3.
Нас перебросили в Афганистан поздней осенью, когда в Ташкенте деревья пожелтели, девушки фотографировались с плетеными корзинками, наполненными виноградом и гранатом, пацаны валялись на подушках опавших листьев, раскинув в стороны руки. Усадили на транспортные вертолеты МИ-6, которые мы называли коровами за громоздкое просторное брюхо.
Никто толком не знал, что нас ждет в Афганистане. Неизвестность всегда неприятно щекочет нервы. Солдаты маскировали свою тревогу шутками, анекдотами. Тон веселью задавал Гоша Токмашев с добродушным широкоскулым лицом и узкими черными азиатскими глазами. Из него, словно из автомата, выскакивали анекдоты. Он рассказывал постным, скучным голосом. Впечатление создавал смех, которым Гоша раскатывался после каждого своего анекдота. При этом его широкая грудь сотрясалась, а большая стриженая голова вздрагивала на плечах. Глядя на него, слушатели вначале сдержанно улыбались. Потом увлекались. Тогда хлопали в ладони, поддавали друг друга кулаками и ржали почем зря. Встревоженный пилот со своего места прикрикнул:
− Ребята, спокойнее! Машину завалите!
Смех угас, как свет в лампочке с убывающим электричеством. Я зажмурился и неожиданно для себя уснул под гул вертолета.
Проснулся от дружеского тумака в бок:
− Вахрамеич, просыпайся! Афган не проворонь!
Я, как годовалый ребенок, таращился в окно перед собой. Рваные клоки дыма неслись куда-то вверх за стеклянным квадратом. Вертолет снижался. Снижался. Здравствуй, Афган!
Какой суровый неприглядный край! От аэродрома на все четыре стороны разлеглась плоская, каменистая, с редкими зелеными островками равнина. Темное грозовое тесто широко обкладывало небо. Боевые вертолеты МИ-8, как сторожевые псы, вытянув хвосты, шныряли между тучей и землей.
Выбравшись из брюха «коровы», мы построились в длинную колонну и пошли месить сапогами раскисшую после дождя дорогу. Шагать было скучно, муторно. Я дернул Гошу за рукав шинели:
− Спой что-нибудь?
− Не могу. Слуха нет. Медведь на ухо наступил.
− Тогда выдай анекдот.
− Смеяться будешь – командир накажет.
С Гошей не сваришь каши. Я уставился на стриженый шишкастый затылок рослого, но очень худого парня, который передо мной так размахивал руками, словно старался их выдернуть из плеч. Я невольно рассмеялся. Он оглянулся и вопросительно уставился на меня.
− Гоша рассказал анекдот про овцу, которая никак не хотела на жаровню, – объяснил свой смех.
− Ну и как?
− Куда денется. Поджарили!
Через полтора часа мы приблизились к большому кишлаку. Возле глиняных стен восседали смуглые бородатые люди в белых чалмах. Когда мы поравнялись с ними, то увидели, что это старики. Они поворачивали к нам горбоносые, морщинистые лица и пристально смотрели немигающими глазами. За спинами старцев стояли дети в ярких рубашках.
Горчичная стена тянулась дальше. В одном месте впаянная в неё дверь распахнулась, из проема выскочила красивая девочка лет четырнадцати. Увидев нас, испуганно присела на корточки. Из двери вывалилась старуха в мятом разноцветном платье. Она что-то сказала девочке на своем языке. Та отрицательно мотнула головой. Она еще что-то сказала. Девочка насупилась, заблестела напряженно черными глазами. Старуха исподлобья посмотрела на солдат и решительно накрыла девочку подолом.
Гоша не удержался, хохотнул, колыхнув плечами:
− Розу оберегает!
Когда мы прошли метров двадцать, я оглянулся. Ни девочки, ни старухи уже не было. И снова топали по лысой равнине. Но почему-то она теперь не казалась мертвой, отталкивающей.
***
В трех километрах от кишлака раскинулся палаточный городок полка, оцепленный колючей проволокой и сторожевыми вышками. Меня приписали к взводу старшего лейтенанта Скрибунова. Было видно, что это опытный командир, похлебавший горячую кашу из раскалённого котелка войны, обстоятельный, неторопливый, не спешит с оценками, хорошо знает противника, его сильные и слабые стороны, умеет вести минную войну. При нем во взводе не было потерь саперов. Сам Скрибунов в первый год службы в Афганистане два раза подрывался, но остался жив. Его наградили орденами Красной Звезды и Красного Знамени.
Однообразное житье в палатках быстро надоедает. Через неделю я уже стал просить командира взять меня в рейд. Он отказывал:
− Успеешь навоеваться.
У каждого, кто воевал, была своя мера опасности. У сапера очень большая, поэтому нас называли смертниками.
Идешь во главе колонны, открытый всем ветрам и пулям. Разглядываешь каждый камешек, каждую ямку, прокалываешь щупом каждый сантиметр. Ошибся – и нет тебя на белом свете.
Опасность сторожит тебя в засадах. За убийство сапера духи получают 50000 долларов. Для них это золотое дно, которое они стараются выгрести до «песчинки».
На второй день, как только я прибыл в полк, мне вручили автомат. На всю жизнь запомнил его номер 813061. Его владелец, сапер, погиб на Мадрасе от пули из засады. Она пробила ему шею, залила кровью ремешок от автомата. Я целый день отшоркивал его от засохших пятен. Не спешил взводный брать меня в рейд.
И все-таки настал день, когда нас выстроили перед командирской палаткой, и Скрибунов, глядя в листок с фамилиями, который держал перед собой, буднично проговорил:
− Казак и Вахрамеев завтра на Мадрас.
У меня сердце подпрыгнуло к горлу и забилось там.
Маршрут до кишлака Мадрас был самым спокойным. На нем духи меньше, чем в других местах, терзали колонны огнем и минами. Сюда посылали новичков, чтобы они в относительно безопасной обстановке попробовали свои молочные зубы.
Меня с первых дней ошеломил напарник. С этим смуглым угрюмым парнем с гуцульскими усами я не разговаривал. После того, как наша группа новобранцев притопала в полк, случился неприятный для меня инцидент.
Тогда дневалил Гоша Токмашев. Сделал спустя рукава уборку в палатке. Не подмел, как следует, а сам куда-то смылся.
Я пришел вечером с занятий, тяжелый от усталости, снял сапоги, опрокинулся на койку и застыл в блаженстве отдыха. В этот момент в палатку ввалились остальные жильцы. Весь день они мотались по ущелью, гонялись за духами, выковыривая из «кротовых» щелей. У ребят был чумовой вид. Черные от загара, тощие, настоящий Бухенвальд, глаза провалились, на плечах автоматы, пулеметы с лентами патронов. От них пахло потом, перенапряженными нервами и смертью.
Казак бесцеремонно схватил меня за ноги, рывком развернул так, что я оказался поперек кровати.
− Чтобы через пять минут был порядок в палатке! − рявкнул он. Со мной никто так не разговаривал. Но тут вернулся развеселый Гоша с мокрым веником.
− Извините, ребята! Я виноват! − заорал он.− Сейчас пол заблестит, как паркетный. Будете гопак танцевать!
И стал расталкивать солдат, пробираясь ко мне.
Казак круче согнул шею, усталым движением стянул с себя лифчик боекомплекта и уже не обращал внимания на меня. Я на него тоже. После этого перестал с ним разговаривать.
Мне нравятся открытые веселые парни с юмором. Суровые молчуны, как Гуцул (так про себя я окрестил Казака), напоминают черневую тайгу. Идешь по кустам между деревьями и не знаешь, какая тварь из зарослей выскочит и набросится на тебя.
И вот теперь этого неприятного типа пристроили мне в напарники. Дед говорил: «В армии нет слов «хочу» или «не хочу», есть - «надо». Мне ничего не оставалось, как смириться с решением командира.
Когда закончилась вечерняя поверка, ребята после команды «Разойтись!» укатились, кто куда. Я подошел к взводному.
− Что взять с собой?
− Спать ложись. Утром Казак поможет тебе собраться.
Мне, конечно, не спалось. Через каждые полтора часа отдирал тяжелую голову от подушки и смотрел в угол палатки, где стояла кровать Казака. Тот спал, накрыв голову подушкой. Даже храпа не было слышно. У него железяки, что ли, вместо нервов? Потом я тоже стал таким. Из меня на операциях будто выгребали все внутренности. Казалось, кожа была натянута на пустоту. Соображал только перед минами.
