Оленин и оторопело уставился на Ефимцева.
– Вы зачем балуетесь? – только и успел произнести старик.
Ефимцев подпрыгнул, поджал ноги. Петля съехала, затянулась у него под носом. От резкой боли Ефимцев взвизгнул, так что у Оленина зазвенело в голове и заложило уши.
– Прекратить! – закричал старик первое, что пришло на ум.
Ножки древней стремянки разъехались, Ефимцев вместе со стремянкой рухнул на пол. Раздался грохот, после которого наступила тишина, и в ней отчетливо стали слышны шаги прохожих по тротуару и далекий крик ребенка.
Оленин растерянно подошел к несостоявшемуся самоубийце. Осторожно тронул за плечо, потряс:
– Вы что?.. Эй! Вы как?.. Живы?
От вопроса к вопросу голос его креп и наконец налился гневом.
– Вы что творите? – загремел он. – Вон! Вон отсюда!
Оглушенный падением и криком, Ефимцев зашевелился под стремянкой и, не разбирая дороги, пополз на четвереньках. За ним со скрежетом волочилась лестница.
– Стоять! – рявкнул старик.
Шипя от отвращения, Оленин снял с Ефимцева петлю. Поднял стремянку, отвязал веревку. Осмотрел, пригладил растрепавшиеся нити, бережно убрал в полиэтиленовый пакет.
Ефимцев сидел на полу, держась за распухающий нос. На лице его застыло разочарование.
Оленин лез по стремянке к верхней полке и нервически бормотал:
– Дошла страна! Явилось поколение! Повеситься не умеют. Господи, откуда ж столько идиотов на Русь нанесло? Бедная ты моя Родина-мать... Родина слонов и идиотов. За нос себя подвесить решил. За нос! Это надо додуматься! Вот же больная фантазия!.. – Он повернулся и с высоты обратился к пребывающему в прострации Ефимцеву: – Вон отсюда, я сказал! Дилетант! Слабак! Недоразумение! Вон!
Видя, что Ефимцев не собирается выходить из отупения, Оленин спустился, решительно взял его жесткой птичьей лапой за шиворот. Поднял на ноги и повел, а скорее потащил к двери, изрыгая сдавленным голосом проклятия:
– Вон! Короед рязанский! Тля! Святотатец!..
Выкинув поэта за дверь, порывисто и яростно выпил стопку водки. Но водка не только не успокоила волнение, но словно бы даже разбередила еще сильнее. Старик ходил по квартире, потрясая руками и хватаясь за голову.
– Это он что, по-настоящему? А если бы?.. Если бы смог? А? Ну, если получилось бы? Идиот. Ему ведь лет двадцать – двадцать пять, да? Такой молодой... И уже такой идиот. Мать у него, наверное, есть. Отец... – Тут он оглянулся на портреты детей, которые эксцентричной мадам Жуковой показались похожими на вырезки из журнала «Огонек». – А он, глядите-ка, вешаться собрался. Им-то каково будет? Подумал он? Какой же дурак! Ах какой дурак! Молодой, высокий, поэт. Что ж не жить-то? Экая бестолочь. И главное, почему у меня? Места другого нет? В России столько деревьев! Миллионы, миллиарды деревьев! Казалось бы, выбирай любое – и вперед. Нет, ему надо было у меня, антиквара Оленина, в квартире повеситься! Мало мне своих забот.
Он остановил свое хаотичное мельтешение, посмотрел на дверь. Прислушался – тишина.
– Вот ушел куда-то. Куда? А я тоже хорош...
Из-за двери послышался то ли стон, то ли вой. Звук нарастал, и голос становился все более узнаваемым. Оленин заглянул в глазок. Увидеть никого не смог: должно быть, Ефимцев уселся прямо на пол, привалившись спиной к двери.
Оленин в негодовании всплеснул руками, ударил по двери ладонью:
– Прекратите выть! Слышите?
Вой качался в подъезде, напоминая то ли плач, которым заходились вдовы на похоронах в прошлом веке, то ли колыбельную.
– Я вам говорю! Прекратите выть!
Он потоптался возле двери.
