Сергей Павлов. Кузбасская сага. Книга 4. Иудин хлеб ч. 7

Глава 7

Трудной выдалась первая военная зима: фашисты продолжали наседать со всех сторон. Крепко поколотили их под Москвой, отогнали от стольного града, так они с другого бока норовили укусить побольнее. Словно удавкой, прихватили Ленинград: ни туда дороги нет, ни оттуда. Как людям жить?!
Наслушаются женщины радио, а потом, едва различая себя в клубах мокрого пара, исходящего от котлов с бельем, рассуждают меж собой, проклиная фрицев и жалея наших бойцов. Как ни велика была радость от победы под Москвой, последующие дни были скупы на хорошие вести, и мощный, но грустный голос Левитана сообщал о сложном положении на фронтах, и в каждой сводке звучали слова: «советские войска отступили… сдали город… оставили населенные пункты…». Но, словно спохватившись, диктор завершал каждое свое выступление непреклонным: «Победа будет за нами!»
Потолковав «о политике», женщины потихоньку переходили к разговору за жизнь: кто-то письмо с фронта прочитает, кто-то перескажет новость, подслушанную у мужиков, а то просто обсуждали свои домашние дела. Так за разговорами и рабочий день кончался быстрее. Им, простым русским женщинам, такие вот пересуды над кипящими и шипящими котлами с водой и бельем помогали одолевать беды и невзгоды военной зимы.
Осенью 41-го, собрав в кучку все заработанные ею и Егоркой деньги, Алена Ивановна прикупила впрок овощей на базарчике и на дому у хозяев. Овощи они с внуком сложили в подполье под своей комнаткой в бараке и накрыли разной ветошью, чтобы морозом не побило. Как ни экономили, а уже в феврале погребок опустел. В беде их не оставили: одна работница принесла кулек с картошкой, другая – баночку квашеной капусты, третья – огурцов соленых и куриных яиц. Молоко Алена Ивановна наладилась брать у знакомой женщины из Нахаловки, что корову держала, а уж хлеб да сахар они в магазине покупали по продовольственным карточкам, которые с осени 41-го прочно вошли в их жизнь. А много ли им двоим надо?
Растаял снег, отшумели ручьи, дороги подсохли, и надумала Алена Ивановна в родную деревню съездить, в Урское. Давно под сердцем она чувствовала какое-то томление, звала малая родина к себе, а ей все было недосуг. Попутно и продуктов можно было подкупить. Помнила она, что у них в селе крестьяне всегда хорошие запасы на зиму делали. Осталось только лошадь с телегой найти. Первое, что пришло ей на ум, попросить лошадь у брата Максима Шомонина, но вспомнила про зажигалку, про сожженный дом и отказалась от этой затеи. Она и в поселке-то старалась не встречаться с Максимом – боялась, что не сдюжит и выскажет мерзавцу все накипевшее, а как же потом жить с ним в маленьком поселке? Но где-то глубоко в душе теплилась надежда, что придет время, когда настигнет кара этого подлеца.
Как-то Алёна Ивановна упомянула о поездке в Урское Егорке, а он поделился с дружком своим, Юркой Рыжовым, и на следующий день к ней в прачечную пришла мать Юрки, Раиса Рыжова, что работала посудомойкой в шахтовой столовой. Она тоже хотела в селе провианта подкупить, и вопрос с повозкой на ходу решила: у сестры ее лошадка есть и тележка на резиновом ходу . Только условие поставила, что с Аленой Ивановной и Егором поедет Юрка. Он и за лошадкой приглядит, парень взрослый, семнадцать лет уже.
Подгадав поездку на 1 Мая, который был объявлен выходным днем, Алена Ивановна с двумя помощниками отправилась в путь. День хоть и праздничный был, большого веселья они не наблюдали, когда проезжали через деревни. В деревнях, где колхозы побогаче, музыка неслась из репродукторов, флаги красные волновались над сельсоветами, народ толпился на митингах, а они, знай себе, погоняют савраску – в Урское торопятся.
