Александр Савченко. Тысяча дней и ночей. Героическая повесть ч.6

– Всякое повидал, но такого еще не видывал! – как-то признался Завьялов Морозову. – Ведь надо ж, до какого скотства скатился народец.
Оказывается, на склоне горы напротив строящейся коксовой батареи поселилось несколько бывших уголовников. Приютили они невесть откуда взявшихся трех девиц и с ними сутки напролет хлестали самогонку. А еще резались в карты.
– Знаю, что играют не только на свою, но и на чужую жизнь. Но докажи попробуй, что это они! Неделю назад наткнулись в крапиве на труп зарезанной бабы. Думали, что это ей мужик по злому умыслу кирдык сделал, а он вовсе ни при чем: двое суток со смены не выходил. Нет, туда и с наганом соваться не с руки…
Морозов дело свое знал. Бардин, когда слышал его рассказы о всяких творящихся на стройке мерзостях, еле сдерживался от гнева. А потом, успокоившись, понимал, что ничего тут не изменишь. Уж больно разные здесь собрались люди. Кто хотел – те работали: и комсомольцы, и вербованные, прельстившиеся заработками, и скрывающиеся от притеснения специалисты, и чиновники старого режима (уж им-то никак нельзя было трудиться плохо – сразу «засветятся»). Даже спецпереселенцы – раскулаченные – работали на совесть (а по-другому они и не умели, иначе бы не выбились у себя на родине в зажиточные, не выделялись бы среди других). А с отбросами, которых направили на стройку из тюрем и лагерей в надежде на исправление и оказание помощи в строительстве социализма, убедился Бардин, завод никогда не построить. И от таких мыслей все чаще у него щемило в левом боку, перехватывало дыхание.
Когда Франкфурт находился в Москве, Морозов заявлялся к Бардину, исполнявшему обязанности начальника стройки. Вот и на этот раз принес какие-то плохие новости.
– Опять у меня нелады, Иван Павлович! – выдал сразу, усевшись напротив Бардина.
– Что конкретно? Опять кто-то кого-то побил или обложил матом?
– Кабы так, то было бы шибко хорошо. Не стыкуется у меня, Иван Павлович, вопросец с похоронной командой.
– Не понял.
Бардин знал, что еще летом была организована специальная группа, чтобы заниматься похоронами работников строительства и их родственников. И первое время вроде бы все у нее шло по заведенному. Но вскоре народу на стройке заметно прибавилось и болячек у людей стало больше. Начали умирать неизлечимо больные. Участились несчастные случаи с трагическим исходом – в котлованах, на высоте, на дорогах.
А тут еще зима. Один отморозил ноги, потом началась гангрена – и тоже печальный конец. Других скосило воспаление легких. Не все смогли выкарабкаться из сыпняка. Пришлось не только открывать специальный бокс для тифозных больных, но и строить покойницкую с ледником для тел скончавшихся.
– Не справляются ребятишки со своей задачей, – стал объяснять Морозов. – Дело дошло до края, дальше просто некуда, по десять могилок надо вырыть за день, а сейчас зима. Кладбищенская земля тверже камня стала. Мужики со слезами просятся обратно на площадку. Ставь, говорят, Максимыч, на самое трудное место, а тут, значит, силушки нет! Вот такая загвоздка. Наши похоронщики уже успели закопать двоих из своего состава… Вы ж понимаете, что ковырять землю можно хоть днем, хоть ночью – если фонарь есть. Тут еще мои люди справляются. А вот спозаранку везти усопших в Редаково никто не станет. И в потемках не спровадишь туда человека в гробу…
– И что ты предлагаешь?
– Вывод один. Надо удвоить людей.
– А утроить не желаете, Алексей Максимович? – с сарказмом произнес Бардин, приподнимаясь из кресла.
– Нет, не желаю! – встал во весь свой огромный рост Морозов. – Я ведь чего унюхал… Первое: люди не справляются с порученным делом, и уже из них ничего не выжмешь. Вон Барабанова из пятнадцатого барака четвертый день вынести не можем… И второе, Иван Павлович: могилки мои люди копают от усталости не два метра в глубину, как положено, а кое-как в метр, а то и помельче. Это уж совсем не по-божески!
– Ты что, в Него до сих пор веришь, Морозов?
