Александр Савченко. Тысяча дней и ночей. Героическая повесть ч.5

КУЗНЕЦК. 1930. ПЕРВАЯ ДОМНА. ОРКЕСТР
Бардин считал, что имеющийся проект завода вполне приемлем. Конечно, совершенствовать его можно до бесконечности, но это должно идти только на пользу дела. Первый строительный сезон, считай, был уже потерян. И чтобы не потерять еще год, главный инженер решил заранее заложить фундамент доменной печи. При этом он не собирался приостанавливать и тем более сокращать другие работы.
В четверг с раннего утра из-за Томи вылезло солнышко первого дня мая. Казалось, распогодится. Но вскоре со стороны низины потянуло холодом. Потом на площадку ворвался ветер, сбрасывая на головы собравшихся мелкую снежную крупу.
– Да… – поежился Кулаков и поднял воротник потертого кожаного пальто. Посмотрел ввысь и повернул лицо к Бардину: – Как бы не сорвалось наше торжество…
Конечно, высказал Кулаков свое сомнение лишь для того, чтоб не сглазить на самом деле большое строительное начало. Совсем недавно сюда пришла сотня человек. День и ночь долбили в мерзлой глине котлован. Вколачивали кувалдами клинья, раскалывали грунт ломами и колунами – кто как мог. День и ночь. День и ночь. Под светом прожекторов – с пяти вечера до восьми утра, когда показывалось холодное солнце. А в отдельные дни прораб Ушатин отгонял всех в дальний угол стройки. Потом приходили два неразговорчивых взрывника, закладывали заряды динамита в пробуренные отверстия, и над опустевшим участком с грохотом взлетали фонтаны сотен пудов смерзшегося за зиму грунта. Грунт оседал на свое место, и снова казалось, что ничто здесь не изменилось и люди никогда не осилят эту твердыню, скованную морозом. Но назначенный срок подготовки котлована никто не переносил…
Люди пластались в котловане. Каждый сантиметр вглубь давался с неимоверным трудом. Промороженная более чем на три метра земля, казалось, была прочнее железа. Установленная норма в последнее время почти каждый день срывалась. А тут еще чередой пошли морозы, достигающие по ночам пятидесяти градусов. Как сказал на перекуре один из бессоновских старожилов, «нонечь никольские морозы сошлись с рождественскими, а по пути схлестнулись с крещенскими».
Бардин понимал, что в намеченный день закладка фундамента печи не состоится, хотя люди работали на износ…
Как-то после обеда в теплушке неожиданно оказался просвет: никого, кроме него и Кулакова, там не оказалось.
– Что будем делать, Андрей Семенович? На селе день год кормит. А у нас на кону еще больший куш стоит.
Кулаков медленно поперебирал жилистые пальцы рук, размял кулаки, будто готовясь к схватке.
– А ведь точно. Мужики выкладываются сполна. Но не верят сами в себя. Понимают, что не смогут одолеть эту пропастину… И больше народу уже сюда не нагонишь – и так друг дружке в зад упираются. Посчитай, чуть не по человеку на каждый квадрат.
На большом красивом лице Кулакова проступили розовые пятна.
– Я ведь чего подумал. Ты, Иван Павлович, может, смеяться будешь. А я ночами голову приложить к подушке не могу. И вот что надумал… Человек – он ведь с норовом. Ежели веры нет, то хоть наган к голове приставь – все одно ничего с него не возьмешь. Надо, соображаю, такие условия ему создать, чтоб вера появилась. От нее и сила пойдет.
Бардин молча уставился на партийного секретаря. Потом спросил:
– Что мы должны сделать? Только конкретно. Без ля-ля-ля…
Кулаков оживился. Заговорил быстро и с заметным волнением:
– Давно у меня в голове эта мыслишка сидит. А тут как-то в «Советской Сибири» прочитал, что в последнее время у нас духовые оркестры широко развелись: почти при всех дворцах культуры, в клубах, на заводах, фабриках, в воинских частях. И даже, понимаешь, в отделениях милиции и пожарных командах. Репертуар, пишут, у них не шибко обширный, но достаточно широкий. Помимо музыки классической и праздничных произведений, играют траурные для похорон…
Бардин медленно поднялся со скамьи:
– Ты бы с этого и начал, брат. А то я уши уже развесил. Для похорон нам нужен хороший ансамбль…
Лицо Кулакова нервно перекосилось.
