ВЕРСИЯ ДЛЯ СЛАБОВИДЯЩИХ
Огни Кузбасса 2009 г.

Мой друг Генка Лютиков ч. 4


Больше суток я не мог выдержать, хотя наказал жене, чтобы она говорила, что меня нет дома. Позвонил, а потом сидели с Генкой и пили крепчайший цейлонский чай. Слушали новости по телевидению, единственное из всего, кроме в “Мире животных”, да кажется – “Диалоги о животных”, что регулярно смотрел Лютиков. Сообщалось, что Борис Николавич в очередной раз “передумал” со своим преемником и вместо Степашина выбрал какого-то офицера КГБ – Путина. Лютиков прокомментировал “новость”:

– В России устанавливается наследственная форма правления, этакий аналог царской власти. Никого не должны вводить в заблуждение выборные демократические процедуры. Помяни мое слово, скоро примут закон, разрешающий губернаторам избираться на три срока подряд, да и сами срока увеличат лет до семи. Практика передачи власти, своему правопреемнику, станет повсеместной и примет самые бесстыжие формы. Н-да. .

Лютиков по обыкновению задумался. В комнате установилась не привычная, звенящая тишина, которая исходила из глубин моей души и заполняла собой квартиру.

– А с другой стороны, – Лютиков вышел из задумчивого состояния и, кажется, не замечал этой, внезапно наступившей, звенящей тишины. – Дальше уж некуда, обожрались свободой. – И снова ушел в себя. Я сходил на кухню и принес горячего кипятку.

– Чай-то остыл у тебя! – Лютиков болезненно сморщился: – Погоди ты с чаем… Я вот что думаю, может это и благо для нынешнего поколения, что “свободе” головку скручивают? Много ли среди нас готовых принять на себя бремя свободы? Узел, узел какой-то! Где конец, где начало – не понять! Свободен ли западный человек? Нет! Его свобода – иллюзия! Его бог – закон! И все же мы говорим: “Там свобода!” Если закон – свобода, то, что цепи? Русский суперэтнос практически лишен генов пассионарности. Со времен Иоанна Васильевича “вырубались” и “пропалывались” носители этих генов. Мы, в массе своей – рабы, так как же нам без “царя”? А если бы в нас были гены пассионарности? Если бы в нас ключом била жизненная энергия, гнавшая нас на протяжении веков навстречу солнцу? А? Представь себе современного Стеньку Разина, захватившего атомный ракетоносец, или несколько шахт с баллистическими ракетами? Вот бы рванул на груди рубашку, да так, что мир бы вздрогнул и Чернобыль с Хиросимой показались бы сущей чепухой. Терпение наше в отсутствии у народа пассионарности. Обескровленная нация, вялая, с рыбьей, рабской кровью в жилах.

Он опять замолчал и мне показалось, тоскливо поглядел в окно, где потухал закат.

– Надоело.

– Что надоело?

– Жить надоело, старик. Я как “шут гороховый”, лишний и никому не нужный человек. Обломок империи, которую никогда не любил. Я надоел всем самим фактом своего бытия….

– Да что на тебя нашло сегодня?

– Ты погоди, не перебивай меня. Новизны в жизни нет, познавать нечего. Все по кругу, по кругу, как лошадь, в конной молотилке. И мелется одна и та же мука. Время, старик, течет все быстрее и быстрее, куда быстрее, чем мы успеваем состариться и умереть. Дети уже в десять лет сомневаются в ценностях своих родителей, а в двадцать, – смотрят на них с удивлением: “Вы еще живы?” Раньше, в мое время, мы начинали сомневаться в двадцать лет, а отрицать лет в сорок. Ускорение времени стало ощутимым, его можно потрогать руками, как предмет. Оно сидит в сердце и когда начинаешь шевелиться, сердце кровоточит. Я вчера письмо от детей получил, сообщал им насчет завещания, так вот вежливо дали понять, что в моей “рухляди не нуждаются”. Они никогда меня не понимали, да и мать не понимали, хотя мы с покойницей были полными противоположностями. Я отжил свое историческое время, и она отжила, только раньше меня на десять лет! Вот так, старик!

– Ты сегодня мне решительно не нравишься, Генка!

– А разве я сам себе нравлюсь? Я не нравиться хочу, я хочу всю свою жизнь, чтобы хоть одна-единственная душа меня поняла! Одна!!

