«Ах ты, подлейшая частная собственность! Как ты людей под себя подминаешь! Что за сатанинская в ней привлекательность? Понимают же здравые люди, что она есть самое страшное изобретение рода человеческого, может существовать только на слезах и крови миллионов обездоленных, но почему-то почти все относятся к ней с необъяснимым почтением. Эти поганые собственники добивают комбинат, выжимают из него последнее и все сокращают, сокращают! И хоть бы кто воспротивился, возмутился! Каждый за свое место держится. Выходит, и я? Тоже повозмущаюсь и успокоюсь. И каждый говорит: «А что я могу сделать?» Действительно, что можно сделать? Хорошо, повлиять на политику собственников я не могу, но постараюсь помочь Сереге. Может, удастся устроить его куда-нибудь. А что, если с Ильичом поговорить, может, к ним каким-нибудь дворником? Это мысль. Но времена настали паучьи, нравы стали гадючьи».
Утром другого дня Роман после раскомандировки пошел в инструменталку и встретил начальника. Гладков поднимался на переходной мостик с другой стороны. Было у Романа желание высказать ему много неприятных слов, но внезапно пришло другое решение, и он посчитал его сейчас наилучшим.
Они встретились наверху мостика. Гладков, как всегда при встречах с рабочими (он же демократ!), протянул руку и уже начал произносить традиционный вопрос: «Как дела?» Но Роман, глядя прямо перед собой, прошел мимо протянутой руки. Сзади окликнули: «Купавин!» Не оглянулся.
* * *
Бандеровская власть тянула окровавленные руки к Крыму, крымчане отбивались как могли. Противостояние нарастало. Американский эсминец вошел в Черное море. Вскоре на волне сопротивления во власть на полуострове пришли патриоты, люди из народа, и автономная республика объявила о своем выходе из состава Украины.
Война грозно нависла над Крымом.
* * *
В субботу утром Роман позвонил Полине, поздравил ее с женским праздником. О своей предстоящей поездке не сказал. Домой она вернется, когда он уже уедет на встречу с Кривым Потапом. Безусловно, некоторое напряжение Роман ощущал, но не более того.
По его убеждению, подавляющее большинство собственников осознавали неправедность своих богатств (они же все вышли из советского народа, который терпеть не мог богачей), оттого и окружали себя охраной, а если кичились своим положением, то это от страха перед возможной расплатой, могущей в любой момент стать расправой. Страх делал их уязвимыми, и жизнь при богатстве была несладкой.
Конечно, среди богатых были и люди, которые искренне поверили, что, если они достигли материального успеха, значит, они и есть настоящие хозяева жизни и все в этом мире принадлежит им по праву. Их всех можно было назвать даже не богатыми, а богатящимися – людьми, страстно мечтающими о богатстве настоящем, большом и готовыми жизнь свою посвятить достижению мечты. И в этом была самая большая слабость этих людей.
Ошибиться было невозможно: за поворотом вскоре он увидел домище, который мог принадлежать только Потапу. Особняк о трех этажах из красного кирпича и с зеленой крышей, вокруг ограда из кованых прутьев с остриями на концах.
Роман остановил машину на расчищенной площадке у зеленых двухстворчатых ворот с большими металлическими красными звездами на каждой створке. Поодаль на кирпичной тумбе между секциями ограды сидел пестрый кот, жмурился. Часы показывали одиннадцать сорок пять, есть еще время. Роман выключил зажигание, решил посидеть. Слева от ворот открылась калитка, вышел молодой румяный парень в спортивной куртке и белой шапочке, стоящей торчмя на короткостриженой голове, подошел.
– Кто такой?
Солнышко как раз вышло из-за облака, слепило Роману глаза, он не видел лица парня.
– Роман. К Потапу.
Парень посмотрел время на наручных часах:
– Рано прибыл, жди, приказано к двенадцати ноль-ноль.
Когда парень ушел за калитку, Роман включил магнитофон. Голос его любимого актера и певца Владимира Ивашова запел «Русское поле».
Парень вышел через десять минут:
– Пошли.
Большое дворовое пространство, слева огромный гараж, как ангар, около него стоит солидный джип, справа длинное низкое строение из кирпича. Они вошли не в высокие двери, к которым вели широкие ступени, а в узкую и пониже дверь слева.
Холл с красным ковром на полу, налево деревянная лестница с красивыми точеными перилами. На втором этаже парень открыл самую ближнюю дверь.
– Заходи, – сказал он, снова при этом глянув на часы.
Видимо, это кабинет хозяина. Слева сервант, какие были в моде лет тридцать назад, в нем на полках – противогаз, пистолетная кобура, свернутый клубком офицерский ремень; фуражка с кокардой лежит сверху. По другой стене шкафы со стеклянными дверцами, там ряды толстых книг.
Палас от входа проложен к массивному столу, за ним хозяин. Здоровый бугай в белой майке и с черными лентами подтяжек. Выбрит, но несвеж, следы жизненных излишеств наложили заметные следы на лицо, особенно под глазами, на подбородке крутая ямка. Он не поздоровался, посмотрел в угол за своей спиной, там в футляре напольные часы.