Под утро сон все-таки придавил. Я провалился куда-то очень глубоко. Казаку пришлось хорошенько встряхнуть меня, чтобы извлечь из провала.
Бледное световое пятно вздрагивало в окошке. Но в палатке было еще очень темно. Я скорее почувствовал, чем увидел напарника возле своей кровати.
Сел, быстро оделся. Вдвоем неслышно выскользнули на улицу. Небо покрывали молочно-голубые печатки звезд. Горный воздух холодно прижался к щекам и окончательно отогнал от меня сон.
Мы заскочили в столовую, хорошо подзаправились, получили сухпайки и двинулись к оружейке в четырехместной палатке. Там хранились оружие и боеприпасы нашей роты. У входа торчал дежурный, запрокинув голову и раздирая рот в зевке.
− Духов проглотишь! – рявкнул Казак.
Дежурный захлопнул рот и уставился испуганно на нас. Я подумал о напарнике. У него, оказывается, с юмором все в порядке. У меня душа потеплела на градус. Тоже добавил жару часовому:
− По-моему, тебя обокрали. Патронов не досчитались.
Дежурный вновь открыл рот, соображая, каких патронов не хватает. Никто не брал их по счету. Пока его сонный мозг соображал, мы нырнули в палатку.
Оружейка освещалась мощной электрической лампой. Все было прекрасно видно, даже маркировка на автоматах. Мы сняли с себя вещмешки из брезента песочного цвета, поставили возле ящиков с патронами, а сами подошли к щупам, заостренным стальным стержням, сваленным в углу палатки. Я ждал, какой щуп подберет для меня опытный напарник. Тот присел на колени и стал аккуратно перебирать железки. Наконец протянул одну из них:
− Подержи!
Я удивленно хмыкнул: дед в точности также подбирал литовку для моей руки. У него было с десяток, самых разных по весу, по длине. Он находил косу, самую удобную для меня.
Щуп, который протянул Казак, оказался не тяжелым и не легким, то есть в самый раз. Я пофехтовал им, как рапирой, и оставил себе.
Потом открыли узкий, длинный, темно-зеленый ящик с патронами для автомата. В моей голове сидели десятки историй о солдатах, которым лишний патрон спасал жизнь в бою. Поэтому я старался нагрести этого добра как можно больше.
− С таким запасом ты не поднимешься на бэтээр, − сказал Казак.
Дед учил меня слушать опытных людей. «Все не охватишь своим умом, надо уметь пользоваться чужим!» − говорил он.
Пришлось лишние патроны высыпать обратно в ящик.
Обвешанные с ног до головы оружием, мы вышли из палатки. Я дружески хлопнул дежурного по плечу.
За время нашего пребывания в палатке, он умудрился снова закемарить. От моего толчка он так сильно вздрогнул, что чуть не упал. Удержав равновесие, пожелал нам счастливого пути.
− К черту! – дружно откликнулись мы.
Возле КПП стояли наготове бронетранспортер и две боевые машины пехоты. Около них, как муравьи, суетились мотострелки.
Наше место было на бронетранспортере. Я уверенно поставил ногу на колесо и потянулся рукой к скобе на броне. Чтобы дотянуться, надо было чуть-чуть приподняться. Нога не могла оторвать от земли шестьдесят три килограмма моего живого веса и тридцать снаряжения.
Я отступил, не зная, что делать.
Казак уже маячил на броне.
− Бросай рюкзак!
Это уже было по силам. Бросил. Вместе с рюкзаком перебрались наверх щуп и автомат. После этого, ушибив коленку о край борта и постанывая от боли, я все-таки взгромоздился на обшарканную бронированную холку.
К своему удивлению, среди мотострелков обнаружил серую благородную овчарку. Она уложила передние лапы на ноги веснушчатого сержанта в шапке и в куртке с черным меховым воротником. Тот ласково трепал густой шерстистый загривок собаки.
Я знал, что в Афганистане овчарки используются для разминирования дорог. Неужели меня с Казаком решили «усилить» псом?
Машины дружно загудели. Мы поехали. Мало удовольствия «кататься» на боевых машинах. Гудят до боли в барабанных перепонках. На каждой ямке встряхиваются, словно собаки, выскочившие из воды. Человек ко всему привыкает. Мы привыкли к нашим машинам, которые подвозили солдат, куда надо.
Пока мчались по равнине, цвет воздуха менялся на глазах. В него будто огромными порциями сливали воду, которая быстро растворяла темноту. Впереди открывалась толпа высоких сопок. Из земли словно высовывались головы древних воинов в шлемах. Я настолько загляделся на них, что перепугался, когда рядом раздался страшный грохот, и спрятался за поднятую крышку люка. Подумал, что духи напали на нашу бронегруппу. Поднял автомат, готовясь отстреливаться до последнего патрона, как почувствовал, что чья-то ласковая ладонь поглаживает мой затылок. Вскинул голову и увидел перекошенное от хохота лицо командира роты мотострелков.
И тут до меня дошло: попал впросак. Старые афганцы говорили, что опасные места вдоль дорог на всякий случай блокируются огнем. Слева невдалеке виднелись руины нескольких пуштунских домов. По ним бронегруппа из всего оружия вела огонь. Когда удобное для засады душманов место осталось позади, пушки и пулеметы смолкли, ротный деловито спросил меня:
− Шибко испугался?
− Шибко!
− Привыкай!
Колонна заползла в лощинку между двумя сопками, похожими на громадные желтые шары, врытые в землю, и остановилась. Казак оперся на мое плечо, встал и со вздохом сказал:
− Пошли, Вахрамеич, воевать!
Мое сердце так застучало, что я испуганно оглянулся. Не услышал ли кто? Мотострелкам было не до меня. Они целили автоматы на вершины сопок, с которых духи могли открыть огонь в любую секунду.
Казак ловко спрыгнул с брони, взмахнув автоматом и щупом, как крыльями. Таким же манером я слетел на землю. Рядом со мной упруго приземлился сержант, сильно подогнув ноги. Выпрямившись, он обернулся к машине, поднял руки и позвал:
− Рони!
Собака весила, видимо, прилично. Крепыш-сержант качнулся, чуть не опрокинулся на спину, когда с брони обрадованный Рони прыгнул ему на плечи. Удержавшись на ногах, сержант опустил собаку на край дороги.
Вчетвером мы двинулись вперед. Первым крался Рони, вынюхивая каждый сантиметр земли. Его ворсистый закругленный хвост сваливался то на один бок, то на другой. А за ним, как по кочкам, перемещался сержант. Прыгнет – остановится. Прыгнет – остановится. Сзади мы с Казаком щупами кололи дорогу.
Вдруг Казак нервно крикнул сержанту:
− Твой барбос пропустил мину! Проведи его снова возле той гильзы! − мой напарник острием щупа показал на ржавую пулеметную гильзу у помятой кормы подбитой бээмпэшки.
Рони спокойно переступил.
− Иди-ка ты со своим четвероногим дружком подальше! – ругнулся Казак и опустился на колени возле гильзы. Мягкими осторожными движениями разгреб пыль. Открылись спрессованные темно-серые камни. Исцарапывая в кровь пальцы, напарник вытаскивал их, как кирпичики из кладки, пока желто не блеснуло ребро «итальянки».
Макаронники отправляли в Афганистан самые паскудные мины. Шесть килограммов тротила в каждой. Взрыватель пневмомеханический, не- извлекаемый. Наедет машина на него, боек ударит капсюль. Лучше не видеть, что случается с людьми и техникой после этого.
Бывало, осматриваешь воронки на дорогах, поскользнешься, глянешь под ноги – оказывается, наступил на кусок мяса. Мне после этого страсть, как хотелось съездить по туристической путевке в солнечную Италию и положить «подарок» макаронников под… Колизей. Пусть почувствуют на собственной шкуре убийственную силу своего изделия.
Казак убрал маскировочный слой над миной. Под солнцем «итальяшка», способная подбросить тяжелый танк, заблестела чистыми маслянистыми боками, будто новенькая, словно только что вынутая из целлофановой упаковки.
Сапер сунул руку в карман бушлата, достал пачку тротила, похожую на кусок хозяйственного мыла, и осторожно водрузил на крышку. Теперь оставалось поднести огонек к «хвостику» и рвать когти. Тротил спровоцирует заряд мины.
Я бросился за корму бэтээра. Там уже переминались мотострелки, переговаривались, посмеивались, зыркая напряженными глазами на вершину сопки. Боком к бронированной задней стенке бэтээра сидел Рони, аккуратно подобрав хвост, и внимательно поглядывал на солдат. От движений глазных яблок бугрилась шкура на его мощном овальном лбу.