– Ну, это мое дело… Если бы на одного Бога надеялся, то б в революцию не пошел. Но и Боженька не обидится на меня: крещен я как-никак… Вас тоже, небось, в поповскую купель в детстве кунали?
Бардин тяжело сел. Молча уперся взглядом в зеленое сукно стола.
Потом вытащил из карандашницы карандаш красного цвета и с горечью выдохнул:
– Сколько человек, говоришь, надо?
…А в это время на занесенных снегом путях, словно в полусне, цепенели паровозы. На сотни километров вокруг поднимались угрюмые горы, покрытые непролазной тайгой, а между ними под слоем снега пучились многоводные болота. И мелкими, будто случайными вкраплинами мельтешили кое-где люди. Они боролись одновременно с природой и сами с собой. Это была беспощадная и, на первый взгляд, бессмысленная борьба. Люди зажигались на час или два, в этих неприспособленных для жизни условиях они не могли пылать дольше, не могли пылать высоким и ровным пламенем, как будущие доменные печи…
Люди чему-то радовались, матерились, обнимались и целовались. Потом рожали в темных углах. И умирали там же или на скрипучих койках больниц. В наспех сколоченных гробах их увозили на Редаковское кладбище, а на их место привозили новых.
В бараках и землянках вслед ушедшим в иной мир кормильцам кричали грудные дети и женщины жевали ржаной хлеб, клали макуху в лоскут марли и силком впихивали в рот будущим кузнецкстроевцам. Всем любым способом надо было пережить смутное время. Сначала до утра. Потом до вечера. И еще до утра…
Из других, сытых стран приезжали специалисты по строительству. Они удивлялись всему: незнакомому народу, его энтузиазму, вездесущим вшам и клопам, но больше всего невиданным сибирским морозам. Жили приехавшие издалека люди отдельно от русских, у них были свои дома, свои столовки и своя вера в большие деньги. У них было все, чего не мог иметь простой кузнецкстроевец.
КУЗНЕЦК. 1930. КОВАТЬ ХАРАКТЕР
Простые люди Кузнецкстроя жили тяжко.
Усастый бригадир Веселовский с женой ютился в комнатке с исхудившимся потолком и стенами, навеки пропитавшимися влагой. Когда шел дождь, супруги завешивали стены тряпками, потом выжимали их и вешали на старое место снова. Но если бы кто-то пришел к ним в эту минуту и предложил, допустим, упростить проект роскошных станций в столичном метро и пустить сэкономленные деньги на жилье для таких работяг, как они, Веселовские в один голос выступили бы против. Как и большинство других людей, живших в таких же жутких условиях.
Все это они считали временным явлением и преходящей трудностью, не имеющей отношения к текущей работе и будущему великой страны. Для Веселовских быт был несуществен, малозначителен и недостаточно героичен.
Советский инженер начала тридцатых – это чаще всего скупой на слова одиночка, не обращающий внимания на то, что ему срочно нужно к доктору, что в ржавой трубе нет воды помыться, а бесчисленная очередь в столовую вынуждает его пропустить не только завтрак, но и, возможно, обед, а также ужин.
Менталитет передовых рабочих и инженеров выразил начальник Кузнецкстроя товарищ Франкфурт: «Вот построим домну, тогда и выведем клопов, умоемся как надо и побреемся… Короче, сначала домна, а потом клопы».
Поэтому никакие трудности не могли остановить Бардина. Наоборот, они вдохновляли его. Опыт предыдущих лет вселил в него уверенность, что любые преграды можно и нужно преодолевать. Он умел в любой сложной ситуации сохранить самообладание и ненавидел нытиков. Стройке, развернувшейся у Старцевой горы, считал он, нужны люди дисциплинированные, самоотверженные, упорные в достижении намеченной цели.
Внутри него царил идеал немногословного специалиста своего дела, человека, который замкнуто живет только ради работы. Он не терпел вопросов, не имеющих непосредственного отношения к его профессиональной деятельности. Даже во время интервью, которые по необходимости приходилось давать приезжим газетчикам, Иван Павлович хмуро курил и почти ничего не говорил, когда его спрашивали о личной жизни, о доме, жене, детях и других родственниках. Ни одного слова о своих увлечениях и интересах, помимо работы.