– Ты, мать твою перебери, главный инженер, можешь меня до конца дослушать? Или считаешь за дурачка и подумал, что я тебе всякий психоз кидаю?
Бардин на миг оторопел. Он хорошо знал Кулакова. Партийный начальник мог сделать и сделал на стройке многое. Добивался своего и горлом, и кулаками, даже за железный прут не раз хватался. Но в таком тоне Кулаков с ним никогда не говорил. Бардин понял, что этот человек хочет сказать ему что-то действительно важное и ценное. Он вновь сел и всем видом показал, что готов слушать.
– Короче, я предлагаю создать духовой оркестр! – выпалил парторг.
Чего-чего, а этого Бардин не ожидал. Подумал даже, что от напряженной работы, бессонных ночей и неупорядоченного питания Кулаков попросту свихнулся.
А тот торопился высказать свою мысль:
– Оркестр, как военный хор в бою, будет играть здесь. Понимаешь? Здесь, в котловане! Музыканты будут сменяться через какое-то время. Но музыка не должна умолкать ни на минуту!
Только теперь до Бардина дошло трепетное желание Кулакова. Иван Павлович любил музыку и знал ее очаровательную силу. Но в этой натопленной до духоты теплушке разговор о высоком предназначении музыки казался совсем неподходящим. Получилось как-то слишком обыденно.
И все же, глядя в горящие глаза Кулакова, Бардин с благодарностью положил ладонь на его плечо:
– Ты извини, дружище! Я сразу тебя не понял. Теперь я на твоей стороне!
Так благодаря настырности Кулакова при Кузнецкстрое был организован собственный духовой оркестр. Среди прибывших отовсюду землекопов и возчиков нашлись такие, кто раньше имел дело с музыкальными инструментами. Кто-то во время воинской службы играл у себя в части, кто-то обучался в музыкальном кружке. Оказался и такой, что долго подрабатывал в Саратове на похоронах.
– Вы что с этим цирком собираетесь делать? – спросил Кулакова озадаченный Колгушкин, когда дело дошло до него.
– Все будем делать. Думаю, что дело архиважное и ответственное. При любом раскладе – на митинг или на скорбный час – наши хлопцы должны быть готовы как штык и идти будто на большой праздник, – ответил ободренный согласием Бардина Кулаков.
В итоге нашелся человек, знавший не только азы музыки, но даже преподававший сольфеджио в житомирском пансионате для инвалидов русско-японской войны.
Вскоре заслали в Москву перечень необходимых инструментов. Правда, по ходу продвижения заявки по инстанциям снабженцы ее сильно урезали. Укоротили список Кулакова почти наполовину. Зато уже через две недели в Кузнецк поступило три новеньких барабана: малый и два больших. Прибыли также две валторны, три трубы, две тубы и целых пять комплектов тарелок. Кулаков лично следил, как новоиспеченные музыканты опробовали «инструментальную медь и колотушки». И все вместе они так хорошо звучали на открытом зимнем воздухе!
…К вечеру мороз усилился. Неугомонный ветер раскачивал электрические лампочки под жестяными тарелками. Казалось, сам черт играл со светом, постоянно перемещая и путая тени людей. В рассеянной ночной мгле глухо ухали удары кувалд по головкам стальных клиньев, еще глубже вгрызавшихся в мерзлый грунт. Но последняя передышка в тепляке не уменьшила в людях накопившуюся усталость. До конца смены оставалось еще около двух часов. И наверняка снова намеченный Ушатиным план не будет выполнен. Потом придет следующая смена, и снова почти до самого утра люди будут крохами выгребать землю. И снова то же самое: сорванная суточная норма.
И вдруг окрестности огласил необычный для этих мест гудок. Это не был сигнал заведенного механизма. Морозный воздух прорезал живой звук музыкальной трубы. И вслед за этим словно громом обдало спрятавшуюся в ночи округу. Звуки высокой силы вздыбились над мечущимися лампочками и ушли куда-то ввысь, утопая в бездонной черноте неба.
Ударил барабан, потом второй. И музыка в ритме марша заполнила вообще все пространство.
Люди, словно насекомые копошившиеся в котловане, сначала не поняли, что произошло. Но, наверно, каждого прошиб внутренний озноб. Это был не гром небесный. Вскоре все узнали знаменитый «Марш авиаторов», он часто звучал по радио.
