Владимир Каганов. Паломник в никуда. Воспоминания о Ф. Колмогорове. Повесть ч. 5
ГЛАВА 4. ВЕЛИКОМУЧЕНИК ФЕОКТИСТ
«От века и навек всего лишённый,
отверженец, ты – камень без гнезда.
Ты – неприкаянный, ты – прокажённый,
с трещоткой обходящий города.
…………………………………….
Ты беден, как весенний дождь блаженный,
который с кровель городских течёт;
как помысел того, кто без вселенной
в тюрьме годам и дням теряет счёт;
как тот больной, что счастлив на мгновенье,
перевернувшись на бок; как растенье,
у самых шпал цветущее в смятенье…
Ты беден, беден, как ладонь в слезах.
…………………………………………
От века и навек всего лишённый,
лицо своё ты прячешь. Ты – ничей,
как роза нищеты взращённый,
в блеск золота преображённый
сияньем солнечных лучей.
От всей вселенной отрешённый,
тяжёл ты слишком для других.
Ты воешь в бурю. Ты хрипишь от жажды,
как сломанная арфа. Вздрогнет каждый,
коснувшись ненароком струн таких.»
Райнер-Мария Рильке, Книга нищеты и смерти
Итак, в мае 1973 года я навестил Феоктиста в кемеровской психбольнице. Режим, против ожидания, был довольно свободным. Больных выпускали под присмотром медсестры на прогулку во двор, так что можно было спокойно посидеть в садике и поговорить. Фетис при встрече произвёл на меня неплохое впечатление. Меня порадовал его бодрый вид, полная сохранность сознания, ясность мышления и связность речи. Никакой явной патологии я не заметил. Правда, он довольно часто возвращался к религиозным темам, но говорил вполне разумно. Он жаловался на то, что ему не позволяют читать Библию, говорил о том, что в палате, где находится десять человек душевнобольных, трудно уединиться и сосредоточиться, трудно читать и заниматься. Рассказывал немного о нравах и порядках психбольницы, о формализме врачей, грубости и равнодушии персонала. Он даже шутил и, в общем, относился к своему положению с грустным юмором. Расспрашивал меня о знакомых, интересовался, что из новых книг появилось на прилавке. Ему только недавно закончили колоть инсулин, он рассказывал, какой это адский метод лечения. В скором времени его обещали выписать из больницы. Никаких особых планов у него не было, он собирался немного отдохнуть, придти в себя, а потом, возможно, поехать на Алтай. Просил достать ему пару нужных книг. Передавал всем знакомым привет, сожалел, что вряд ли сможет теперь возвратиться в Академгородок.
В итоге у меня сложилось впечатление, что в данном случае едва ли можно говорить о шизофрении в собственном смысле слова. Не являясь, разумеется, специалистом в области психиатрии, я решил поговорить с его лечащим врачом. Мне хотелось просто лучше разобраться в состоянии Феоктиста. Я увидел сравнительно молодого человека примерно моего возраста с серым усталым лицом, который за всю беседу ни разу не посмотрел мне в глаза. Я представился как друг Феоктиста и сказал, что меня беспокоит его заболевание и я хотел бы знать, каков диагноз и каков прогноз течения болезни. Врач совершенно бесцветным голосом, не глядя мне в глаза, сообщил, что у Ф. Колмогорова серьёзное психическое заболевание и с ним проводится необходимый курс лечения. Было в облике этого парня что-то настолько замученное и усталое, что я с невольной жалостью подумал: «Эх, милый, да тебя самого не мешало бы полечить…»
С мягкой настойчивостью я сказал ему, что я понимаю, что заболевание серьёзное, но меня интересует точный диагноз и возможность излечения. Вероятно, он почувствовал сострадание в тоне моего голоса и как-то даже слегка встрепенулся. «Вы кто будете по специальности?» – спросил он без всякого интереса, по-прежнему глядя в сторону. «Математик», – ответил я нейтрально. Это как будто его успокоило. «Шизофрения у вашего друга. Самая обычная шизофрения, – повторил он безучастно.– А об исходе говорить трудно. Будем надеяться на лучшее».