…На место прибыли уже после обеда. Едва из-за поворота завиднелись первые избы Урского, заволновалась Алена Ивановна, платок сняла, волосы поправила, потом в волнении снова повязала голову, а глаза сами собой пытливо изучали панораму родного села. Что ни говори, восемь лет минуло, как оставили его. Сельсовет, что находился в усадьбе купца Харламова, как и прежде, высился над всеми деревенскими строениями. Видать, не нашелся другой такой же богатый и оборотистый хозяин, кто мог бы бросить вызов Михаилу Ефимовичу. Похоже, советская власть всех подравняла … в нищете. Полвека прошло, а все также величественно стоит харламовский дом, но уже украшенный пурпурным флагом да, в цвет ему, плакатом «Да здравствует 1-е Мая!». В Урском на крыше сельсовета тоже висел флаг, но людей не было видно: похоже, отмитинговали уже и по домам разошлись.
Гвоздевский дом ютился на прежнем месте, но высокого забора вокруг уже не было, да и конюшен приземистых след простыл. Нет хозяина, нет извоза – зачем быть огромным конюшням? Прикорнувший на самом берегу Подкопенной домишко Лукиных совсем завалился – похоже, никто там уже не живет. Чуть поодаль, на сильно просевшем берегу Ура, среди невысоких деревьев и кустарника темнели кресты погоста. Его обитатели уже навсегда связали себя с историей этого сельца, теперь и сами они стали его историей.
Казалось, отсыревшие от внезапно нахлынувших слез глаза женщины не могли оторваться от всей панорамы родного села, а все же дом на вершине увала, у заметно поредевшего ельника, заставил её повернуться к нему. Родной дом, кузнецовское гнездовье, с которым у нее было связано столько воспоминаний, как добрых и счастливых, так горьких и рвущих душу, неумолимо звал к себе. Стянув с головы платок, Алена Ивановна трижды перекрестилась и поклонилась низко селу.
– Кажись, приехали, ребята… Помнишь, где наш дом-от, Егорка?
– А как же, бабуль, эвон, на пригорке стоит.
– Это хорошо, что помнишь, родной дом всегда помнить надобно… Вы посидите здесь, а я зайду в сельпо, проведаю, кто живет из наших соседей…
…Сильно раздобревший и обрюзгший Спиридон, едва увидев в дверях Алену Ивановну, испуганно перекрестился и застыл с широко раскрытым ртом. Незнакомая женщина у прилавка, завязывая мешочек с комковым сахаром и увидев странное выражение на лице продавца, обернулась на дверь и скоренько проскользнула мимо гостьи, не удостоив её приветствием. Чуть успокоившись, Спиридон стал отвечать на вопросы Алены Ивановны, но как-то сбивчиво, испуганно. Поняв причину волнения и зная его трусоватый характер, Алена Ивановна успокоила:
– Не бойся, Спиридон, не сбежала я из ссылки, разрешили нам вернуться, да не сюда, а в город… Иван Иваныч-то жив-здоров? Где он?
– Жив… Почти здоров, но сейчас вы его не увидите… Потом, может быть…
– А Ермолай Лукин?
– Помер Ермоха!
– А Зина Скобцева?
– Померла, а Сёмка, сынок ее, съехал из деревни…
– Спирь, – уже с мольбой в голосе проговорила женщина, – издалека я приехала, со мной дети… Где мне можно с дороги отдохнуть?
Даже не дослушав, Спиридон выпалил второпях:
– Наверное, только к Дуне Павловой, других-то знакомцев ужо не осталось тут: кто-то уехал, кто-то помер, а в 37-м Федор Гордеевич ваш ночевал у Грини Павлова. Может, что узнаете и о нем от Евдокии.. . Помните, где дом Павловых?
– Помню, конечно, в памяти еще… А ты бы хоть водой угостил с дороги-то, иль нельзя со ссыльными разговаривать?