Сержант стоял рядом. Вид у него был сконфуженный. Краснея, оправдывался перед мрачным ротным:
− Мой Рони не мог схалтурить.
Подскочил запыхавшийся Казак. Его встретили уважительными взглядами, посторонились, освобождая удобное место за бронетранспортером. Иван поднял исцарапанные до крови пальцы к губам и стал обдувать ранки.
Конусом взлетел вверх огонь. На броне, как градины, запрыгали мелкие камни. От сильного звука у меня заложило уши. Я замотал головой.
После взрыва мотострелки вновь проворно оседлали бэтээр и ощетинились стволами автоматов. Сержант положил руку на широкий лоб Рони. Тогда Казак сказал проводнику:
− Не суетись. Сегодня мы управимся без тебя.
− Мой Рони! У него нюх. Он нашел сотню мин.
− Духи сегодня испортили твоего пса. Держи! – Казак вложил в пальцы сержанта ржавую пулеметную гильзу, которая валялась у мины. – Понюхай! Она какой-то гадостью обмазана.
Сержант поднес гильзу к носу, скривился и громко чихнул.
− Правда, вот сволочи! – обругал он душманов.
Когда мы отошли подальше от проводника с собакой, я спросил напарника:
− Как ты все-таки нашел мину? Она была здорово упакована в грунт.
У Казака зашевелились усы от улыбки.
− У меня в груди телефончик, подключенный к душманским минам. Как только подхожу к ним, они поднимают трубку, набирают мой номер и говорят: «Будь осторожнее, мы здесь!»
Я подумал: у моего напарника наконец прорезался юмор. Естественно, не поверил ему насчет телефонных переговоров. Но года не прошло на войне, как однажды тоже услышал голоса… мин.
Мы с напарником подошли к воронке после подрыва «итальяшки». Ямка была приличной. Можно было целый грузовик затащить в нее. Воронка противно воняла. Стараясь не дышать носом, я обошел по краю и окинул взглядом дорогу. Израненная, широким полукружьем, она уползала вперед за сопку. На ней отчетливо виднелись следы гусениц. Здесь явно совсем недавно проходил танк.
− Вахрамеич, пошарь следы! – пугнул меня голос Казака.
Вам приходилось бывать в хорошей деревенской парилке. Открываешь дверь, ныряешь. Тебя обжигает горячий туман. Такой же туман я почувствовал внутри себя. Ручьи пота побежали между лопатками, что-то случилось со зрением. Следы, которые за воронкой шли почему-то поперек дороги, я увидел, как сквозь запотевшее стекло. На ватных ногах пошел к первой боевой мине.
− Не держи так щуп! – спокойно наставлял рядом Казак.
Оказалось, что я держу щуп, как нас учили, под сорок пять градусов к земле. Это правильно! Наконечник щупа не ткнется во взрыватель на крышке мины. Но если мина вживлена в породу, то сбоку к ней со щупом не пробиться. Надо держать его, как посох, вертикально.
Казак подвел меня, словно слепого, к вмятинам от гусеницы танка, показал самую глубокую:
− Здесь пошукай!
У меня было такое ощущение, что меня отделили от своего тела. И это тело пальцами раскапывает пыль, затем выковыривает щебенку, укладывает пачку тротила на металлический корпус английской мины МК5, поджигает огнепроводный шнур и удирает за бэтээр. А сам я плутаю где-то в серой непроницаемой мгле.
Сознание и тело соединились уже на бронетранспортере, когда наша группа тронулась в путь, объезжая свежие воронки. Ребята хлопали меня по плечу, а умный Рони даже лизнул руку.
В полк мы вернулись вечером, когда солнце зацепило зубья гор и кровавые потоки из ран светила хлынули по отрогам. Возле КПП нас ждал Гоша Токмашев. Я бросил ему рюкзак, автомат, щуп. Сам, цепляясь носками сапог за выступы брони, сполз вниз. Встав на ноги, закачался. Чтобы не упасть, оперся на плечо Гоши. Мы, как два пьяных, двинулись к оружейке, чтобы сбросить с себя все лишнее.
Мой друг искоса поглядывал на меня. Ему не терпелось узнать о поездке. Я не в состоянии был пошевелить языком. Только когда Гоша спросил о Казаке, как он, - я поднял большой палец.
***
Рейды! Рейды! Рейды! Не успеваешь отдохнуть от одного, как посылают в другой. В каждом только чудо порой спасает. Самое печальное, теряешь друзей. Гошу Токмашева, тяжело раненного, увезли из части навсегда в госпиталь. Появился Саша Цыганков, беленький, веселый парень из Новосибирска, говорун и гитарист. На привалах вечерами, прежде чем уснуть, разжигали костер, сидели, глядя на огонь. Саша доставал свою гитару, пощипывал струны и тихо напевал самодельные солдатские песни.
На костре в дыму трещали ветки,
В котелках дымился теплый чай.
Ты пришел усталый из разведки,
Много пил и столько же молчал.
Лично я от его песен размокал, как сухарь в горячей воде. Становился грустным, мечтательным, любовался умопомрачительными афганскими звездами. Казалось, что они были низко подвешены над землей и неистово сверкали, словно снежинки под солнцем.
Устав от пения, Саша укладывал гитару возле себя на разостланный бушлат и с наслаждением отогревал пальцы. На минуту костер окольцовывало молчание. Потом кто-нибудь, чаще Валера Деревяшкин, квадратный, могучий и очень добрый механик-водитель БМР, упрашивал Цыганкова:
− Почитай, что девушки пишут тебе!
Настроение у ребят сразу же менялось. Они будто пропускали по стаканчику портвейна. Нежный жар приливал к сердцу каждого из нас. Все оживлялись, глаза заволакивались блестящей влажной пленкой. И вот уже градом сыпались на Цыганкова требования:
− Почитай!
С женским полом у нас было просто швах. Согласно законам природы, нам полагалась держаться возле девушек. Согласно другим законам мы «кантовались» очень далеко от них, за горами, за долами, возле мин. Бывало, как джигит верхом на бээмпэшке, проскочишь через кишлак и вдруг споткнешься взглядом о юную ханум. Глазеешь на неё, как на первое чудо света. А твои боевые друзья рядом совсем теряют голову. Одной рукой прижимают к животу автомат, а другой показывают на смуглянку и кричат, заглушая мотор:
− Смотри! Смотри!
Голод на общение с девушками мы утоляли с помощью переписки. У каждого из нас в записной книжке среди вкривь и вкось начертанных пометках о минах, о войне, таился заветный адресок.
Цыганков имел пять таких адресов. Ребята приставали к нему:
− Поделись! Зачем тебе столько?
Его светленькое маленькое лицо скукоживалось. Ему нравилось получать от разных девушек письма, а затем читать вслух избранные места. С этой привилегией он не хотел расставаться.
Саша по характеру был из тех людей, которые и на смертном одре юморят, а в письмах тем более. Тане Бочаровой из Омска он расписал, как ночами мы лихо развлекаемся в Кундузе, танцуем до упаду под новые диски. У нас в законе ансамбли ДШК и АГС.
Когда он уже был на БМР, ему протянули ответное письмо от Тани, которое он сунул в мешок и не мог достать в пути. На привале проворно слазил в нашу саперную машину, вернулся оттуда с конвертом, уселся, по-мусульмански поджав ноги. Раскрыл вчетверо сложенный тетрадный лист «в клеточку», беззвучно зашевелил губами. Наконец, рассмеявшись, сказал:
− Таня спрашивает, что за рок-группы ДШК и АГС выступают перед нами.
Мы грохнули так, что за горой всполошились «духи» и прострочили пулями густой черный воздух. Успокоившись, мы задумались. Есть же на свете счастливые люди, которые не слышат выворачивающую душу «музыку» крупнокалиберных пулеметов и автоматических гранатометов АГС.
***
В конце первого года службы за меня серьезно взялась малярия. Неделю провалялся в медбате. Там глотал горстями хинин, еще какие-то горькие таблетки. При выписке военврач, резкий на слово, внушал:
− Вот что, Вахрамеев, если не хочешь, чтобы тебя как красную девицу таскали на руках по горам, месяц не показывай нос из части.
После госпиталя ночь у меня прошла хорошо. Утром вновь зазнобило. Челюсти задергались, зубы застучали. Я крикнул Цыганкову, который дневалил:
− Подбрось еще одеяло.
