САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.
Май1884 года
Он много раз смотрел издалека на это монументальное трехэтажное здание. То был обзор с противоположной стороны реки — с парапета Английской набережной. Многократно проходил он мимо этого здания и здесь, по другому берегу Невы. Всегда, глядя на главный фасад, выполненный по проекту французского архитектора Жана-Батиста Валлена-Деламота, он любовался слаженной композицией, которая украшала вход в Академию: ризалит и портик из тосканских колонн, как на хрупких пальцах, несли на себе распластанный треугольный фронтон. Не раз приходил он сюда, чтобы с вожделением обойти выставочные залы. Николай всегда чувствовал, как учащенно начинало биться сердце в грудной клетке. Теперь перед важной встречей оно у него трепетало и колотилось.
Императорская Академия Художеств размещалась лицом к Неве. Большая деревянная дверь, отделанная бронзовым литьем, выглядела воротами в настоящий храм. Вход в Академию венчала лаконичная надпись «Свободным художествам. Лета 1763». Этими художествами были живопись, скульптура и архитектура. Солнце поднималось, рассеивая утренние облака и осыпая окрестности Васильевского острова ослепительным млечным пеплом. Николай поправил козырек офицерской фуражки, стряхнул невидимую пыль с белоснежного морского мундира и с золотистых погон с тремя звездами на одном просвете. Крепче прижал к телу зашнурованный планшет с несколькими десятками акварельных рисунков… Еще раз представил, как через несколько минут войдет в это величественное здание.
Сзади раздался неожиданно резкий голос:
– Почему стоим? Сюда надо входить без всякого страха!..
– А если есть страх?
– Тогда сии двери навсегда для вас закрыты!.. Господин лейтенант!
Николай обернулся: перед ним стоял почти такого же роста и возраста человек – скуластый, с большими диковатыми глазами на бледном лице, недлинные волосы с завитком в правую сторону, слабая простоволосая бородка, жиденькие усы. Обветренное, опаленное разными солнцами мира лицо Гриценко тут же оживилось:
– Страху не испытываю. Есть только любопытство и доля риска.
– Риск – дело благородное. Кто не рискует, тот не пьет шампанское…Я тоже когда-то рискнул…Четыре года назад. Было много шампанского, но оно уже давным-давно выпито …
Мимо, шаркая нечищеными туфлями, прошагал мужчина с напомаженным начесом густых черных волос, с плотной нечесаной бородой и фигурно отделанной костяной тростью в руке. Проходя возле Гриценко, мужчина не сказал, а буркнул, очевидно, отнеся свои слова загадочному незнакомцу:
– Доброе утро, Лексаныч!
– Здравствуй, борода! – ответил Лексаныч вслед человеку цыганского вида. И уже обращаясь к Николаю и протягивая ему руку, представился, – Михаил. По-польски «воробей», по-русски Врубель. Может быть, слышал?.. Свободный от всего мира художник. Кстати, коренной сибиряк, но немало помотавшийся по Российской империи…
Николай внимательно вглядывался в лицо собеседника. Он не только слышал имя этого человека, но и помнил необычные по исполнению его акварели с последней выставки студентов Академии – «Введение в храм» и «Пирующие римляне».
– Корабельный инженер Гриценко. Направляюсь на собеседование к господину Лагорио, ко Льву Феликсовичу. Окончил морское училище в Кронштадте. Неисповедимыми путями попал когда-то в столицу из Томска…
Врубель с размаху ухватил Гриценко за рукав:
– Чего ж ты так долго молчал, земляк? А я-то, поверь, сам родом из Омска!.. Пошли-ка в сторонку… Поговорим пару минут.
…Они уже больше часа сидели на скамье, покрытой лепестками кем-то оставленных с вечера цветов. Врубель рассказывал, как он, несостоявшийся юрист, поступал в Академию осенью восьмидесятого и сразу был зачислен в класс Павла Петровича Чистякова.
– Ты представляешь, какие мастера прошли через его руки? Два Василия – Поленов и Суриков. Эти уже вовсю светятся, неистребимые таланты! А Валька Серов – тот вообще забияка в искусстве! Ты погоди, я тебя сведу с ним…Точно, забияка…Он любого разбудит своими величавыми образами Духа! А вот прошел волосатик мимо нас с тобой… Знал бы ты, кто это…
И Врубель показал кому-то, видимому только ему одному, мосластый кулак.
– Нет, ты давай! Если накипело внутри – гони! Не останавливайся! Потом вовек не наверстаешь… Во мне, скажу, задумок – полные закрома… А времени в жизни – в обрез. Кто бы хороший меня раньше к большому делу приобщил… Чувствую: распыляться стал. Из-за того горько. – И задумался. Как-то странно, отрешенно. Даже показалось, что забыл про человека, с которым только что вел доверительный разговор. Потом вроде спохватился, коротко выдохнул:
– Нда!..
– А меня в Томске к живописи приобщил Кошаров. Павел Васильевич…Выпускник Императорской Академии.
– Не уж-то он? Это который в оные времена попал в класс Максима Воробьева да брал уроки у Брюллова и Айвазовского? Надо ж… Про него тут до сих пор такое ходит…Значит, жив старина...— и глянул на Гриценко исподлобья испытывающим взглядом.
– Он меня и к странствиям приобщил. Моряком я через него стал.
– И с каким успехом Кошаров покоряет Сибирь? – крутанул рукой Врубель.
– Учит школяров рисованию и чертежному делу. Был в одно время рисовальщиком при экспедиции Петра Петровича Семенова, много ходил по Тянь-Шаню. Запечатлял природу гор, быт местного населения…Пишет иконы…
– Нда… – снова подвел итог своим размышлениям Врубель.
– Побывал в таких переплетах, что сам удивлялся, как жив остался. Причем, тишайший человек. А каким ему еще быть? – сам себя спросил Гриценко. – У нас в классе, бывало, гвалт, пыль до потолка. А он стоит и руками разводит перед нами сопливыми гимназистами: «Ну, господа, господа!»... Встречался Павел Васильевич однажды с Достоевским. Считал это счастливым случаем.
– Федор Михайлович – мировое исключение. Он в работу включал подсознанье, а оно никогда не подводит. В подсознанье нет фальши, земляк. Вот если б мы смогли подняться на ту высоту.
Михаил неожиданно потерял интерес к разговору и, более того, к своему собеседнику. Николаю показалось, что внутри Врубеля что-то переключилось – он отстраненно и в то же время сосредоточенно уставился на тень, упавшую на землю от каменных сфинксов, поставленных недалеко от пристани… Смотрел и молчал. Как будто выискивал в очертании тени какое-то значение или смысл… А Николаю хотелось наиболее полно пересказать старые воспоминания Кошарова о встрече с великим писателем. О невероятном совпадении фактов. О том, как Кошаров в конце апреля пятьдесят седьмого приехал в Семипалатинск на встречу с Семеновым, но того на месте еще не было. Глухой городишко только оживал после зимы. И вот как-то днем на улице внимание Кошарова привлек низенький усталого вида прапорщик с необыкновенно острым взглядом. В тот же день на обеде у полковника Хоментовского Кошаров оказался за одним столом с офицером, которого встретил случайно на своем пути.