Он вообще мало рассказывал о себе, даже тем людям, которые постоянно находились рядом. Начальник строительства Франкфурт после многих месяцев совместной работы с Бардиным был несказанно удивлен, когда узнал, что тот страстно любит театр и обожает слушать классическую музыку. Оказывается, главный инженер умел мечтать не только о будущем заводе, но и о том времени, когда можно будет свободно махнуть в Москву или Ленинград и на неделю окунуться с головой в мир большого искусства…
Создавалось впечатление, что каждое утро Бардин отправлялся не на обычную работу, а совершать подвиг. Как руководитель самого высокого звена, он, кроме своего дела, ничего не хотел знать и видеть. Впрочем, тогда в Советской стране излишний интерес к быту и личной жизни вообще считался непатриотичным, вредным и даже антисоветским явлением.
Превозносимая на Западе «частная сфера» не имела эквивалента в русском языке и вместо «приватности» и «самоидентичности» здесь торжествовали совершенно другие понятия, вроде «самоотверженности» и даже «самоотречения». Большинство людей в строящемся Советском Союзе, независимо от общественного положения, воспринимало повседневность в рамках этих категорий.
Это было связано в первую очередь со стремлением властных партийных органов установить полный контроль над населением страны, и некоторые установки из еще сохранившейся в народе православной веры как нельзя лучше подходили в складывающейся ситуации. Как и церковь, партия настоятельно требовала отмежеваться от своего «я», объявляя все личное буржуазным предрассудком. Нужно было не только все делать как все, но и думать как все…
Советскому инженеру, особенно занимающему значимую должность, следовало демонстрировать аскетизм и сдержанность, когда речь вдруг зайдет о его личной жизни. Он должен был четко разграничивать коллективное и индивидуальное и разве что вскользь упоминать о том, что вовсе не против культуры и комфорта. Но все-таки работа – прежде всего…
Когда Бардин объявил о своем решении поехать на работу в Сибирь, жену это застало врасплох.
– Тебе не жаль покидать любимые места? – отговаривала его Мария. – Здесь настоящий райский уголок. В наши края мечтает попасть вся страна, а тебя сам черт несет в холодные и голодные края.
– Машенька, пойми: это мой последний и, пожалуй, единственный шанс показать, на что я способен. Здесь я взял почти все высоты. Ну, стану директором старенького завода, дам высокие показатели по металлу. Вручат мне орден, вызовут на какой-нибудь съезд или слет в Москву. И все. А мне хочется дать такое, чтобы потом сам удивлялся: как я смог?!
Мария долго молчала. Она хорошо изучила мужа. Он ни за какие коврижки не пойдет на попятную. То, что задумал, будет нести до своего скончания. Его не переубедить никому. При этом отъезд Ивана грозит стать для семьи роковым. Муж может прожить без многого, но ему не будет хватать женской ласки, которой она заполняла его редкие минуты отдыха от работы. И наконец он не сможет обойтись без полной отдачи в любовном порыве – тогда Бардин просто не будет собой…
Мария почувствовала укол ревности, на миг даже сжала зубы, представив мужа с чужой женщиной – мясистой бабой-сибирячкой. И с горечью произнесла:
– Ты, Вань, кидаешься в прорубь. Ведь понимаешь, что я остаюсь одна. Какой из тебя муж, который живет не в семье, а шастает на задворках жизни?..
Бардин вскочил с кровати. Слова жены показались ему капризом женщины, накрепко привязанной к комфорту и уюту. Мелкой супружеской провокацией.
– Тебе будет хорошо в Москве! – начал убеждать он. – Здесь обретешь много хороших знакомых. Наконец, вся Москва забита театрами, каждый день новые спектакли. Ты даже забудешь обо мне! – и ядовито улыбнулся.
…Как и предполагали тогда они оба, у Бардина началась новая жизнь. После долгих мытарств он наконец поселился в хорошем доме – с просторным залом, спальней и личным кабинетом. Была также большая кухня с холодной и горячей водой, отдельные помещения для домработницы и кухарки. Выделили Бардину и личного кучера.
Кухарка раз в неделю ходила на кузнецкий базар. А там водились какие угодно продукты – были бы деньги. При желании она могла купить, например, ящик испанских апельсинов или килограмм шоколада.
Ресторана на Верхней колонии тогда еще не было, да руководители стройки, пожалуй, и не стали бы его посещать. Как старались они избегать таких заведений в Москве или Ленинграде, когда случались командировки.