– Молодец, вовремя. Проходи, садись.
Стул с ближней стороны стола, а под хозяином кресло с широкими подлокотниками. Бутылка водки стоит на столе поодаль, там же стакан и хрустальное блюдце с дольками соленого огурца, один надкусан. Все это как-то не вязалось с солидным письменным прибором и перекидным календарем чиновника советской эпохи.
Роман сел, снял шапку. Раздеться хозяин не предложил, да и вешалки здесь нет.
Потап рассматривал его, немного склонив набок большую голову с седым ежиком, на лбу обозначились продольные складки. Через лоб и правый глаз косо шел вниз бугорок шрама, утянутая глазница имела вид прищура, оттого, наверное, у него и прозвище такое.
– Так вот ты какой, Роман Купавин. Кстати, фамилия у тебя редкая, да и сам ты, оказывается, постреленок тот еще. Мои пацаны тут посмотрели материалы на тебя. Скажи поточнее, за что тебя хотели судить и едва не поперли из института? Кого ты там отстегал? И за что?
Роман совершенно спокоен.
– А тебе это надо знать?
Серые глаза хозяина буквально давили взглядом – тяжелым и странным, потому что смотрели глаза разнобойно, под таким взглядом человек начинал чувствовать себя неуютно. Но Роман выдержал этот взгляд, и Потап отвел свой.
– Раз спрашиваю, значит, надо.
– Отстегал, как ты говоришь, за подлость двоих студентов. Устраивает такой ответ?
* * *
Это случилось в конце третьего курса, перед сессией. Роман шел по коридору второго этажа главного корпуса. Весна, солнышко рвется в окна, жизнь прекрасна, и настроение соответственное. И тут из-за угла навстречу выбегает Нинуля, однокурсница. Косички яростно болтаются на бегу, подол юбки подлетает, толкаемый полными белыми коленками, лицо залито тугим кумачом краски.
– Нинуль, ты куда несешься?
Она махнула рукой так резко, словно отсекала от себя что-то скверное, не остановилась. Роман крикнул вслед: «Да постой ты!» – но безрезультатно. Ее явно кто-то обидел.
Нина Проскурякова была у них самой скромной на курсе. Полная и тугая, словно свежеиспеченная булочка, она моментально краснела от любого, даже самого безобидного намека на любовные отношения между парнем и девушкой. Над ней подтрунивали, но беззлобно. А что сейчас могло произойти?
За поворотом коридора на широком низком подоконнике сидит Андрей, тоже однокурсник, рядом стоит Толик и еще двое студентов с другого факультета, незнакомые, все что-то рассматривают. Роман подошел.
Андрей обернулся:
– А, Ром, привет. Глянь, мы тут Нинку поснимали в неглиже. – и он протянул фотографию.
На ней лежащая на диване обнаженная девушка с откинутой набок головой. По позе похоже, что нетрезвая.
Холод проник в сердце Романа, ужал его в комок. Он уже знал, что сейчас будет бить Андрея, и очень сильно. Но перед этим спросил, причем спокойно, даже равнодушно:
– Как это вы умудрились?
Андрей разулыбался беззаботно:
– Да мы с Толяном предложили ей помочь по английскому, она ж плывет по нему, пригласили ко мне. Ну, винцо, туда-сюда, по стопочке, короче, напоили и раздели. Не, мы ее не трогали, так, для прикола поснимали. Она ж недотрога, к ней не подкатишься, вот хоть так приобщили ее к сексу.
Удар он получил в лоб и откинулся к раме окна. Толик пытался убежать, но, остановленный за брючный ремень и развернутый, получил в подбородок. Роман бил их по очереди, не давая возможности защититься; незнакомые студенты благоразумно и очень поспешно удалились.
Кончилось бы все скверно для Романа (он вошел в ту высокую степень ярости, которая не-остановима по собственной воле), не подоспей вовремя преподаватели. Нина от позора хотела бросить учебу, Роман не раз беседовал с ней, уговаривал и убеждал, даже шутливо обещал жениться. Нина осталась и окончила институт, сейчас преподает где-то в сельской местности, вышла замуж и растит двоих детей.
То был закат советской эпохи, цельная система нравственности советского человека уже сильно размылась усилиями прозападной части элиты, особенно в студенческой среде. Хотели выгнать из института Романа, а не тех подонков.
* * *
– А ты не дерзи, молод еще. Значит, любишь справедливость?
– А ты не любишь ее?
Потап потянулся к бутылке, плеснул в стакан на треть:
– Тебе не предлагаю, ты же за рулем.
Белыми (скорее всего, искусственными) зубами откусил огурец, захрустел.
– О-о, хорошо. Ладно, продолжим. Вот ты меня упрекнул в отсутствии офицерской чести. А хочешь, я сейчас крикну пару бойцов, они загнут тебя и лишат твоей мужской чести? Что ты тогда скажешь?