Под двумя одеялами блаженная теплота разлилась по моему телу.
В это время в палатку ввалился прапорщик в новенькой форме и хромовых сапогах. Загорелый, с блестящими хитроватыми глазами, он напоминал бойца в центре картины Непринцева «Отдых после боя». У него даже панама была чуть сбита набок, придавая ему лихой жизнерадостный вид.
Прапорщик упруго подкатил к Цыганкову и протянул ему красную бугристую ладонь.
− Клади чек! – рявкнул он.
Дневальный растерялся от столь необычного приказа. Засуетился, спешно опуская руку то в один, то в другой карман. В конце концов, отыскал радужную бумажку у себя в тумбочке и отдал прапорщику. Тот согнул, разогнул толстые пальцы. Ладонь была пуста. Чек словно растворился в его коже.
Оставив Цыганкова с распахнутым от удивления ртом, прапорщик подошел к моей кровати, подобрал край одеяла с пола и сказал с легким поскрипывающим дыханием:
− Подымайся, Вахрамеев! Тебя кличет ротный.
И поплыл к двери, колыхая руками. Только взялся за металлическую скобу, раздался обиженный голос дневального:
− А чек, товарищ прапорщик?
− Ты оплатил за цирк.
Его перекошенное изумлением лицо было таким комичным, что я рассмеялся. Прапорщик расхохотался¸ вернул чек и выскочил из палатки.
Что самое поразительное, у меня поднялось настроение не столько от умения прапорщика обобрать солдата, сколько от фокуса, даже приступ малярии прошел. Я оделся. Чувствуя себя здоровым, отправился к командиру роты Шлыкову. Мы уважали его, только недоумевали, почему много лет он ходит в капитанах. Все волосы потерял. Голова у него была гладкой, как яичко. Выглядел он моложавым старичком. Командиром был умным, самостоятельным, не торопился выполнять глупые приказы сверху.
Однажды мы всем полком на бронетранспортерах катились по головокружительным горным дорогам в Файзабад на операцию. Перед опасными местами колонна замирала, выпуская вперед саперов для выявления мин.
Во время одной такой остановки, когда мы еще не успели спрыгнуть с БМР на дорогу, затрещала рация, и сквозь помехи прорвался металлический голос командира полка:
− Крот! (позывной ротного). Обороты! Обороты!
Капитан выключил рацию, спокойно сказал нам:
− Не обращайте внимания! Работайте без спешки.
Нашего ротного можно было убрать, как камень с дороги, но действовал он в любых обстоятельствах, согласно своему разумению. Может, поэтому не рос по службе, но зато сохранял жизнь солдат и свою.
По-настоящему мы оценили капитана Шлыкова, когда он уехал в Союз дослуживать. После него слаженные действия саперов разладились. Ребята стали ошибаться, безвозвратно терять товарищей.
Когда меня капитально ремонтировали в госпитале, они написали, что саперов совсем зачмурили – гоняют ставить ограждения, рыть землянки офицерам, а комендантский взвод, которому надо это делать, в праздности наедает неимоверные ряшки. У некоторых лица так раздулись, что, кажется, вот-вот лопнут и жирная сукровица потечет. При Шлыкове, слава богу, такого не было. Он решительно ограждал саперов от посторонней, не по профилю, работы.
Я зашел в едкую духоту каптерки. Капитан в свободной позе сидел за деревянным столом, склонив задумчивую голову над картой, расстеленной на столике. Увидев меня, он благодушно шлепнул ладонью по скамейке возле себя:
− Устраивайся!
Я присел и ухватился взглядом за острие красного капитанского карандаша, которое поползло по волнистой линии на карте.
− По этой дороге прокатишься до кишлака, − сказал он. – Впрочем, там от кишлака остались горки желтого глиняного мусора. К ним подвезут раненого с точки. Заберете его и назад. Путь близкий, всего километров десять, но опасный. Сегодня у мусульман праздник мщения. Вероятно, они будут караулить вас в развалинах, поэтому мины ищите на дороге перед ними.
− Кто командиром бронегруппы? – спросил я.
− Лейтенант Туркулов.
Этот лейтенант, похожий на упитанную женщину с гладким, слегка отекшим румяным лицом, всего лишь месяц назад прибыл командиром мотострелкового взвода. Не успев оглядеться, стал выставляться. При сорокаградусной жаре приказывал молодым солдатам застегивать воротничок на все пуговицы, следил, чтобы перед ним вытягивались и отдавали честь, как положено по Уставу, заставлял чистить ржавые патроны, которые потом отказывали в бою.
У меня не было желания ехать с неизлеченной малярией под командованием необстрелянного формалиста Туркулова. Такие офицеры, как он, редко показывали себя хорошо, когда прижимало.
Сперва я хотел увильнуть от поездки, сославшись на заболевание. Уже изготовился сказать об этом капитану, но тот упредил мой отказ.
− Кроме тебя и Токмашева, мне сейчас некого послать
Когда я, озадаченный, вернулся в родную палатку, Гоша сидел на табурете возле своей кровати и читал какую-то толстенную книгу. На мое появление отреагировал полным невниманием, даже глаз не поднял от страниц приключенческого романа.
− На сборы десять минут! – бросил я в пустоту пространства палатки. Достал из своей тумбочки спасительный стандарт хинина. Одну таблетку проглотил, морщась от горечи. Остальные сунул в карман. Вдруг приступ начнется в пути, тогда будет, чем от него отбиться.
Гоша – мрачный, ершистый, несносный в обыденной обстановке, но самый надежный в горах. Однажды мы с ним протискивались по козьей тропе в отвесной каменной стене ущелья к площадочке с замаскированным душманским зенитным пулеметом. Непроницаемый туман серым студенистым желе наполнял ущелье и не давал духам с другой стороны стрелять прицельно. Пули с жутким звоном рикошетили вокруг нас о камни.
Гоша не отставал от меня ни на шаг, сохраняя полное достоинства спокойствие. Мы чуть живые, искорябанные до крови, добрались до площадки, а потом разобрали пулемет и по частям затащили на вершину горы, где передали нашим мотострелкам. Те собрали машину и открыли огонь по духам.
И вот Гоша, готовый в горах на все подвиги, в палатке заворчал, с чувством закрыл и бросил книгу на кровать:
− Не дают отдохнуть по-человечески.
− Раненого надо доставить в медсанбат, − сказал я, наклоняясь над вещевым мешком. Гоша сразу же замолчал, будто захлебнулся горячим чаем. Когда у нас речь заходила о спасении человека, все остальные дела по боку.
И вот наша бронегруппа тронулась в путь.
Мы с Гошей сидели рядом с лейтенантом на головной бээмпэшке. Туркулов сперва шибко волновался, крутил головой, как перископом, выискивая глазами духов. Но вскоре его возбужденное внимание утихомирилось, он расслабился и даже время от времени прислонял острый подбородок к бронежилету, делая отчаянные усилия, чтобы не заснуть.
Более половины пути прошло без выстрелов, засад. Между тем равнина стала подниматься, наплывая на склон холма. Вдруг на его вершине вздулся черный пузырек и стремительно покатился вниз к нам навстречу, увеличиваясь в контуры машины ГАЗ-69.
Я оглянулся на безучастного, одуревшего от жары и монотонного движения лейтенанта и поднял руку:
− Приготовиться!
Мотострелки насторожили автоматы. Пушка нашей брони подвигалась, приспосабливаясь к подозрительной машине.
Газик за сто метров до бронегруппы испуганно шарахнулся в сторону и приютился на обочине. Брезент у него был убран, только ребра торчали. Под ними сидели афганцы в черных одеждах. Они упорно не смотрели на нас,отводя глаза в сторону. Только самый пожилой из них, с темной кожей, седыми пышными усами, почему-то уставился на меня, как на старого знакомого. Казалось, он сейчас приветливо махнет рукой и крикнет: «Привет!»
Я обернулся к лейтенанту:
− Духи!
− Не может быть, − скривился он и даже палец убрал со спускового крючка автомата. У меня глаза заслезились от возмущения. С колоннами грузов я проехал многие кишлаки и города Афганистана. В них были лишь сиротливые женщины, дети и слабосильные старики. Крепкие мужчины воевали в правительственной армии или в бандах оппозиции. Упитанные молодые лица пассажиров газика не вызывали сомнений.
Гоша придавил ладонью мое плечо и задышал мрачными словами в ухо:
− Если сегодня с этим лейтенантом не попадем в рай, считай, что мы еще раз поживем на этом свете.