Бывали, правда, и исключения. Для пользы дела высокое столичное начальство поручило как-то Колгушкину организовать прием для президента фирмы «Фрейн». Это произошло в «Астории» – самой шикарной гостинице Ленинграда. Банкет в честь нужного американца и пятикомнатный номер для него и его супруги обошелся тогда почти в три тысячи рублей.
А вообще, люди, обремененные должностями, рестораны не любили из-за того, что там нельзя было расслабиться по-домашнему, поговорить спокойно и откровенно. Зато по большим праздникам высокопоставленные лица регулярно приглашали к себе друзей, порой супружеские пары, если у них оказывались общие производственные интересы.
Многие продукты и товары в дома на Верхней колонии поставлялись не только с Базарной площади, но и из магазина «Акорт». Нина Степановна Дмитриева, жена главного строителя коксохимического цеха, знала обо всем и обо всех на свете больше других.
Изогнув тонкие линии подрисованных карандашом бровей, она поясняла:
– «Акорт» – это вам, товарищи женщины, не переиначенный «аккорд». Так сокращенно называется ассоциация компаний розничной торговли!
Женщины всегда с охотой болтали на кухне. Говорили про текущую жизнь, про цены, про детей и другие важные вещи. А у мужчин в это время велся свой разговор, обычно сугубо деловой. Под стопочку водки и под звуки патефона с пластинками душещипательных танго – «Ла кумпарсита» аргентинского певца Карлоса Гарделя и «Черные глаза» в исполнении Юрия Морфесси…
Еще на исходе первого года работы Бардин попросил, чтобы к новогодней ночи ему привезли из тайги небольшую елочку. Захотелось вернуться в чудесные мгновения детства, когда он видел наряженные хвоистые деревца в окнах состоятельных соседей. Настоящая колючая елочка простояла у Ивана Павловича ровно шесть дней, а под православное Рождество 7 января кучер Тимофеич вынес ее во двор и сжег…
Аскетическое самоотречение в свете писаных и неписаных установок жило практически в каждом советском человеке. Не был исключением и Бардин. Работа днем и ночью, постоянное напряжение и недосыпание давали о себе знать. Часто ныло в левом боку, потом кололо под лопаткой. Но он не обращал внимания ни на это, ни на усталость. Просто старался не думать о своем состоянии. Его целиком поглощала одна мысль – быстрее и как можно лучше построить здесь, среди сибирских просторов, уже сложившийся в голове металлурги­-
ческий гигант.
Развернувшаяся стройка стала неотъемлемой частью его жизни. И иногда он чувствовал себя просто маленькой шестеренкой, которая крутится по чьему-то невидимому указанию. Но почти сразу он вновь наполнялся уверенностью, что грандиозное строительство – в том числе и благодаря его таланту, воле, уму, энтузиазму – будет завершено в намеченные сроки.
НОВОСИБИРСК. 1930. ИНТРИГИ
Тогда имя Роберта Индриковича Эйхе было известно не только в партийных и советских кругах. О нем знал любой человек, живший или хотя бы раз побывавший в Сибири. Местные газеты и журналы то и дело публиковали портреты и фотографии товарища Эйхе, постоянно приводились сведения о его деятельности и выдержки из его речей, ему адресовали свои просьбы рабочие и крестьяне сибирских городов и сел, именем товарища Эйхе называли улицы, колхозы и даже целые районы.
Выходец из семьи латышского батрака, он рано ушел в город на заработки, там в меру сил и знаний слесарил и уже в пятнадцать лет вступил в социал-демократическую партию Латвии. За этим последовали многочисленные аресты, трехлетняя эмиграция и, наконец, пожизненная сибирская ссылка. Через год после удачного побега Эйхе вернулся в Латвию и с удвоенной энергией принялся за политическую деятельность.
…Франкфурт появился в заводоуправлении только к обеду. По его лицу было видно, что командировка в Новосибирск прошла удачно. Бардину не было нужды расспрашивать начальника о результатах его поездки. Все дела, по которым тот ездил, главного инженера в общем-то не касались. Да и не любил он Новосибирск с самого первого приезда туда. Народ в краевых органах представлялся ему гонористым и малозначимым.
Но когда Бардин заглянул в кабинет Франкфурта, тот словно ждал его, сразу ухватился:
– Заходи, заходи, Иван Павлович! Покалякать надо. Кое-что о поездке расскажу.
Бардин прошел к столу начальника, сел.