– Ну, я-то тебя, понимаю!

– Понимаешь? Ни хрена ты не понимаешь! Так, любопытный человеческий экземпляр! Ты – любопытничаешь. Если бы понимал, то давно бы уяснил, что между наличием колбасы в гастрономе, её качестве и между тем, какую музыку мы слушаем, какие книги читаем, какое телевидение имеем, существует четкая связь. А я вот читал твои “размышлизмы” в газете, на этот счет, так ни хрена ты не понимаешь!

– Ну, ты по газетным статьям не суди, газета, она знаешь ли…

– Потому что знаю, и говорю. Ладно, проехали. Ты бы на кухню смотался за чаем.

Когда я вернулся с чаем, Генка быстро спрятал в карман какой-то пузырек, но по стойкому запаху, определил, что пил он валерьянку или валокордин. Это было для меня нехорошей новостью. Генка никогда не жаловался на сердце. Я не стал расспрашивать, раз спрятал так поспешно, то явно не хотел, чтобы эта сторона его жизни обсуждалась. Я уважал Генкину свободу, в том числе и его право на такую бесхитростную тайну. И, видимо, напрасно. Я разлил чай в стаканы, Генка любил пить чай из стаканов, тонких, чтобы виден был цвет чая.

– Так вот, старик, человек умирает не сразу, то, что мы называем смертью, – это финал, смерть его растягивается на десятилетия: теряется вкус к жизни, к её цвету и запаху. Мы как-то с тобой говорили об этом. Этнос умирает в течении тысячи, полторы тысячи лет. Цивилизации живут 6-7 тысячелетий и по всему видно, что время их жизни раз от разу сокращается, “уплотняется” время. Время ускоряется, так, как будто оно материально и падает в пропасть. Всё спрессовано временем! Я застал первый телевизор, первую атомную бомбу и первую атомную электростанцию, первый спутник земли – все это в неполные пятьдесят лет! Что произошло на земле в предыдущие пятьдесят лет? Сравни? И вот что поразительно! От того, что вместо арифмометра на столе у чиновника компьютер, суть бюрократии, русской бюрократии, не меняется. Кто завод приватизировал, а бюрократия – государство. Орут – “сильное государство”! Мы – “государственники!” Эка невидаль на Руси! Я сейчас Салтыкова-Щедрина читаю, так вот история города Глупова – это история на века. Смотри, как народ к Путину потянулся. Конечно, тут явление контраста, но не только. Потянулся, потому что устал от самого себя. Непереносима стала для народа собственная дурь, и он в душе своей возолкал отца, как евреи золотого тельца, дабы было кому поклоняться.

– Ты о народе плохо думаешь, он мудр.

– Сказки все это, сказки, старик! Какая уж мудрость, если повально, в миллионном исчислении поверили, что прибыль на вложенный капитал может достигать астрономических величин в 200 с лишним процентов годовых! Словно в жизни никогда не читали о Буратино и “Поле чудес”? О каком уме ты толкуешь? Не было его в народе и нет! Есть отдельные экземпляры, но и они червивы, порочны, наглы, а кто не червив, не порочен и не нагл, те сидят на помойках, брошенные в нищету, и нищета ест их, как овца траву, выщипывая с корнями, с землей.

Ушел я от него затемно, в подавленном настроении, даже в раздражении этим «дремучим пессимизмом», «карканьем». Дети, внуки скоро… , и, что? Нет! Душа моя не принимала такую уничижительную характеристику народа. Ведь, если он прав, то… то… Нет! «Пассионарии», «хренарии», «рыбья – рабья», «крабья кровь!» Пошел ты к черту! Хрыч, ты старый! Пророк гребаный! Должен быть выход из этого замкнутого круга, должен быть! Сам же говорил, что в конце века и в конце каждого тысячелетия развиваются апокалипсические чувства? Одно скажет и тут же, сказанное опровергнет. Путаник! Диалектика, видишь ли…»

Всю дорогу до дома, я как мог «распалял себя» и контуры будущего России вырисовывались совершенно не такими, какими представлял их Лютиков. «На этот раз, ты ошибся! Ошибся! Дурак ты старый, а не пророк!» Но все равно, в самой глубине, куда не мог пробиться мой рассудок, что-то вопило истошным голосом, как вопят на похоронах матери.

