. Арбуз стал выскальзывать из рук. Чтобы не уронить, я опустила его на мостовую, и мы его покатили! Прохожие бегут под зонтиками и смеются, а мы катим. Представляешь, как два жука-скарабея... – Она вздохнула. – Сейчас думаю: господи, детство – какое_ искреннее, какое простодушное время...
Из коридора проникали какие-то глухие, казавшиеся Вике загадочными шумы. Будто против них двоих тайно готовился заговор. Кто-то шёл, шёл – и внезапно остановился, замер. Тележка прокатилась. Звякнули ключи на связке...
– Чем так воняет? Чувствуешь? – спросила она.
– Да ничем вроде, – сказал Алёша.
– Нет, воняет! Точно, луком жареным. На сале! Фу, как гадко... – Она шевельнулась в его руках, вздохнула обиженно: – Я уколов боюсь, а эта мне уже четыре всадила. Больно, ужас. Укола толком не может! Спрашиваю: на ком училась? На себе, говорит, а что? А я думала, говорю, на покойниках... Так обиделась! Подумаешь... – Вика с капризной гримасой вдруг оттолкнула его руку. – А ты на неё всё таращишься. Что в ней, кроме мордашки? Хотя удивительно даже, что в такой дыре... Ты о чём с ней вчера шептался?
– Да ни о чём. Хотел узнать, надолго ли нас сюда.
– Так она и сказала! Да она сама ни фига не знает. К тому же глупа. Обиделась – и сразу: «Больная, не напрягай ягодичную мышцу, иголка не лезет...» Какая я ей больная?
– Ну, раз мы в больнице, значит, для них больные. – Так принято, – сказал Алёша примирительно. – А ты, между прочим, ей понравилась.
Вика усмехнулась недоверчиво:
– Так уж...
– Точно. Она сама мне сказала: какая славненькая у вас жена.
– Правда?.. Гм. – Вика задумалась. – А ты знаешь, кто-то верно заметил: когда дурак похвалит нас, он уже не кажется так глуп... – Засмеялась, теснее прижимаясь спиной к Алёше.
Тот прикоснулся губами к её затылку.
– Э, да ты, кажется, трусишь?
– Ни капельки, с чего взял? – Вика окинула глазами комнату. – Вот только сидеть тут арестанткой противно... Эти отражения в окне... Эта лампа, как кобра. Луком воняет! – Она прислушалась. – Кто-то всё ходит. К нам что, в самом деле охрану приставили?
– Это дежурная прошла, – успокоил её Алеша.
– А почему всегда на ключ?
– Ну... наверно, чтобы кто случайный не ввалился.
– Так всё серьезно?
– Просто такой порядок. Да ты не думай об этом.
– Лёш, a Лёш, у тебя голова не болит?
– Нет.
– А температуры не чувствуешь, не лихорадит?
– Нет, нисколько.
– И не тошнит?
– Абсолютно. А что?
Вика потрогала рукой горло.
– У меня что-то немножечко тут... подступает.
– А голова? Температура?
– Это нормально. – Она затихла, как бы прислушиваясь к себе, вздохнула затаенно: – Знаешь, самое ужасное, что я ни фига не понимаю. Что все-таки произошло? Ты что-нибудь понимаешь?
Алёша не ответил.
– Почему ты все молчишь? Это же твой завод.
– Да, мой, – сказал Алёша. – И я бы дорого дал, чтобы оказаться сейчас там. И увидеть своими глазами... Тому, что тут кругом говорят, я не верю. Какая-то обывательская чепуха... Тошнит?
Вика кивнула:
– Ага... – Поднялась, прошла к тумбочке, на которой стоял их транзистор. – Может, поймать что?
Алёша внимательно посмотрел на Вику, с ней что-то происходило – непонятное, тревожное.
Неожиданно в глазах её заблестели слёзы.
– Я обманула тебя, Лёшенька, что не боюсь... Мне страшно...
– Да какая ерунда. Что страшного-то?
Вика обхватила себя за плечи, сжалась:
– Я вдруг подумала: а что, если мы больше не выйдем отсюда?
– Ну ты даёшь!.. Да почему? – Он опустился на колени рядом.
– Не знаю. Тогда в палатке, на берегу, совсем ведь не страшно было. Это я так. Чепуху всякую молола. Просто я была такая счастливая, а ты дрыхнешь. Я всё спрашивала себя: да за что мне такое счастье, это неспроста... Лежала и думала: мы будем старенькими, и я всё равно буду любить тебя, страдать, если ты не рядом... И даже не так страшно было в Реке, когда она вдруг запенилась, заблестела чёрным, как змея. И я из сил выбилась, и ты ко мне кинулся. А вот тут сейчас... – Она склонилась к нему, обняла за шею. – Скажи: с нами ничего не случится?