– Закуривай! – сказал хозяин кабинета и протянул ему раскрытую пачку папирос.
Франкфурт страстно любил это зелье в коричневой коробке. «Сафо» – туго набитые папиросы лучших времен, сделанные Ленинградской фабрикой имени Урицкого. 25 штук за 27 копеек. И какой аромат!
Сергей Миронович поначалу что-то попытался найти в ящике стола. Потом махнул рукой:
– Всегда так: когда не нужно – валяется под рукой. Как понадобится – вовек не сыщешь! – и он задвинул ящик. А продолжил уже совсем о другом: – Все-таки Москва решилась на деление края. Красноярск и Иркутск уже точно отойдут в свободное плавание. Как говорят, баба с возу – легче паровозу. У нас в крайцентре в связи с этим тоже намечаются значительные перемены…
Тут Франкфурт встал и подошел к двери, даже приоткрыл ее, проверяя, не стоит ли кто за порогом. Притворил дверь.
«На крючок бы еще закрыл!» – съехидничал про себя Бардин. А Франкфурт неожиданно сменил выражение лица на какое-то доверительное, и тон голоса стал мягче, теплее.
– Ночь провел у Роберта Индриковича. Прихватил меня, считай, в охапку, прямо из кабинета увез на своем авто к себе домой. Там и пешком два шага, почти рядом. Новый дом, Советская, семь… Но все-таки: авто! Я было поерепенился. Да разве такой человек не добьется своего?..
Бардину было любопытно не то, почему Франкфурт оказался у Эйхе гостем. Знал, что они знакомы много лет, их пути пересекались не только в Сибири. Было интересно другое: зачем Франкфурт рассказывает именно ему о последнем посещении грозного властителя края?
– Выбрал человек угловую квартиру на третьем этаже. Говорит, из-за солнца. Я раньше думал, что у него Эрмитаж в доме… А вся ценность в его любезнейшей супруге. Второй раз пришлось встретиться с ней. Впервые познакомился зимой в двадцать четвертом. Печальные дни… А вот теперь встретила меня как задушевного друга. Замечательная женщина Евгения Евсеевна. Рубцова по девичеству. Тридцать с маленьким хвостиком, поморка, как и Михайло Ломоносов… До революции успела пройти два курса Московского медицинского. Арестовали. А потом не до учебы. Вдвоем, как лебеди, всю жизнь. Жаль, что без видов на детей… Числится ответственным секретарем в крайкоме. Но интеллигентнейший человек. Одевается просто, неброско, но с невероятным вкусом. Сама подавала ужин. Все-таки везунчик Роберт Индрикович! Белая блузка на ней, бархатная лента на шее и темная узкая юбка. А представляешь, как говорит…
Франкфурт даже прикрыл от удовольствия глаза. Мечтательно произнес:
– Не поверишь, Иван Павлович! Как только увидела меня, первой произнесла нарастяжку: «Здрав-ствуй-те, Сер-гей Ми-роно-вич!» Бывает же сладко от сказанных слов…
Франкфурт прервал рассказ. Повертел в руке исписанный почти до последнего листика блокнот, продолжил:
– Ты же сам убедился, насколько товарищ Эйхе предан коммунистическим идеалам, какой отличается исключительной работоспособностью и в то же время не держится за высокие посты. Став в апреле двадцать четвертого заместителем председателя Сибревкома, он получил официальное разрешение присутствовать на всех заседаниях Сиббюро ЦК, что фактически ввело его в высшее партийное руководство Сибири. В мае на первой Сибирской партконференции он был единогласно избран членом пленума Сибирского краевого комитета партии, который, в свою очередь, по рекомендации ЦК утвердил его членом бюро крайкома…
Обо всем этом Бардин знал из публикаций. Более того, он слышал не раз от новосибирских посланцев, как Эйхе вкалывает за своего непосредственного начальника Лашкевича, предпочитавшего большую часть времени проводить в Москве. В газетах «Советская Сибирь» и «Кузбасс», а также в журналах «Известия Сибкрайкома ВКП(б)» и «На ленинском пути» часто публиковались материалы о том, чем занят этот высокий руководитель.