Надрывалась труба. Вели свою партию валторны: «па-па-па-пам, па-па-па-пам». Выводила басы туба: «буба-буба, буба-буба». Все сильнее отбивали ритм барабаны: «тух-тух-тух, тух-тух-тух!» Завершали музыкальную фразу резкие звуки тарелок: «дзин-зинь-зинь!» Духовики старались не меньше, чем раньше на своих рабочих местах…
Бардин стоял возле Кулакова и видел, как тот то и дело смахивал большими рукавицами тающие на ресницах снежинки.
«Не слезы же», – подумал он, тоже охваченный ознобом восторга и небывалого подъема.
И хотя играли музыканты еще не совсем слаженно, звучание инструментов в ночи было мощным, сочным и чистым. Больше других это улавливал Костенко, ставший руководителем оркестра. Услышав фальшивую ноту или неверный звук, он обычно приходил в бешенство. Лицо багровело и искажалось, он махал руками и грозил кулаком. Стройность звучания была основным требованием Костенко, он отводил этому большую часть репетиций. Тем, у кого музыкальный слух был недостаточно развит, руководитель сразу предлагал покинуть коллектив.
Сам же он имел необъяснимую склонность держать в руках валторну. И очень любил барабан, хотя никогда не подходил к нему близко. Словно именитый профессор консерватории, Костенко вбивал оркестрантам в головы понятие о том, что только барабан создает форсированное и подчеркнутое звучание в ударной группе.
– Когда слышите доносящиеся издали звуки духового оркестра, то прежде всего воспринимаете именно ритмические удары барабана, а затем распознаете остальные голоса. Или я что-то говорю не так?
Когда пришедшая на работу ночная смена собралась на краю котлована, ни один человек из него не вылез, как бывало обычно. Кулакову пришлось самому вместо бригадиров давать отмашку на окончание работы… А потом почти до утра он во­зился с лечением музыкантов: двое из них обморозили уши, один «духопер» умудрился сгоряча «поцеловать» металл своего инструмента, да так, что чуть не оставил на нем половину губы…
В конце концов партийный начальник по предложению Костенко принял решение поделить оркестрантов на три части. Они должны были играть в более сжатом составе и меняться в зависимости от погоды (непогоды).
…Беда случилась ровно через неделю.
Завершался обычный день. Бригадир Нефедов попросил духовиков еще подсобить:
– Мои совсем очертенели. Привыкли к музыке, как мыши к сыру. Музыки нет – они все лопаты в сторону…
В этот раз на краю котлована задавали темп четверо оркестрантов. Играли марш «Тоска по Родине». Вдруг в районе коксовых печей раздался взрыв и оттуда со свистом прилетел набалдашник большого молота. Словно пушечное ядро, он пронесся над котлованом и скосил одного из музыкантов. Это был человечек в дырявых ботинках, обмотанных мешками от цемента и обвязанных веревками, в худой телогрейке.
Больше всех был потрясен случившимся Костенко. Подобрав отлетевшую шапчонку, он прикрыл товарищу то место, где должны быть глаза, и жалобно проскулил:
– Эх, Коля, Коля… Теперь Шопена мы отыграем о тебе!
КУЗНЕЦК. 1930. ЗАЛИВКА
ФУНДАМЕНТА ДОМНЫ
Потом возле зияющей в земле дыры загремели подводы и даже две грузовые машины. С пристанционных складов свозили арматуру. Вскоре котлован заняли бригады монтажников и вязальщиков. И снова круглые сутки стоял лязг от уймища спускаемого в котлован железа…
Бардин проснулся в четыре, а в пять уже сел в поджидавшую у порога двуколку, на которой он, словно вездесущий демон, метался по закоулкам строительства.
– Что-то мне подсказывает, что может произойти осечка, – нетвердо произнес Кулаков, ранее никогда не замеченный в каких-либо сомнениях.
– Нет, Андрей Семенович. Произошла необратимая реакция. Первые партии бетона уже замешиваются. Должны подать не позднее как через пятнадцать минут. При любых обстоятельствах!
– Ну-ну. Твоими бы устами…
Бардин промолчал. Вокруг огромного, почти круглого котлована диаметром более двадцати метров уже толпился народ. Но никого из высокого начальства. Выходит, в Москве и даже в Томске и Новосибирске не захотели делить ответственность с рисковыми мужиками из Кузнецка. Из гостей на торжестве оказались только пять человек с кирпичных заводов: технорук с подсобными работницами да старичок – мастер обжиговой печи.