– Чертова бездарность, – сказал он негромко. – Даже воет как-то неинтересно. Будто другой бездарности подражает.
Оленин в негодовании приоткрыл дверь, вой стал гораздо громче: дверь была толстая, будто действительно сделанная на случай ядерной
войны.
– Я... Я милицию сейчас вызову! Прекратите выть! – крикнул он в открывшуюся щель. – Как шакал, ей-богу! Замолчите! Перед соседями неудобно. А, черт...
Он скинул цепочку, распахнул дверь.
Из приоткрытой соседней двери за ним с любопытством наблюдала сморщенная старушечья мордочка.
– Извините за шум! – рявкнул на нее Оленин и, взявшись обеими руками за шиворот, втащил Ефимцева обратно в квартиру.
Протащил гостя по комнате, усадил на стул. Задыхаясь от усилий, оперся руками о стол и закрыл глаза.
Ефимцев, длинный, безвольный, сидел, похожий на оплывшую свечу, и продолжал причитать:
– Ничего не сумел в жизни. Ничего. Даже повеситься и то не смог. Бездарь. Неудачник. Как жил ничтожеством, так и...
Оленин даже растерялся от таких самобичеваний. Сипя и задыхаясь, попытался успокоить:
– Ну, ладно, ладно... Что вы так... Это лишнее, не надо. Подумаешь, повеситься не смог. Бывают в жизни ситуации и похлеще.
Голова работать отказывалась.
– Вот, выпейте, – сказал он, не зная, чем еще один человек может помочь другому. – Пейте, пейте. Водка полезна. Бывает...
Ефимцев выпил, закашлялся, из чего стало видно, что пьет он редко.
– Закусите.
– Кто ж водку сухарем закусывает... – произнес Ефимцев между всхлипами.
– Это хлеб. Подсох просто, – уточнил Оленин.
– Ничтожество. Мелочь. Таракан...
Оленин, приняв оскорбления на свой счет, что часто случается с людьми, наделенными воспаленной гордостью, гневно выпрямился, намереваясь дать отпор проходимцу.
– ...Поэтишка, – добавил Ефимцев.
Оленин, поняв, что не он мишень для оскорблений, облегченно вздохнул и постарался спрятать свой несостоявшийся порыв за участливостью.
– У вас что-то случилось? – спросил он.
– Нет, ничего! – ответил Ефимцев. – Понимаете, в том-то и дело, что ничего у меня не случилось! Мне двадцать два года, а у меня до сих пор ничего в жизни не случилось! Ни любви, ни признания, ни взлетов, ни падений – ничего! Даже трагедий серьезных в жизни не было!
– Вам что, трагедий не хватает? – скривился Оленин.
– Нет... Не в трагедиях дело, конечно. Просто жизнь как тряпка. Безвкусная, бесформенная, бесконечная тряпка. Влажная, теплая... И вот я жую ее, жую. Зачем? Не знаю! Не хочу я такую жизнь! Понимаете? Я поэт. Я стихи пишу. А они выходят тусклые, вялые, как... Как рыбы потрошеные. Бывает, конечно, блеснет что-то, и кажется: вот еще чуть-чуть – и из меня хлынет большое, горящее, настоящее. И небо развернется, как свиток... Помните, в Апокалипсисе? Там небо сворачивается, как свиток, а я все жду, когда оно развернется, как свиток. Жду, жду... А жизнь уходит. Кровь остывает. Вот Есенин... Мне кажется, когда он писал, то не касаясь земли ходил и воздух вокруг него звенел. А от моих стихов только... пятки чешутся...
– И что же вы, думали, если на его веревке повеситесь, откроется вам что-то? Бездны распахнутся? Прямо под пятками... – Оленин не мог удержаться от того, чтобы не съязвить.