Нас перебросили в Афганистан поздней осенью, когда в Ташкенте деревья пожелтели, девушки фотографировались с плетеными корзинками, наполненными виноградом и гранатом, пацаны валялись на подушках опавших листьев, раскинув в стороны руки. Усадили на транспортные вертолеты МИ-6, которые мы называли коровами за громоздкое просторное брюхо.
Никто толком не знал, что нас ждет в Афганистане. Неизвестность всегда неприятно щекочет нервы. Солдаты маскировали свою тревогу шутками, анекдотами. Тон веселью задавал Гоша Токмашев с добродушным широкоскулым лицом и узкими черными азиатскими глазами. Из него, словно из автомата, выскакивали анекдоты. Он рассказывал постным, скучным голосом. Впечатление создавал смех, которым Гоша раскатывался после каждого своего анекдота. При этом его широкая грудь сотрясалась, а большая стриженая голова вздрагивала на плечах. Глядя на него, слушатели вначале сдержанно улыбались. Потом увлекались. Тогда хлопали в ладони, поддавали друг друга кулаками и ржали почем зря. Встревоженный пилот со своего места прикрикнул:
− Ребята, спокойнее! Машину завалите!
Смех угас, как свет в лампочке с убывающим электричеством. Я зажмурился и неожиданно для себя уснул под гул вертолета.
Проснулся от дружеского тумака в бок:
− Вахрамеич, просыпайся! Афган не проворонь!
Я, как годовалый ребенок, таращился в окно перед собой. Рваные клоки дыма неслись куда-то вверх за стеклянным квадратом. Вертолет снижался. Снижался. Здравствуй, Афган!
Какой суровый неприглядный край! От аэродрома на все четыре стороны разлеглась плоская, каменистая, с редкими зелеными островками равнина. Темное грозовое тесто широко обкладывало небо. Боевые вертолеты МИ-8, как сторожевые псы, вытянув хвосты, шныряли между тучей и землей.
Выбравшись из брюха «коровы», мы построились в длинную колонну и пошли месить сапогами раскисшую после дождя дорогу. Шагать было скучно, муторно. Я дернул Гошу за рукав шинели:
− Спой что-нибудь?
− Не могу. Слуха нет. Медведь на ухо наступил.
− Тогда выдай анекдот.
− Смеяться будешь – командир накажет.
С Гошей не сваришь каши. Я уставился на стриженый шишкастый затылок рослого, но очень худого парня, который передо мной так размахивал руками, словно старался их выдернуть из плеч. Я невольно рассмеялся. Он оглянулся и вопросительно уставился на меня.
− Гоша рассказал анекдот про овцу, которая никак не хотела на жаровню, – объяснил свой смех.
− Ну и как?
− Куда денется. Поджарили!
Через полтора часа мы приблизились к большому кишлаку. Возле глиняных стен восседали смуглые бородатые люди в белых чалмах. Когда мы поравнялись с ними, то увидели, что это старики. Они поворачивали к нам горбоносые, морщинистые лица и пристально смотрели немигающими глазами. За спинами старцев стояли дети в ярких рубашках.
Горчичная стена тянулась дальше. В одном месте впаянная в неё дверь распахнулась, из проема выскочила красивая девочка лет четырнадцати. Увидев нас, испуганно присела на корточки. Из двери вывалилась старуха в мятом разноцветном платье. Она что-то сказала девочке на своем языке. Та отрицательно мотнула головой. Она еще что-то сказала. Девочка насупилась, заблестела напряженно черными глазами. Старуха исподлобья посмотрела на солдат и решительно накрыла девочку подолом.
Гоша не удержался, хохотнул, колыхнув плечами:
− Розу оберегает!
Когда мы прошли метров двадцать, я оглянулся. Ни девочки, ни старухи уже не было. И снова топали по лысой равнине. Но почему-то она теперь не казалась мертвой, отталкивающей.
***
В трех километрах от кишлака раскинулся палаточный городок полка, оцепленный колючей проволокой и сторожевыми вышками. Меня приписали к взводу старшего лейтенанта Скрибунова. Было видно, что это опытный командир, похлебавший горячую кашу из раскалённого котелка войны, обстоятельный, неторопливый, не спешит с оценками, хорошо знает противника, его сильные и слабые стороны, умеет вести минную войну. При нем во взводе не было потерь саперов. Сам Скрибунов в первый год службы в Афганистане два раза подрывался, но остался жив. Его наградили орденами Красной Звезды и Красного Знамени.
Однообразное житье в палатках быстро надоедает. Через неделю я уже стал просить командира взять меня в рейд. Он отказывал:
− Успеешь навоеваться.
У каждого, кто воевал, была своя мера опасности. У сапера очень большая, поэтому нас называли смертниками.
Идешь во главе колонны, открытый всем ветрам и пулям. Разглядываешь каждый камешек, каждую ямку, прокалываешь щупом каждый сантиметр. Ошибся – и нет тебя на белом свете.
Опасность сторожит тебя в засадах. За убийство сапера духи получают 50000 долларов. Для них это золотое дно, которое они стараются выгрести до «песчинки».
На второй день, как только я прибыл в полк, мне вручили автомат. На всю жизнь запомнил его номер 813061. Его владелец, сапер, погиб на Мадрасе от пули из засады. Она пробила ему шею, залила кровью ремешок от автомата. Я целый день отшоркивал его от засохших пятен. Не спешил взводный брать меня в рейд.
И все-таки настал день, когда нас выстроили перед командирской палаткой, и Скрибунов, глядя в листок с фамилиями, который держал перед собой, буднично проговорил:
− Казак и Вахрамеев завтра на Мадрас.
У меня сердце подпрыгнуло к горлу и забилось там.
Маршрут до кишлака Мадрас был самым спокойным. На нем духи меньше, чем в других местах, терзали колонны огнем и минами. Сюда посылали новичков, чтобы они в относительно безопасной обстановке попробовали свои молочные зубы.
Меня с первых дней ошеломил напарник. С этим смуглым угрюмым парнем с гуцульскими усами я не разговаривал. После того, как наша группа новобранцев притопала в полк, случился неприятный для меня инцидент.
Тогда дневалил Гоша Токмашев. Сделал спустя рукава уборку в палатке. Не подмел, как следует, а сам куда-то смылся.
Я пришел вечером с занятий, тяжелый от усталости, снял сапоги, опрокинулся на койку и застыл в блаженстве отдыха. В этот момент в палатку ввалились остальные жильцы. Весь день они мотались по ущелью, гонялись за духами, выковыривая из «кротовых» щелей. У ребят был чумовой вид. Черные от загара, тощие, настоящий Бухенвальд, глаза провалились, на плечах автоматы, пулеметы с лентами патронов. От них пахло потом, перенапряженными нервами и смертью.
Казак бесцеремонно схватил меня за ноги, рывком развернул так, что я оказался поперек кровати.
− Чтобы через пять минут был порядок в палатке! − рявкнул он. Со мной никто так не разговаривал. Но тут вернулся развеселый Гоша с мокрым веником.
− Извините, ребята! Я виноват! − заорал он.− Сейчас пол заблестит, как паркетный. Будете гопак танцевать!
И стал расталкивать солдат, пробираясь ко мне.
Казак круче согнул шею, усталым движением стянул с себя лифчик боекомплекта и уже не обращал внимания на меня. Я на него тоже. После этого перестал с ним разговаривать.
Мне нравятся открытые веселые парни с юмором. Суровые молчуны, как Гуцул (так про себя я окрестил Казака), напоминают черневую тайгу. Идешь по кустам между деревьями и не знаешь, какая тварь из зарослей выскочит и набросится на тебя.
И вот теперь этого неприятного типа пристроили мне в напарники. Дед говорил: «В армии нет слов «хочу» или «не хочу», есть - «надо». Мне ничего не оставалось, как смириться с решением командира.
Когда закончилась вечерняя поверка, ребята после команды «Разойтись!» укатились, кто куда. Я подошел к взводному.
− Что взять с собой?
− Спать ложись. Утром Казак поможет тебе собраться.
Мне, конечно, не спалось. Через каждые полтора часа отдирал тяжелую голову от подушки и смотрел в угол палатки, где стояла кровать Казака. Тот спал, накрыв голову подушкой. Даже храпа не было слышно. У него железяки, что ли, вместо нервов? Потом я тоже стал таким. Из меня на операциях будто выгребали все внутренности. Казалось, кожа была натянута на пустоту. Соображал только перед минами.