– Абсолютно. Ты веришь мне?
– Еще спрашиваешь!
– Вот и всё, – сказал Алеша. – И не надо больше. И успокойся... забудь. Смотри, ты вся дрожишь. Что с тобой? Ты ж была молодцом. Мы оба смеялись над этим приключением. Весёлую открытку домой сочинили...
Он на полуслове умолк, поймав на себе её встревоженный взгляд. С нарастающей подозрительностью Вика вглядывалась в Алёшу:
– Ты врёшь... Ты что-то знаешь.
– То же, что и ты.
– Нет. Ты шептался! А теперь скрываешь, – Оглянулась на дверь, помяла рукой горло. – Я не могу больше здесь... этот отвратительный лук!.. Открой окно!
Ничего не понимая, обескураженный, Алёша послушно прошёл к окну. В стёкла уже давно били струи косого с ветром дождя.
– Не открывается, – проговорил он растерянно. – Глухая рама.
Вика скорчилась на койке, заплакала:
-– Разве здесь тюрьма?! Меня тошнит!
Алёша быстрыми шагами вернулся. Присев рядом, привлек к себе:
– Сейчас это пройдет... Ты переволновалась.
Вика с силой, которая неизвестно откуда взялась у неё, оттолкнула его, кинулась к двери. Ударила в неё кулаком, навалилась плечом – раз, другой.
– Откройте!.. Выпустите нас! Мы не больные... и не преступники! Я не могу больше здесь!..
Алёша схватил её за плечи, затряс, пытаясь хоть как-то привести её в чувство.
– Не надо… не смей! Успокойся, прошу… Мне стыдно за тебя! Ты всю больницу на ноги...
Вика – сквозь спазмы рыданий:
– Не трогай меня... Не прикасайся! Не могу больше... – Притиснутая к двери, изо всех сил долбанула в неё пяткой. – Откройте нас!
– Спят же! Ну Вика!
– Пускай спят... ненавижу... – отбиваясь, выдыхала она. – Пусти руки... этот твой завод... Сколько помню, только и делает... дымит... отравляет воздух.
– Замолчи! – в бессилии остановить этот дикий, непонятный ему взрыв, Алёша вдруг хлестнул её по щеке.
Вика, ошеломлённая, враз смолкла. Глазами, полными слез, потрясённо уставилась на мужа.
– Наш завод в войну страну спас! А ты!.. – добавил тот в запале.
Вика – шопотом, в ужасе, еще не до конца веря:
– Ты?.. Меня? – и дрожащим пальцем ткнула себя в щеку. – За что?
– За то!.. Не знал, что ты такая... истеричка.
С тихими всхлипами Вика спиной сползла по косяку, села на порожек, уткнув лицо в ладони. Бугорки позвонков на её оголившейся худенькой шее отрезвили Алёшу, явили ему всю боль её беззащитности, всю непоправимость его собственного проступка.
– Ну пойми, не одни мы здесь. Полная больница. Почему другие могут, а ты нет...
Вика – плача:
– Выходит, я для тебя всё равно что другие? Да?
«Час от часу...» Алёша, окончательно обескураженный, обнял её:
– Вика... родная. Ты сама не понимаешь что кричишь. Кругом же люди... больные. Ну прости. Ударь меня, если хочешь... – Повел к койке, усадил на одеяло. Она молчала в трансе, безучастно подчиняясь. – Успокойся, всё будет хорошо. Я идиот. Сейчас попытаюсь поднять дежурную, у неё что-нибудь найдется...
Вика болезненно сморщилась, затеребила ворот халатика.
– Никого ты не подымешь, все спят. А мы под замком. Лёшенька, – сказала она вдруг глухим, изменившимся голосом. – Мне плохо... мне в самом деле плохо. Задыхаюсь... тошнота... Я умру тут... – И уже с отчаянием: – Да сделай же хоть что-нибудь!
Алешу снова охватила растерянность – что? Что, чёрт побери? Оглядел лихорадочно комнату – ничего не попалось. Схватил с тумбочки транзистор. Размахнулся и с силой, как кирпич, швырнул в окно. Зазвенели стёкла. Вместе с ночной свежестью на подоконник, на половицы вихревой ветер бросил пригоршни дождя...
Вошла в кабинет Рая, за ней бригадир Тютиков и слесарь Оськин. Оба остановились у самой двери. Тютиков зачем-то держал в руках защитную каску.