– Да нет, что вы, Алена Ивановна! – Спиридона бросило в краску, и он, зачерпнув большим ковшом воды из кадушки, стоявшей в углу, торопливо поднес его гостье. – И ребят своих напоите, а я вам хлебец пока заверну…
Утолив жажду, напоив ребят и прихватив кулек с хлебом, Алена Ивановна поспешила оставить растерянного торговца в одиночестве, а самой ей не давала покоя одна мысль: «Неужто Спирька сейчас же побежит доносить о нашем приезде Кутько и Скобцову? Он всегда их боялся, и теперь, похоже, боится…»

Медленно и с опаской одолевали они переправу через Ур, направляясь к избушке Грини Павлова. Деревянный мост, что подновили урские мужики в аккурат перед русско-японской войной, сейчас выглядел совсем ветхим и брошенным, впрочем, как и все Урское, так до конца и не определившее свой статус: село оно или деревня. Еще полвека назад на сходах нет-нет да и заводили об этом спор подгулявшие мужики, а где-то и бабы свой голос вписывали в хор спорящих. Тогда все было ясно: местные – только за село стояли, тогда как приезжие, а их в Расейском углу перед революцией скопилось немало, те с ухмылкой мотали головой: по всей России понятие было, ежели есть церковь – село, нет – деревушка. Впрочем, похоже, сейчас и спорить-то некому: уж больно мало людей на улочках села-деревеньки, хотя день в разгаре, да и дома стоят, покуда глаз видит, какие-то понурые, покосившиеся, готовые рухнуть в любую минуту.
Евдокия Павлова со своими сыновьями весь праздничный день (а Первомай был праздником государственным, и потому колхозникам положен был выходной) пропадали у себя на огороде – теплая по-летнему погода и позвала их туда, потому как не всякий раз после колхозного труда остаются силы на своего кормильца. Люди верующие считали: Первомай не от Бога праздник, а от Советов, знать, и работать в него не грешно. Видимо, так считала и Дуня Павлова с сыновьями, 16-летним Мишкой и 15-летним Васькой. Пока мать кормила немногочисленную скотину – корову да телку, поросят да куриц, ребята с утра собрали в кучу старую ботву и траву и, к вящему удовольствию обоих, подожгли ее, после чего принялись копать грядки под ранние посадки.
Когда солнце перевалило на вторую половину дня, у их двора остановилась лошадь, запряженная в телегу с резиновыми колесами. Вмиг работа была забыта. Мальчишки, побросав лопаты, повисли на изгороди, а Евдокия вышла к калитке и, прикрывая глаза рукой от полуденного солнца, разглядывала приезжих, а узнав, выдохнула с испугом:
– Кузнецовы?! Алена Ивановна, ты ли это ?!
– Мы, Евдокия… Прости, Дуня, я ведь никогда не звала тебя по отчеству-то…
– Оно и ни к чему: Дуня была – Дуней и осталась…
Хозяйка настежь отворила ворота, приглашая гостей во двор, а потом они обнялись и трижды расцеловались. Пацаны, как хозяйские, так и приезжие, настороженно поглядывали друг на друга, словно воскрешая в памяти те эпизоды, когда они могли встречаться друг с другом в прошлой жизни. Поручив сыновьям встретить гостей, распрячь и накормить лошадь, Евдокия увела с собой Алену Ивановну.

– Что ли ты Гошка Кузнецов? – Старший из хозяйских сыновей, длинный, худолицый, строго смотрел на приезжих.
– Да, я Егор… можно и Гошка… А ты Мишка Павлов?
– А то кто же – конечно, я. И как это ты не забыл, сколько лет уж прошло, когда вас… – он невольно замялся, подбирая необидное слово. – Когда вы уехали из Урского, тебе было-то всего лет семь, наверное?
– Я-то помню… Такое забудешь разве? Да и тебе-то, наверное, столько же было тогда?
– Нет, мне уже почти восемь было… – Мишка сказал это весомо, даже брови нахмурил, словно разница в их возрасте равнялась не одному году, а самое малое – пяти, а то и десяти годам.
– А вы не сбежали из ссылки? – с опаской и полушепотом спросил доселе молчавший Васька, младший брат Михаила.
– Ты чо болтаешь, дурачок! – И младший, получив от брата звонкий щелчок по лбу, замолчал надолго, предоставляя вести переговоры старшему.
