Владимир Каганов. Паломник в никуда. Воспоминания о Ф. Колмогорове. Повесть ч. 4
«Каждое слово Библии говорится всякий раз внутри непосредственно-жизненного общения говорящего со своим Богом и с себе подобными: так, пророк отнюдь не имеет претензий «создать» некий шедевр на века, (…)но зато желает быть по-человечески услышанным, и притом незамедлительно».
Здесь всё полно живого биения жизни, с её тревогами и надеждами, любовью и ненавистью, упованием и покаянием, и в фокусе всего – трансцендентная личность Живого Бога, взыскующего и карающего, милостивого и неумолимого. Человек находится с Богом в живом молитвенном общении, он просит и умоляет, кается и обещает, благодарит и благословляет своего Бога и верит, что он будет услышан и в той или иной форме получит ответ. Человек живёт пред Богом в страхе и трепете, ибо суд Его неумолим и справедлив. Бог, дающий жизнь, может её и забрать.
Совсем иной стиль мышления и жизнеощущения являют нам древние греки. Здесь рано появляется та рефлексия, тот отстранённый холодок незаинтересованного любопытства и эстетического созерцания жизни, который после распада древней мифологии почти всецело определяет собой весь строй античной философии, науки и литературы. Вся жизнь предстаёт здесь как захватывающее зрелище, как объективированный предмет созерцания со стороны. Отсюда скульптурный, пластический стиль классического греческого искусства, аналитически расчленённый космологизм греческой философии с её особой любовью ко всякого рода математическим и категориальным структурам, отсюда безысходный имманентизм замкнутого на самоё себя космоса с его вечным повторением и круговращением. Да, здесь есть олимпийские боги, блаженные и бессмертные, да, им следует молиться, потому что при случае они могут помочь, но у богов свои проблемы и заботы, и в принципе они тоже ничего не решают и не определяют. К тому же они слишком похожи на людей своими слабостями и пристрастиями, да ещё и соперничают друг с другом.
А за всем этим стоит анонимная безликая Судьба, которой равно подвластны и люди, и олимпийские боги. Ей-то, а не богам и не законам, подчиняются и люди, и природа. Откуда, куда и зачем всё это движется, нам совершенно непонятно. Да и спросить не у кого. Всё на веки вечные предопределено, весь мир – гигантский театр марионеток, и вот, конечно, весьма любопытно разобраться, как эти марионетки устроены, как они действуют, но изменить во всём этом ровно ничего нельзя, да и не нужно. Порядок космоса вечен и нерушим, прекрасен и совершенен, и ничего другого и быть не может. Здесь некому молиться и не на что надеяться. Однако же мифологическая архаика античного мира в какой-то мере смягчает неумолимый античный космологизм – там ещё есть что-то живое.