На видном месте высились портреты Ленина и Сталина. От порывов ветра хлопали красные полотнища. На одном наскоро было выведено известкой: «Даешь красную домну!», на другом: «Даешь чугун!»
Внизу, среди досок опалубки, словно стебли давно срезанных цветов, щетинились прутья арматуры. Не дай бог кому-то поскользнуться и упасть на них…
Котлован был обнесен кумачовой лентой, прикрепленной к вбитым в землю кольям. В нескольких местах оставались проходы, в которых уложили деревянные настилы, заканчивающиеся сходнями к центру котлована. Скоро по ним рабочие покатят тачки с бетонной смесью. В нескольких местах были установлены концевые участки бетоньерок – круто уложенные желоба, обитые железным листом. По ним готовый бетон потечет вниз.
Около десятка человек с деревянными трамбовками и металлическими штырями ждали отмашки – уплотнять бетонную гущу: в ней не должно оставаться пустот, даже крохотных пузырьков воздуха.
Десятник Парамонов притащил огромный пустой ящик, в котором на днях поступило с Урала мелкое цеховое оборудование. Установил его на оставшуюся с зимы кучу земли. Кивком головы дал знать: место для выступления готово.
Прораб Фролов подошел к начальству, хрипло доложил:
– Можно начинать.
Кулаков ловко поднял свое плотное, но верткое тело на верх ящика. Обвел присутствующих темными глазами.
Бардин уже знал повадки этого человека. Представлял, в каких жизненных перипетиях успел побывать Андрей к своим тридцати. Это раньше он бы попросил партийного секретаря быть осторожней на ненадежной таре. Ему навсегда врезались в память слова, услышанные на Казанском вокзале от бывшего военлета: «Когда летишь к земле и у тебя не раскрывается парашют, всегда есть секунды, чтобы принять решение и спасти себе жизнь. При падении со стула ты времени на размышление не имеешь…»
Парторг еще раз, прищурившись, обвел собравшихся взглядом. Потом сдернул с головы кепку и простер руку с ней вперед и вверх ленинским жестом.
– Товарищи… – и тут голос Кулакова предательски дрогнул.
Бардин почувствовал, что и у него самого к горлу подступил комок.
– Дорогие товарищи кузнецкстроевцы! – снова начал партийный вожак, и теперь его голос не был громким, но зато был уверенным и торжественным.
И необыкновенно твердым. Кулаков словно врубал в головы присутствующих короткие и понятные всем фразы.
– Нам выпала счастливая возможность – присутствовать на важнейшем событии двадцатого века! Мы, товарищи, закладываем начало будущей первой доменной печи Кузнецкого завода. Позади три месяца ударной работы наших землекопов и монтажников. Сейчас трудовая вахта перейдет к нашим бетонщикам. Пройдет совсем мало времени, и вы станете свидетелями настоящего чуда. Перед вашими глазами потечет река первого металла советской Сибири. И тогда вы должны вспомнить сегодняшний день. А потом не забывать его и рассказывать об этом дне своим детям и внукам! Ну а если не удастся передать это живыми словами, то пусть потомкам расскажет о сегодняшнем дне заложенное в основание фундамента памятное обращение к ним!.. – С этими словами он повернулся к Бардину: – Иван Павлович, прошу!
Бардин, словно пройдясь пальцами по кнопкам гармони, проверил, застегнуты ли у него на плаще пуговицы. Принял из рук Казарновского капсулу – отрезок стальной трубы с заглушками на концах. Он знал, что внутри находится подписанное руководителями стройки письмо потомкам будущих веков с красивой датой: «1 мая 1930 г.». Там же свернутая в виде свитка «Почетная грамота герою-ударнику Кузнецкстроя»: на синем фоне домны и коксового цеха передовик производства вращает штурвал могучего агрегата.
Бардин, совмещавший в это время две главные должности на стройке, спустился по дощатому настилу к самому центру будущей домны.
Перед тем как опустить капсулу на гравелистое основание, поднял ее высоко над собой и глуховато, но достаточно громко произнес:
– Пусть они помнят о нас! О первостроителях Кузнецкстроя!
Потом под рукоплесканья обступившего котлован народа медленно взошел наверх.
– Получилось! – восторженно сказал Кулаков и неожиданно по-свойски толкнул Бардина в бок. – Даже не ожидал такого!
– Думаю, да! Но главное еще впереди… Тут нам работы еще недели на две. К концу месяца, кровь из носа, надо приступить к рытью второго котло­вана.