– А это кто? – Мишка кивнул на закончившего распрягать лошадь Юрку Рыжова. – Вроде городской, а кобылу лихо разнуздал…
– Я Юрка Рыжов, слесарь мехцеха шахты «Пионерка», а на лошади верхом я даже без седла могу кататься, понял? Давайте, что ли знакомиться…
На правах самого старшего в компании он лениво, вразвалочку подошел к Михаилу протянул руку:
– Будем знакомы! Драться со мной не советую, я и большого мужика могу побить…
Стоявший рядом Васька уже готов был протянуть приезжему свою ладошку для знакомства, но, услышав последние слова, нырнул за спину брата.
– Да ладно, пацан, не боись меня, не для того мы приехали… – Он протянул руку, и Васька не без опаски слегка пожал ее. С Егором урским мальчишкам знакомиться не было нужды. Молодая цепкая память быстро восстановила те эпизоды, что были в их жизни до злосчастного 34-го…
* * *
Напоив, накормив гостей с дороги и отправив ребят на улицу, Дуня стала расспрашивать о нужде, что привела беловскую гостью в такую даль, а узнав, успокоила: уж три-четыре куля картошки мы найдем, морковки, свеклы, репы – у нас в погребу они хорошо хранятся.
– Вот с мясом хуже: поросята еще молодые, тощие, да их и резать-то некому, мужиков-то в селе почти не осталось: кто на войне, кто на заработках, а кто в бега подался. Куриц у нас всего-то с десяток, но яичек уступлю…
– Нет-нет, Дуня, како там мясо… Война идет, все фронту нужно, да и у тебя здесь детвора не больно крупная… Я ведь не прошу в долг, мы купим…
– Ой, да что ты…
– Нет-нет, Дуня, я не с протянутой рукой пришла, мы же работаем с Егором…
Обговорив все деликатные вопросы о провизии, женщины неторопливо пили травяной чай, а разговор плавно перешел на воспоминания жизни прежней, как оказалось, более счастливой, чем нынешние времена, вспомнили и о приезде Федора Кузнецова…
– И что, Дуня, какая-то весточка была от него?
– Нет, совсем нет, а вам-то он не писал?
– Нам? – горько усмехнулась Кузнецова. – Может, и писал, да медведь у нас в Нарымском крае почтальоном работал! Какие письма – глухомань!..
Слушая рассказы хозяйки, Алена Ивановна, словно спохватившись, стала внимательно оглядывать убранство избы, задержала взгляд на черно-белых фотографиях, где были изображены сама Дуня и ее муж, Гриня Павлов.
– Дуня, не серчай на мой спрос… А муж-то твой, Гриня?..
– А что серчать, Алена Ивановна, твоей вины в том нет – забрал Боженька моего Гришу, второй год уж без него… – Как ни силилась женщина говорить спокойно, а все же слез не сдержала и, уже не скрываясь, утерла глаза концом платка, которым была повязана ее голова. – Отмучился, бедняга! Ты же помнишь, каким он был больным да поломатым, когда вы уезжали? По дому и тогда он мало что делал: кур мог накормить, веником пыль погонять из угла в угол, а тут простыл по осени 40-го и на Покров день помер, во сне помер. Себя не мучил и нас не напугал…
Алена Ивановна подсела к Евдокии на сундук, приобняла рукой, потерлось головой о ее голову, словно утешая:
– Тяжело тебе, Дуняша, одной-то с ребятами?
– Сейчас-то уже ничего, пообыклась, да и ребятня подросла. Они ведь в колхозе работают, подсобляют трактористам да комбайнерам – трудодни зарабатывают. У вас хоть карточки в городе, а у нас ничегошеньки! А что, Алена Ивановна, помянем мово Гришу, у меня настойка есть добрая… – Не дожидаясь ответа, она вышла в сенцы и вскоре вернулась с большой бутылкой.
– Вот, бутыль-то от Грини осталась, а уж настойку я сама научилась делать.
Разлив напиток по глиняным кружкам, Евдокия, словно играясь, задвигала по столу остатки их запоздалого обеда: миски с салом, солеными огурцами, с вареными яйцами и картошкой…
– Пусть там ему будет легче, чем здесь… Отмучился мой Гриша! Вечный покой ему!