Этот античный космологизм, пластически-объективирующий стиль античного мышления, отрешённое, внеситуативное и незаинтересованное созерцание пёстрого потока жизни, направляемого неумолимой судьбой, вся эта утончённая, структурно продуманная диалектика и эстетика мифа наиболее отчётливо и завершённо выступает в учении Платона и неоплатоников. В то время, о котором здесь идёт речь, Феоктист как раз усиленно занимался Платоном. Превосходно изданные сочинения Платона в 3-х томах и замечательные работы А. Ф. Лосева по истории античной философии давали для этих занятий весь необходимый материал. Более всего Феоктиста интересовали космология и онтология Платона, то есть, в конечном счёте, его концепция сущности и смысла бытия. При этом нужно иметь в виду, что до определённого времени платонизм соотносился им не с библейско-христианским пониманием мира как действительным антиподом платонизма, а, главным образом, с досократиками. Ведь ясно, что античный космологизм и особенно онтология отнюдь не исчерпываются Платоном и неоплатониками. Здесь были свои дионисийские глубины, своя трагическая диалектика, свой тёмный нерасчленённый поток бытия – всё это мы находим у досократиков и трагиков, позже – у стоиков и скептиков, да и своих исконных связей с Востоком Эллада никогда не теряла. Так что сравнивать Платона было с кем даже в языческом мире Средиземноморья. Эпоха эллинизма широко раздвинула ойкумену греческого мира и вовлекла в его орбиту самые разные духовные учения и традиции. А Феоктиста с его тягой к архаике и «почвенничеству» привлекали именно мыслители этого плана – досократики, орфики, трагики…
И вот мне кажется, что именно в это время, когда Феоктист изучал Платона и пытался вникнуть в смысл всей этой грандиозной космологической картины, в нём и произошёл тот решающий поворот, который привёл его к религиозному обращению и изменил всю его жизнь. Поначалу, я помню, он прямо-таки упивался Платоном и постоянно зачитывал мне длиннющие куски из его блистательных диалогов. Да и в самом деле, трудно не восхищаться этой великолепной прозой, этой отточенной диалектикой, этой беспокойной драмой мысли, этим грандиозным охватом величайших проблем. Недаром ведь платонизм наложил сильнейший отпечаток на всю историю западной философии и культуры. Помнится, я написал тогда шутливое стихотворение «Неоплатоник Федя», которое очень понравилось Феоктисту (здесь, правда, отражён уже не столько платонизм, сколько христианский неоплатонизм в моей вольной интерпретации). Вот оно:
НЕОПЛАТОНИК ФЕДЯ
«Бог создал мир речением, а Логос
Имеет сокровенный смысл любви…»
Как хорошо! Какая сила, лёгкость!
Ах, чёрт – забыл картошку посолить.
Капусту добавлять или не нужно?
Хрен с ним, сойдёт и так… Сварю с морквой…
«Дух светлый, чистый, ясный и жемчужный,
Спокойный, беспечальный, всеблагой…»
О господи, прекрасно как! Всю жизнь бы
Читать про светлый дух в тени дубрав…
Благословлять бревенчатые избы,
Пить аромат лесных цветов и трав…
И, как Франциск, дружить с лесным медведем,
Делить с ним дикий мёд и чёрный хлеб…
Так размечтался над Платоном Федя,
Чуть не забыв про свой насущный хлеб.
Он наскоро поел свой скромный ужин,
Потом сходил за дворницкой метлой,
И вышел, тихо шлёпая по лужам,
Свершать обычный день свой трудовой.
И странные ему являлись мысли,
Пока он мёл метлой просторный двор.
И в бороде дрожал капустный листик,
А на челе сиял немой восторг.
Да, приходилось спускаться на грешную землю, и тогда становилось ясно, что никогда не будет у бедного Фетиса ни приличной работы, ни человеческого жилья, ни человеческих условий для нормальной жизни. Постоянное унижение, постоянная нужда, постоянная неуверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне. И безнадежно чужой, безжалостный, бесчеловечный мир, в котором не к кому обратиться, неоткуда ждать помощи.
(А по радио завывают день и ночь: «Будет людям счастье, счастье на века! У советской власти сила велика!»).
И вот, если верить Платону и грекам, то всё это естественно и нормально, всё гармонично вписывается в совершенную картину космического порядка, всё на своем месте. Так что утри, человече, свои слёзы и сопли и любуйся прекрасными звёздными хороводами, покуда есть силы и терпение. А коли не осталось больше сил и терпения, произнеси что-нибудь назидательное для потомков и красиво перережь себе вены. Для грека нет иного исхода. С Судьбой не поспоришь.
Но ведь не может сердце человеческое смириться со всем этим! И если научный материализм чудовищен и бесчеловечен, то не менее чудовищен и платоновский идеализм со всеми его красотами и с полным безразличием к живому человеку. Весь этот затейливо изукрашенный космос с его музыкально-числовыми структурами, с его золотыми оковами эйдосов, с его круговоротом материи и душ, с его ласкающей чувства эротикой, с его
Умом, Душой и безликим Единым, – мёртв, мёртв и бессмыслен! Ибо нет ни в нём, ни за ним Живого Бога, а значит, нет места для надежды и упования. Вопль человеческой души теряется в звёздной бесконечности – и Единое безмолвствует.