– А где журнал? – спросил Анохин. Бригадир пожал плечами. – Но я же вам напоминал!
– Вчера Кошкин замеры вносил, – забормотал тот. – А сёдни на смене нету... – Повернулся к парню: – Оськин, подтверди!
– Нас не Кошкин интересует, – напомнил Анохин.
– Журнал... это... в сейфе. Как положено.
– А ключ?
– Обратно же у Кошкина. Он замеры вносил...
– Послать кого не догадались?
– Дома нету! – Он ткнул парня каской в бок. – Оськин, подтверди... Разве можно с такой публикой работать? Они гуляй, а ты об деле нервничай.
– А с каской-то сюда зачем? – разозленный его хитрой простоватостью, спросил Анохин. – Думаете, тут по голове бить будут?.. – Он кивком показал на Куклина. – Вот начальник цеха не помнит, чтобы ему говорили о Дамбе.
– Как же! – искренне удивился Тютиков. – Позавчера. Как счас помню. По телефону.
– Позавчера в тоннеле главных водоводов задвижку выбило. Я оттуда весь день не вылезал, – сказал Куклин.
– Значит, запозавчера!
Каржавин не выдержал, оборвал этот дурацкий диалог:
– Так была запись или её не было? Или, может, взорвем сейф?!
– Товарищ секретарь! – Тютиков вытянул вперед руку. – Вот этой самой рукой!.. Как мне Оськин доложил... я тут же!.. Кошкин, сволочь такая, в загуле... Фиволет жрёт, а я тут выстаивай... Оськин, подтверди! Чего молчишь, как тюрьма?
Анохин подбодрил парня:
– Дима, в самом деле, скажи.
Слесарь запахнул на груди брезентовку, скосился на Тютикова, сказал угрюмо:
– Бригадир, не забивай тут баки. Не делал ты в журнале никакой записи.
Тютиков аж оторопел.
– Ты чё?.. Нет, ты, Оськин, чё? Как так – не делал? А кто? Может, ты?
– Нечего Кошкина топить, – так же угрюмо пробубнил парень. – Ты весь тот день тяжбу со студентом вёл. У него понтон потёк, и он попросил вытащить на берег, чтобы заварить. Пообещал четвертную. А потом вместо четвертной десятку протянул. Говорит, больше нету. И ты её – забыл уже? – швырнул ему. И скомандовал трактористу спихнуть понтон обратно в воду.
Тютиков сморщился, горестно покачал головой.
– Эхма, рожа твоя фиволетовая. Ни стыда ни совести. Всё дотла пропил.
– Стоп-стоп, – перебил Каржавин. – Так вы что, знаете этого студента?
– Студента-то? Трёхнутого которого? Как не знать! За какой-нить железякой – к Тютикову. За какой-нить резинкой – обратно же к Тютикову. А Тютиков не собес...
Узкая дверь комнаты отдыха за спиной Каржавина внезапно распахнулась. Зоя! Она буквально ворвалась в кабинет, короткие волосы встрепаны. Захлопнула дверь, прижалась спиной.
Появление её было для всех полной неожиданностью, в том числе и для самого Каржавина.
Минута обоюдного молчаливого созерцания. Слышно стало, как мягко, умиротворяюще жужжит в окне кондиционер.
Зоя смахнула со лба прядь, сказала тихо, сдавленно:
– Это кто – Трёхнутый?.. Кто?.. Это Андрей? Трёхнутый?.. – И вдруг губы её исказились в крике: – Да вы тогда сами – знаете кто? У вас уже наверное глюки полетели?!
– Зоя! – попытался остановить её Каржавин.
– Господи... – Как бы враз остыв от крика, Зоя покрутила головой.
– Ну о чём вы тут все... Протоколы пишете! Толчёте в ступе: была запись, не была запись! Насыпали Дамбу, не насыпали Дамбу! Какое это щас имеет значение! Там человек! Понимаете?.. Ему в эту минуту помощь нужна! Чума по Реке! Вы это-то хоть понять можете? – Она снова нервно ударила ладонью по чёлке.
– Кто из вас Тютиков?.. – Остановила взгляд на бригадире с каской в руках. – Вы?.. – И тут же подтвердила самой себе, торжествующе:
– Вы! Откуда вы беретесь, хищники мелкие, недострелянные! Вы же должны были еще в революцию вымереть! Учебники нас так учили!.. У Андрея зарплата сто пять. Половина в ваш подлый карман уходит. За «железячки»!..