– Кто это? – Спросил Кошаров сидящего возле него участника будущей экспедиции.
– Писатель Достоевский. Бывший каторжник. Из дворян. Сейчас служит в сибирском линейном седьмом батальоне. Три месяца назад привез из Кузнецка молодую супругу, — шепнул подвыпивший сосед, — женщина, как женщина, а для него — все .
Вскоре на этом же обеде Кошарова и Достоевского представили друг другу. У них был долгий разговор о жизни, о том о сем, потом состоялась еще одна незапланированная встреча. Достоевский с упорным интересом пытался докопаться, какое чувство испытывает Кошаров в момент, когда пишет свои иконы.
… Врубель вышел из оцепенения и, словно прочитав мысли Гриценко, неожиданно произнес:
– Тридцать первого января я был на похоронах Федора Михайловича. На Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры… В тот день как будто меня замуровали в Некрополе мастеров искусств…
Проговорил Врубель эти слова тихо и медленно, почти врастяжку, как молитву перед иконой, и опять замолк.
… Через год, когда Николая Гриценко зачислили в Академию вольноприходящим учеником к профессору Льву Лагорио, Врубеля там уже не было. Он, не доучившись до конца, подался в Киев делать церковные росписи в Кирилловском храме.
ПАРИЖ.
1887 – 1888 годы
В одну из последних встреч в Академии Художеств Лагорио, неожиданно прервав деловой разговор, сузил просветы глаз:
– Жалко мне отрывать тебя от души. Но скажу честно: здесь ты перерос себя. Надо тебе, братец, в Париж. К Боголюбову. К Алексею Петровичу… Там он твой талант на ноги поставит, – Лев Феликсович снял очки, обнажив голубоватые глаза, не свойственные типичному итальянцу. Он знал, что в Морском ведомстве уже подготовлены документы на командировку Гриценко за казенный счет в Париж к художнику - маринисту Боголюбову. Сам визировал рекомендательное письмо от имени Президента Академии Великого князя Владимира Александровича…
Таких слов Гриценко от мастера не ожидал. Ему всегда казалось, что Лагорио со своей великой высоты не может разглядеть до конца полноту силы молодого художника. И вдруг такой крутой поворот… Николай надолго замер и, вглядываясь в находившегося перед ним человека, оценивал его, будто собирался написать с него портрет.
Перед будущим посланцем в Париж стоял шестидесятилетний старик, с молодых лет сохранивший большой зачес теперь уже полуседых волос. Волосы откинуты назад в виде гривы настоящего льва. Лагорио нравилось в жизни отождествлять себя с обликом этого сильного и красивого животного. Как пламя огня, небрежно наброшенный на правое плечо конец малинового шарфа. Брови странным образом скатываются от середины лба к вискам. Горбинка носа выдает настоящего римлянина. Темные усы, длинная седая, к тому же фасонно вытянутая на конус бородка. Округлые розовые уши. Цену себе такой человек знает, но, как говорится, никогда ее не показывает. Смотрит, будто магнетизирует собеседника. Вот он какой этот Лагорио! Николай сотни раз общался с ним и, оказывается, никогда не видел его настоящего лица.
… А через два месяца Гриценко был за границей и сидел перед взором знаменитейшего русского художника. Мастерская Боголюбова находилась в середине самой длинной парижской улицы Вижирар. Улица протяженностью более четырех километров проходила на месте древней римской дороги по левому берегу Сены, оставляя позади себя заросли Люксембургского сада. Из просторного светлого помещения мастерской виднелись небольшие окна коренных парижан и тянущиеся к небу верхушки крупнолиственных дубов…
Николай всегда с жадностью ловил каждое слово старого живописца, обласканного в свое время царским Двором и уважаемого столичной знатью. Авторитет Боголюбова был весьма велик, а слово непререкаемо. Да и по виду он выглядел крепким грибом-боровиком. Ни больше, ни меньше – внук самого Александра Николаевича Радищева, писателя и мыслителя, наделавшего когда-то много шуму в России. Родился Алексей Петрович от дочери Радищева Феклы и от Петра Гавриловича Боголюбова. Потомок, хоть и не вышел лицом в деда, зато шит был не лыком: седовлас, с крупным носом, высоким лбом и светло-голубыми, почти лазоревыми глазами. Густо росли седые усы и такая же белая борода с разлетом в обе стороны. Широкие коричневые брови с проседью, умные с лукавинкой глаза и переносье, схваченное глубокими морщинами, как двумя скобками.
С особым любопытством вглядывался Николай в движения руки мастера, стоящего у мольберта. Всякий раз молодому художнику хотелось предугадать, где и как будет нанесен на полотно очередной мазок краски. И он радовался, как малое дитя, когда угадывал намерения своего учителя.
Бежали дни. Николай стал понимать, что великая русская школа академического классицизма с ее канонами стала теснить устремления нового поколения художников. Он сравнивал живопись с русской поэзией и все чаще приходил к выводу: после Жуковского, Сумарокова, Державина, Батюшкова народилось новое племя – Пушкин, Лермонтов, Фет, Некрасов, Плещеев… И в живописи то же самое: после Венецианова, Иванова, Левицкого, Рокотова, Брюллова выросла целая плеяда новых художников. Возьми, например, передвижников – романтики, чувственники. На смену античным мотивам у них пришло изображение настоящей живой природы и человека во всей его полной красоте.
Гриценко хорошо знал историю с «бунтом четырнадцати» в Академии Художеств. 9 ноября шестьдесят третьего претенденты на золотую медаль отказались писать картины на сюжет скандинавской мифологии. Закоперщиком выступил один из лучших выпускников Иван Крамской. Он тогда первым отверг академическую тему «Пир бога Одина в Валгалле». Его поддержали другие сокурсники. Ребята не сдались перед напором академического начальства. А вскоре появились не только другие темы, но и стала меняться манера художественного письма, возникли новые живописные образы, даже родились непривычные сочетания красок, известных мастерам еще с глухой старины…И выставки. Передвижные выставки лучших художников стали устраиваться по разным городам России.
…В это время с разных концов Европы в Париж ехали десятки молодых и маститых художников. Почти все они собирались в одном месте – у известнейшего французского художника Кормона. Фернан-Анн Пьестр Кормон, автор, прославившийся своим «Каином», держал модную художественную мастерскую на Монмартре, в конце улицы Констанс. Кормон слыл человеком странного типа, в котором жил взрывной дух художника-реалиста.