Я помню, как потрясён был Феоктист, когда он всерьёз всё это понял. Как он по-детски был обескуражен, с какой недоумевающей обидой он смотрел теперь на Платона, на этого гениального мистификатора и бессовестного обманщика. Он никак не мог поверить, что можно было так искренне заблуждаться, так искусно сплести хитроумное кружево лжи без всякой задней мысли. Ему чудилось во всём этом что-то сатанинское, что-то преднамеренно злоумышленное…
«Ну, послушай, – восклицал он, – ведь не мог же такой умный человек, как Платон, всерьёз не понимать всей чудовищной бессмысленности своей философии! Ведь это какой-то абсолютный цинизм, какая-то дьявольская насмешка над всяким смыслом! А ему хоть бы что, ни холодно, ни жарко. Да он что, сумасшедший, в самом деле? Нет, не похож он на сумасшедшего. Это какое-то вполне сознательное, вполне систематическое безумие. Здесь какой-то холодный дьявольский умысел… Мир, лишённый смысла. А чего стоит вся его социальная утопия, весь этот тоталитарный кошмар идеального государства с его счастливыми марионетками. Да это же наше общество в его идеальном проекте!»
Я вспоминаю эти разговоры, я перечитываю сохранившийся конспект Феоктиста книги А. Ф. Лосева «Очерки античного символизма и мифологии» и ясно вижу теперь, как он шёл вглубь, как он мучительно пробирался сквозь эти мёртвые воды к тому желанному берегу, где можно будет снова вздохнуть полной грудью. Но тогда я этого не видел и едва ли понимал в полной мере, чем же его так обидел бедняга Платон. Мне казалось, что весь вопрос сводится лишь к терминологии – назовём Единое Богом, и вопрос решён в теистическом смысле, назовём Бога Единым – и вопрос решён в платоническом смысле. Так что Платон и монотеизм вполне совместимы. В каком-то смысле я шёл по стопам Филона Александрийского и последующего христианского неоплатонизма в духе Н. Кузанского. Кроме того, я сам активно занимался в то время релятивистской космологией и не мог не видеть глубокой идейной связи между космологией Платона и космологией Эйнштейна. Для Бога, для Духа там не было места. Это был физико-математический Космос с его холодными законами… Всё дело в том и заключалось, что я по-прежнему смотрел на всё это чисто умозрительно, философски, а не жизненно-личностно, не экзистенциально. Хотя, казалось бы, тоже жил не на Марсе и не в астрономической обсерватории. Но отсутствие в Космосе всяких признаков Бога меня тоже как-то огорчало. Без Бога в мире было как-то скучно. И подмена живого Бога математической гармонией законов природы не казалась мне достаточно убедительной. Но что же было делать? Где же он, этот Бог?
А для Фетиса это был уже кричаще-жизненный, насущно-личностный вопрос. Есть Бог – или нет Бога? Есть к Кому обратиться в этом безумном холодном Космосе – или обратиться здесь и вправду не к кому? Вся языческая мудрость сникла и съёжилась перед этим обжигающим вопросом. Кончились греческие игры, золотое вино Диониса и беседы под развесистым платаном. Осталась душа обнажённой пред Богом и, плача, склонилась во прахе. Мольба и смятенье сгоревшего сердца питают сей пепел надеждой великой. Пред Божьим величьем и волей всевышней – что все эти игры суетного мира? Да разве ты зритель в трагическом театре, что можешь смеяться над участью смертных? Вот Бог и обрушил державною волей десницу свою на главу нечестивца. Что ж, будешь теперь над собою смеяться – иль, может, научное дашь объясненье? Пусть греки играют в свои теоремы и строят себе в утешенье модели. Когда же Господь покарает детей их, пускай назовут это гордо судьбою. А тем, кто постиг всемогущество Божье, одно остаётся – молитва и вера.