КУЗНЕЦК. 1930. ПРИЕЗД ФРАНКФУРТА
Когда в мае 1930 года был издан приказ об упразднении Стальстроя, товарищи из Москвы тут же сообщили об этом в Кузнецк. Известие для Бардина оказалось вдвойне приятным. Он только что дал отмашку на то, чтоб начали рыть котлован под мартен. Значит, никто не будет стоять рядом с занесенным топором…
В том же телефонном разговоре Бардину сообщили, что в Кузнецке должен появиться новый директор стройки. Узнав про это, Иван Павлович чуть было не перекрестился. Но почему-то подумал: «Бог шельму метит!»
…Утром 11 июня прошел сильный дождь. Почти до обеда с неба продолжало капать. Дороги снова превратились в скользкие катки. Землекопы сидели без дела у заполненных водой траншей и котлованов. Многие попрятались под мало-мальскими навесами, листами железа, укрылись кусками брезента.
Бардин стоял возле углового котлована под опору мартеновского цеха. Собрал десятников, определял конкретные задачи на оставшийся день и на завтра.
К нему подбежал запыхавшийся помощник технорука Карпов:
– Иван Павлович, там какой-то Франкфурт прикатил с Москвы. Звонил со станции. Сидит, говорит, на вещах. Требует, чтоб ему подали авто. Нам-то как быть?
Бардин хитро прищурился:
– Сидит, говоришь? А мы ему авто сейчас подадим. Пусть заодно нашу заводскую шоссейку обновит после дождя. – И повернулся к своему кучеру Тимофеичу: – Ты вот что, друже, не посчитай за труд проскочить до станции. Большой начальник тебя ждет. Доставь его до нас в целости и сохранности.
– Да понял я, Иван Павлович! Чево-чево, а вашего брата повозил на своем веку. Лошадки у меня на ходу. Никто ишшо не пожаловался!
– Так он там, говорит, не один, их целая компания. Сказал, что с ним заодно специалисты прибыли! – вспомнил Карпов.
Бардин в задумчивости пощипал мочку уха:
– Значит, приказ немного поменяю. Будешь, Карпов, за главного. Бери срочно с конного двора три свободные подводы и чеши с обозом на станцию!
…У этой истории было свое далекое начало.
В 1920 году Сергей Миронович Франкфурт назначается заместителем председателя Урало-сибирской комиссии Высшего совета народного хозяйства. Вскоре он выступает как представитель Главного топливного ко­митета (сокращенно – Главтопа) на Урале и в Сибири, а потом как председатель Сибугля и заместитель председателя Сибсовнархоза. Его имя часто появляется на страницах сибирской и уральской печати.
В это время Франкфурт и познакомился с проектом создания мощного индустриального комплекса в восточных районах страны на основе использования природных ресурсов Урала и Кузнецкого бассейна.
В октябре Франкфурта вызвали в Москву для доклада Ленину о состоянии сибирской промышленности. Беседа в кабинете вождя длилась несколько часов. Франкфурт рассказывал о колоссальных богатствах и огромных возможностях Сибири. Ильич детально расспрашивал о делах, выпытывал все подробности. На карте, которая в кабинете занимала почти полстены, Франкфурт показывал место­рождения угля, полиметаллических и медных руд, золота, огромные водные бассейны, будущую энергетическую базу Сибири. Говорил о планах и проработках, как лучше использовать эти богатства.
Ленин во время беседы постоянно возвращался к мысли, что необходимо форсировать разработку угля, закладку новых угольных шахт, еще шире развернуть геолого-разведочные работы.
Однако в Сибирь Франкфурт тогда не вернулся. Он был отозван для работы в комиссариате иностранных дел. Вскоре его направили на урегулирование финно-карельского вопроса: вспыхнуло восстание, начались нападения на границу, обострилась масса проблем. Так что это была довольно тяжелая миссия. Но он сумел заключить важный и чуть ли не самый первый в иностранной политике новой России договор о ненападении.
Потом в течение семи лет Сергей Миронович снова работал в Высшем совете народного хозяйства. И опять новое направление – был одним из руководителей текстильной промышленности страны. Должность начальника Кузнецкстроя свалилась на него как снег на голову: буквально перед этим Франкфурт встречался с Куйбышевым и во время долгой беседы даже речи не заходило о направлении в Кузнецк…
Итак, с 30 мая 1930 года начался второй сибирский этап его биографии. На площадке Сергей Миронович появился неожиданно, в самый разгар реорганизации, которую затеяла Москва.