– Да ничего я не думал! – махнул нехотя рукой Ефимцев. – Хотя... Нет, думал, конечно. Думал. Надеялся если не в стихах к нему приблизиться, так хоть в смерти где-то рядом встать. Меня ведь, знаете, даже не печатают почти. Один раз напечатали, да и то словно поиздеваться решили. Наша местная газетенка... Бумага плохая, шрифт скособочен. Стихи на последней странице были, с правой стороны колонка. Так у них там край пропечатался плохо, концов строчек видно не было. Какие-то обрывки фраз, без рифмы, без смысла. «Когда мне гру... И льет печа... В полнеба го... На серый ту...» Впечатляет? Надо мной потом все эти наши рязанские недопоэты издевались. – он скособочил лицо и, кривляясь, проскрипел: – А почитай-ка, брат Ефимцев, что-нибудь из своего классического: «Офелий ру... И лилий ку...» Смешно, правда?
– Очень, – с самым серьезным видом согласился Оленин. – Погодите, я вам сейчас одну вещь покажу...
Он открыл гроссбух, пошелестел страницами и отправился к полкам. Снова полетела пыль, раздалось мелкое кошачье чихание.
– Вот, «Новый журнал для всех», – наконец вернулся он к гостю. – Тысяча девятьсот пятнадцатого года. Читайте.
Ефимцев принялся покорно читать:
– Потонула деревня в уха... Заслонили избенки ле... Только видно, на кочках и впа... Как синеют кругом не... Есенин, «Русь».
Ефимцев умолк, дочитывая стихотворение про себя.
– Видите? – сказал Оленин, протягивая руку за журналом. – Не вы первый, не вы последний.
Ефимцев вернул журнал и неловко спросил:
– А вы знаете легенду про эту веревку?
– Не люблю легенд, – поморщился Оленин. – Им нельзя доверять.
– Да, я понимаю. Но это очень интересная легенда. Говорят, что на этой же веревке повесилась Марина Цветаева.
– Чушь! Может, и Рылеева тоже на ней вешали?
– ...И еще с десяток менее известных и совсем никому не известных поэтов на ней же... Эту веревку еще называют «веревкой русских поэтов». Говорят, она ходит по стране и собирает свой урожай.
Оленин нахмурился:
– Ну, вообще, она действительно... Вся боль и ужас. Но чтобы и Есенин, и Цветаева, и еще с десяток... Нет, не думаю, – отмахнулся он.
– Я, наверное, пойду, – сказал Ефимцев.
– Не смею задерживать, – не скрывая облегчения, произнес хозяин.
Когда Ефимцев уже подошел к двери, Оленин приказал:
– Стойте.
Гость покорно остановился, вопросительно глядя на старика. Оленин пожевал губами.
– Скажите, молодой человек, про музей и миллион пятьсот тысяч вы наврали?
– А я сказал про миллион и пятьсот тысяч?
– Да.
– Извините... Так вышло. Я, как веревку увидел, сам не свой стал. Не понимал, что говорю и делаю.
Оленин понимающе-неодобрительно кивнул.
– Жаль...
– Скажите, а почему у вас часы стоят? – внезапно спросил самоубийца-неудачник, глядя на мрачный ящик в углу. – Сломаны?
– Нет. Просто не терплю звука идущих часов.
Проводив Ефимцева, Оленин прошептал: «Душно». Открыл окна и до самого вечера сидел, наблюдая, как ветер приносит красные кленовые листья и они, словно звезды на морское дно, ложатся на пол его квартиры. Он поднял за черешок один лист, смотрел сквозь него на свет, поиграл им. Потом засунул в карман на груди, и тот торчал оттуда, как бутоньерка. Выпил водки, съел сухарь, который предлагал Ефимцеву, проворчал: «Не понимаю, что ему не понравилось».
Листья с шорохом перемещались по полу, льнули к ногам старика, будто играющие дети животных – щенки или котята. Он разговаривал с ними, говорил, что скоро зима, но и зима пройдет, будет лето, но оно тоже пройдет, и так будет продолжаться долго-долго, но это неправильно, это в корне неверно, и тут надо что-то менять, иначе слишком многое зря, и, возможно, вообще не стоило и начинать всю эту суету... Листья – хорошие слушатели, они не возражали Оленину, одобрительно шуршали, разбредаясь по углам квартиры, будто подыскивая место для зимовки. В окна влетали новые...
В воздухе носилось едва ощутимое, тонкое, как трещина во льду, предчувствие зимы.