– Да, да, добрая и вечная память!
Не сговариваясь, женщины пропели вполголоса молитву, пригубили вино, и разговор зашел с новой силой. Из него Кузнецова узнала о том, как жили и как умирали ее бывшие односельчане, как спешно, похоронив мать, уехал в 39-м Семен Скобцов. Люди видели его в Белово, но домой он так ни разу не приехал.
– А дом-от наш… ну, где они жили, бросил, что ли?
– Ваш дом, так все и говорят в селе – кузнецовский дом! Не по чести Сенька вошел в него, как вор забрался, так и не стал он родным для него и счастливым. Он ведь его, почитай, разорил. Пять лет жили они с матерью в вашем доме, а огород ни разу не пахал, и она ничего не садила. Их-от огород рядом, там что-то сеяла, а ваш пустовал. Перед тем как уехать, Сенька в бане бачки выломал и продал, заплот ваш разобрал да продал, а ведь у вас там была лиственница, сказывают, вечное дерево… Семьи не нажил, мать схоронил, Зинка-то, подружка твоя была никак?
– Когда-то была, да когда нас погнали отсюда – ни друзей, ни подруг рядом не оказалось…
– Вот как! Оно и понятно: у нас привечают богатых да сильных, а кому нужны сирые да убогие?
– Ой, прости меня, Дуня! – словно одернула себя Алена Ивановна. – Забыла совсем, дура старая! Ведь вы же с Гриней не побоялись прийти на похороны Гордея, Ваня Кочергин с Евдокией, даже Зинка пришла… Прости меня за напраслину, совсем память прохудилась…
– А Ивана-то Кочергина не видала ль?
– Так откуда, Дуня? Спиридон что-то сказал непонятное : пока, мол, не увидите…
– Знать, опять Ваня запил! Совсем терпежу у него нет от проклятой водки! С работы его выгнали, жена уехала к сыну в Белову, сам доходной стал. Оно и понятно, кто ему супы варить будет? Зайдет иной раз, накормлю, а с одной-то рукой много не накашеваришь…
Едва она договорила, как с улицы раздался крик ее младшего сына:
– Мамань, дядя Ваня Кочергин к нам идет!
– Вот, легок на помине! – Дуня выглянула в окно, перекрестилась. – Так оно есть – пьяной Иван Иваныч, еле идет… Я пойду встречу его на крыльце, а то завалится еще…
– Алена Ивановна, – с пьяненькой улыбкой на лице приветствовал гостью Кочергин. Обнялись даже, но, едва он выдохнул, как Алена Ивановна замахала руками и поморщилась:
– С ума сошел, Ваня, не дыши на меня! Винищем-то пахнет!
– А вот вся жизнь у меня нонче такая, Аленушка! Даже Дуняшка моя не утерпела – к сыну уехала, внучат нянчить, скоро уж год будет, а взадь вертаться не хочет, так и живу один…
– Ну, а ты что не поехал, ведь там твои внуки?
– Да где же там всем поместиться, сын-от в бараке живет: их четверо да Дуня, а тут я еще… Да я при деле был – в сельпо работал, а тут, перед тем как самим съехать из села, Скобцов да Гвоздев учинили суд надо мной, собрание провели и уволили из сельпа, а куда я с одной клешней еще могу податься? Сторожем? Так они и этого не давали, уж потом, когда они уехали, Филька Гультиков разрешил подсобником у Спирьки работать. Вот как жизня-то перевертывается: то он у меня на подхвате был, а теперича – я у него.
– А как же Евдокея-то тебя оставила одного здесь? – Алена Ивановна с недоумением смотрела то на хозяйку, то на Ивана.
– А вот, Аленушка, – Иван закусил губу, словно раздумывая, говорить или нет, а глаза шарили по столу. – Дуня, а налей-ка мне своей настойки, шибко хорошая она у тебя, крепенькая…
– Иван Иваныч, не жалко, да не будет она тебе лишней? – Павлова уже сняла с полки глиняную кружку и смотрела на гостя выжидающе – а вдруг откажется? Не отказался – все выпил и еще дно кружки поцеловал.