Приехав на место, Франкфурт увидел, что здесь образовалось две фракции инженеров: металлурги и строители. Каждая из них считает себя солью земли, каждая полагает, что именно она должна быть главной силой. Основные кадры строителей комплектуются из людей, которые никогда не строили металлургических заводов. Металлурги же знали только свое дело, сами строили мало или совсем не разбирались в вопросах строительства.
Одним из первых решительных шагов Франкфурта на посту начальника Кузнецкстроя стала реорганизация его структуры. Стальстрой был ликвидирован, а его аппарат слит со строительным отделом Кузнецкстроя. Однако только собственными усилиями новый руководитель не смог бы этого сделать. Такое стало возможным лишь в прочном тандеме с Бардиным.
Франкфурт был на пять лет моложе главного инженера. Поджарый, загорелый, он появлялся на людях с видом, будто вот-вот сорвется с этого места и полетит совершать задуманное чудо… Очки в тонкой оправе придавали его лицу интеллигентности. Но часто за стеклами очков нельзя было разглядеть внутреннего чувства человека, которое может проявляться только в глазах. Бардину это не нравилось.
Иван Павлович старался узнать как можно больше о приехавшем начальнике. А как же иначе? Ведь надо работать рука об руку неопределенно долгое время. И часто Бардин ловил себя на мысли: нет, не родственные они души. Цель у них одна, а задачи, похоже, разные…
Он знал диалектику марксизма-ленинизма и понимал, что между ним и Франкфуртом много противоречий. Но насколько они глубоки и во что могут вылиться – большой вопрос…
Перестройка сопровождалась расстановкой новых руководящих кадров. В середине года на Кузнецкстрой прибыл целый отряд крупных инженеров и хозяйственников: Гольденберг, Краскин, Александров, Брудный, Ушатин и другие. Их сразу поставили на решающие участки строительства. Вместе с Бардиным, Казарновским и другими уже работавшими на площадке крупными специалистами они составили штаб, который руководил стройкой в ее наиболее ответственный период.
Помимо всего прочего, развертыванию работ на Кузнецкстрое мешала позиция местных партийных деятелей. Это был явно не их уровень. Стройка давно переросла Кузнецкий райком, руководство которого до сих пор рассматривало ее как свою вотчину. Воспитательной и организаторской работой среди строителей эти вожаки занимались мало, но вмешивались во все мелкие дела, пытаясь подменить собой административное и техническое руководство.
Нужны были решительные меры, чтобы ликвидировать помехи форсированию строительства, требовалось создать для него благоприятные условия. Уверенность в этом у Франкфурта была, она основывалась на широких полномочиях, полученных им при назначении на Кузнецкстрой. И новый начальник безоговорочно поддержал начатое Бардиным строительство основных цехов завода, несмотря на отсутствие утвержденного проекта. Да у него и выхода иного не оставалось. Предлагать новые решения в силу своей неосведомленности он не мог.
Еще долго шла телеграфная дискуссия с руководством Новостали, которое то и дело выдвигало новые варианты строительства завода, настаивало на другом расположении уже строящихся цехов, запрещало вести строительные работы на основных объектах до приезда американских специалистов. Бардин сумел доказать, что на заложенных фундаментах можно разместить более мощные агрегаты, и Франкфурт, целиком доверившись главному инженеру, решил пойти на риск и продолжить строительство. Но настоял, чтобы все работы выполнялись по единому четкому плану. Его разработкой под руководством Бардина срочно занялись Гольденберг и Брудный. При этом начальник и главный инженер с самого начала определили основополагающий принцип: завод должен строиться комплексно, без больших разрывов в сроках пуска основных агрегатов – с обеспечением их полноценным подсобным оборудованием.
Это требовало ведения работ широким фронтом, одновременно на многих участках. Поэтому всю стройплощадку пришлось разделить на отдельные участки-цеха, где строительством руководили свои прорабы и технологи. А Москва к тому же настаивала на опережающем вводе объектов – невзирая на степень готовности смежных цехов и энергетических коммуникаций.