Утром он не ответил на мой звонок, а в обед я обнаружил его мертвым, сидящим в «кресле для мышления». Все. Осиротел я, осиротело кресло, осиротел наш диван.

Схоронили его тихо, семейно. С той поры затосковала моя душа, и все краски жизни притухли. И стали мне противны веселые, бравурные мелодии, смех молодости, и понимал я насколько не прав, но что поделаешь, если плачет душа?

Перестает она плакать, когда я заглядываю в его тетради с не опубликованными статьями-размышлениями, в которых за годы вперед все было сказано и предсказано. Читаю и как будто слышу его голос. И думаю, что теперь-то он знает все ответы на все вопросы, ответы исчерпывающие и окончательные. И вспоминаются мне его слова, что «есть магическое очарование в смерти, что смерть притягивает к себе и зачаровывает своей многообещающей тайной». И теперь эта тайна ему известна, но не придет он и не расскажет мне о ней: жди мол, рано или поздно, узнаешь сам.

Иногда открываю толстенный том Библии, доставшийся мне от Лютикова. Из многочисленных закладок выделяется одна, с кроваво-красной надпись фломастером: «Важно!» Открываю её и читаю отчеркнутые карандашом строки из книги пророка Иезекиля, я уже их выучил наизусть: «Я посылаю тебя к сынам Израилевым, к людям непокорным, которые возмутились против Меня; они и отцы их изменники предо Мною до сего самого дня. И эти сыны с огрубевшим лицом и с жестоким сердцем; к ним Я посылаю тебя, и ты скажешь им, “так говорит Господь Бог!” Будут ли они слушать, или не будут, ибо они мятежный дом; но пусть знают, – что был пророк среди них». Последние строчки, в тексте, подчеркнуты несколько раз. Видимо, Лютиков чувствовал в себе пророческий дар, иначе бы так старательно не подчеркивал места, где Господь Бог говорит о пророках и судьбах людей и народов, не следующих им. Наверное, он глубоко и даже трагически переживал свою невостребованность, но эта сторона его жизни, как-то ускользнула от меня и не затрагивалась нами в беседах. К центру своей боли Лютиков никого не подпускал, в том числе и меня. Да не в том числе, а наверное – в первую очередь!

Нет, один раз все-таки мы заговорили об этом. Мы тогда смотрели какую-то передачу о животных. В сюжете снежный барс – ирбис вспугнул стадо горных баранов.

– Как это похоже на людей, – прокомментировал Генка. – Впереди вожак, лидер, а за ним все остальные. Не надо думать, куда бежать, в какую сторону – он за всех думает и решает. Ошибется – все пропадут. Допустим один из баранов в стаде знает, что впереди обрыв, что губительно бежать в эту сторону. Заблеет: «Не бегите туда!». Два-три барана его услышат, повернут к нему на бегу головы: «Кто ты такой?» И дальше, дальше!

– Это ты о себе, Ген?

– Ну, о себе… Я же человек, поди… Да и не в этом дело! Вот ты видишь, что ребенок лезет в реку и знаешь – там омут. А теперь оцени свое самочувствие, когда видишь все это, а тебя ни родители, ни сам ребенок не слушают?

Генка задумался. А я попробовал «оценить», и стало мне жутко. Он всегда умел подобрать такой образ, поставить в такую ситуацию человека, когда все предельно обнажено, словно «на кол садит».

Однажды он мне сказал: «Знаешь, очень часто человеконенавистнические законы принимают люди, не способные мухи убить. Разве не поразительно, что суд приговаривает к расстрелу, а в исполнение приговор приводят люди к суду не имеющие отношения? Пусть бы сам судья поставил виновного перед собой и влепил бы ему в лоб семь граммов свинца! Я бы поглядел, как он после бы жил и судил».

И вот, Генки Лютикова нет. Отчего я так был слеп? От чего мы так слепы? Только Лютиков мог бы ответить на эти вопросы, но его нет. Может быть, где-то есть некто, кто, как Лютиков, наделен даром видеть дальше и глубже тех, кто призван к этому по роду своей профессии, но кто он такой, чтобы верить ему? Кто он такой? Да – откуда такой? Вот в чем дело!