«Видите ли, – сказал я осторожно, – я знаю Феоктиста очень давно. Мне кажется, для подобного диагноза нет достаточных оснований. Вы проводили психологическое обследование? Пробовали применять психотерапию?» Едва заметная гримаса исказила его усталое лицо. Он сказал с лёгким раздражением: «Мы проводим все необходимые методы обследования и даём все нужные методы лечения. Шизофрения у вашего друга. Самая обычная шизофрения». «Хорошо, – сказал я успокоительно. – Шизофрения так шизофрения. У вас есть с ним психотерапевтический контакт, вы знаете его проблемы, вы общаетесь с ним?» Парень посмотрел совершенно стра отделения! – почти воскликнул он. – Я же тут работаю, как на конвейере! Где же мне взять времени на каждого, чтобы иметь с ним контакт!» Он сразу же спохватился. «Диагноз ставит консилиум врачей, не я один ,– словно оправдываясь, добавил он. – Диагноз поставлен, лечим, как обычно, как всех лечат». И он опять угас. Глядя на него с откровенной жалостью, я сказал: «Всего вам доброго. До свидания». «До свидания», – тускло ответил он и отвернулся.
Легко понять, что этот разговор меня мало порадовал. Я понял, что ждать квалифицированной врачебной помощи бедному Фетису не приходится. Даже в том случае, если диагноз поставлен правильно и лечение инсулином и аминазином действительно может как-то помочь, задача интеграции психики и коррекции сознания может быть решена только индивидуальной психотерапией. «Конвейерный метод» здесь к успеху не приведёт. А поскольку в наших условиях других методов практически быть не может, – врач ведь тоже живой человек и не способен тянуть за десятерых, – то никакой глубинной психотерапии Фетису не видать. Да и где взять такого врача, который смог бы провести психотерапию бедному Фетису на должном уровне понимания его внутренних проблем? (Ещё неизвестно, разрешил ли врач сам для себя эти проблемы…). Конечно, глушить больного инсулином намного проще – выйдет из комы, ну и хорошо, пусть сам решает свои проблемы.
Да, я знаю, что природа шизофрении до сих пор неизвестна, и рядовой советский врач не может знать больше мировых авторитетов. Как говорил К. Ясперс, «шизофренное качество» личности есть не просто патологический процесс, но прежде всего «способ переживания, постижимый в психологическо-феноменологическом плане, целый мир своеобразного психического существования…» Плохо только то, что развитие этого процесса ведёт к полному разрушению психических функций и полному распаду личности. Ведь, в сущности, основное шизофренное расстройство есть, главным образом, специфическое расстройство самого Я, то есть высшего интегративного уровня личности. Поэтому любые психофармакологические средства создают лишь предпосылку для подлинно корригирующей психотерапии, призванной восстановить целостную структуру Я и нарушенные способности к общению. И без такой психопомощи интеграция личности вряд ли возможна.
Кто же мог бы оказать нам с вами такую помощь? Удивительно, почему в нашем обществе, где так много бесполезных болтунов, якобы занимающихся «воспитательной работой», так мало психологов и психотерапевтов. Потребность в них огромна, в том числе в школах и вузах, потому что в наше время почти каждый человек в той или иной степени нуждается в квалифицированной помощи целителя человеческих душ. Раньше эту роль – плохо ли, хорошо ли – выполняли знахари, народные целители, шаманы, священники, теперь здесь зияет пустота. Людям не к кому обратиться за самой главной помощью – помощью в исцелении души. Не с кем посоветоваться о своих личных проблемах, негде найти понимание и поддержку. Вот когда дело дойдёт уже до явной психопатологии, до душевной болезни – тогда пожалуйста: вами займётся врач-психиатр, в ход пойдёт инсулин, аминазин и тому подобные средства «вправления мозгов». А пока вы ещё на пути к этому, вам некуда податься, не к кому обратиться… Разве что излить душу близкому другу за бутылкой водки… К чему это ведёт, известно… Наше поголовное российское пьянство – это старое народное средство психотерапии, утверждаю это вполне серьёзно. И пока незаменимое.
Я чувствую, что эта тема может завести меня очень далеко. Но раз уж я коснулся её, не удержусь от того, чтобы ещё раз не высказать мою старую мысль. Если бы вместо партийных функционеров и беспринципных политиканов и журналистов власть над умами общества получили бы люди, озабоченные душевным и нравственным здоровьем человека, мир во многом изменился бы к лучшему. Начинать надо с человека, с его души. Надо готовить первоклассных психологов и психотерапевтов. Надо изучать массовую психопатологию современного общества. И надо лечить его. В здоровом обществе психопаты типа Сталина или Гитлера никогда не оказались бы у власти. В здоровом обществе не техника, не бизнес, не политика, не покорение природы и овладение чудовищной энергией разрушения были бы в центре внимания, а живой человек и его душа, его здоровье и благополучие, его духовный рост.