Тютиков, уязвлённый этим выпадом, но прекрасно понимая, где он находится, со сдержанным достоинством на лице сказал:
– Ты, девка, не знаю уж, кем ты тут доводишься, по-культурному сказать, галиматню несешь... Учебники её, слышь, учили. Чем? Оговорам? Оскорблениям старших?.. Какая зарплата, какие сто пять? Кто это тебе в уши навертел?
– Если из-за вас... – заплакала Зоя. – Если вы... Андрея... за десять рублей... – Повернулась и скрылась снова в комнате, пристукнув крепко дверью.
Тютиков недоуменно развел руками, забормотал, засуетился:
– Она чё ко мне вяжется, а? Девка эта, а?.. Да у меня самово дома таких заполошных – целых три штуки. И ещё Гавриловна – перва змея по Расее! Тоже чуть чево – сразу горлом!..
Каржавин сидел каменно-молчаливый, обескураженный Зоиной выходкой. Поднял на суетящегося Тютикова взгляд, кинул:
– Оба! Вон!
Тютиков, а за ним и слесарь исчезли из кабинета. Наступила пауза. Все смотрели – кто на Каржавина, кто мимо.
– Это моя дочь, товарищи, – сказал он. – Уж не судите строго... такое тут дело... – Потёр лицо, с усилием заставляя себя вернуться к прерванному. Вспомнил, взглянул на Перепелкину. – А что всё же с озером?
– Озеро мертво, – сказала санврач. – Поздно мы... Сейчас они к другому подкрадываются.
– Мертво! Поздно! – Он снова ударил ребром ладони о стол. – Вашей службе вмешиваться бы не когда «мертво» и «поздно», а когда только «подкрадываются»... Сидите там, ждёте... дождётесь!.. – Нервы секретаря горкома, натянутые выходкой дочери, нашли, кажется, повод, сорвались.
– Мы сидим? – воскликнула Перепёлкина и вскочила с места. – Это мы-то дожидаемся? – Причём она так резко мотнула головой, что её короткая, жёлтая причёска прыгнула зонтиком. – Да вы хотьзнаете, чего стоит добиться судебного решения? Или хотя бы штрафа из личного кармана?..
– К чему это сейчас? Сядьте! И придержите ваши эмоции! – прервал её Каржавин, ощутив на мгновение сладость чувства от своей власти над этой крикливой и упрямой женщиной. – Я дам слово, когда надо будет!
Перепёлкина растерянно села, слепо зашарила в сумочке. Повисла тяжёлая, всех придавившая пауза. Кое-кто отвел глаза к окнам, за которыми густо чертили воздух стрижи.
И тут Анохин тихо, но достаточно твердо проговорил:
– Юрий Иванович, так нельзя. Анна Сергеевна дело говорит.
Каржавин бросил исподлобья:
– Может, ты Александр Петрович, займешь моё место? Раз уж взялся за меня решать!
– Она женщина, – сказал Анохин, – и эмоции ей простительны. Не будем рабами регламента. Я настоятельно прошу дать ей высказаться... Как член бюро прошу.
– Сейчас не бюро, – буркнул Каржавин. Потянулась свинцовая пауза. Наконец он переборол себя. – Продолжайте! – бросил, не глядя на почти раздавленную Перепёлкину.
Та, поколебавшись, заговорила сухим, осевшим от обиды голосом:
– ...У нас есть законы. Но почему они такие беспомощные? Взять тот же завод. Сколько заступников, высоких покровителей. Ну как же – «промышленный гигант». «Железная держава». Секретарши в приемных – на козе не подъедешь! Был сброс в ливневую систему завода. Оттуда всё в Реку. Рыба серебром плыла! Моя сотрудница три дня просидела с актом в приёмной Ротова. Три дня! Он её так и не принял. А она государственный врач. Понимаете, Ротов, государственный!..
– Было тяжёлое положение с конвертерным. Потом иностранная делегация, – бросил Ротов, не отрывая взгляда от своих сцепленных на столе рук. – Ей же объяснили.
– Объяснили! – снова вскинулась Перепелкина, и в голосе её опять зазвучали утраченные было после грубого окрика первого секретаря, прежние твердость и непримиримость; она как бы воспарила над склонённой шевелюрой главного инженера. – А когда мы добились судебного рассмотрения, вы нашли-таки время! И на целый день отложили ваши неотложные дела, чтобы отсудить штраф, наложенный на вашего директора Храмова. – Она нервно выхватила платочек, приложила к носу, углы губ её в блёклой краске мстительно опустились. – И штраф-то по сравнению с ущербом – копеечный...
– А именно? – поинтересовался Каржавин.
– Сто рублей. Сумма стандартная.
– И что – отсудили? – оживился тот.