Так что работы с каждым днем прибавлялось и прибавлялось. Вдобавок к основной работе возникало все больше других проблем: то надо было расследовать причины очередной аварии, то утихомирить группу «летунов», бросивших работу и требовавших немедленного расчета, то разместить прибывших самотеком людей с семьями… В общем, дел было по горло. Но и этого будто казалось мало. Возникла мысль об увеличении проектной производительности завода на двести тысяч тонн чугуна в год. И постепенно эта идея переросла во встречный план Кузнецкстроя…
Кузнецк был на тысячи километров удален от промышленных центров страны. Поэтому большое значение придавалось максимальному самообеспечению стройки. Тут очень кстати оказался находившийся под боком Гурьевский завод.
Начальник строительства оказался одержимым человеком, иначе не назовешь. Порой он мог не спать по двое суток, вместо обеда обходился пирожком всухомятку и на ходу. Его энтузиазм передавался окружающим. К тому же из Москвы он прихватил с собой нескольких видных специалистов. И все-таки к октябрю, когда заканчивался хозяйственный год и были подведены общие итоги, обнаружилось, что строительная программа выполнена меньше чем наполовину. Правда, в это время уже вовсю шли работы на доменном цехе. Зато плохо продвигалось дело на мартене и коксохимическом цехе. Не было подвижек в районе прокатных цехов. Все уперлось в отсутствие проектной документации.
Коксохим сковала не только неопределенность, сколько надо строить батарей, какой мощности они будут. Внезапно вылезло очередное препятствие. На площадке будущего производства, вопреки гидрогеологическим расчетам, пошли настоящие плывуны. Консультации с московскими и французскими специалистами свелись к одному выводу: надо срочно бить сваи. Но имеющиеся железобетонные сваи оказались коротки, а покупать нужной длины за границей – слишком долго и накладно.
Пришлось самим поломать голову над инженерным решением. Голь оказалась на выдумку хитра. Выкрутились так: в глину до галечника забивалась деревянная свая, потом ее выдергивали и вместо нее загоняли стальную трубу; в трубу вставляли арматурный каркас, заливали его бетоном и через некоторое время трубу извлекали. Таких свай сделали несколько сотен.
Когда в Кузнецк прибыл французский специалист по строительным основаниям, он скрупулезно ознакомился с кузнецким новаторством. Тут же присел на деревянную сваю, снял с лысины купленную в Москве заячью шапку и проговорил:
– Этот способ, господа, должен войти во все строительные учебники!
…На всех уровнях управления звучала жесткая команда: «Срочно направлять чертежи Кузнецкстрою!» Это помогло как-то выправить положение. Но все равно к концу года выполненный план работ едва дотягивал до семидесяти процентов.
КУЗНЕЦК. 1930. СМЕРТЬ НА ПИКЕ РЕКОРДОВ
Среди пригородных лачуг и петляющих улочек на склоне горы по ночам шлялся человек в лохмотьях. Громкими горловыми звуками – так обычно подают голос ночные птицы – он будоражил невыспавшийся народ.
– Куэк, куэк! Ынь, ынь!
Это надрывался по-птичьи бывший адвокат Сташевский из Нижнего. Он дважды сидел в тюрьме и там лишился рассудка. Рассказывали, что когда-то этот человек был знаменитым юристом, выиграл множество громких процессов. Но однажды вляпался в явно политическое дело – захотел найти управу на влиятельного работника НКВД. И ничего у него, конечно, не вышло. В результате поимел Сташевский большие проблемы, жена от него вскоре ушла к другому, умер единственный сын, после чего местная власть затолкала адвоката в психушку… Никто не знал, какими путями-дорогами его занесло из центральной части России на Горбуновскую площадку.
Морозов, любивший хозяйничать и за пределами стройки, пожаловался как-то Франкфурту:
– Совсем оборзел мужик. И никому нет до него дела – ни милиции, ни докторам.
Морозов, пожалуй, больше других после Кулакова излазил местные шанхаи и нахаловки – скопления всяческих времянок, землянок, шалашей и самых настоящих нор. Делал он это не только по прямому поручению начальника строительства, но и по собственной инициативе.
Франкфурт блеснул стеклами очков. Заметил скептически:
– У нас, Алексей Максимович, нет по-настоящему пока ни того ни другого – ни милиции, ни медицины…
Морозов навидался всякого. А помочь ничем не мог. По долгу своей работы приказывал, требовал, схватив человека за грудки, а иногда и почти слезно просил приехавший и расселившийся вокруг стройки народ соблюдать социалистическую законность. Но были места, куда он не лез даже с местным милиционером Завьяловым, тоже человеком бывалым.