– …Как шурнули меня эти прохиндеи, Илья да Сенька, загулял я с горя. Сын приехал в гости из Беловой, начал меня резонить да стыдить, а я махнул так своей культей… Оказалось, что силушка-то еще есть, а сын смертно обиделся и уехал не попрощавшись, а через како-то время письмо прислал да мать к себе вызвал… А я все продолжал пить… И ей доставалось… Эх, дур-рак я последний! Мне бы повиниться да остановиться, а не смог… В старатели подался, были тут заезжие – жулики оказались! Золота не намыл, а полушубок потерял… В смысле, эти паразиты украли…
– Иван, ну, как же так? – Кузнецова недоумевала, наблюдая какие страшные перемены произошли с дружком ее мужа. – Ну, надо что-то делать, хватит пить-то! Тебе ведь… тебе ведь и семидесяти нет еще!
– А это мало, по-твоему? Это в сказке только Кащеи Бессмертные бывают, а мы – люди грешныя, нам долго нельзя Бога дразнить…
Посчитав, что ее собеседник заговаривается, Алена толкнула в бок Дуню Павлову – о чем это он?
– А-а, все норовит удавиться… Вот как попьет два-три дня – так и начинает…– Она сказала это негромко, дабы гость не услышал, а Иван, пользуясь тем, что его собеседницы о чем-то шепчутся, налил себе целую кружку настойки и жадно, с бульканьем выпил.
– Господи Иесуси, что с людьми водка делает! – Обе женщины со страхом смотрели на калеку, не зная, как подступиться к нему.
– Вань, темняет уже, шел бы домой, а то в потемках заблукаешь или расшибешься, – голос хозяйки звучал как мольба: ясно, что таким она не раз видела этого мужчину.
– А ты меня в баньку определи, Дуня, я там тихонько…
– Вань, так гости у меня, там ребята спать будут, сейчас вот помоются с дороги, а дома мы с Аленой Ивановной да Васькой, моим младшим…
– А-а, вот и тут мне нет места… А я всегда говорил: хочешь быть счастливым – помирай молодым и здоровым, а кому ты нужен старый да калека? То-то и оно…
– Нет, Вань, старые люди не так говаривали раньше: с годами мудрость приходит, а дурь уходит, а у тебя, похоже, все перепуталось из-за этой проклятой водки! – Алена Ивановна встала с лавки, словно приглашая гостя. – Ну, ступай, Ваня, пока еще виднеется, а ежели трудно, то ребята доведут тебя до дому…
– Нет, я сам…– Он с трудом поднялся на ноги, покачиваясь, шагнул к выходу, но потом вернулся к столу. Обе женщины тоже встали, готовые проводить засидевшегося гостя.
– Извиняйте, бабоньки, сегодня не мой день… Я пошел… Аленушка, как я рад тебя видеть такой… ладной да справной! Ух! Всегда Гордею завидовал, что такая красавица, а не моя, но… никогда не покушался на тебя, так? Нет?
– Так, так, – засмеялась Алена Ивановна, – это вы по молодости все петушились друг перед другом, а потом-то вроде друзьями стали с Гордеем, а домогаться жены друга – грех!
– Вот поэтому я и не домогался… А то бы мне Гордей быстро накостылял по шее…
Видя, что мужчина еще складно говорит и смеется, женщины чуть успокоились. Кочергин приобнял своей единственной рукой хозяйку, чмокнул в щеку, а потом крепко ухватил Алену и впился в ее губы длинным и глубоким поцелуем. Стоявшая рядом Дуня с круглыми глазами смотрела на затянувшийся поцелуй, с опаской оглядываясь на дверь: как бы дети не ворвались в избу.
– Все! – выдохнул Кочергин, как умер. – Это тебе за всю жизнь, что не насмелился тебя поцеловать… Уж прости фулюгана! Гордей-то простит, ему теперь все равно…
– Ну, Ванька, как был ты черт озорной, так и остался! Знала бы, что ладно цалуешься, может, и уступила бы тебе разок-другой! – сказала Алена Ивановна, вытирая губы платком, и засмеялась. – Ну, а теперь марш домой, да осторожнее шагай, а завтра, если будешь в здравом уме, приходи, но пьяным не смей бродить по селу, а то еще, не дай Бог, беду накличешь…
– Все, ухожу… Аленушка. – Вытянув губы трубочкой, он снова потянулся к женщине за поцелуем, но та вовремя остановила кавалера.