– Отсудили!.. Если хотите, непогода, шторм только ускорили то, что должно было случиться. На заводе вообще никто ничего не хочет знать. Снег с территории цехов весной надо в отвал – не вывозится. Хуже того. Чтобы таял быстрей – поливают водой, жгут паром, а это категорически запрещено. Отработанные масла должны на базу сдаваться – никто не сдаёт. Льют, где приспичит. Станёшь требовать порядка – «нужды производства»... Скажешь просто, по-бабьи: мужики, гегемоны, дьяволы чумазые, стыд у вас есть? «Откудова! – гогочут. – С ним наработаешь!» Взять тот же отвал. Отнесли куда подальше – и шабаш. С глаз долой – из сердца вон! И ничего – ни инструкции, ни приказа, которые бы чётко сказали: кто? за что?.. Поди разберись...
Перепёлкина села. На тонком, остроскулом лице её рдели пятна.
…Чёрт побери, думал Каржавин, глядя на эту желтоволосую женщину, одетую в жаркий день в кофту с рукавами, прикрывающими веснушчатые руки (веснушки аж на запястья высыпали). Он еще помнил того сытого мужика с плечами штангиста, которого она сменила на посту руководителя санэпидслужбы. Фамилия его уже выветрилась из головы, но вот стиль работы его помнится: никому не создавать неудобств, быть гоголевской «дамой, приятной во всех отношениях». Он умел выступить на каком-нибудь активе с речью, не приведя ни одного серьёзного факта, не назвав ни одного имени, и при этом еще каламбурами вызвать «оживление в зале», а то и «аплодисменты». Директора предприятий здоровались с ним за руку. Но именно при нём резко подскочила кривая выбросов в атмосферу, а районные очистные, перегруженные «партизански» подключенными стоками, пришли в бедственное состояние.
Каржавин нахмурился, посмотрел на Ротова.
– Опять хотите отмолчаться? Обвинения-то серьёзные.
– Нет, – отозвался главный.
– Теперь, пожалуй, скажу... Теперь-то уж – скажу, хотя и не открою Америки. – Он встал, от привычной сдержанности его, кажется, и следа не осталось.
– Известно давно: в тысячу раз легче строить, чем перестраивать. Особенно такую материю, как психология. А она у нас, у наших, как выразилась главврач, гегемонов, как бы слегка деформировалась. Не знаю, правда, отчего это произошло. От нашего сибирского дефицита рук или?.. На работу – заманиваем! Приходи, пожалуйста, получи зарплату, коэффициенты!.. Тут как-то иду по цехам, на ступеньках ремонтник развалился, такая мордень, «отдыхает!». Говорю: дай пройти, подбери ноги. Глаз не открыл, через губу: «Перешагнёшь, не споткнёшься...».
Всё, в чём тут меня обвинили, – это не техническая проблема. А я инженер, технарь. Меня в вузе учили, в какую сторону гайки крутятся, а не как вдолбить взрослому человеку, что он человек, не свинья... Нету приказов и инструкций? Бросьте! Уж этого-то добра сколько угодно, еще не на одну Дамбу хватит. Разве они панацея? Никто не мочится, прошу прощения, в штаны, хотя инструкции, это запрещающей, нету!.. На заводе тысячи вентилей, заслонок, масляных пробок. И я не могу возле каждого поставить стражника с алебардой. Чтобы чуть чего – по рукам р-раз!.. Да, был сброс фенолов в канализацию. Кто это сделал? Я даже следователя пригласил: кто, конкретно? Не нашли!.. Что ж, давайте теперь за каждый тайком открытый вентиль – директора в суд? Разве в ста рублях дело? Дело в принципе. В глубокой порочности системы...
Он еще хотел что-то сказать, но, вероятно, сообразив, что и так слишком поддался порыву обиде, – махнул рукой, сел.
На этот раз тишина в кабинете была продолжительной и всеобщей. Первым нарушил её Куклин, проговорил задумчиво, как бы про себя:
– Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь...
Каржавин покосился на него, ничего не сказал, долгим взглядом обвел присутствующих. Заговорил. И чувствовалось: слова эти даются ему вслух нелегко, непросто:
– Сибирь нашу со времен Ермака подтачивало два недуга: дороги и временщик в губернаторском кресле... Который мог не моргнув дать долгосрочное обещание, уверенный, что ответ держать уже не ему... Но вот от чего по-настоящему страшно становится, так это... Многие знали – Дамба в аховом состоянии. И никто, ни одна живая душа не забила тревогу. Не забила аврала!.. Кто-то знал – и не ударил пальцем о палец. Кто-то не знал – потому что не хотел знать! Выходит, всё равно нам – какую воду пить, каким воздухом дышать. Какую землю топтать ногами… А теперь ещё и Реку убили…
* * *
Первым вышел из приёмной Ротов, поправил на ходу по привычке узелок галстука. Каблуки его туфель чётко и одиноко застучали вниз по мраморным ступеням пустынной в эту минуту лестницы. Следом за ним вышли два заведующих отделами – свернули вглубь бесшумного коридора.