Окончание следует.
– Вы зачем балуетесь? – только и успел произнести старик.
Ефимцев подпрыгнул, поджал ноги. Петля съехала, затянулась у него под носом. От резкой боли Ефимцев взвизгнул, так что у Оленина зазвенело в голове и заложило уши.
– Прекратить! – закричал старик первое, что пришло на ум.
Ножки древней стремянки разъехались, Ефимцев вместе со стремянкой рухнул на пол. Раздался грохот, после которого наступила тишина, и в ней отчетливо стали слышны шаги прохожих по тротуару и далекий крик ребенка.
Оленин растерянно подошел к несостоявшемуся самоубийце. Осторожно тронул за плечо, потряс:
– Вы что?.. Эй! Вы как?.. Живы?
От вопроса к вопросу голос его креп и наконец налился гневом.
– Вы что творите? – загремел он. – Вон! Вон отсюда!
Оглушенный падением и криком, Ефимцев зашевелился под стремянкой и, не разбирая дороги, пополз на четвереньках. За ним со скрежетом волочилась лестница.
– Стоять! – рявкнул старик.
Шипя от отвращения, Оленин снял с Ефимцева петлю. Поднял стремянку, отвязал веревку. Осмотрел, пригладил растрепавшиеся нити, бережно убрал в полиэтиленовый пакет.
Ефимцев сидел на полу, держась за распухающий нос. На лице его застыло разочарование.
Оленин лез по стремянке к верхней полке и нервически бормотал:
– Дошла страна! Явилось поколение! Повеситься не умеют. Господи, откуда ж столько идиотов на Русь нанесло? Бедная ты моя Родина-мать... Родина слонов и идиотов. За нос себя подвесить решил. За нос! Это надо додуматься! Вот же больная фантазия!.. – Он повернулся и с высоты обратился к пребывающему в прострации Ефимцеву: – Вон отсюда, я сказал! Дилетант! Слабак! Недоразумение! Вон!
Видя, что Ефимцев не собирается выходить из отупения, Оленин спустился, решительно взял его жесткой птичьей лапой за шиворот. Поднял на ноги и повел, а скорее потащил к двери, изрыгая сдавленным голосом проклятия:
– Вон! Короед рязанский! Тля! Святотатец!..
Выкинув поэта за дверь, порывисто и яростно выпил стопку водки. Но водка не только не успокоила волнение, но словно бы даже разбередила еще сильнее. Старик ходил по квартире, потрясая руками и хватаясь за голову.
– Это он что, по-настоящему? А если бы?.. Если бы смог? А? Ну, если получилось бы? Идиот. Ему ведь лет двадцать – двадцать пять, да? Такой молодой... И уже такой идиот. Мать у него, наверное, есть. Отец... – Тут он оглянулся на портреты детей, которые эксцентричной мадам Жуковой показались похожими на вырезки из журнала «Огонек». – А он, глядите-ка, вешаться собрался. Им-то каково будет? Подумал он? Какой же дурак! Ах какой дурак! Молодой, высокий, поэт. Что ж не жить-то? Экая бестолочь. И главное, почему у меня? Места другого нет? В России столько деревьев! Миллионы, миллиарды деревьев! Казалось бы, выбирай любое – и вперед. Нет, ему надо было у меня, антиквара Оленина, в квартире повеситься! Мало мне своих забот.
Он остановил свое хаотичное мельтешение, посмотрел на дверь. Прислушался – тишина.
– Вот ушел куда-то. Куда? А я тоже хорош...
Из-за двери послышался то ли стон, то ли вой. Звук нарастал, и голос становился все более узнаваемым. Оленин заглянул в глазок. Увидеть никого не смог: должно быть, Ефимцев уселся прямо на пол, привалившись спиной к двери.
Оленин в негодовании всплеснул руками, ударил по двери ладонью:
– Прекратите выть! Слышите?
Вой качался в подъезде, напоминая то ли плач, которым заходились вдовы на похоронах в прошлом веке, то ли колыбельную.
– Я вам говорю! Прекратите выть!
Он потоптался возле двери.