На вид типичный француз пятидесяти с небольшим лет, лысоватый, с большими серыми глазами и длинным носом на красноватом лице, увенчанном неплотными, но обширными усами, и рыжей удлиненной бородкой. Суховатый по облику и почти всегда и везде в небрежно кинутой на голову фетровой шляпе. В Кормоне уживались два совершенно противоположных человека: аскет и человек с широкой душой, поглощающий вольную, почти сладострастную жизнь.
Алексей Петрович как-то за домашним чаем попросту, скорее по-дружески предложил Гриценко:
– Пользуйся, Коля, моментом. Походи-ка к месье Кормону, пооглядись… У него даровитый народ собирается, и сам он мастак большой – не на каждом углу тут такого сыщешь…
Вокруг эпатажного француза в мастерской почти всегда находилось не менее полутора – двух десятков художников, прибывших сюда, словно на поклонение к своему избранному идолу. Всех потрясал необыкновенный стиль Кормона: превосходный рисунок, мощный колорит, оригинальная трактовка тем. Но, пожалуй, никто из присутствующих не видел, как по-настоящему работает их учитель. У него была исключительная особенность: Кормон не терпел, а скорее всего, не мог писать при посторонних. Его знаменитыми словами были «Надо работать наедине, чтобы не пропустить подсказку души! И поменьше слушаться других в искусстве!».
Гриценко улыбнулся, услышав впервые начало сказанной фразы, и сразу же согласился с мыслью об отношении к искусству. Так мог сказать только талантливый, удивительный и не зависимый ни от кого человек.
Россию, откуда прибыл Гриценко, Кормон знал смутно, если не сказать, плохо. Но о некоторых русских художниках отзывался с теплотой и уважением и ожидал от них многого. Высоко ценил он Валентина Серова и Константина Коровина. Помнил их лучшие картины. Похлопывая себя по груди, горячо вспоминал Филиппа Малявина:
– Мастер красочных полотен. Насквозь пронизан ритмом цветовых пятен в контрасте со спокойно моделированными лицами. Такое, господа, можно уловить только незамутненным глазом!..
ТРИЕСТ. Октябрь 1890 года
Художник Гриценко не мог подозревать, что Император Александр III готовит своему наследнику Цесаревичу именинный подарок – кругосветное путешествие на только что построенном полуброненосном фрегате «Память Азова».
В окружении Государя разработали подробнейший маршрут и утрясли состав целой российской эскадры, которой предстояло совершить девятимесячный круиз из Афин до берегов Японии. Намеченный путь пролегал по Средиземному морю, через Суэцкий канал в Индию, далее предполагались остановки в Коломбо, Сингапуре, Батавии (будущей Джакарте) и в Бангкоке. Для пополнения провизией, топливом и водой предусматривались остановки в Сайгоне и Гонконге…
О высочайшем решении Гриценко узнал в начале сентября. Он неохотно открыл дверь на требовательный перезвон входных колоколец. За порогом стоял молодой человек в черном костюме. Поздоровавшись по-русски, он протянул срочную депешу – конверт с голубым орлом под сургучной печатью. Оставшись один, Николай в крайнем смятении вскрыл поступившую почту. Художника срочно приглашали в русское посольство в Париже. Когда он там появился, ему сообщили, что по предложению Морского ведомства и с одобрения Его Величества рисовальщик Гриценко включен в состав кругосветной экспедиции. В назначенный день он должен быть в морском порту Триеста и в установленный час ступить на борт военного корабля.
Великой радости Николая не было предела: суждено сбыться его давней мечте – вольно объехать мир, увидеть все своими глазами, пощупать руками и запечатлеть в картинах и рисунках. Гриценко и до этого уходил в плавания за тысячи миль от русских берегов, побывал под небом трех океанов, но вот так… Не в качестве корабельного инженера, а свободным художником – это больше, чем мечта…Угрюмый секретарь посла по фамилии Радкевич блеснул колючими глазками, упрятанными под рыжие коротко подстриженные брови:
– Вам, сударь, оказаны большая честь и доверие находиться в свите Его Высочества Цесаревича Николая Александровича…
Радкевич церемонно совершил небольшую паузу, потно дыхнул на золотой перстень, украшавший безымянный палец правой руки, и закончил начатую фразу с твердым нажимом на каждое произносимое слово:
– Вам, как доблестному морскому офицеру и талантливому молодому художнику… Надеюсь, ваша новая служба пойдет на общую пользу и во имя нашего Государя и Отечества!
Радкевич остановил взгляд на своем перстне, снова обдул его мокрыми губами и несколько раз прошелся обшлагом синего мундира по поверхности драгоценного металла. Было заметно, что секретаря в эти минуты мучил совершенно другой, не относящийся к делу вопрос. И он, упершись взглядом в глаза художника, коротко закончил:
– Господин Гриценко, в соседней комнате наши люди дадут вам все необходимые и исчерпывающие инструкции… Желаю самого наисчастливейшего похода!
Окрыленный разговором с «нашими людьми» Николай поспешил к себе в мастерскую. Надо было срочно, но без лишней суеты начинать подготовку к путешествию длиной почти в год.
Мольберты, подрамники, два этюдника, палитры, краски — масло и акварели, кисти, льняное масло, английская сортовая бумага, несколько пеналов с карандашами и еще множество вещей и предметов — все это накапливалось в жилой комнате, расположенной под мансардой, где находилась мастерская художника. Даже несколько литров дистиллированной воды пришлось взять у знакомого аптекаря. Дома и в ближних вояжах никогда не стоял остро вопрос подбора масляных красок для работы. Там все было заведомо ясно и, главное, под рукой. А тут такая дальняя и долгая дорога по неизвестным странам, землям и водам… В первую очередь Николай отложил побольше цинковых и свинцовых белил. Цинковые дают прочную связь с другими красками, устойчивы к свету, но в чистом виде высыхают не менее чем за 15 суток. Свинцовые сохнут за 6 дней, зато темнеют на воздухе, плохо влияют на ультрамарин, на кадмиевые и хромовые краски. Потом взялся за синий кобальт и ультрамарин, за краски синих и голубых оттенков, за весь набор зеленых красок: кобальт, изумрудную и малахитовую зелень, кадмий, киноварь, зеленую землю. Дошел до марса и фиолетового кобальта. Оценив полный спектр необходимых цветов, закончил черными красками. Больше всего любил Гриценко слоновую, а за ней жженую кость, только жалко: они сохнут дольше других. Поэтому для этюдов взял виноградную черную, которую чаще всего брал с собой в дальние дороги. С акварельными красками намного проще…
…Николай после окончания училища, будучи корабельным инженером, успел побывать почти в десятке морей. Он уже не помнил, сколько раз сходил на чужой берег, где люди говорили на других, непонятных языках. И все-таки он никогда не забудет своего самого первого в жизни водного путешествия из сибирского городка Кузнецка вниз по Томи.
Два теплых дня тянулось плавание до губернского центра. Речная темная гладь, взъерошенная меленькими волнами, привораживала и манила к себе шестилетнего мальчика. Он часами, как заколдованный, смотрел на вспененные барашки, которые непрерывным следом тянулись за белым с голубыми линиями пароходом. С плеском и неистовым шумом колотились о воду железные плицы пароходных колес. Цепко ударяясь о поверхность водного потока, они тут же отталкивались от него.