– Все, хватит, а то вишь, развоевался! Завтра придешь – расцалуемся на прощание… Мы, наверное, к обеду поедем… Иди, Ваня, отоспись…
Проводив гостя, женщины какое-то время сидели молча, удрученные всем увиденным и услышанным. Алена не могла поверить, что это был тот самый Иван, сильный, жесткий, не привыкший уступать кому бы то ни было. Дуня выглянула в окно, Алена подошла к ней. Они наблюдали, как Кочергин уходил в ночь, чуть покачиваясь…
– Ничо, даст Бог, доберется. Он тут почти кажин вечор ходит по деревне и когда уж шибко пьяный, то кричит: дом сожгу и сам повешусь. Ужас!
– Всяк свою судьбу сам ищет, – мрачно произнесла Алена Ивановна, подошла к иконе в углу и стала про себя читать молитву. Дуня присоединилась к ней. Отдав Богу должное, женщины вернулись за стол, но в это время в избу с шумом и смехом вошли ребята, с красными лицами, мокрыми волосами.
– Пока вы тут с Иваном разговаривали, Алена Ивановна, я мальцам наказала баньку истопить, помыться. Сейчас я им стол накрою, а мы пойдем погреемся, надо пыль дорожную смыть, а потом и спать самое время. Они – в бане, а мы с тобой, Алена Ивановна, и Васей – тут, в избе. Утро вечера мудренее…
Но утро не стало мудрым или добрым, оно обернулось черным днем…
* * *
Плохо, неспокойно спалось Алене Кузнецовой в эту ночь. Ей не было жарко, потому как дневная жара, совсем уже летняя, не весенняя, к вечеру спала, а к полуночи и вовсе, казалось, бесследно растворилась в ночной мгле. Невеселой оказалась ее встреча с малой родиной. Все услышанное о судьбах своих односельчан в определенной степени заставило ее поволноваться, наверное, всплакнула бы, да слезы, казалось, навсегда иссохли в ее красивых черных глазах. И всё же не это тревожило ее сейчас, но тогда что же? Она лежала на спине, уставившись в темный потолок, и перебирала в памяти события дня, отыскивая среди них тот кусочек, то мгновение, что не дает ей покоя сейчас, в глубокую полночь с первого на второе мая 1942 года. Уже давно спит тихо, словно не дыша, Евдокия Павлова, милая, добрая русская женщина, столько бед повидавшая на своем веку, столько боли испытавшая, а все-таки сохранившая свою добрую душу и умение чувствовать чужое горе. А в кухне на широком сундуке давно спит, посвистывал носом, Васька, младший сын Евдокии и Грини, того самого чудаковатого Грини, которого она, Алена, знала еще в отрочестве, а, подишь ты, как получилось: его уже нет, а она все живет и видит его детей в таком же возрасте, в каком был и он сам. Вот это, наверное, люди и называют судьбой…
Время шло, а сон не приходил, и неясная тревога по-прежнему теснила ее грудь. Она бросила взгляд на окно. Еще мгновение назад оно было темным и пустым, и вдруг в нем заиграли какие-то прыгающие огоньки. Алена вскочила с постели, подошла к окну и… обомлела. Там, вдали, на вершине увала, у ельника, некогда густого и мрачного, где стоял их дом, родовой, кузнецовский, вовсю бушевало огромное пламя. Языки его, вытянувшись огненной струной по стене, теперь жадно пожирали крышу, а снопы искр и горящие головешки, сыпались на сарай, надворные постройки, которые тут же занимались новым пламенем.
– Дуня, Дуняша, пожар! – Она боялась крикнуть во весь голос, чтобы не напугать Ваську, но он уже проснулся и теперь испуганно пялился в окно.
– Ой, боженька, это ж ваш дом горит, Аленушка!