В годы, когда бездуховность и безбожие стали обычным, массовым явлением в обществе, всякое обращение человека к Богу, к религии расценивается окружающими как аномалия, странность, чуть ли не нарушение психики. И, разумеется, среди психиатров, не верящих ни в Бога, ни в бессмертие души, такая точка зрения являлась общепринятой. Это воззрение не ново. Ещё религиозное обращение Паскаля некоторые пытались объяснить его помешательством. Так, например, Ламетри видел в Паскале «с одной стороны, гениального человека, а с другой – полусумасшедшего. Безумие и мудрость, – считал он, – имели в его мозгу свои отделения, или свои области, отделённые друг от друга так называемой косой». Очень глубокомысленное объяснение!
В случае с Феоктистом так же трудно установить границу между психической аномалией и религиозными чувствами, как и в случае с Паскалем. У каждого из них была своя «бездна»… Несомненно, вера в Бога сама по себе ещё не является признаком душевной болезни. Да, в любой религии можно найти многие болезненные явления, нередко на картину душевного заболевания накладывает отпечаток страстная вера больного, возможен бред на религиозной почве, страхи, фобии и так далее, – но сама по себе религия ещё не есть душевная болезнь. Иногда она даёт человеку такую духовную поддержку, какую не может дать ничто другое. Здесь, как и в любой другой сфере человеческой психики, всё зависит от душевной гармонии, от согласия человека с миром и самим собой. Болезнь есть нарушение гармонии, мира и согласия с окружающим миром, с людьми и самим собой. Я думаю, что если бы у Феоктиста появилась возможность найти покой и радушный приём в какой-нибудь братской общине, он не страдал бы так сильно и, возможно, обрёл бы душевное равновесие. Но такой возможности у него не было. У него не было ни духовного наставника, ни братской общины, которая могла бы его принять и поддержать. Мне трудно судить, почему он не нашёл близких себе по духу людей ни среди православных, ни среди старообрядцев. Возможно, он и не искал их. Ведь можно было уйти в монастырь или стать членом какой-нибудь общины. Но, похоже, ему никто не мог помочь. Ведь он ждал помощи свыше…
Выйдя из больницы, он оказался под опекой матери и сестры, которые следили за каждым его шагом и при малейшей странности его поведения грозили отправить его в больницу. Не имея рядом ни одного духовно близкого человека, он всё больше замыкался в себе. Он ещё пытался читать какие-то книги, много молился, совершал долгие прогулки по лесам и полям в окрестностях города, но что-то внутри его надломилось. Просветление и покой не приходили, зато всё чаще к сердцу подступало безысходное отчаянье. Он ясно видел, что в окружающем его мире для него нет места. Осенью 1973 года он опять попал в психбольницу.
Он пробыл там с 22 сентября по 1 декабря. Опять лечение инсулином и аминазином, опять постылые стены больницы, бред душевнобольных, придурочная трудотерапия, да тоскливый вой осеннего ветра за окном, а впереди – долгая сибирская зима, безысходность и отчаяние. В начале декабря я приехал в Кемерово в гости к родным и навестил Феоктиста. Внешне он мало изменился. Но состояние угнетённости и потерянности чувствовалось ещё острее, чем прежде. Ему дали группу инвалидности и назначили пенсию в 30 рублей. Это сильно затрудняло устройство на работу и не давало даже минимального обеспечения. (Через пару лет он отказался от этой пенсии, заподозрив, что сумма в 30 рублей не случайна – она, вероятно, намекает на 30 серебренников, которые Иуда получил за предательство Христа). Правда, он жил с матерью и сестрой, так что про- кормить его они могли. Но он тяготился их обществом и чувствовал себя зависимым и поднадзорным. Угроза опять оказаться в психушке висела теперь над ним постоянно, как дамоклов меч.