Вместе с отцом Николаша спускался в мрачный и сырой трюм парохода. Там при свете горящих вполнакала электрических лампочек они вдвоем шли мимо пузатых мешков и ребристых ящиков. Рядами стояли деревянные и металлические бочки, друг на дружке лежали тюки, покрытые рогожей и парусиной. А где-то за перегородкой скрыто от глаз с глухим стуком, как сердце в груди человека, работала паровая машина. Это она тащила по воде бело-голубую громадину с людьми и грузом.
У Николаши больше никогда в жизни не проходило благостное чувство, возникшее в те минуты на томском пароходе, название которого он не знал и никогда уже не узнает… Но после того события все его помыслы и сны были связаны только с водой и с путешествиями. Его стал манить не просто водный простор, а тянула к себе вся водная стихия с тайнами необъятных бушующих морей и океанов. Чудно это, конечно, для мальчишки, выросшего на суше, вдали от больших песчаных и скалистых берегов, далеко от штормов и света маяка в глухой туманной ночи.
Но и это еще не все. Николаше уже тогда, двадцать восемь лет назад, захотелось увиденное в жизни перенести на бумагу или даже на полотно. Точно так же, как сумели люди перенести Божий лик на икону…
До Триеста Гриценко добирался поездом через Швейцарию и Италию. Боялся опоздать к отплытию. Сюда же в Триест из Вены должен прибыть Цесаревич с сопровождающими его людьми. На железнодорожном вокзале Николай взял заказной мотор – четырехколесный экипаж, последнее совместное творение немецких изобретателей Даймлера и Майбаха. Он еще в Париже наотрез отказался от того, чтобы кто-то сопровождал его до Триеста, поскольку давно привык к одиноким и малокомфортным путешествиям. А его природная общительность и свойство вызывать к себе сиюминутную симпатию у незнакомых людей всегда помогали достигать намеченной цели с наименьшим трудом.
…В здании морского вокзала витал легкий шум, вперемешку с ним плавали ароматы дорогих женских духов из Франции. На широких скамьях сидели отплывающие, возле них вились стайки провожающих лиц. Среди пассажиров выделялись молодцеватые морские офицеры в белоснежных фуражках с черными, словно нагуталиненными, козырьками. Крепкие мужские торсы обтянуты новенькими ремнями, издающими слабый скрип и запах первосортной германской кожи. Мужчины в штатском – в шляпах и без головных уборов, в накрахмаленных сорочках со стоячими воротничками и цветными галстуками из тяжелых шелковых тканей. Сновали адъютанты, лакеи, носильщики, почтовые курьеры, продавцы цветов и прочий люд, обязательный на таких вокзалах в минуты близкого отхода большого корабля.
Николая заранее предупредили, что весь его багаж на судно перенесут матросы с «Азова». Он понимал: оно и не могло быть иначе – на военный корабль, более того, на предназначенный для путешествия царской особы, не должна просочиться ни одна мышь, а не только случайный человек из толпы.
В помещении вокзала Николай сразу же приметил знакомое по фотографиям лицо ученого Дмитрия Менделеева, профессора Санкт-Петербургского университета. Ученый, то и дело, смахивая со лба испарину, квохтал подле чернявого мичмана, выделявшегося среди остальных мужчин завитками на кончиках густых усов. Мичмана Менделеев называл то сынком, то Володенькой. Молодой офицер, обескураженный назойливой опекой отца, пытался подняться со скамьи, при этом виновато и вопрошающе смотрел на Гриценко, как бы говоря «Вот видите, господин!». Но знаменитый ученый знал свое отцовское дело:
– Я, сынок, последний раз говорю, каких трудов мне составило определить тебя в экипаж «Азова». Это же великая честь для всех нас, а для меня особая гордость. Не подведи нашу фамилию, Володенька!
Молодой Менделеев, видать, был недавним выпускником Кронштадтского училища, того самого, что когда-то окончил Гриценко. Мичман поминутно одергивал полы кителя, на котором блестели новехонькие офицерские погоны с одной звездой на просвете. Наконец, утомленный своими наставлениями, Менделеев-старший сел рядом с сыном, устало пригладил на затылке скат длиннющих темных с проседью волос.
– Служи, Володенька, с доблестью! Государю и Отечеству! Это наш семейный долг!
– Папа, вы слышали колокол? Уже объявили посадку.
— Это не нам, — отпарировал ученый отец,— у ближнего причала стоит корабль, направляющийся в американские штаты. «Уайт Стар».
Крейсер Балтийского флота «Память Азова» пришвартовался в порту с небольшим опозданием от назначенного часа. Австрийский порт Триест распростерся на берегу глубоководной части Триестского залива, входящего в свою очередь в акваторию Венецианского залива на севере Адриатического моря. Здесь нескончаемой цепью протянулись причалы для крупных военных кораблей – крейсеров и фрегатов, для пассажирских пароходов, а также для шхун, яхт, корветов, шлюпов, бригов и прочей разномастной мелкоты. Пахло морем. Соленый бриз, удобренный теплым южным солнцем, наполнял грудь радостью, предчувствием какого-то большого свершения.
К Николаю подошли двое в штатском.
– Господин Гриценко? Николай Николаевич? – спросил тихим заговорщическим тоном мужчина с лицом, глубоко изрытым оспой.
– Да, – вздрогнул Николай.
– Рад встретиться! Ваш багаж в целости и сохранности будет доставлен по назначению. Будьте любезны дать талоны из багажного зала и идемте с нами. Мы вас проводим к трапу корабля...
Красавец фрегат плескался в тихой воде у причала. У него был щегольской вид. Лоск и тщательная ухоженность слепили глаза. Сияли носовые украшения с позолотой – все выполнено под личным руководством Алексея Петровича Боголюбова: орден святого Георгия в обрамлении георгиевских лент с бантами, императорская корона, лавровый венок и пальмовые ветви. И как бы над всем этим – и над кораблем, и над гаванью развевался российский Андреевский флаг – белое полотнище с голубым диагональным крестом святого Андрея Первозванного.
Ручеек из мужчин, отбывающих в далекие заморские края, медленно пополз вверх по забортному опускному трапу. Немного в стороне с помощью кран-балок устанавливался парадный трап, по которому на корабль должен был взойти сам Цесаревич и сопровождающие его особы.
С улыбкой и любопытством поглядывали на своих новых пассажиров сгрудившиеся у правого борта офицеры и матросы «Азова». Гриценко знал, что в гвардейских экипажах таких кораблей служат только матросы первой статьи – те, кто прослужил на флоте не менее одного года. А офицеры, безусловно, здесь все на подбор – люди проверенные и имеющие отличные репутации и рекомендации.
АРАВИЙСКОЕ МОРЕ.