И когда Сибревком прекратил свое существование, Эйхе возглавил сибирскую партийную организацию, объединявшую к тому времени почти сто тысяч человек. И вероятно, ощутил себя таким же полноправным хозяином в Сибири, каким в масштабах Советского Союза чувствовал себя Сталин. Он и методы работы вождя усвоил быстро, проявлял исключительную жесткость при принятии и исполнении решений…
Бардину не были интересны слова Франкфурта о ночевке у самого Эйхе, и восхищение красавицей-женой не произвело на него впечатления. Не для этого ведь завел доверительный разговор Сергей Миронович. Он зря словами не разбрасывается. Значит, надо ждать развязки тягомотной беседы.
Франкфурт прошелся по кабинету. Это была любимая его привычка – как бы одновременно осматривать все темные углы.
– И вот представь: в конце июля второй секретарь, пятеро членов бюро крайкома, а также примкнувший к ним председатель контрольной комиссии обратились лично к товарищу Сталину с просьбой перевести Роберта Индриковича на хозяй-
ственную работу. Ребята сделали упор на то, что состояние здоровья первого секретаря отрицательно сказывается не только на работе бюро краевого комитета, но и на состоянии дел в Сибири…
Бардин вспомнил, что в середине лета действительно прошли слухи о том, что Эйхе перенес сложную операцию, связанную с гнойным аппендицитом. Видимо, тогда и случилась эта заваруха.
– Председатель крайисполкома Клименко рассчитывал, что в этих условиях основным претендентом на пост нового секретаря окажется он. И тоже поддержал подписантов.
– Да, так, к сожалению, бывает часто, – хмуро заметил Бардин.
Франкфурт на секунду задумался, оценивая его слова, и признал:
– Ты прав, Иван Павлович! Но чужой опыт никого не учит… Так вот, в то время Иосиф Виссарионович, находившийся на отдыхе в Мухалатке, телеграфировал замещавшему его товарищу Молотову дать достойный отпор Клименко со всей его шатией-братией. А Роберту Индриковичу, наоборот, оказать полное доверие. Это чтоб впредь неповадно было клеветать на честных работников и обманывать Центральный комитет…
Последние слова Франкфурта вызвали в Бардине неприятное чувство. Он понимал, что своим решением Сталин как бы примерил ситуацию на себя: создание прецедента смещения руководителя по инициативе снизу для него было опасным и недопустимым. А еще Бардин уловил явный намек на то, что и Франкфурт тоже не допустит, чтобы в его окружении кто-то мог решиться на подобный шаг.
Эта мысль не раз потом приходила Бардину в голову. Он понимал, что история с Эйхе – это пример, иллюстрация. Такому технарю, как он, Бардин, не стоит лезть в тонкие и опасные политические игры, которые ведет высокое партийное начальство. И завел Франкфурт с ним этот конфиденциальный разговор, скорее всего, в назидание.
...Вскоре было обнародовано, что в результате разделения Сибири на Западно-Сибирский и Восточно-Сибирский края Сибкрайком ВКП(б) в Новосибирске преобразован в Западно-Сибирский краевой комитет.
Новый орган практически полностью унаследовал организационную структуру и состав своего предшественника. Заговор против Эйхе провалился. Но это событие встряхнуло все руководящие кадры края, стало одним из факторов формирования в Сибири новой политической элиты. И имя Эйхе снова засияло на недосягаемой высоте.
КУЗНЕЦК. 1930. ГДЕ БУДЕМ ЖИТЬ?
Этого американцы не учли. Заокеанские спецы предполагали, что для обслуживания завода понадобится не более шести – восьми тысяч человек. Если считать с семьями, то нужен поселок примерно на двадцать пять тысяч, и его можно построить на склоне Старцевой горы – чуть выше расположения предприятия. Удобное и красивое место. Так казалось и тем, кто собрался обосноваться здесь на долгие годы.
Место будущего поселка обнесли знаками, указывающими, что любое самовольное строительство запрещено. Но прибывающий народ исхитрялся и невдалеке от этих вешек стал сооружать из подручных материалов незатейливые хибары. Тот, кто не мог или не хотел строить, спал летом в крытых телегах, в шалашах и палатках. Семейный народ старался застолбить место ближе к работе, мужики устраивали землянки.
На тачках и на горбу тащили бревна, плахи и рамы, оставшиеся после сноса прилегающих поселков. Гора за короткое время облысела совсем, даже валежник и тонкие стволы молодой осины и сосны народ унес для своих нужд – если не на строительство жилища, то на топливо.