Куклин остановился на площадке, закурил, стал медленно спускаться, скользя ладонью по перилам. Его нагнала Перепёлкина. В руке она держала пачечку потертых бумажек.
– Павел Кузьмич, вы документы на столе оставили.
Куклин оглянулся:
– Спасибо, Анна Сергеевна. – Взял протянутые ему бумажки.
– Это мои старые заявки в госснаб. – Усмехнулся, подошел к урне в углу. – Все как-то недосуг было выбросить...
Из дверей горкома вышли вместе. На крыльце, обведённом парапетом, остановились.
В воздухе пахло нагретым камнем, заводскими, прибитыми к земле неустойчивой погодой дымами.
– К грозе идёт, – сказал Куклин.
Перепёлкина оглядела засмурневшее небо.
– А я опять зонтик забыла.
Помолчали.
– А девочка эта, кажется, кстати ворвалась. Не считаете? – сказала Перепёлкина.
– Может быть... может быть... – покачал головой Куклин. – Во всяком случае, мы в её возрасте на такое не были способны, это уж точно, без булды, как говорят нынче.
Перепёлкина улыбнулась грустно. Они кивнули друг другу и разошлись.
22.
Больница бревенчатая, одноэтажная, но по сельским меркам вместительная, с новой пристройкой. Стояла в центре посёлка, отгороженная от улицы палисадом. Пихты, березы, высаженные в унылом порядке, росли густо, однако из окна всё же видно кое-что, а именно: угловая часть пристройки, за ней – штакетник и жилой дом с синими ставнями, дальше – огороды, огороды и километрах в двух – затянутый хвойной тайгой склон горы.
Под горой Река, хотя отсюда о ней можно только догадываться – по вырубленной на склоне проплешине с белеющими многоугольниками навигационных знаков.
Когда Алёшу и Вику поместили сюда, в эту крохотную комнатку, наскоро приспособленную под лечебную палату (мест не хватало), и они остались вдвоём, Алёша подошёл к окну с двойной рамой и мутными квадратиками стёкол, окинул сквозивший в них вид, сказал бодро:
– Ну вот, накупались, теперь будем тут загорать, пока не облезем.
Фраза эта так понравилась Вике, что она предложила написать её на открытке, и с помощью медсестры – отправить домой, в город.
Однако по прошествии долгих суток во многом непонятного, всё более пугающего и совершенно бессмысленного, как им стало казаться, сидения в этих стенах – настроение их резко пошло на спад. По шумам, сквозь двери и дощатые стены, по обрывкам разговоров медперсонала они понимали: больница переполнена. А сознание того, что не одни они влипли в эту кошмарную историю, утешало слабо.
Первой стала проявлять беспокойство Вика. Вернулась с утренних процедур хмурая, молчаливая, и когда сестра привычно щёлкнула за ней ключом, Вику передёрнуло, точно щелчок ударил ей между лопаток; прошла и тихо легла на свою койку.
От ужина она отказалась, встала на минуту только чтобы хлебнуть из стакана киселя. Глоток этот вызвал на её лице такую гримасу отвращения, что Алёша не выдержал, спросил обеспокоенно:
– Что с тобой?
У Вики прыгнули губы, она не ответила, снова влезла с ногами на койку, отвернулась к окну. А там – тот же дом с ядовито-синими ставнями, те же чахлые подсолнухи по краям огородов, бор на дальнем берегу, грязно-зелёный, как стенная панель. Ветер болтал макушками пихт, и сквозь пасмурное небо, грозившее снова пролиться дождём, нет-нет да и промелькивало, подмигивая, злобное око Луны.
Была Вика в своём пляжном халатике из набивного яркого ситца, и когда она ложилась так, поджав под себя ноги, ситчик туго облегал обрисовывал её бёдра, талию, и Алёше в такие минуты она особенно нравилась.
Он сел рядом. Становилось сумеречно. Лампа на гибком кронштейне бросала из-под абажура грубое, желтовато-расплывчатое пятно. Вика прислонилась к мужу спиной. Он обнял её, касаясь подбородком её затылка.