Да, свершилось преображение в душе Феоктиста. Понял он, что нет жизни без Бога. И, наконец, забрезжила надежда. Появилась какая-то нить, ведущая к свету и смыслу. В безжизненной пустыне материализма и идеализма повеяло животворным дыханием Духа Святого. Но отчего же раньше не чувствовал он веяния этого дыхания? Он же крещёный православный христианин! Он же принял таинство и благодать крещения Христова! Отчего же эта благодать не запечатлелась в его душе? Отчего она не осветила и не согрела всю его жизнь? Отчего так пусто, так холодно, так больно и одиноко?
Теперь эти вопросы мучили его с новой силой. И со страхом угадывался мрачный, зловещий ответ. Не случайно всё это. Не иначе, здесь происки и козни лукавого. Да, сатана, искуситель рода человеческого, где-то попутал его, нашёл лазейку к его душе. Это он, злобный враг, отравил всё его существование. Но как, где, когда случилось это? Чем дал он повод лукавому проникнуть в его душу? В чём согрешил он перед Богом? За что такое наказание? В этом нужно было срочно разобраться. И что же здесь долго искать? Причины так очевидны, так понятны. Богу молился? Нет, не молился. В церковь ходил? Нет, не ходил. Святое писание читал? Нет, не читал. Постился, каялся в грехах, исповедовался? Нет, нет и нет. Так о чём же здесь спрашивать, несчастный? Богомерзкими науками занимался? Занимался. Богомерзкие книги читал? Читал. О Господи, спаси и помилуй меня, грешного!
Так начиналась душевная болезнь Феоктиста. Но куда уходит своими корнями её начало? К той ли жуткой холодной ночи в посёлке Кирова, когда его измученному, расстроенному воображению явился дьявол? Или к чудовищной пасти химкомбината, заглатывающей тысячи людей, добровольно идущих в неё, чтобы заработать себе на жизнь? Или к детству, лишённому родительской любви, тепла, духовной поддержки? А, может быть, причина в обществе, отравленном атеизмом, материализмом и бездушным техницизмом? В обществе, забывшем о великой связи всего сущего, всего живого, о великой связи человека, природы и Бога? Боюсь, ни один психиатр не ответит на эти вопросы.
Для Феоктиста здесь тоже не было полной ясности. Но одно было несомненно: необходимо найти путь возвращения к Богу, необходимо одолеть дьявола, прокравшегося в его душу. Иначе его ждут вечные муки и геенна огненная. И он приступил к этому делу со всей энергией безысходного отчаяния.
Вероятно, уже с весны 1971 года Феоктист с головой погрузился в чтение Библии, Отцов Церкви, Житий Святых и другой религиозной литературы, которую он мог достать. Он начал постоянно ездить в церковь, часами молился, постился, и, кроме того, наложил на себя особую епитимью. Вот некоторые выписки из его блокнота с православным церковным календарём за 1971 год, дающие представление о его молитвенном обете и служении.
Прп. Антонию и Феодосию Печерск.; мчч. Борису и Глебу.
6. Канон за эпитимью (40 мин.)
7. В пост молитва св. Ефрема Сирина;
8. Боже, очисти мя грешного и помилуй;
9. Обещанное: хлеб и вода (кроме воскресенья и праздничных дней).»
А далее идут молитвы и каноны, ежедневное чтение Евангелий и т. д. Я опускаю весь этот внушительный список ради экономии места, но всё же приведу несколько характерных цитат из разных святых.