Май1884 года
Он много раз смотрел издалека на это монументальное трехэтажное здание. То был обзор с противоположной стороны реки — с парапета Английской набережной. Многократно проходил он мимо этого здания и здесь, по другому берегу Невы. Всегда, глядя на главный фасад, выполненный по проекту французского архитектора Жана-Батиста Валлена-Деламота, он любовался слаженной композицией, которая украшала вход в Академию: ризалит и портик из тосканских колонн, как на хрупких пальцах, несли на себе распластанный треугольный фронтон. Не раз приходил он сюда, чтобы с вожделением обойти выставочные залы. Николай всегда чувствовал, как учащенно начинало биться сердце в грудной клетке. Теперь перед важной встречей оно у него трепетало и колотилось.
Императорская Академия Художеств размещалась лицом к Неве. Большая деревянная дверь, отделанная бронзовым литьем, выглядела воротами в настоящий храм. Вход в Академию венчала лаконичная надпись «Свободным художествам. Лета 1763». Этими художествами были живопись, скульптура и архитектура. Солнце поднималось, рассеивая утренние облака и осыпая окрестности Васильевского острова ослепительным млечным пеплом. Николай поправил козырек офицерской фуражки, стряхнул невидимую пыль с белоснежного морского мундира и с золотистых погон с тремя звездами на одном просвете. Крепче прижал к телу зашнурованный планшет с несколькими десятками акварельных рисунков… Еще раз представил, как через несколько минут войдет в это величественное здание.
Сзади раздался неожиданно резкий голос:
– Почему стоим? Сюда надо входить без всякого страха!..
– А если есть страх?
– Тогда сии двери навсегда для вас закрыты!.. Господин лейтенант!
Николай обернулся: перед ним стоял почти такого же роста и возраста человек – скуластый, с большими диковатыми глазами на бледном лице, недлинные волосы с завитком в правую сторону, слабая простоволосая бородка, жиденькие усы. Обветренное, опаленное разными солнцами мира лицо Гриценко тут же оживилось:
– Страху не испытываю. Есть только любопытство и доля риска.
– Риск – дело благородное. Кто не рискует, тот не пьет шампанское…Я тоже когда-то рискнул…Четыре года назад. Было много шампанского, но оно уже давным-давно выпито …
Мимо, шаркая нечищеными туфлями, прошагал мужчина с напомаженным начесом густых черных волос, с плотной нечесаной бородой и фигурно отделанной костяной тростью в руке. Проходя возле Гриценко, мужчина не сказал, а буркнул, очевидно, отнеся свои слова загадочному незнакомцу:
– Доброе утро, Лексаныч!
– Здравствуй, борода! – ответил Лексаныч вслед человеку цыганского вида. И уже обращаясь к Николаю и протягивая ему руку, представился, – Михаил. По-польски «воробей», по-русски Врубель. Может быть, слышал?.. Свободный от всего мира художник. Кстати, коренной сибиряк, но немало помотавшийся по Российской империи…
Николай внимательно вглядывался в лицо собеседника. Он не только слышал имя этого человека, но и помнил необычные по исполнению его акварели с последней выставки студентов Академии – «Введение в храм» и «Пирующие римляне».
– Корабельный инженер Гриценко. Направляюсь на собеседование к господину Лагорио, ко Льву Феликсовичу. Окончил морское училище в Кронштадте. Неисповедимыми путями попал когда-то в столицу из Томска…
Врубель с размаху ухватил Гриценко за рукав:
– Чего ж ты так долго молчал, земляк? А я-то, поверь, сам родом из Омска!.. Пошли-ка в сторонку… Поговорим пару минут.
…Они уже больше часа сидели на скамье, покрытой лепестками кем-то оставленных с вечера цветов. Врубель рассказывал, как он, несостоявшийся юрист, поступал в Академию осенью восьмидесятого и сразу был зачислен в класс Павла Петровича Чистякова.
– Ты представляешь, какие мастера прошли через его руки? Два Василия – Поленов и Суриков. Эти уже вовсю светятся, неистребимые таланты! А Валька Серов – тот вообще забияка в искусстве! Ты погоди, я тебя сведу с ним…Точно, забияка…Он любого разбудит своими величавыми образами Духа! А вот прошел волосатик мимо нас с тобой… Знал бы ты, кто это…
И Врубель показал кому-то, видимому только ему одному, мосластый кулак.
– Нет, ты давай! Если накипело внутри – гони! Не останавливайся! Потом вовек не наверстаешь… Во мне, скажу, задумок – полные закрома… А времени в жизни – в обрез. Кто бы хороший меня раньше к большому делу приобщил… Чувствую: распыляться стал. Из-за того горько. – И задумался. Как-то странно, отрешенно. Даже показалось, что забыл про человека, с которым только что вел доверительный разговор. Потом вроде спохватился, коротко выдохнул:
– Нда!..
– А меня в Томске к живописи приобщил Кошаров. Павел Васильевич…Выпускник Императорской Академии.
– Не уж-то он? Это который в оные времена попал в класс Максима Воробьева да брал уроки у Брюллова и Айвазовского? Надо ж… Про него тут до сих пор такое ходит…Значит, жив старина...— и глянул на Гриценко исподлобья испытывающим взглядом.
– Он меня и к странствиям приобщил. Моряком я через него стал.
– И с каким успехом Кошаров покоряет Сибирь? – крутанул рукой Врубель.
– Учит школяров рисованию и чертежному делу. Был в одно время рисовальщиком при экспедиции Петра Петровича Семенова, много ходил по Тянь-Шаню. Запечатлял природу гор, быт местного населения…Пишет иконы…
– Нда… – снова подвел итог своим размышлениям Врубель.
– Побывал в таких переплетах, что сам удивлялся, как жив остался. Причем, тишайший человек. А каким ему еще быть? – сам себя спросил Гриценко. – У нас в классе, бывало, гвалт, пыль до потолка. А он стоит и руками разводит перед нами сопливыми гимназистами: «Ну, господа, господа!»... Встречался Павел Васильевич однажды с Достоевским. Считал это счастливым случаем.
– Федор Михайлович – мировое исключение. Он в работу включал подсознанье, а оно никогда не подводит. В подсознанье нет фальши, земляк. Вот если б мы смогли подняться на ту высоту.
Михаил неожиданно потерял интерес к разговору и, более того, к своему собеседнику. Николаю показалось, что внутри Врубеля что-то переключилось – он отстраненно и в то же время сосредоточенно уставился на тень, упавшую на землю от каменных сфинксов, поставленных недалеко от пристани… Смотрел и молчал. Как будто выискивал в очертании тени какое-то значение или смысл… А Николаю хотелось наиболее полно пересказать старые воспоминания Кошарова о встрече с великим писателем. О невероятном совпадении фактов. О том, как Кошаров в конце апреля пятьдесят седьмого приехал в Семипалатинск на встречу с Семеновым, но того на месте еще не было. Глухой городишко только оживал после зимы. И вот как-то днем на улице внимание Кошарова привлек низенький усталого вида прапорщик с необыкновенно острым взглядом. В тот же день на обеде у полковника Хоментовского Кошаров оказался за одним столом с офицером, которого встретил случайно на своем пути.