Минуты протекли в молчании. Две-три капли туго ударили в оконное стекло. Глядя, как следы их напитываются отраженным светом, Вика заговорила тихо:
– Помню, в детстве, мне было лет десять, мы с моей подружкой купили арбуз. Причём выбрали самый большой, я еле подняла. И тут пошёл дождь. Арбуз стал выскальзывать из рук. Чтобы не уронить, я опустила его на мостовую, и мы его покатили! Прохожие бегут под зонтиками и смеются, а мы катим. Представляешь, как два жука-скарабея... – Она вздохнула. – Сейчас думаю: господи, детство – какое_ искреннее, какое простодушное время...
Из коридора проникали какие-то глухие, казавшиеся Вике загадочными шумы. Будто против них двоих тайно готовился заговор. Кто-то шёл, шёл – и внезапно остановился, замер. Тележка прокатилась. Звякнули ключи на связке...
– Чем так воняет? Чувствуешь? – спросила она.
– Да ничем вроде, – сказал Алёша.
– Нет, воняет! Точно, луком жареным. На сале! Фу, как гадко... – Она шевельнулась в его руках, вздохнула обиженно: – Я уколов боюсь, а эта мне уже четыре всадила. Больно, ужас. Укола толком не может! Спрашиваю: на ком училась? На себе, говорит, а что? А я думала, говорю, на покойниках... Так обиделась! Подумаешь... – Вика с капризной гримасой вдруг оттолкнула его руку. – А ты на неё всё таращишься. Что в ней, кроме мордашки? Хотя удивительно даже, что в такой дыре... Ты о чём с ней вчера шептался?
– Да ни о чём. Хотел узнать, надолго ли нас сюда.
– Так она и сказала! Да она сама ни фига не знает. К тому же глупа. Обиделась – и сразу: «Больная, не напрягай ягодичную мышцу, иголка не лезет...» Какая я ей больная?
– Ну, раз мы в больнице, значит, для них больные. – Так принято, – сказал Алёша примирительно. – А ты, между прочим, ей понравилась.
Вика усмехнулась недоверчиво:
– Так уж...
– Точно. Она сама мне сказала: какая славненькая у вас жена.
– Правда?.. Гм. – Вика задумалась. – А ты знаешь, кто-то верно заметил: когда дурак похвалит нас, он уже не кажется так глуп... – Засмеялась, теснее прижимаясь спиной к Алёше.
Тот прикоснулся губами к её затылку.
– Э, да ты, кажется, трусишь?
– Ни капельки, с чего взял? – Вика окинула глазами комнату. – Вот только сидеть тут арестанткой противно... Эти отражения в окне... Эта лампа, как кобра. Луком воняет! – Она прислушалась. – Кто-то всё ходит. К нам что, в самом деле охрану приставили?
– Это дежурная прошла, – успокоил её Алеша.
– А почему всегда на ключ?
– Ну... наверно, чтобы кто случайный не ввалился.
– Так всё серьезно?
– Просто такой порядок. Да ты не думай об этом.
– Лёш, a Лёш, у тебя голова не болит?
– Нет.
– А температуры не чувствуешь, не лихорадит?
– Нет, нисколько.
– И не тошнит?
– Абсолютно. А что?
Вика потрогала рукой горло.
– У меня что-то немножечко тут... подступает.
– А голова? Температура?
– Это нормально. – Она затихла, как бы прислушиваясь к себе, вздохнула затаенно: – Знаешь, самое ужасное, что я ни фига не понимаю. Что все-таки произошло? Ты что-нибудь понимаешь?
Алёша не ответил.
– Почему ты все молчишь? Это же твой завод.
– Да, мой, – сказал Алёша. – И я бы дорого дал, чтобы оказаться сейчас там. И увидеть своими глазами... Тому, что тут кругом говорят, я не верю. Какая-то обывательская чепуха... Тошнит?
Вика кивнула:
– Ага... – Поднялась, прошла к тумбочке, на которой стоял их транзистор. – Может, поймать что?
Алёша внимательно посмотрел на Вику, с ней что-то происходило – непонятное, тревожное.
Неожиданно в глазах её заблестели слёзы.
– Я обманула тебя, Лёшенька, что не боюсь... Мне страшно...
– Да какая ерунда. Что страшного-то?
Вика обхватила себя за плечи, сжалась:
– Я вдруг подумала: а что, если мы больше не выйдем отсюда?
– Ну ты даёшь!.. Да почему? – Он опустился на колени рядом.