«Внемлите себе, братия, всех молю: прежде всего имейте страх Божий и чистоту душевную и телесную и любовь нелицеприятную. К сим и страннолюбие не забывайте: не обленимся убо а постницы мало стерпим да венцы нетленными оувяземся от Исуса Христа Бога и Спаса душ наших». Преп. Сергий Радонежский
«Не устрашайся, хотя бы ты падал каждый день, и не отходи от молитвы; стой мужественно, и ангел, тебя охраняющий, почтит твоё терпение». Исаак Сирин
«Так сказал некто: не пускай зла в начале: поздно уже будет лечить его. Сначала встречается душе простой помысел, потом сильное воображение, затем услаждение, нечистое движение и согласие – и так мало-помалу враг лукавый вступает во всё, если в начале ему не противодействуешь. И чем далее кто медлит противодействовать, тем слабее становится с каждым днём сам, а враг против него сильнее. Железо испытывается огнём, а праведный человек – искушением». Фома Кемпийский
Можно было бы привести ещё целый ряд интересных выписок из поучений религиозных мыслителей, а также различные молитвы, которые переписал Феоктист в свои тетради. Он, в частности, сделал для себя фотокопии нескольких томов «Добротолюбия». Но, мне кажется, уже и того немногого, что я привёл, достаточно, чтобы почувствовать направление его духовных занятий в это время.
Так, в молитвах, покаянии, аскезе, чтении Библии и религиозной литературы прошли два года. И внешне, и внутренне жизнь Феоктиста сильно изменилась. Он завёл новых знакомых среди верующих, постоянно ездил в церковь в город, со старыми знакомыми виделся редко, а при встрече убеждал их оставить безбожную жизнь и обратиться в лоно православной церкви. Он еще более опростился внешне, являя всем своим обликом, поведением, речью полное смирение и сокрушение гордыни. Говоря о греховности мира сего, он неизменно подчёркивал, что тяжесть его собственной греховности гораздо больше и ждать прощения и снисхождения ему не приходится. Вряд ли он искупит перед Богом свою вину. В чём состоит эта вина, он, впрочем, не говорил. И, опять же, чудилась за всем этим какая-то нарочитость и стилизация. Вроде бы искренне человек сокрушается, вроде бы довёл он своё смирение и самоуничижение до крайнего предела, – а всё равно видится в этом что-то демонстративное и нарочитое, навязанное себе самому как роль. Впрочем, прости мне Бог, если я несправедлив. Говорю то, что видел и чувствовал.
И вот, казалось бы, за два года непрерывного подвижничества (он и спал на голых досках, и ел как отшельник-пустынник) дьявол должен бы отступиться от его души, а божественный свет засиять в полную силу. Ведь Фетис так этого желал, так к этому стремился! Да и какие такие особые грехи были за ним, чтобы дьявол так цепко держался за его бедную душу? Решительно не знаю. Но дьявол не отпускал его, божья благодать не спешила излиться в его душу. Напротив, дела шли всё хуже и хуже. Не знаю, что в это время творилось в его душе. Виделись мы редко, говорили мало. Но выглядел Фетис очень плохо. Должно быть, следует всмотреться в картины Босха, вчитаться в «Искушение св. Антония» Флобера, чтобы лучше представить себе, какие видения его посещали, что его мучило и преследовало. Тётя Клава, соседка Фетиса, рассказывала, что иногда он сутками не выходит из своей комнаты и всё молится и плачет, и умоляет дьявола отступиться от его души. Всё это было тяжело и больно слышать. Но я чувствовал, что ничем не могу ему помочь, – и от этого сознания было ещё горше.
В начале весны 1973 года Фетис зашёл ко мне. Вид у него был понурый, больной, безнадежно усталый. Исхудавшее, постаревшее лицо, неопрятная всклокоченная борода, старое пальто, сапоги, котомка в руках. Он неуклюже стоял у порога, тяжело дыша, сгорбившись, глядя куда-то вниз. «Вот, – сказал он хрипло и с трудом, – зашёл попрощаться. Уезжаю». Он умолк. «Прости, Христа ради, если чем обидел. Не поминай лихом». «Куда ты уезжаешь?» – спросил я, не зная, что ещё сказать. «Далеко», – ответил он загадочно. «Далеко, – повторил он тише. – Ну, прощай». Я чувствовал, что говорить что-либо сейчас бесполезно и неуместно. Я ничем не мог ему помочь. Было страшно жаль его, было ясно, что он болен и живёт уже в каком-то ином, своём мире, о котором я ничего не знаю, – но помочь ему было невозможно. «Будь здоров. Прощай», - тихо сказал я ему и подал руку. Он неловко пожал её, помедлил немного, неуклюже повернулся и вышел.