– Кто это? – Спросил Кошаров сидящего возле него участника будущей экспедиции.
– Писатель Достоевский. Бывший каторжник. Из дворян. Сейчас служит в сибирском линейном седьмом батальоне. Три месяца назад привез из Кузнецка молодую супругу, — шепнул подвыпивший сосед, — женщина, как женщина, а для него — все .
Вскоре на этом же обеде Кошарова и Достоевского представили друг другу. У них был долгий разговор о жизни, о том о сем, потом состоялась еще одна незапланированная встреча. Достоевский с упорным интересом пытался докопаться, какое чувство испытывает Кошаров в момент, когда пишет свои иконы.
… Врубель вышел из оцепенения и, словно прочитав мысли Гриценко, неожиданно произнес:
– Тридцать первого января я был на похоронах Федора Михайловича. На Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры… В тот день как будто меня замуровали в Некрополе мастеров искусств…
Проговорил Врубель эти слова тихо и медленно, почти врастяжку, как молитву перед иконой, и опять замолк.
… Через год, когда Николая Гриценко зачислили в Академию вольноприходящим учеником к профессору Льву Лагорио, Врубеля там уже не было. Он, не доучившись до конца, подался в Киев делать церковные росписи в Кирилловском храме.
ПАРИЖ.
1887 – 1888 годы
В одну из последних встреч в Академии Художеств Лагорио, неожиданно прервав деловой разговор, сузил просветы глаз:
– Жалко мне отрывать тебя от души. Но скажу честно: здесь ты перерос себя. Надо тебе, братец, в Париж. К Боголюбову. К Алексею Петровичу… Там он твой талант на ноги поставит, – Лев Феликсович снял очки, обнажив голубоватые глаза, не свойственные типичному итальянцу. Он знал, что в Морском ведомстве уже подготовлены документы на командировку Гриценко за казенный счет в Париж к художнику - маринисту Боголюбову. Сам визировал рекомендательное письмо от имени Президента Академии Великого князя Владимира Александровича…
Таких слов Гриценко от мастера не ожидал. Ему всегда казалось, что Лагорио со своей великой высоты не может разглядеть до конца полноту силы молодого художника. И вдруг такой крутой поворот… Николай надолго замер и, вглядываясь в находившегося перед ним человека, оценивал его, будто собирался написать с него портрет.
Перед будущим посланцем в Париж стоял шестидесятилетний старик, с молодых лет сохранивший большой зачес теперь уже полуседых волос. Волосы откинуты назад в виде гривы настоящего льва. Лагорио нравилось в жизни отождествлять себя с обликом этого сильного и красивого животного. Как пламя огня, небрежно наброшенный на правое плечо конец малинового шарфа. Брови странным образом скатываются от середины лба к вискам. Горбинка носа выдает настоящего римлянина. Темные усы, длинная седая, к тому же фасонно вытянутая на конус бородка. Округлые розовые уши. Цену себе такой человек знает, но, как говорится, никогда ее не показывает. Смотрит, будто магнетизирует собеседника. Вот он какой этот Лагорио! Николай сотни раз общался с ним и, оказывается, никогда не видел его настоящего лица.
… А через два месяца Гриценко был за границей и сидел перед взором знаменитейшего русского художника. Мастерская Боголюбова находилась в середине самой длинной парижской улицы Вижирар. Улица протяженностью более четырех километров проходила на месте древней римской дороги по левому берегу Сены, оставляя позади себя заросли Люксембургского сада. Из просторного светлого помещения мастерской виднелись небольшие окна коренных парижан и тянущиеся к небу верхушки крупнолиственных дубов…
Николай всегда с жадностью ловил каждое слово старого живописца, обласканного в свое время царским Двором и уважаемого столичной знатью. Авторитет Боголюбова был весьма велик, а слово непререкаемо. Да и по виду он выглядел крепким грибом-боровиком. Ни больше, ни меньше – внук самого Александра Николаевича Радищева, писателя и мыслителя, наделавшего когда-то много шуму в России. Родился Алексей Петрович от дочери Радищева Феклы и от Петра Гавриловича Боголюбова. Потомок, хоть и не вышел лицом в деда, зато шит был не лыком: седовлас, с крупным носом, высоким лбом и светло-голубыми, почти лазоревыми глазами. Густо росли седые усы и такая же белая борода с разлетом в обе стороны. Широкие коричневые брови с проседью, умные с лукавинкой глаза и переносье, схваченное глубокими морщинами, как двумя скобками.
С особым любопытством вглядывался Николай в движения руки мастера, стоящего у мольберта. Всякий раз молодому художнику хотелось предугадать, где и как будет нанесен на полотно очередной мазок краски. И он радовался, как малое дитя, когда угадывал намерения своего учителя.
Бежали дни. Николай стал понимать, что великая русская школа академического классицизма с ее канонами стала теснить устремления нового поколения художников. Он сравнивал живопись с русской поэзией и все чаще приходил к выводу: после Жуковского, Сумарокова, Державина, Батюшкова народилось новое племя – Пушкин, Лермонтов, Фет, Некрасов, Плещеев… И в живописи то же самое: после Венецианова, Иванова, Левицкого, Рокотова, Брюллова выросла целая плеяда новых художников. Возьми, например, передвижников – романтики, чувственники. На смену античным мотивам у них пришло изображение настоящей живой природы и человека во всей его полной красоте.
Гриценко хорошо знал историю с «бунтом четырнадцати» в Академии Художеств. 9 ноября шестьдесят третьего претенденты на золотую медаль отказались писать картины на сюжет скандинавской мифологии. Закоперщиком выступил один из лучших выпускников Иван Крамской. Он тогда первым отверг академическую тему «Пир бога Одина в Валгалле». Его поддержали другие сокурсники. Ребята не сдались перед напором академического начальства. А вскоре появились не только другие темы, но и стала меняться манера художественного письма, возникли новые живописные образы, даже родились непривычные сочетания красок, известных мастерам еще с глухой старины…И выставки. Передвижные выставки лучших художников стали устраиваться по разным городам России.
…В это время с разных концов Европы в Париж ехали десятки молодых и маститых художников. Почти все они собирались в одном месте – у известнейшего французского художника Кормона. Фернан-Анн Пьестр Кормон, автор, прославившийся своим «Каином», держал модную художественную мастерскую на Монмартре, в конце улицы Констанс. Кормон слыл человеком странного типа, в котором жил взрывной дух художника-реалиста.