Под утро сон все-таки придавил. Я провалился куда-то очень глубоко. Казаку пришлось хорошенько встряхнуть меня, чтобы извлечь из провала.
Бледное световое пятно вздрагивало в окошке. Но в палатке было еще очень темно. Я скорее почувствовал, чем увидел напарника возле своей кровати.
Сел, быстро оделся. Вдвоем неслышно выскользнули на улицу. Небо покрывали молочно-голубые печатки звезд. Горный воздух холодно прижался к щекам и окончательно отогнал от меня сон.
Мы заскочили в столовую, хорошо подзаправились, получили сухпайки и двинулись к оружейке в четырехместной палатке. Там хранились оружие и боеприпасы нашей роты. У входа торчал дежурный, запрокинув голову и раздирая рот в зевке.
− Духов проглотишь! – рявкнул Казак.
Дежурный захлопнул рот и уставился испуганно на нас. Я подумал о напарнике. У него, оказывается, с юмором все в порядке. У меня душа потеплела на градус. Тоже добавил жару часовому:
− По-моему, тебя обокрали. Патронов не досчитались.
Дежурный вновь открыл рот, соображая, каких патронов не хватает. Никто не брал их по счету. Пока его сонный мозг соображал, мы нырнули в палатку.
Оружейка освещалась мощной электрической лампой. Все было прекрасно видно, даже маркировка на автоматах. Мы сняли с себя вещмешки из брезента песочного цвета, поставили возле ящиков с патронами, а сами подошли к щупам, заостренным стальным стержням, сваленным в углу палатки. Я ждал, какой щуп подберет для меня опытный напарник. Тот присел на колени и стал аккуратно перебирать железки. Наконец протянул одну из них:
− Подержи!
Я удивленно хмыкнул: дед в точности также подбирал литовку для моей руки. У него было с десяток, самых разных по весу, по длине. Он находил косу, самую удобную для меня.
Щуп, который протянул Казак, оказался не тяжелым и не легким, то есть в самый раз. Я пофехтовал им, как рапирой, и оставил себе.
Потом открыли узкий, длинный, темно-зеленый ящик с патронами для автомата. В моей голове сидели десятки историй о солдатах, которым лишний патрон спасал жизнь в бою. Поэтому я старался нагрести этого добра как можно больше.
− С таким запасом ты не поднимешься на бэтээр, − сказал Казак.
Дед учил меня слушать опытных людей. «Все не охватишь своим умом, надо уметь пользоваться чужим!» − говорил он.
Пришлось лишние патроны высыпать обратно в ящик.
Обвешанные с ног до головы оружием, мы вышли из палатки. Я дружески хлопнул дежурного по плечу.
За время нашего пребывания в палатке, он умудрился снова закемарить. От моего толчка он так сильно вздрогнул, что чуть не упал. Удержав равновесие, пожелал нам счастливого пути.
− К черту! – дружно откликнулись мы.
Возле КПП стояли наготове бронетранспортер и две боевые машины пехоты. Около них, как муравьи, суетились мотострелки.
Наше место было на бронетранспортере. Я уверенно поставил ногу на колесо и потянулся рукой к скобе на броне. Чтобы дотянуться, надо было чуть-чуть приподняться. Нога не могла оторвать от земли шестьдесят три килограмма моего живого веса и тридцать снаряжения.
Я отступил, не зная, что делать.
Казак уже маячил на броне.
− Бросай рюкзак!
Это уже было по силам. Бросил. Вместе с рюкзаком перебрались наверх щуп и автомат. После этого, ушибив коленку о край борта и постанывая от боли, я все-таки взгромоздился на обшарканную бронированную холку.
К своему удивлению, среди мотострелков обнаружил серую благородную овчарку. Она уложила передние лапы на ноги веснушчатого сержанта в шапке и в куртке с черным меховым воротником. Тот ласково трепал густой шерстистый загривок собаки.
Я знал, что в Афганистане овчарки используются для разминирования дорог. Неужели меня с Казаком решили «усилить» псом?
Машины дружно загудели. Мы поехали. Мало удовольствия «кататься» на боевых машинах. Гудят до боли в барабанных перепонках. На каждой ямке встряхиваются, словно собаки, выскочившие из воды. Человек ко всему привыкает. Мы привыкли к нашим машинам, которые подвозили солдат, куда надо.
Пока мчались по равнине, цвет воздуха менялся на глазах. В него будто огромными порциями сливали воду, которая быстро растворяла темноту. Впереди открывалась толпа высоких сопок. Из земли словно высовывались головы древних воинов в шлемах. Я настолько загляделся на них, что перепугался, когда рядом раздался страшный грохот, и спрятался за поднятую крышку люка. Подумал, что духи напали на нашу бронегруппу. Поднял автомат, готовясь отстреливаться до последнего патрона, как почувствовал, что чья-то ласковая ладонь поглаживает мой затылок. Вскинул голову и увидел перекошенное от хохота лицо командира роты мотострелков.
И тут до меня дошло: попал впросак. Старые афганцы говорили, что опасные места вдоль дорог на всякий случай блокируются огнем. Слева невдалеке виднелись руины нескольких пуштунских домов. По ним бронегруппа из всего оружия вела огонь. Когда удобное для засады душманов место осталось позади, пушки и пулеметы смолкли, ротный деловито спросил меня:
− Шибко испугался?
− Шибко!
− Привыкай!
Колонна заползла в лощинку между двумя сопками, похожими на громадные желтые шары, врытые в землю, и остановилась. Казак оперся на мое плечо, встал и со вздохом сказал:
− Пошли, Вахрамеич, воевать!
Мое сердце так застучало, что я испуганно оглянулся. Не услышал ли кто? Мотострелкам было не до меня. Они целили автоматы на вершины сопок, с которых духи могли открыть огонь в любую секунду.
Казак ловко спрыгнул с брони, взмахнув автоматом и щупом, как крыльями. Таким же манером я слетел на землю. Рядом со мной упруго приземлился сержант, сильно подогнув ноги. Выпрямившись, он обернулся к машине, поднял руки и позвал:
− Рони!
Собака весила, видимо, прилично. Крепыш-сержант качнулся, чуть не опрокинулся на спину, когда с брони обрадованный Рони прыгнул ему на плечи. Удержавшись на ногах, сержант опустил собаку на край дороги.
Вчетвером мы двинулись вперед. Первым крался Рони, вынюхивая каждый сантиметр земли. Его ворсистый закругленный хвост сваливался то на один бок, то на другой. А за ним, как по кочкам, перемещался сержант. Прыгнет – остановится. Прыгнет – остановится. Сзади мы с Казаком щупами кололи дорогу.
Вдруг Казак нервно крикнул сержанту:
− Твой барбос пропустил мину! Проведи его снова возле той гильзы! − мой напарник острием щупа показал на ржавую пулеметную гильзу у помятой кормы подбитой бээмпэшки.
Рони спокойно переступил.
− Иди-ка ты со своим четвероногим дружком подальше! – ругнулся Казак и опустился на колени возле гильзы. Мягкими осторожными движениями разгреб пыль. Открылись спрессованные темно-серые камни. Исцарапывая в кровь пальцы, напарник вытаскивал их, как кирпичики из кладки, пока желто не блеснуло ребро «итальянки».
Макаронники отправляли в Афганистан самые паскудные мины. Шесть килограммов тротила в каждой. Взрыватель пневмомеханический, не- извлекаемый. Наедет машина на него, боек ударит капсюль. Лучше не видеть, что случается с людьми и техникой после этого.
Бывало, осматриваешь воронки на дорогах, поскользнешься, глянешь под ноги – оказывается, наступил на кусок мяса. Мне после этого страсть, как хотелось съездить по туристической путевке в солнечную Италию и положить «подарок» макаронников под… Колизей. Пусть почувствуют на собственной шкуре убийственную силу своего изделия.
Казак убрал маскировочный слой над миной. Под солнцем «итальяшка», способная подбросить тяжелый танк, заблестела чистыми маслянистыми боками, будто новенькая, словно только что вынутая из целлофановой упаковки.
Сапер сунул руку в карман бушлата, достал пачку тротила, похожую на кусок хозяйственного мыла, и осторожно водрузил на крышку. Теперь оставалось поднести огонек к «хвостику» и рвать когти. Тротил спровоцирует заряд мины.
Я бросился за корму бэтээра. Там уже переминались мотострелки, переговаривались, посмеивались, зыркая напряженными глазами на вершину сопки. Боком к бронированной задней стенке бэтээра сидел Рони, аккуратно подобрав хвост, и внимательно поглядывал на солдат. От движений глазных яблок бугрилась шкура на его мощном овальном лбу.