Прошло недели две-три. И вот однажды мне сообщили, что приехала сестра Феоктиста и срочно распродаёт его библиотеку, а сам Феоктист находится в Кемеровской психиатрической больнице. Когда я пришёл к сестре Феоктиста, от библиотеки уже почти ничего не осталось. Она распродала за два дня все лучшие книги случайным людям, причём за бесценок, так как настоящей стоимости этих книг она не знала. Спасти почти ничего не удалось. Анна рассказала, что брат приехал в Кемерово совсем больной, и она сразу же положила его в психбольницу. Теперь она приехала сюда, чтобы выписать его, забрать вещи и продать книги. Держалась она сухо, строго, деловито. «Давно нужно было забрать его отсюда, – сказала она жестко. – Это всё наука ваша виновата, книги эти проклятые. Меньше читал бы, мозги не сушил, и был бы здоров. Работал бы на заводе али на стройке, завёл бы семью, как все нормальные люди, ничего бы не случилось. Не для него эта наука, зря вы его сюда затащили. Денег-то, денег сколько перевёл на эти книги! Зачем они ему нужны теперь?» Она неожиданно всхлипнула. «А теперь кому он нужен, он совсем плохой стал… Говорит неразумное, ничего не соображает… Совсем больной, врачи говорят: «физохрения»…» И тётя Клава тоже горестно всхлипывала и сочувственно кивала головой, бормоча что-то осуждающее про книги и про науку. Говорить здесь было не о чем.
Оставалось посочувствовать и выразить надежду, что всё обойдётся, Фетиса вылечат от «физохрении», он окрепнет, вернётся к нормальной жизни и будет здоров. А наукой ему и в самом деле не нужно заниматься, лучше, например, поехать в деревню и работать сельским учителем. Или лесником. Жить на свежем воздухе, хорошо питаться, заниматься здоровым физическим трудом – и всё как рукой снимет, голова будет ясной, здоровой, настроение бодрым, жизнерадостным, никаких мыслей не останется. А вот книги она зря поспешила продать, их бы с удовольствием купили друзья Фетиса и заплатили бы дороже, а так она продешевила. Мои разумные речи несколько смягчили и успокоили Анну. Простые люди любят, когда с ними соглашаешься и не строишь из себя умника. Расстались мы с Анной вполне дружелюбно. Она обещала писать письма, я обещал заходить в гости, когда буду в Кемерове.