– Не знаю. Тогда в палатке, на берегу, совсем ведь не страшно было. Это я так. Чепуху всякую молола. Просто я была такая счастливая, а ты дрыхнешь. Я всё спрашивала себя: да за что мне такое счастье, это неспроста... Лежала и думала: мы будем старенькими, и я всё равно буду любить тебя, страдать, если ты не рядом... И даже не так страшно было в Реке, когда она вдруг запенилась, заблестела чёрным, как змея. И я из сил выбилась, и ты ко мне кинулся. А вот тут сейчас... – Она склонилась к нему, обняла за шею. – Скажи: с нами ничего не случится?
– Абсолютно. Ты веришь мне?
– Еще спрашиваешь!
– Вот и всё, – сказал Алеша. – И не надо больше. И успокойся... забудь. Смотри, ты вся дрожишь. Что с тобой? Ты ж была молодцом. Мы оба смеялись над этим приключением. Весёлую открытку домой сочинили...
Он на полуслове умолк, поймав на себе её встревоженный взгляд. С нарастающей подозрительностью Вика вглядывалась в Алёшу:
– Ты врёшь... Ты что-то знаешь.
– То же, что и ты.
– Нет. Ты шептался! А теперь скрываешь, – Оглянулась на дверь, помяла рукой горло. – Я не могу больше здесь... этот отвратительный лук!.. Открой окно!
Ничего не понимая, обескураженный, Алёша послушно прошёл к окну. В стёкла уже давно били струи косого с ветром дождя.
– Не открывается, – проговорил он растерянно. – Глухая рама.
Вика скорчилась на койке, заплакала:
-– Разве здесь тюрьма?! Меня тошнит!
Алёша быстрыми шагами вернулся. Присев рядом, привлек к себе:
– Сейчас это пройдет... Ты переволновалась.
Вика с силой, которая неизвестно откуда взялась у неё, оттолкнула его, кинулась к двери. Ударила в неё кулаком, навалилась плечом – раз, другой.
– Откройте!.. Выпустите нас! Мы не больные... и не преступники! Я не могу больше здесь!..
Алёша схватил её за плечи, затряс, пытаясь хоть как-то привести её в чувство.
– Не надо… не смей! Успокойся, прошу… Мне стыдно за тебя! Ты всю больницу на ноги...
Вика – сквозь спазмы рыданий:
– Не трогай меня... Не прикасайся! Не могу больше... – Притиснутая к двери, изо всех сил долбанула в неё пяткой. – Откройте нас!
– Спят же! Ну Вика!
– Пускай спят... ненавижу... – отбиваясь, выдыхала она. – Пусти руки... этот твой завод... Сколько помню, только и делает... дымит... отравляет воздух.
– Замолчи! – в бессилии остановить этот дикий, непонятный ему взрыв, Алёша вдруг хлестнул её по щеке.
Вика, ошеломлённая, враз смолкла. Глазами, полными слез, потрясённо уставилась на мужа.
– Наш завод в войну страну спас! А ты!.. – добавил тот в запале.
Вика – шопотом, в ужасе, еще не до конца веря:
– Ты?.. Меня? – и дрожащим пальцем ткнула себя в щеку. – За что?
– За то!.. Не знал, что ты такая... истеричка.
С тихими всхлипами Вика спиной сползла по косяку, села на порожек, уткнув лицо в ладони. Бугорки позвонков на её оголившейся худенькой шее отрезвили Алёшу, явили ему всю боль её беззащитности, всю непоправимость его собственного проступка.
– Ну пойми, не одни мы здесь. Полная больница. Почему другие могут, а ты нет...
Вика – плача:
– Выходит, я для тебя всё равно что другие? Да?
«Час от часу...» Алёша, окончательно обескураженный, обнял её:
– Вика... родная. Ты сама не понимаешь что кричишь. Кругом же люди... больные. Ну прости. Ударь меня, если хочешь... – Повел к койке, усадил на одеяло. Она молчала в трансе, безучастно подчиняясь. – Успокойся, всё будет хорошо. Я идиот. Сейчас попытаюсь поднять дежурную, у неё что-нибудь найдется...
Вика болезненно сморщилась, затеребила ворот халатика.
– Никого ты не подымешь, все спят. А мы под замком. Лёшенька, – сказала она вдруг глухим, изменившимся голосом. – Мне плохо... мне в самом деле плохо. Задыхаюсь... тошнота... Я умру тут... – И уже с отчаянием: – Да сделай же хоть что-нибудь!
Алешу снова охватила растерянность – что? Что, чёрт побери? Оглядел лихорадочно комнату – ничего не попалось. Схватил с тумбочки транзистор. Размахнулся и с силой, как кирпич, швырнул в окно. Зазвенели стёкла. Вместе с ночной свежестью на подоконник, на половицы вихревой ветер бросил пригоршни дождя...