– Наша прошлая жизнь догорает, Дуня…
Только сейчас они услышали тревожно звучащие в ночи звуки била о рельс, который уже более полувека висит у входа в сельсовет, но народу на звуки набата собралось немного. Несколько мужиков и женщин неторопливо, а скорее с опаской, направлялись к пожарищу. В руках у них не было ни ведер, ни лопат – значит, никто и не собирался тушить пожар. И еще стало ясно женщинам: пока люди доберутся до пожара, дом рухнет: старые, деревянные, в сухую ветреную погоду они сгорают в считанные минуты. Так случилось и с этим домом …
Он стоял на отшибе, и потому никто больше не пострадал, а ельник, некогда буквально липнувший к кузнецовскому забору, сейчас поредевший и засыхающий, находился на таком расстоянии, что даже ветер не смог донести до него опасные летучие огоньки.
– Ну, вот, теперь и нам сюда дорога заказана – некуда возвращаться…
Горестно вздохнув, Кузнецова мимолетно осенила себя крестным знамением и с опустевшими глазами села за стол.
– И кто же это руку поднял на… Ой, неужто Иван? Он же все грозился сжечь свой дом да повеситься… Ой, ты, Господи… – Евдокия крутнула единственную в доме лампочку, стало светло. Присев рядом с Аленой, она продолжала потихоньку что-то шептать, не замечая, какими испуганными глазами на нее смотрит младший сын. Снаружи послышался какой-то шум, и в избу буквально ввалились ребята, спавшие в бане.
– Мам, это чо? – Мишка был взъерошен и сильно испуган. Егор и Рыжов стояли в стороне и также ждали объяснений старших.
– Что это? Это пожар, ребята, сгорел наш бывший дом… Грома и молнии не было, значит, его кто-то поджег… Слава Богу, что не мы… Сейчас уже четыре часа, ложитесь спать в доме, закройтесь изнутри, а мы с Дуней пойдем спать в баню. Завтра уезжаем пораньше, до обеда не будем ждать, все, ребята, спать…

Утром рано, с первыми лучами солнца женщины подняли ребят, наскоро позавтракали, запрягли лошадь, погрузили купленные продукты. Дуня села на телегу.
– Мишка, Васька, оставайтесь дома, а я провожу гостей до сельсовета…
Несмотря на ранний час, у моста стояла кучка селян. С заспанными глазами, нечесаные, наспех одетые, они о чем-то жарко спорили, то поглядывая на вершину увала, где еще дымились останки дома Кузнецовых, то заглядывая под мост. Только подъехав поближе, Алена Ивановна и Дуня поняли причину их беспокойства: в бурлящем по-весеннему потоке воды лежало тело человека. Головы его видно не было, ее скрывали мутные потоки Ура, ногами и рукой этот человек, похоже, пытался зацепиться за стойки моста и выбраться, но его постигла неудача: зацепился за перекладину, а выбраться не смог – так и остался висеть с утопленной в воде головой.
– Кто, кто это? – Этот вопрос, похоже, интересовал всех, кто толпился в этот ранний час у моста. Беглого взгляда Алене Ивановне и Дуне было достаточно, чтобы понять, что утопший носил ранее имя Ивана Кочергина. Со всех сторон к мосту продолжали стекаться люди.
– Алена Ивановна, тебе уезжать надо быстрее, это все наши дела: сейчас милицию позовут, выспрашивать начнут, и ты сегодня домой уже можешь не уехать… Торопись!
– Я так и хотела сделать… Ты только не говори, что он у нас был, и вообще поменьше говори, да ребятам своим накажи… Неужто Ванька сжег наш дом и утопился? Господи, за что на нас все эти беды? – Яростно перекрестившись и натянув поглубже на глаза платок, чтобы быть неузнанной, она взяла у Юрки вожжи и звучно щелкнула ими:
– Н-но, родимая!
Она покидала родное село, наверняка зная, что уже никогда не вернется сюда, и ее последние воспоминания о малой родине теперь навсегда будут связаны со сгоревшим родовым гнездом, с мертвым телом товарища по годам молодости, да еще со светлой грустью о почивших односельчанах.