На вид типичный француз пятидесяти с небольшим лет, лысоватый, с большими серыми глазами и длинным носом на красноватом лице, увенчанном неплотными, но обширными усами, и рыжей удлиненной бородкой. Суховатый по облику и почти всегда и везде в небрежно кинутой на голову фетровой шляпе. В Кормоне уживались два совершенно противоположных человека: аскет и человек с широкой душой, поглощающий вольную, почти сладострастную жизнь.
Алексей Петрович как-то за домашним чаем попросту, скорее по-дружески предложил Гриценко:
– Пользуйся, Коля, моментом. Походи-ка к месье Кормону, пооглядись… У него даровитый народ собирается, и сам он мастак большой – не на каждом углу тут такого сыщешь…
Вокруг эпатажного француза в мастерской почти всегда находилось не менее полутора – двух десятков художников, прибывших сюда, словно на поклонение к своему избранному идолу. Всех потрясал необыкновенный стиль Кормона: превосходный рисунок, мощный колорит, оригинальная трактовка тем. Но, пожалуй, никто из присутствующих не видел, как по-настоящему работает их учитель. У него была исключительная особенность: Кормон не терпел, а скорее всего, не мог писать при посторонних. Его знаменитыми словами были «Надо работать наедине, чтобы не пропустить подсказку души! И поменьше слушаться других в искусстве!».
Гриценко улыбнулся, услышав впервые начало сказанной фразы, и сразу же согласился с мыслью об отношении к искусству. Так мог сказать только талантливый, удивительный и не зависимый ни от кого человек.
Россию, откуда прибыл Гриценко, Кормон знал смутно, если не сказать, плохо. Но о некоторых русских художниках отзывался с теплотой и уважением и ожидал от них многого. Высоко ценил он Валентина Серова и Константина Коровина. Помнил их лучшие картины. Похлопывая себя по груди, горячо вспоминал Филиппа Малявина:
– Мастер красочных полотен. Насквозь пронизан ритмом цветовых пятен в контрасте со спокойно моделированными лицами. Такое, господа, можно уловить только незамутненным глазом!..
ТРИЕСТ. Октябрь 1890 года
Художник Гриценко не мог подозревать, что Император Александр III готовит своему наследнику Цесаревичу именинный подарок – кругосветное путешествие на только что построенном полуброненосном фрегате «Память Азова».
В окружении Государя разработали подробнейший маршрут и утрясли состав целой российской эскадры, которой предстояло совершить девятимесячный круиз из Афин до берегов Японии. Намеченный путь пролегал по Средиземному морю, через Суэцкий канал в Индию, далее предполагались остановки в Коломбо, Сингапуре, Батавии (будущей Джакарте) и в Бангкоке. Для пополнения провизией, топливом и водой предусматривались остановки в Сайгоне и Гонконге…
О высочайшем решении Гриценко узнал в начале сентября. Он неохотно открыл дверь на требовательный перезвон входных колоколец. За порогом стоял молодой человек в черном костюме. Поздоровавшись по-русски, он протянул срочную депешу – конверт с голубым орлом под сургучной печатью. Оставшись один, Николай в крайнем смятении вскрыл поступившую почту. Художника срочно приглашали в русское посольство в Париже. Когда он там появился, ему сообщили, что по предложению Морского ведомства и с одобрения Его Величества рисовальщик Гриценко включен в состав кругосветной экспедиции. В назначенный день он должен быть в морском порту Триеста и в установленный час ступить на борт военного корабля.
Великой радости Николая не было предела: суждено сбыться его давней мечте – вольно объехать мир, увидеть все своими глазами, пощупать руками и запечатлеть в картинах и рисунках. Гриценко и до этого уходил в плавания за тысячи миль от русских берегов, побывал под небом трех океанов, но вот так… Не в качестве корабельного инженера, а свободным художником – это больше, чем мечта…Угрюмый секретарь посла по фамилии Радкевич блеснул колючими глазками, упрятанными под рыжие коротко подстриженные брови:
– Вам, сударь, оказаны большая честь и доверие находиться в свите Его Высочества Цесаревича Николая Александровича…
Радкевич церемонно совершил небольшую паузу, потно дыхнул на золотой перстень, украшавший безымянный палец правой руки, и закончил начатую фразу с твердым нажимом на каждое произносимое слово:
– Вам, как доблестному морскому офицеру и талантливому молодому художнику… Надеюсь, ваша новая служба пойдет на общую пользу и во имя нашего Государя и Отечества!
Радкевич остановил взгляд на своем перстне, снова обдул его мокрыми губами и несколько раз прошелся обшлагом синего мундира по поверхности драгоценного металла. Было заметно, что секретаря в эти минуты мучил совершенно другой, не относящийся к делу вопрос. И он, упершись взглядом в глаза художника, коротко закончил:
– Господин Гриценко, в соседней комнате наши люди дадут вам все необходимые и исчерпывающие инструкции… Желаю самого наисчастливейшего похода!
Окрыленный разговором с «нашими людьми» Николай поспешил к себе в мастерскую. Надо было срочно, но без лишней суеты начинать подготовку к путешествию длиной почти в год.
Мольберты, подрамники, два этюдника, палитры, краски — масло и акварели, кисти, льняное масло, английская сортовая бумага, несколько пеналов с карандашами и еще множество вещей и предметов — все это накапливалось в жилой комнате, расположенной под мансардой, где находилась мастерская художника. Даже несколько литров дистиллированной воды пришлось взять у знакомого аптекаря. Дома и в ближних вояжах никогда не стоял остро вопрос подбора масляных красок для работы. Там все было заведомо ясно и, главное, под рукой. А тут такая дальняя и долгая дорога по неизвестным странам, землям и водам… В первую очередь Николай отложил побольше цинковых и свинцовых белил. Цинковые дают прочную связь с другими красками, устойчивы к свету, но в чистом виде высыхают не менее чем за 15 суток. Свинцовые сохнут за 6 дней, зато темнеют на воздухе, плохо влияют на ультрамарин, на кадмиевые и хромовые краски. Потом взялся за синий кобальт и ультрамарин, за краски синих и голубых оттенков, за весь набор зеленых красок: кобальт, изумрудную и малахитовую зелень, кадмий, киноварь, зеленую землю. Дошел до марса и фиолетового кобальта. Оценив полный спектр необходимых цветов, закончил черными красками. Больше всего любил Гриценко слоновую, а за ней жженую кость, только жалко: они сохнут дольше других. Поэтому для этюдов взял виноградную черную, которую чаще всего брал с собой в дальние дороги. С акварельными красками намного проще…
…Николай после окончания училища, будучи корабельным инженером, успел побывать почти в десятке морей. Он уже не помнил, сколько раз сходил на чужой берег, где люди говорили на других, непонятных языках. И все-таки он никогда не забудет своего самого первого в жизни водного путешествия из сибирского городка Кузнецка вниз по Томи.
Два теплых дня тянулось плавание до губернского центра. Речная темная гладь, взъерошенная меленькими волнами, привораживала и манила к себе шестилетнего мальчика. Он часами, как заколдованный, смотрел на вспененные барашки, которые непрерывным следом тянулись за белым с голубыми линиями пароходом. С плеском и неистовым шумом колотились о воду железные плицы пароходных колес. Цепко ударяясь о поверхность водного потока, они тут же отталкивались от него.