Феоктист попал в больницу в конце марта 1973 года, в возрасте 30 лет. Я встретился с ним только в мае. К этому времени в моей жизни тоже произошли важные перемены. Я ушёл со спокойной и необременительной работы заведующего отделом в Доме Ученых. Забегая вперёд, скажу, что летом я проработал два месяца воспитателем в спортивно-трудовом лагере старшеклассников, а осенью уехал в археологическую экспедицию в Таджикистан. Какой-то подспудный процесс духовного брожения и поиска, который созревал во мне годами, привёл меня к некоторым решениям, и я уже не мог довольствоваться тем, что развлекаю сытую элиту научного городка. Хотя, честно говоря, мне было жаль покидать Дом Ученых с его концертным залом, гостиными, библиотекой…
История с Феоктистом произвела на меня очень глубокое впечатление и заставила о многом задуматься. Необходим был какой-то прорыв к подлинной жизни. Я уже физически не мог продолжать ту искусственную касталийскую жизнь, где погружение в культуру и духовные ценности подменяет настоящую жизнь с её драматизмом и опасностями. (Подобный импульс заставил Йозефа Кнехта покинуть родную Касталию и устремиться во внешний мир, – но это было в романе Г. Гессе «Игра в бисер»…) Да и подлинно содержательной культурной жизни вокруг по сути не было. Её место занимал красиво упакованный набор модных книг, концерты, спектакли, фильмы, элитарные клубы при Доме Ученых и квазиразговоры о псевдопроблемах под сухое вино или водочку… Встречались, конечно, и по-настоящему образованные и умные люди, с которыми всегда было интересно поговорить и поспорить. Но круг разговоров обычно сводился к научным проблемам или текущей политической жизни – до культуры дело как-то не доходило. В лучшем случае говорили о новых фильмах или о литературных новинках «Нового мира», «Иностранки» и т. д. Ну, а в облегченном варианте – слушали Галича, Окуджаву, Высоцкого… Да, это тоже согревало душу, это тоже питало чувства и ум, в наших усло- виях это была прекрасная возможность жить полноценной духовной жизнью, и я счастлив, что я тоже имел такую возможность, – но всё же…
Совершенно ясно, что не может быть подлинной духовной и культурной жизни там, где отсутствует духовное и культурное творчество, где всё сводится только к процессу потребления. Почти все талантливые, творчески одарённые люди в Академгородке, естественно, были нонконформистами и не вписывались в официальную советскую культуру. Существуя на птичьих правах, полуподпольно, они, тем не менее, оказывали заметное влияние на духовную атмосферу Академгородка – слишком тесно здесь всё было переплетено. Конечно, я не могу здесь рассказать обо всех людях, достойных упоминания. Ведь о каждом из них можно было бы написать целую историю. Но хочется назвать хотя бы несколько имён – иначе будет нехватать какого-то озона в атмосфере этих дней.
По-моему, все в Академгородке знали замечательного художника Юру Кононенко (позже он уехал в Москву). Созданная им детская художественная школа собрала нескольких талантливых художников и скульпторов (Игорь Власов, Володя Шаповалов и другие) и явилась прекрасной творческой мастерской для детей. Из Свердловска нередко приезжал искусствовед и переводчик Костя Мамаев, друживший с нашими художниками. Он, в частности, написал несколько глубоких статей о творчестве Юры Кононенко. Мне всегда интересно было говорить с ним о Ницше и Хайдеггере, о китайской и японской живописи и поэзии. Он прекрасно знал немецкий язык, читал по-японски и по-китайски. Хотя я мало был знаком с театралами, но об удивительных спектаклях Арнольда Пономаренко и Володи Штерна знал, конечно, как и все аборигены городка. Невозможно здесь не вспомнить и о знаменитом кафе-клубе «Под интегралом», о его президенте Анатолии Бурштейне и его команде. Невозможно не вспомнить и о детском фехтовальном клубе «Виктория» и о его таинственном капитане Кареме Раше. Говорить о тех клубах, в работе которых я сам принимал активное участие – о Сибирском клубе Йоги и Клубе межнаучных контактов при Доме Ученых – я мог бы не один час. Но это, пожалуй, увело бы меня слишком далеко в сторону от моей темы.