– Чертова бездарность, – сказал он негромко. – Даже воет как-то неинтересно. Будто другой бездарности подражает.
Оленин в негодовании приоткрыл дверь, вой стал гораздо громче: дверь была толстая, будто действительно сделанная на случай ядерной
войны.
– Я... Я милицию сейчас вызову! Прекратите выть! – крикнул он в открывшуюся щель. – Как шакал, ей-богу! Замолчите! Перед соседями неудобно. А, черт...
Он скинул цепочку, распахнул дверь.
Из приоткрытой соседней двери за ним с любопытством наблюдала сморщенная старушечья мордочка.
– Извините за шум! – рявкнул на нее Оленин и, взявшись обеими руками за шиворот, втащил Ефимцева обратно в квартиру.
Протащил гостя по комнате, усадил на стул. Задыхаясь от усилий, оперся руками о стол и закрыл глаза.
Ефимцев, длинный, безвольный, сидел, похожий на оплывшую свечу, и продолжал причитать:
– Ничего не сумел в жизни. Ничего. Даже повеситься и то не смог. Бездарь. Неудачник. Как жил ничтожеством, так и...
Оленин даже растерялся от таких самобичеваний. Сипя и задыхаясь, попытался успокоить:
– Ну, ладно, ладно... Что вы так... Это лишнее, не надо. Подумаешь, повеситься не смог. Бывают в жизни ситуации и похлеще.
Голова работать отказывалась.
– Вот, выпейте, – сказал он, не зная, чем еще один человек может помочь другому. – Пейте, пейте. Водка полезна. Бывает...
Ефимцев выпил, закашлялся, из чего стало видно, что пьет он редко.
– Закусите.
– Кто ж водку сухарем закусывает... – произнес Ефимцев между всхлипами.
– Это хлеб. Подсох просто, – уточнил Оленин.
– Ничтожество. Мелочь. Таракан...
Оленин, приняв оскорбления на свой счет, что часто случается с людьми, наделенными воспаленной гордостью, гневно выпрямился, намереваясь дать отпор проходимцу.
– ...Поэтишка, – добавил Ефимцев.
Оленин, поняв, что не он мишень для оскорблений, облегченно вздохнул и постарался спрятать свой несостоявшийся порыв за участливостью.
– У вас что-то случилось? – спросил он.
– Нет, ничего! – ответил Ефимцев. – Понимаете, в том-то и дело, что ничего у меня не случилось! Мне двадцать два года, а у меня до сих пор ничего в жизни не случилось! Ни любви, ни признания, ни взлетов, ни падений – ничего! Даже трагедий серьезных в жизни не было!
– Вам что, трагедий не хватает? – скривился Оленин.
– Нет... Не в трагедиях дело, конечно. Просто жизнь как тряпка. Безвкусная, бесформенная, бесконечная тряпка. Влажная, теплая... И вот я жую ее, жую. Зачем? Не знаю! Не хочу я такую жизнь! Понимаете? Я поэт. Я стихи пишу. А они выходят тусклые, вялые, как... Как рыбы потрошеные. Бывает, конечно, блеснет что-то, и кажется: вот еще чуть-чуть – и из меня хлынет большое, горящее, настоящее. И небо развернется, как свиток... Помните, в Апокалипсисе? Там небо сворачивается, как свиток, а я все жду, когда оно развернется, как свиток. Жду, жду... А жизнь уходит. Кровь остывает. Вот Есенин... Мне кажется, когда он писал, то не касаясь земли ходил и воздух вокруг него звенел. А от моих стихов только... пятки чешутся...
– И что же вы, думали, если на его веревке повеситесь, откроется вам что-то? Бездны распахнутся? Прямо под пятками... – Оленин не мог удержаться от того, чтобы не съязвить.