Даже я, хорошо знавший Лютикова, не верил ему, хотя и удивлялся, предсказаниям Лютикова. Удивлялся после, а не до того! До «того», я как раз сомневался. Мы узнаем, что был пророк, только тогда, когда пророк уходит, а пророчества его сбываются. Но даже тогда, не «посыпаем головы пеплом».

Его тетради с их «вольным полетом мысли», так раздражающим ум, привыкший к строгости и скупому рационализму мышления, перегруженные вроде бы ненужными, случайными отступлениями, все-таки притягивают к себе, завораживают.

Читая их, я вижу, как Лютиков, внезапно прерывает свой, обычно страстный монолог и уходит в себя, замыкается на три-четыре минуты и возвращается вновь, с очередным отступлением от «темы разговора».

Как выделить из этого потока сознания, самое главное? Я не знаю. Думаю, и сам Лютиков этого не знал. Мы должны были знать. Мы. Однако же не знаем и не хотим знать, не умеем знать. Потому будет нас бить и бить молот Божий, пока не вколотит в оставшихся свои, конечные, истины.

Я уже хотел поставить точку, расслабился, открыл уши миру внешнему, и тут, по радио, внешний мир вломился в мое сознание жарким спором об «ядерных отходах». Я вспомнил о недописанной статье на эту тему и моих обязательствах перед редакцией. И опять во мне зазвучал голос Генки.

– Это же смехота! Отходы?! Кому отходы, а для кого доходы! Запомни, дружище, и не повторяй глупостей: все, что синтезировано природой, даже трансурановые элементы – отходами не являются! Есть вещества синтетические, не имеющие к органике отношения, но и они не отходы чего-то, а вещества чуждые природе! Улови разницу! Опасно и вредно всё без исключения, даже гречневая каша…

Он по своему обыкновению не окончил фразы и замолчал, чутко прислушиваясь к чему-то, ему ведомому. Прошла минута, другая и Лютиков как ни в чем не бывало, продолжал:

– Любопытный обычай описан, кажется у Афанасия Никитина в его «Хождении за три моря». В Индии, чтобы узнать, правду говорит или врет человек, его заставляли съесть определенное количества рисового зерна. Считалось, что у лгуна нарушается слюноотделение и он не может съесть рис. А? Каков «детектор лжи»? Вот я и говорю, этим, кто с трибун да с экранов об отходах чушь несет, прежде надо дать рис пожевать…

Он опять погрузился в себя.

– Правда, если говорит набитый дурак, то он говорит искренне, так что, будь уверен, сжует рис и не подавится! Такого и рисовым детектором не прошибешь, не уличишь.

Сколько раз я буду вспоминать Генку Лютикова? Теперь уже до конца дней своих. Я начал замечать, что и сам стал походить на него. На меня, как раньше на Лютикова, люди стали поглядывать косо, временами перешёптываясь за моей спиной, что стал я говорить темно, бессистемно, общо и все чаще и чаще мои статьи стали заворачивать с резолюциями: «Говори по делу», «Подсуши!» «Сократи!» «Полно отступлений!» «Опять ты Плиния и Сенеку цитируешь!»

Похоже, что «заразился» я Генкой и Генкина душа шепчет в мою душу “несвоевременные мысли”. Точнее сказать сейчас время такое подошло, – бессмысленное, а я просто выпал из него. Генка-то раньше меня это понял. То есть понял, что «выпал» из общего течения времени.

– Знаешь, дорогой мой друг, на чем я себя все чаще и чаще ловлю? – Спрашивал меня Генка незадолго до своей смерти. – Да и не силься ответить, не угадаешь. Это я с риторического вопроса начал, чтобы была причина-зацепка. В чем причина того, что я всю свою жизнь прожил с чувством ожидания чего-то прекрасного, значительного, что вот-вот должно случиться со мной. Случится непременно и в скором времени? Я сейчас оглядываюсь назад и вижу, что если что-то было в моей жизни прекрасного и значительного, то всё это в прошлом. И ты не угадаешь, какая наибольшая для меня радость была? Так вот отвечаю. А такая радость, когда почтальон приносил мне очередной номер журнала от этих прежних журналов осталась только пустая оболочка. Середки вкусной нет в них. Поразительно, наука вперед идет семимильными шагами, а рядом с ней ноздря в ноздрю шпарит откровенная херня в глянцевой обертке! А ты «отходы»… Вот они отходы помраченного разума, а это пострашнее радионуклеидов!