Вместе с отцом Николаша спускался в мрачный и сырой трюм парохода. Там при свете горящих вполнакала электрических лампочек они вдвоем шли мимо пузатых мешков и ребристых ящиков. Рядами стояли деревянные и металлические бочки, друг на дружке лежали тюки, покрытые рогожей и парусиной. А где-то за перегородкой скрыто от глаз с глухим стуком, как сердце в груди человека, работала паровая машина. Это она тащила по воде бело-голубую громадину с людьми и грузом.
У Николаши больше никогда в жизни не проходило благостное чувство, возникшее в те минуты на томском пароходе, название которого он не знал и никогда уже не узнает… Но после того события все его помыслы и сны были связаны только с водой и с путешествиями. Его стал манить не просто водный простор, а тянула к себе вся водная стихия с тайнами необъятных бушующих морей и океанов. Чудно это, конечно, для мальчишки, выросшего на суше, вдали от больших песчаных и скалистых берегов, далеко от штормов и света маяка в глухой туманной ночи.
Но и это еще не все. Николаше уже тогда, двадцать восемь лет назад, захотелось увиденное в жизни перенести на бумагу или даже на полотно. Точно так же, как сумели люди перенести Божий лик на икону…
До Триеста Гриценко добирался поездом через Швейцарию и Италию. Боялся опоздать к отплытию. Сюда же в Триест из Вены должен прибыть Цесаревич с сопровождающими его людьми. На железнодорожном вокзале Николай взял заказной мотор – четырехколесный экипаж, последнее совместное творение немецких изобретателей Даймлера и Майбаха. Он еще в Париже наотрез отказался от того, чтобы кто-то сопровождал его до Триеста, поскольку давно привык к одиноким и малокомфортным путешествиям. А его природная общительность и свойство вызывать к себе сиюминутную симпатию у незнакомых людей всегда помогали достигать намеченной цели с наименьшим трудом.
…В здании морского вокзала витал легкий шум, вперемешку с ним плавали ароматы дорогих женских духов из Франции. На широких скамьях сидели отплывающие, возле них вились стайки провожающих лиц. Среди пассажиров выделялись молодцеватые морские офицеры в белоснежных фуражках с черными, словно нагуталиненными, козырьками. Крепкие мужские торсы обтянуты новенькими ремнями, издающими слабый скрип и запах первосортной германской кожи. Мужчины в штатском – в шляпах и без головных уборов, в накрахмаленных сорочках со стоячими воротничками и цветными галстуками из тяжелых шелковых тканей. Сновали адъютанты, лакеи, носильщики, почтовые курьеры, продавцы цветов и прочий люд, обязательный на таких вокзалах в минуты близкого отхода большого корабля.
Николая заранее предупредили, что весь его багаж на судно перенесут матросы с «Азова». Он понимал: оно и не могло быть иначе – на военный корабль, более того, на предназначенный для путешествия царской особы, не должна просочиться ни одна мышь, а не только случайный человек из толпы.
В помещении вокзала Николай сразу же приметил знакомое по фотографиям лицо ученого Дмитрия Менделеева, профессора Санкт-Петербургского университета. Ученый, то и дело, смахивая со лба испарину, квохтал подле чернявого мичмана, выделявшегося среди остальных мужчин завитками на кончиках густых усов. Мичмана Менделеев называл то сынком, то Володенькой. Молодой офицер, обескураженный назойливой опекой отца, пытался подняться со скамьи, при этом виновато и вопрошающе смотрел на Гриценко, как бы говоря «Вот видите, господин!». Но знаменитый ученый знал свое отцовское дело:
– Я, сынок, последний раз говорю, каких трудов мне составило определить тебя в экипаж «Азова». Это же великая честь для всех нас, а для меня особая гордость. Не подведи нашу фамилию, Володенька!
Молодой Менделеев, видать, был недавним выпускником Кронштадтского училища, того самого, что когда-то окончил Гриценко. Мичман поминутно одергивал полы кителя, на котором блестели новехонькие офицерские погоны с одной звездой на просвете. Наконец, утомленный своими наставлениями, Менделеев-старший сел рядом с сыном, устало пригладил на затылке скат длиннющих темных с проседью волос.
– Служи, Володенька, с доблестью! Государю и Отечеству! Это наш семейный долг!
– Папа, вы слышали колокол? Уже объявили посадку.
— Это не нам, — отпарировал ученый отец,— у ближнего причала стоит корабль, направляющийся в американские штаты. «Уайт Стар».
Крейсер Балтийского флота «Память Азова» пришвартовался в порту с небольшим опозданием от назначенного часа. Австрийский порт Триест распростерся на берегу глубоководной части Триестского залива, входящего в свою очередь в акваторию Венецианского залива на севере Адриатического моря. Здесь нескончаемой цепью протянулись причалы для крупных военных кораблей – крейсеров и фрегатов, для пассажирских пароходов, а также для шхун, яхт, корветов, шлюпов, бригов и прочей разномастной мелкоты. Пахло морем. Соленый бриз, удобренный теплым южным солнцем, наполнял грудь радостью, предчувствием какого-то большого свершения.
К Николаю подошли двое в штатском.
– Господин Гриценко? Николай Николаевич? – спросил тихим заговорщическим тоном мужчина с лицом, глубоко изрытым оспой.
– Да, – вздрогнул Николай.
– Рад встретиться! Ваш багаж в целости и сохранности будет доставлен по назначению. Будьте любезны дать талоны из багажного зала и идемте с нами. Мы вас проводим к трапу корабля...
Красавец фрегат плескался в тихой воде у причала. У него был щегольской вид. Лоск и тщательная ухоженность слепили глаза. Сияли носовые украшения с позолотой – все выполнено под личным руководством Алексея Петровича Боголюбова: орден святого Георгия в обрамлении георгиевских лент с бантами, императорская корона, лавровый венок и пальмовые ветви. И как бы над всем этим – и над кораблем, и над гаванью развевался российский Андреевский флаг – белое полотнище с голубым диагональным крестом святого Андрея Первозванного.
Ручеек из мужчин, отбывающих в далекие заморские края, медленно пополз вверх по забортному опускному трапу. Немного в стороне с помощью кран-балок устанавливался парадный трап, по которому на корабль должен был взойти сам Цесаревич и сопровождающие его особы.
С улыбкой и любопытством поглядывали на своих новых пассажиров сгрудившиеся у правого борта офицеры и матросы «Азова». Гриценко знал, что в гвардейских экипажах таких кораблей служат только матросы первой статьи – те, кто прослужил на флоте не менее одного года. А офицеры, безусловно, здесь все на подбор – люди проверенные и имеющие отличные репутации и рекомендации.
АРАВИЙСКОЕ МОРЕ.