Сержант стоял рядом. Вид у него был сконфуженный. Краснея, оправдывался перед мрачным ротным:
− Мой Рони не мог схалтурить.
Подскочил запыхавшийся Казак. Его встретили уважительными взглядами, посторонились, освобождая удобное место за бронетранспортером. Иван поднял исцарапанные до крови пальцы к губам и стал обдувать ранки.
Конусом взлетел вверх огонь. На броне, как градины, запрыгали мелкие камни. От сильного звука у меня заложило уши. Я замотал головой.
После взрыва мотострелки вновь проворно оседлали бэтээр и ощетинились стволами автоматов. Сержант положил руку на широкий лоб Рони. Тогда Казак сказал проводнику:
− Не суетись. Сегодня мы управимся без тебя.
− Мой Рони! У него нюх. Он нашел сотню мин.
− Духи сегодня испортили твоего пса. Держи! – Казак вложил в пальцы сержанта ржавую пулеметную гильзу, которая валялась у мины. – Понюхай! Она какой-то гадостью обмазана.
Сержант поднес гильзу к носу, скривился и громко чихнул.
− Правда, вот сволочи! – обругал он душманов.
Когда мы отошли подальше от проводника с собакой, я спросил напарника:
− Как ты все-таки нашел мину? Она была здорово упакована в грунт.
У Казака зашевелились усы от улыбки.
− У меня в груди телефончик, подключенный к душманским минам. Как только подхожу к ним, они поднимают трубку, набирают мой номер и говорят: «Будь осторожнее, мы здесь!»
Я подумал: у моего напарника наконец прорезался юмор. Естественно, не поверил ему насчет телефонных переговоров. Но года не прошло на войне, как однажды тоже услышал голоса… мин.
Мы с напарником подошли к воронке после подрыва «итальяшки». Ямка была приличной. Можно было целый грузовик затащить в нее. Воронка противно воняла. Стараясь не дышать носом, я обошел по краю и окинул взглядом дорогу. Израненная, широким полукружьем, она уползала вперед за сопку. На ней отчетливо виднелись следы гусениц. Здесь явно совсем недавно проходил танк.
− Вахрамеич, пошарь следы! – пугнул меня голос Казака.
Вам приходилось бывать в хорошей деревенской парилке. Открываешь дверь, ныряешь. Тебя обжигает горячий туман. Такой же туман я почувствовал внутри себя. Ручьи пота побежали между лопатками, что-то случилось со зрением. Следы, которые за воронкой шли почему-то поперек дороги, я увидел, как сквозь запотевшее стекло. На ватных ногах пошел к первой боевой мине.
− Не держи так щуп! – спокойно наставлял рядом Казак.
Оказалось, что я держу щуп, как нас учили, под сорок пять градусов к земле. Это правильно! Наконечник щупа не ткнется во взрыватель на крышке мины. Но если мина вживлена в породу, то сбоку к ней со щупом не пробиться. Надо держать его, как посох, вертикально.
Казак подвел меня, словно слепого, к вмятинам от гусеницы танка, показал самую глубокую:
− Здесь пошукай!
У меня было такое ощущение, что меня отделили от своего тела. И это тело пальцами раскапывает пыль, затем выковыривает щебенку, укладывает пачку тротила на металлический корпус английской мины МК5, поджигает огнепроводный шнур и удирает за бэтээр. А сам я плутаю где-то в серой непроницаемой мгле.
Сознание и тело соединились уже на бронетранспортере, когда наша группа тронулась в путь, объезжая свежие воронки. Ребята хлопали меня по плечу, а умный Рони даже лизнул руку.
В полк мы вернулись вечером, когда солнце зацепило зубья гор и кровавые потоки из ран светила хлынули по отрогам. Возле КПП нас ждал Гоша Токмашев. Я бросил ему рюкзак, автомат, щуп. Сам, цепляясь носками сапог за выступы брони, сполз вниз. Встав на ноги, закачался. Чтобы не упасть, оперся на плечо Гоши. Мы, как два пьяных, двинулись к оружейке, чтобы сбросить с себя все лишнее.
Мой друг искоса поглядывал на меня. Ему не терпелось узнать о поездке. Я не в состоянии был пошевелить языком. Только когда Гоша спросил о Казаке, как он, - я поднял большой палец.
***
Рейды! Рейды! Рейды! Не успеваешь отдохнуть от одного, как посылают в другой. В каждом только чудо порой спасает. Самое печальное, теряешь друзей. Гошу Токмашева, тяжело раненного, увезли из части навсегда в госпиталь. Появился Саша Цыганков, беленький, веселый парень из Новосибирска, говорун и гитарист. На привалах вечерами, прежде чем уснуть, разжигали костер, сидели, глядя на огонь. Саша доставал свою гитару, пощипывал струны и тихо напевал самодельные солдатские песни.
На костре в дыму трещали ветки,
В котелках дымился теплый чай.
Ты пришел усталый из разведки,
Много пил и столько же молчал.
Лично я от его песен размокал, как сухарь в горячей воде. Становился грустным, мечтательным, любовался умопомрачительными афганскими звездами. Казалось, что они были низко подвешены над землей и неистово сверкали, словно снежинки под солнцем.
Устав от пения, Саша укладывал гитару возле себя на разостланный бушлат и с наслаждением отогревал пальцы. На минуту костер окольцовывало молчание. Потом кто-нибудь, чаще Валера Деревяшкин, квадратный, могучий и очень добрый механик-водитель БМР, упрашивал Цыганкова:
− Почитай, что девушки пишут тебе!
Настроение у ребят сразу же менялось. Они будто пропускали по стаканчику портвейна. Нежный жар приливал к сердцу каждого из нас. Все оживлялись, глаза заволакивались блестящей влажной пленкой. И вот уже градом сыпались на Цыганкова требования:
− Почитай!
С женским полом у нас было просто швах. Согласно законам природы, нам полагалась держаться возле девушек. Согласно другим законам мы «кантовались» очень далеко от них, за горами, за долами, возле мин. Бывало, как джигит верхом на бээмпэшке, проскочишь через кишлак и вдруг споткнешься взглядом о юную ханум. Глазеешь на неё, как на первое чудо света. А твои боевые друзья рядом совсем теряют голову. Одной рукой прижимают к животу автомат, а другой показывают на смуглянку и кричат, заглушая мотор:
− Смотри! Смотри!
Голод на общение с девушками мы утоляли с помощью переписки. У каждого из нас в записной книжке среди вкривь и вкось начертанных пометках о минах, о войне, таился заветный адресок.
Цыганков имел пять таких адресов. Ребята приставали к нему:
− Поделись! Зачем тебе столько?
Его светленькое маленькое лицо скукоживалось. Ему нравилось получать от разных девушек письма, а затем читать вслух избранные места. С этой привилегией он не хотел расставаться.
Саша по характеру был из тех людей, которые и на смертном одре юморят, а в письмах тем более. Тане Бочаровой из Омска он расписал, как ночами мы лихо развлекаемся в Кундузе, танцуем до упаду под новые диски. У нас в законе ансамбли ДШК и АГС.
Когда он уже был на БМР, ему протянули ответное письмо от Тани, которое он сунул в мешок и не мог достать в пути. На привале проворно слазил в нашу саперную машину, вернулся оттуда с конвертом, уселся, по-мусульмански поджав ноги. Раскрыл вчетверо сложенный тетрадный лист «в клеточку», беззвучно зашевелил губами. Наконец, рассмеявшись, сказал:
− Таня спрашивает, что за рок-группы ДШК и АГС выступают перед нами.
Мы грохнули так, что за горой всполошились «духи» и прострочили пулями густой черный воздух. Успокоившись, мы задумались. Есть же на свете счастливые люди, которые не слышат выворачивающую душу «музыку» крупнокалиберных пулеметов и автоматических гранатометов АГС.
***
В конце первого года службы за меня серьезно взялась малярия. Неделю провалялся в медбате. Там глотал горстями хинин, еще какие-то горькие таблетки. При выписке военврач, резкий на слово, внушал:
− Вот что, Вахрамеев, если не хочешь, чтобы тебя как красную девицу таскали на руках по горам, месяц не показывай нос из части.
После госпиталя ночь у меня прошла хорошо. Утром вновь зазнобило. Челюсти задергались, зубы застучали. Я крикнул Цыганкову, который дневалил:
− Подбрось еще одеяло.