Я, как мог, попытался вернуть его к привычному для него кругу интересов, рассказал о своих летних поездках на юг, о наших знакомых, об Академгородке. Но я видел, что этой помощи ему хватит ненадолго. Он ждал помощи свыше, он молил Бога об этом, но небеса молчали. Он понимал, что он болен. Он не верил, что его смогут излечить. Я в это тоже не верил, но я надеялся на какой-то благотворный духовный импульс, который сможет преобразить его душу. Но в окружающей его среде такого импульса он получить не мог, а другие источники были закрыты. Я познакомил Феоктиста с Тамарой Васильевной Артемьевой, надеясь, что общение с ней благотворно повлияет на Фетиса. Тамара Васильевна, молодой ленинградский филолог, преподавала в местном университете русскую литературу и вела спецкурс по Достоевскому. Будучи глубоко верующим человеком, она старалась передать своим студентам духовную глубину христианской культуры, и вокруг неё собрался небольшой кружок преданных ей ребят, безгранично уважавших её. Я знал некоторых из них. Тамара Васильевна хорошо приняла Феоктиста, почувствовав в нём родственную душу, но Феоктист не стремился сблизиться с её кругом и редко бывал у неё. Заходил, главным образом, за литературой и тут же откланивался. Тамара Васильевна познакомила Феоктиста с Шурой Исаковой, которая увидела в Феоктисте истинно христианского подвижника и заботилась о нём как сестра (в то время она ещё училась в университете). Они жили в одном районе, и Феоктист позже нередко заходил к Шуре в гости, в её старый запущенный дом, где бывали самые разные люди – поэты, студенты, их друзья и подруги… Шура до последних дней опекала Фетиса и спасла часть его книг и архива.
Мне придётся опустить почти два года последующей жизни Феоктиста, поскольку я не имел в это время о нём почти никаких сведений. Знаю только, что это были годы странствий и скитаний. По его словам, он ездил в Москву, хотел получить аудиенцию у Патриарха, но, конечно, не смог получить её. Был в Троице-Сергиевской Лавре. Скитался какое-то время в Томске, жил где придётся, большую часть времени проводя в церкви. Ездил в Барнаул. Несколько раз попадал в психбольницу. Круг замкнулся, и дальше уже шло до одурения знакомое движение по кругу. В конце 1975 года он опять объявился в Новосибирске. Жил он сначала в городе, у какого-то сектанта по имени Андрей. Я был там один раз, по просьбе сестры Феоктиста. Помню дом за глухим двухметровым забором, большой двор, волкодава на привязи, Фетиса, встретившего меня в маленькой чистой комнатке. Потом он перебрался в Академгородок, поссорившись с Андреем. Знакомые тяготились общением с ним, поскольку и вид, и разговоры Фетиса носили отпечаток его болезненного состояния, и общаться с ним было трудно. Все, конечно, жалели его, но как ему помочь, никто не знал.
Весной 1976 года он уехал в Кемерово, а осенью опять вернулся в Академгородок. Жил сначала на летней даче в саду у Майи Л., которая приютила его. Там было тихо и живописно, он гулял, читал и молился в одиночестве и был доволен такой жизнью. Иногда он появлялся в Академгородке, заходил ко мне в гости, брал книги, расспрашивал о новостях, слушал музыку. А иногда он с загадочным видом читал отрывки из Нового завета (чаще всего из Апокалипсиса) или читал на память стихи. Например, из Гете:
«Кто одинок, того звезда
Горит особняком.
Кому охота, господа,
Общаться с дураком?»
С началом зимы жить на даче стало труднее, приходилось весь день топить крохотную железную печку и всё равно обогреть лёгкую летнюю дачу было невозможно. Всё чаще он приходил отогреться в городок, иногда оставался ночевать у знакомых, но потом уходил обратно. Потом, когда морозы стали невыносимы, он перебрался к Павлу Калинину, своему другу. Но у Павла была семья, жена и двое детей, и присутствие в доме странного, больного человека всем осложняло жизнь. В конце концов, Фетис ушёл от Павла, ночевал в подъездах и где придётся… В городке уже стали говорить о нём, как о бездомном бродяге. В конце концов, его забрали и отправили в известную психбольницу на Владимирской улице, что недалеко от вокзала. Мне об этом сообщила Майя Л.
Через несколько дней Феоктист сбежал из больницы к Борису Н., и тот отправил его домой, в Кемерово. Это было в январе 1977 года. Тяжело вспоминать это время, потому что всё яснее во всей этой истории обозначалась печать безысходности и безнадежности. Таинственная сила подчинила себе дух и сознание Феоктиста, и ни медицина, ни молитва, ни музыка, ни природа не могли снять это заклятие.