Второй год стояли на склоне горы времянки для первостроителей завода, здесь же находился заезжий дом для командированных и гостей всякого ранга. А первую улицу на Верхней колонии заложили только в двадцать девятом и окрестили Тельбесской. Кто-то сначала предложил назвать ее в честь Ленина, но после споров почти все пришли к мнению, что правильнее, чем Тельбесская, названия нет.
Она стала не только первой, но и самой главной и наиболее заселенной улицей заводского поселка. На ней поставили почти сорок рубленых домов. Бардин обосновался в доме № 11. В самом конце улицы поселился начальник техотдела Григорий Казарновский.
Тельбесская как бы широким ручьем вытекала из обнесенной дощатым забором березовой рощи и вскоре стала центром жизни поселка. Ее строили с любовью и толком. Шла молодая тополиная аллея, а по обе стороны от нее протянулись дома в один и два этажа. Между ними были поставлены сараи. В больших оградах разместились огороды. Из некоторых сараев вскоре заквохтали куры, кое-где можно было увидеть кроликов, свиней, овец, гусей, коз.
Ниже Тельбесской проходила Коммунальная, тут же рядом Орлиная. Застраивались и другие улицы. Жители сами придумывали им названия. Но почти в каждом из них чувствовался дух будущего завода: Коксовая, Коллективная, Батарейная, Цеховая.
С архитектурной точки зрения особо выделялась улица Орлиная. Жилье на ней и на Тельбесской изначально предназначалось для руководящих работников завода – от директора и главного инженера до цехового начальства. Здесь старались строить по разным проектам. К примеру, ставили на Орлиной сборно-щитовые дома с площадью квартир до ста шестидесяти квадратных метров. В них на пол укладывался настоящий паркет, по просьбе будущих жильцов предусматривался даже зимний сад. Имелись и добротные подвальные помещения. А вот Коммунальная застраивалась двухэтажными каркасными домами барачного типа. Попроще и подешевле.
Верхняя колония, кажется, заполнила весь склон горы. И наступила пора переходить от нагромождения завалюх к строительству нормального поселка на Нижней колонии. Здесь к середине лета обитало уже около шестидесяти тысяч человек. Причем меньшая часть проживала в бараках, остальные ютились в палатках и шатрах, некоторые обосновались в землянках. Почти все старались занять место повыше, посуше, но ближе к воде. А ближайшей водой, которая поила людей, где можно было помыться и поймать рыбу, была река Аба. Абушка – так ее звали и местные, и приезжие.
Санитарные врачи были против любого жилищного строительства на территории, примыкающей к деревне Бессоново: здесь близ болота всегда грязь и сырость. А в тесноте неизбежны эпидемии. Выжить в такой обстановке могли не все, в первую очередь умирали дети.
Но большинство семей переселенцев не горело желанием покидать обжитые землянки, потому как в выстроенных домах и бараках наблюдалась страшная скученность. Руководство Кузнецкстроя никак не могло довести показатель жилой площади на человека хотя бы до трех квадратных метров.
Газеты честно писали о недопустимо скверных жилищных условиях людей, обитающих на Нижней колонии: землянки без оконных рам, двери сколочены из первых попавшихся под руку досок, а снаружи никак не утеплены; уборные построены кое-как и где попало, их недостаточно; мусор валяется на каждом клочке земли, не хватает помоек; нередко отходы быта и помои просто сваливаются в реку.
Внутри жилых помещений нисколько не лучше. Люди живут, но никому не жалуются: все в плохих условиях. Один рад – нет клопов, другой рад – еще не завелись крысы. У одних постоянно спертый воздух, у других безостановочная «вентиляция»: ветер свистит из каждой щели… А какая на улице грязь! Нет ни одного даже дощатого тротуара. Выходя на работу в чистых сапогах или ботинках, каждый поначалу ищет твердую, сухую тропинку, чтобы не запачкать обувь. Но так – до первой лужи. А потом человек, сжав зубы, идет уже прямо, не разбирая дороги…
Руководству стройки пришлось принять срочные меры по решению жилищного вопроса. За несколько месяцев на территории от заводоуправления до Абы были поставлены десятки одинаковых бревенчатых бараков. Другую сторону реки пока не трогали: там предполагалось построить настоящий Социалистический город.
На возведение деревянного городка сил у строителей хватило. Но ведь поселившемуся в нем народу нужны были и пекарни, и магазины, и бани, и парикмахерские.