Подлинную историю Академгородка ещё когда-нибудь напишут. Я же, пользуясь случаем, хотел бы сказать здесь буквально несколько слов. Когда вспоминаешь Иену начала Х1Х века или Геттинген начала ХХ века, то видишь, к какому блестящему расцвету философии, искусства и науки может привести коллективная работа группы талантливых людей, воодушевлённых общими идеями и окрылённых «духом эпохи». Это высокие образцы духовного союза творцов новой культуры, новой науки, создавших целую эпоху в истории европейской культуры. Мог ли Академгородок в Новосибирске стать таким центром возрождения культуры в эпоху хрущёвской «оттепели» 60-х годов? В начале многим казалось, что так и будет. Хотя Академгородок был создан в первую очередь как центр сибирской науки, казалось, что здесь можно будет не только успешно развивать новые научные направления, но и осуществить плодотворный союз научной и гуманитарной культур, искать новые пути в университетском и среднем образовании, заложить основы новых человеческих отношений… Да, многое здесь действительно удалось сделать. Был создан мощный современный научный центр, способный решать и фундаментальные теоретические, и прикладные научные задачи. Был создан Новосибирский университет и физматшкола при нём. Была создана и социальнобытовая инфраструктура, и отличный больничный городок, и различные культурные учреждения…
Всё это так, и нельзя недооценивать те блага и удобства, которые были предоставлены ученым и всем жителям Академгородка. И всё же, если говорить по большому счёту, того Геттингена, о котором мечталось, не получилось. Той творческой свободы, без которой невозможна подлинная духовная культура, той атмосферы, которая основана на уважении к ценности и достоинству личности, здесь, как и во всей стране развитого социализма, не было и быть не могло. Этого не допустило бы ни партийное руководство, ни вездесущие и бдительные органы. И стоило кому-нибудь забыть об этом и впрямь вообразить себя свободным, – ему тут же решительно напоминали, что он ошибается. Так было с кафе-клубом «Под интегралом», так было с теми, кто подписал коллективное письмо в защиту Даниэля и Синявского, так было и со многими другими. Даже наука не была защищена от партийного контроля. Я сам присутствовал на методологическом семинаре в НГУ, где ученому с мировым именем, профессору Ю. Б. Румеру вменяли в вину поддержку копенгагенской интерпретации квантовой механики, и он неловко каялся и признавал свои ошибки. Я лично помню разгромные выступления наших дебильных философов против «буржуазной лженауки» кибернетики с её претензиями объяснить работу человеческого мозга по аналогии с ЭВМ. (Позже был выдвинут лозунг «Кибернетику – на службу коммунизму!»). Многое можно было бы здесь вспомнить и рассказать… Но я верю, что это сделают другие люди. Нищенская зарплата ученых, их полная зависимость от начальства и в продвижении по службе, и в распределении земных благ – всё это держало каждого в незримых, но весьма ощутимых границах дозволенного. Ведь достаточно одного звонка из органов – и всё рухнет… Карьера, жизнь…
Поэтому я вполне понимаю ту позицию разумного компромисса, которую было вынуждено занимать большинство. В конце концов, у каждого семья, работа, планы, надежды, и оказаться на улице с волчьим билетом никому не хотелось. И, тем не менее, и в городке, как и во всей стране, были свои герои, свои мученики и борцы. Их активность, их решимость и бесстрашие во многом формировали тот скрытый, а иногда и явный процесс сопротивления идеологии, который разворачивается всё шире и захватывает всё больше и больше людей. Конечно, среди них есть и верующие, и неверующие. Но, как мне кажется, только истинная вера может привести духовные силы в стране к победе над исчерпавшим себя режимом. Само по себе демократическое движение недостаточно, чтобы установить в обществе разумные и нравственные отношения. Нам всем нужна вера в какой-то высший смысл нашей жизни. Хотя, конечно, каждый вправе искать его самостоятельно и свободно.
Хотел я здесь написать о так называемых «религиозных исканиях» нашей интеллигенции. Обо всей это остро пахнущей окрошке из агнийогических, оккультно-теософских, псевдобуддистских и псевдохристианских умонастроений, радений и устремлений. Всего этого навидался я в Академгородке достаточно. И мог бы кое-что рассказать со знанием дела. Да, видно, ещё не приспело для этого время. Это особая тема, которую ещё надо как следует обдумать. Да и знакомые могут обидеться. Они-то ведь ещё хлебают эту окрошку. И ещё надеются на просветление. Так что подождём до лучших времён. «Блаженны алчущие, ибо они насытятся». А Фетис уже нахлебался. И ждёт нас в психбольнице. Туда мы и направимся.