Под двумя одеялами блаженная теплота разлилась по моему телу.
В это время в палатку ввалился прапорщик в новенькой форме и хромовых сапогах. Загорелый, с блестящими хитроватыми глазами, он напоминал бойца в центре картины Непринцева «Отдых после боя». У него даже панама была чуть сбита набок, придавая ему лихой жизнерадостный вид.
Прапорщик упруго подкатил к Цыганкову и протянул ему красную бугристую ладонь.
− Клади чек! – рявкнул он.
Дневальный растерялся от столь необычного приказа. Засуетился, спешно опуская руку то в один, то в другой карман. В конце концов, отыскал радужную бумажку у себя в тумбочке и отдал прапорщику. Тот согнул, разогнул толстые пальцы. Ладонь была пуста. Чек словно растворился в его коже.
Оставив Цыганкова с распахнутым от удивления ртом, прапорщик подошел к моей кровати, подобрал край одеяла с пола и сказал с легким поскрипывающим дыханием:
− Подымайся, Вахрамеев! Тебя кличет ротный.
И поплыл к двери, колыхая руками. Только взялся за металлическую скобу, раздался обиженный голос дневального:
− А чек, товарищ прапорщик?
− Ты оплатил за цирк.
Его перекошенное изумлением лицо было таким комичным, что я рассмеялся. Прапорщик расхохотался¸ вернул чек и выскочил из палатки.
Что самое поразительное, у меня поднялось настроение не столько от умения прапорщика обобрать солдата, сколько от фокуса, даже приступ малярии прошел. Я оделся. Чувствуя себя здоровым, отправился к командиру роты Шлыкову. Мы уважали его, только недоумевали, почему много лет он ходит в капитанах. Все волосы потерял. Голова у него была гладкой, как яичко. Выглядел он моложавым старичком. Командиром был умным, самостоятельным, не торопился выполнять глупые приказы сверху.
Однажды мы всем полком на бронетранспортерах катились по головокружительным горным дорогам в Файзабад на операцию. Перед опасными местами колонна замирала, выпуская вперед саперов для выявления мин.
Во время одной такой остановки, когда мы еще не успели спрыгнуть с БМР на дорогу, затрещала рация, и сквозь помехи прорвался металлический голос командира полка:
− Крот! (позывной ротного). Обороты! Обороты!
Капитан выключил рацию, спокойно сказал нам:
− Не обращайте внимания! Работайте без спешки.
Нашего ротного можно было убрать, как камень с дороги, но действовал он в любых обстоятельствах, согласно своему разумению. Может, поэтому не рос по службе, но зато сохранял жизнь солдат и свою.
По-настоящему мы оценили капитана Шлыкова, когда он уехал в Союз дослуживать. После него слаженные действия саперов разладились. Ребята стали ошибаться, безвозвратно терять товарищей.
Когда меня капитально ремонтировали в госпитале, они написали, что саперов совсем зачмурили – гоняют ставить ограждения, рыть землянки офицерам, а комендантский взвод, которому надо это делать, в праздности наедает неимоверные ряшки. У некоторых лица так раздулись, что, кажется, вот-вот лопнут и жирная сукровица потечет. При Шлыкове, слава богу, такого не было. Он решительно ограждал саперов от посторонней, не по профилю, работы.
Я зашел в едкую духоту каптерки. Капитан в свободной позе сидел за деревянным столом, склонив задумчивую голову над картой, расстеленной на столике. Увидев меня, он благодушно шлепнул ладонью по скамейке возле себя:
− Устраивайся!
Я присел и ухватился взглядом за острие красного капитанского карандаша, которое поползло по волнистой линии на карте.
− По этой дороге прокатишься до кишлака, − сказал он. – Впрочем, там от кишлака остались горки желтого глиняного мусора. К ним подвезут раненого с точки. Заберете его и назад. Путь близкий, всего километров десять, но опасный. Сегодня у мусульман праздник мщения. Вероятно, они будут караулить вас в развалинах, поэтому мины ищите на дороге перед ними.
− Кто командиром бронегруппы? – спросил я.
− Лейтенант Туркулов.
Этот лейтенант, похожий на упитанную женщину с гладким, слегка отекшим румяным лицом, всего лишь месяц назад прибыл командиром мотострелкового взвода. Не успев оглядеться, стал выставляться. При сорокаградусной жаре приказывал молодым солдатам застегивать воротничок на все пуговицы, следил, чтобы перед ним вытягивались и отдавали честь, как положено по Уставу, заставлял чистить ржавые патроны, которые потом отказывали в бою.
У меня не было желания ехать с неизлеченной малярией под командованием необстрелянного формалиста Туркулова. Такие офицеры, как он, редко показывали себя хорошо, когда прижимало.
Сперва я хотел увильнуть от поездки, сославшись на заболевание. Уже изготовился сказать об этом капитану, но тот упредил мой отказ.
− Кроме тебя и Токмашева, мне сейчас некого послать
Когда я, озадаченный, вернулся в родную палатку, Гоша сидел на табурете возле своей кровати и читал какую-то толстенную книгу. На мое появление отреагировал полным невниманием, даже глаз не поднял от страниц приключенческого романа.
− На сборы десять минут! – бросил я в пустоту пространства палатки. Достал из своей тумбочки спасительный стандарт хинина. Одну таблетку проглотил, морщась от горечи. Остальные сунул в карман. Вдруг приступ начнется в пути, тогда будет, чем от него отбиться.
Гоша – мрачный, ершистый, несносный в обыденной обстановке, но самый надежный в горах. Однажды мы с ним протискивались по козьей тропе в отвесной каменной стене ущелья к площадочке с замаскированным душманским зенитным пулеметом. Непроницаемый туман серым студенистым желе наполнял ущелье и не давал духам с другой стороны стрелять прицельно. Пули с жутким звоном рикошетили вокруг нас о камни.
Гоша не отставал от меня ни на шаг, сохраняя полное достоинства спокойствие. Мы чуть живые, искорябанные до крови, добрались до площадки, а потом разобрали пулемет и по частям затащили на вершину горы, где передали нашим мотострелкам. Те собрали машину и открыли огонь по духам.
И вот Гоша, готовый в горах на все подвиги, в палатке заворчал, с чувством закрыл и бросил книгу на кровать:
− Не дают отдохнуть по-человечески.
− Раненого надо доставить в медсанбат, − сказал я, наклоняясь над вещевым мешком. Гоша сразу же замолчал, будто захлебнулся горячим чаем. Когда у нас речь заходила о спасении человека, все остальные дела по боку.
И вот наша бронегруппа тронулась в путь.
Мы с Гошей сидели рядом с лейтенантом на головной бээмпэшке. Туркулов сперва шибко волновался, крутил головой, как перископом, выискивая глазами духов. Но вскоре его возбужденное внимание утихомирилось, он расслабился и даже время от времени прислонял острый подбородок к бронежилету, делая отчаянные усилия, чтобы не заснуть.
Более половины пути прошло без выстрелов, засад. Между тем равнина стала подниматься, наплывая на склон холма. Вдруг на его вершине вздулся черный пузырек и стремительно покатился вниз к нам навстречу, увеличиваясь в контуры машины ГАЗ-69.
Я оглянулся на безучастного, одуревшего от жары и монотонного движения лейтенанта и поднял руку:
− Приготовиться!
Мотострелки насторожили автоматы. Пушка нашей брони подвигалась, приспосабливаясь к подозрительной машине.
Газик за сто метров до бронегруппы испуганно шарахнулся в сторону и приютился на обочине. Брезент у него был убран, только ребра торчали. Под ними сидели афганцы в черных одеждах. Они упорно не смотрели на нас,отводя глаза в сторону. Только самый пожилой из них, с темной кожей, седыми пышными усами, почему-то уставился на меня, как на старого знакомого. Казалось, он сейчас приветливо махнет рукой и крикнет: «Привет!»
Я обернулся к лейтенанту:
− Духи!
− Не может быть, − скривился он и даже палец убрал со спускового крючка автомата. У меня глаза заслезились от возмущения. С колоннами грузов я проехал многие кишлаки и города Афганистана. В них были лишь сиротливые женщины, дети и слабосильные старики. Крепкие мужчины воевали в правительственной армии или в бандах оппозиции. Упитанные молодые лица пассажиров газика не вызывали сомнений.
Гоша придавил ладонью мое плечо и задышал мрачными словами в ухо:
− Если сегодня с этим лейтенантом не попадем в рай, считай, что мы еще раз поживем на этом свете.