– Да ничего я не думал! – махнул нехотя рукой Ефимцев. – Хотя... Нет, думал, конечно. Думал. Надеялся если не в стихах к нему приблизиться, так хоть в смерти где-то рядом встать. Меня ведь, знаете, даже не печатают почти. Один раз напечатали, да и то словно поиздеваться решили. Наша местная газетенка... Бумага плохая, шрифт скособочен. Стихи на последней странице были, с правой стороны колонка. Так у них там край пропечатался плохо, концов строчек видно не было. Какие-то обрывки фраз, без рифмы, без смысла. «Когда мне гру... И льет печа... В полнеба го... На серый ту...» Впечатляет? Надо мной потом все эти наши рязанские недопоэты издевались. – он скособочил лицо и, кривляясь, проскрипел: – А почитай-ка, брат Ефимцев, что-нибудь из своего классического: «Офелий ру... И лилий ку...» Смешно, правда?
– Очень, – с самым серьезным видом согласился Оленин. – Погодите, я вам сейчас одну вещь покажу...
Он открыл гроссбух, пошелестел страницами и отправился к полкам. Снова полетела пыль, раздалось мелкое кошачье чихание.
– Вот, «Новый журнал для всех», – наконец вернулся он к гостю. – Тысяча девятьсот пятнадцатого года. Читайте.
Ефимцев принялся покорно читать:
– Потонула деревня в уха... Заслонили избенки ле... Только видно, на кочках и впа... Как синеют кругом не... Есенин, «Русь».
Ефимцев умолк, дочитывая стихотворение про себя.
– Видите? – сказал Оленин, протягивая руку за журналом. – Не вы первый, не вы последний.
Ефимцев вернул журнал и неловко спросил:
– А вы знаете легенду про эту веревку?
– Не люблю легенд, – поморщился Оленин. – Им нельзя доверять.
– Да, я понимаю. Но это очень интересная легенда. Говорят, что на этой же веревке повесилась Марина Цветаева.
– Чушь! Может, и Рылеева тоже на ней вешали?
– ...И еще с десяток менее известных и совсем никому не известных поэтов на ней же... Эту веревку еще называют «веревкой русских поэтов». Говорят, она ходит по стране и собирает свой урожай.
Оленин нахмурился:
– Ну, вообще, она действительно... Вся боль и ужас. Но чтобы и Есенин, и Цветаева, и еще с десяток... Нет, не думаю, – отмахнулся он.
– Я, наверное, пойду, – сказал Ефимцев.
– Не смею задерживать, – не скрывая облегчения, произнес хозяин.
Когда Ефимцев уже подошел к двери, Оленин приказал:
– Стойте.
Гость покорно остановился, вопросительно глядя на старика. Оленин пожевал губами.
– Скажите, молодой человек, про музей и миллион пятьсот тысяч вы наврали?
– А я сказал про миллион и пятьсот тысяч?
– Да.
– Извините... Так вышло. Я, как веревку увидел, сам не свой стал. Не понимал, что говорю и делаю.
Оленин понимающе-неодобрительно кивнул.
– Жаль...
– Скажите, а почему у вас часы стоят? – внезапно спросил самоубийца-неудачник, глядя на мрачный ящик в углу. – Сломаны?
– Нет. Просто не терплю звука идущих часов.
Проводив Ефимцева, Оленин прошептал: «Душно». Открыл окна и до самого вечера сидел, наблюдая, как ветер приносит красные кленовые листья и они, словно звезды на морское дно, ложатся на пол его квартиры. Он поднял за черешок один лист, смотрел сквозь него на свет, поиграл им. Потом засунул в карман на груди, и тот торчал оттуда, как бутоньерка. Выпил водки, съел сухарь, который предлагал Ефимцеву, проворчал: «Не понимаю, что ему не понравилось».
Листья с шорохом перемещались по полу, льнули к ногам старика, будто играющие дети животных – щенки или котята. Он разговаривал с ними, говорил, что скоро зима, но и зима пройдет, будет лето, но оно тоже пройдет, и так будет продолжаться долго-долго, но это неправильно, это в корне неверно, и тут надо что-то менять, иначе слишком многое зря, и, возможно, вообще не стоило и начинать всю эту суету... Листья – хорошие слушатели, они не возражали Оленину, одобрительно шуршали, разбредаясь по углам квартиры, будто подыскивая место для зимовки. В окна влетали новые...
В воздухе носилось едва ощутимое, тонкое, как трещина во льду, предчувствие зимы.
Окончание следует.