Вспоминаю свою последнюю встречу с ним. Это было в то время, когда он ещё жил на даче у Майи. Уже начались морозы, мела метель, повсюду лежал глубокий снег. Как всегда неловко ввалившись в комнату в своём заношенном тулупе и сапогах, Фетис долго не хотел садиться, долго отказывался от чашки чая, потом всё же присел и робко попросил проиграть ему финал Шестой симфонии П. И. Чайковского. Я поставил пластинку на проигрыватель, зазвучала музыка. О боже, как он вдруг зарыдал, как он упал на кровать, уткнувшись лицом в подушку, и рыдал хриплым, срывающимся голосом о своей загубленной, конченой жизни. Это была наша последняя встреча. Больше я его никогда не видел.
Сумеречная жизнь Феоктиста в Кемерово шла по уже знакомому замкнутому кругу: психушка – дом сестры – скитания – психушка. Летом он опять жил один в саду на даче. Иногда заходил в гости к Шуре Исаковой, к брату Андрею. Ходил обычно с большим рюкзаком за плечами, в котором были книги и тетради. И молитвой, и смирением, и духовным борением укрепляя свой дух и плоть, продолжал он взывать к Господу о великой милости и спасении. И прошёл свой крестный путь до конца, ибо всякий путь имеет свой конец.
А конец наступил осенью 1977 года. В самом конце октября Феоктист бродил, по своему обыкновению, за городом, по полям и перелескам. Давно облетела листва и пожухла трава, серая мгла заволокла небо, и сиротски-скупой снежок заметал опустевшие поля, да недружелюбно хлестал в лицо холодный ветер. Фетис забрёл уже довольно далеко от города, прошёл шахту Пионерку и, утомившись, присел отдохнуть под деревом. А встать уже не было сил. Сон затуманил глаза, сладкой истомой сковал окоченевшие члены. Там его и увидел проходивший мимо охотник. Сходил на Пионерку, вызвал «Скорую помощь», приехали, подобрали его, отвезли в больницу. Он был ещё жив, но совсем ослабел. Когда Феоктиста обследовали и сделали рентген, то обнаружили тяжёлую двустороннюю пневмонию. Перевезли в больницу на шахту Ягуновку, вызвали родных. Они ещё застали его живым. Он был очень слаб, но в сознании. Просил всех простить его, грешного, и не поминать лихом. И на четвёртый день умер. Это было 29 октября 1977 года. Я узнал о его смерти в середине ноября из писем сестры Анны и Шуры Исаковой. Рюкзак Феоктиста с тетрадями и книгами остался в больнице, где его за ненадобностью сожгли. Так что Шуре он уже не достался, когда она позже пришла за ним. Она сохранила лишь несколько книг и две тетради Феоктиста, которые потом передала мне.
Вот и отмучился Феоктист. Ну что здесь можно сказать и добавить? Перед простым и непреложным фактом смерти отступают все слова. И кто осмелится переступить черту незримой тайны: встречи смертной души с вечностью? Неведома сия тайна никому из смертных. Орфически-таинственно звучат слова Р. М. Рильке: «Всё завершённое возвращается к исконной глубине». («Сонеты к Орфею», 1, 19). И глубина безмолвствует в ответ на наши вопросы. Глубина не обязана отвечать нам – это мы на мгновение краткого полёта, из брызг и пены волн, смотрим в неё зачарованным взглядом, прежде чем вновь погрузиться в её всеобъемлющий мрак.
«Теперь же мы погружаемся в мрак, который выше ума, и здесь мы обретаем уже не краткословие, а полную бессловесность и бездействие мысли» (Дионисий Ареопагит, Таинственное богословие).
А ещё один человек, известный в своём кругу как Серый Волк, написал стихотворение «Памяти Феоктиста Колмогорова», которое я, с любезного разрешения автора, хочу здесь привести целиком.
Ветер в голых гуляет ветвях,
Шепчет ветер осенний: «Приляг,
На печали рукою махни,
Прислонись, отдышись, отдохни».
Белоснежны халаты берёз,
Ночью землю утюжил мороз,
И стерильна из листьев постель,
Долог пост и невидима цель…
Он присел, опираясь на ствол, –
Ветер снова беседу завёл,
И на фоне больничных небес
Всё реальнее призрачный лес.
Но ослабшее тело поднять
Не под силу уже… И опять
Ветер шепчет… Но тут он привстал
И, прорвавши последний оскал,
С хрипом выдохнул душу до дна:
«Отойди от меня, сатана!»
Вот и конец повести о Феоктисте. Спасибо всем, кто не забыл о нём. А уж он-то о нас не забудет.