Роман ожидал неприятного разговора, настраивал себя, а такого не мог вообразить. Кровь шибанула в голову, но он смог удержать себя на самом краю благоразумия. И процедил слова, как сыворотку через марлю:
– Ну-у, Потап, за такие намерения этих двоих-то я зашибу наглухо, изорву зубами. А потом, надеюсь, доберусь и до тебя.
Сознание и организм едино собирались в стальную пружину, а Потап неожиданно рассмеялся:
– Ай да Рома, ай да молодец! Люблю таких.
Он видел напряженность Романа.
– Да расслабься ты, я пошутил. – И добавил еще серьезнее: – Я вижу, пацан ты не трусливый. Между прочим, со мной так давно никто не разговаривал. Может, ко мне пойдешь работать? Мне такие во как нужны! – провел он по горлу ребром широченной ладони.
Роман остывал, но медленно.
– Нет, спасибо, Потап, я уж как-нибудь обойдусь. Ты мне лучше скажи, как ты, советский офицер, мог стать хапугой? Ты же защищал Советский Союз! Великое государство, где все были равны, где эту сволочную частную собственность уничтожили!
Он видел, как бурело лицо сидящего в кресле человека, а шрам светлел, как его большие руки превращались в чугунной твердости кулаки. Казалось, сейчас Потап громыхнет ими по столу, но этого не произошло.
– Рома, ша! Вот тут, – постучал Потап ладонью по груди, – вот здесь все, но это мое, и ты туда не лезь!
А цапнул его Роман за живое, видно, чувствительно, поскольку Потап взволнованно продолжил:
– Разве я виноват, что страну развалили? А жрать-пить надо, что прикажешь делать? Я из Афгана приехал, и меня вскорости поперли из армии. Кому я нужен был, раненый и ничего не умеющий, кроме как воевать, офицер? Страна-то уже была другая, без нас тут все начали переворачивать.
Разговор обретал остроту, а голос Романа – высоту.
– Без вас?! А вы в армии не видели, как Горбачев валит и армию, и страну?! Как он в угоду американцам отдал команду резать на металлолом наши ракеты и атомные подлодки?! И среди вас не нашлось смелых генералов и офицеров, которые взяли бы на себя ответственность за государство и расстреляли бы его публично, как изменника! Вы же присягали народу и Советскому государству и смолчали, когда его расчленяли!
Потап ответил тоже не тихо:
– Ты что буровишь-то?! Гражданской войны захотел?!
– Какой войны?! Страна была еще советская, его бы поддержала жалкая кучка прихлебателей! Народ-то на референдуме проголосовал за сохранение Союза!
Потап первый очнулся и хлопнул-таки по столу ладонью:
– Стоп! Мы с тобой так черт знает до чего договоримся! – И смехом разрядил напряжение разговора: – Интересный ты человек, Рома. В натуре, пошли ко мне, я давно не встречал таких искренних людей. Будешь как сыр в масле жить.
– Спасибо, Потап, за предложение, но я убежден, что человек должен зарабатывать себе на жизнь честным и только собственным трудом.
– А я тебе не предлагаю воровать, будешь моим секретарем. Ты, я знаю, работаешь на заводе, а имеешь высшее гуманитарное образование. Зачем тебе это?
– Я же сказал: нет.
Тень разочарования скользнула по лицу Потапа.
– Жаль, очень жаль. Ну, тогда давай о деле. Коль уж ты женился на... – он замялся, знать, рвалось из него обидное слово, но сдержался, – Полинке, то живи. Но ты должен мне заплатить за нее.
Роман вскинулся:
– Это с чего бы? Она что, брала у тебя деньги?
– Да что брала, то для меня мелочи. Главное, она по факту моя собственность.
Тут Роман рассмеялся:
– Ты рабовладелец?
Потап сморщился:
– Рома, давай по делу. Здесь решаю я, и как скажу, так и будет. Короче, надо было бы с тебя содрать за все про все лимон, но из уважения к тебе обойдусь тремя сотнями штук. Через месяц жду тебя с деньгами.
Роман изумился:
– А ты не охренел ли, рабовладелец? Никаких денег я тебе отдавать не буду.
Потап встал с кресла. Он оказался невысок и скорее толст, чем плотен. Подошел к окну, достал из-за полузадернутой шторы пачку сигарет, закурил и грузно направился к Роману. Разносмотрящие глаза сверлили его взглядами. Подошел близко, обдав смрадом – смесью водки и табака.
– А тогда, Рома, будет другой разговор. Короче, ровно через месяц жду, не забудь. И все, иди, надоел ты мне, правдоискатель. – Крикнул командирским голосом: – Сержант!
Дверь мгновенно распахнулась, и тот же парень встал на пороге.
– Проводи гостя.
Вероятно, тот недопонял сказанное, поэтому Потап добавил, чуть усмехнувшись:
– Проводи до машины, просто проводи.
Роман уже был у двери, когда Потап его окликнул: «Постой-ка».
Роман остановился, обернулся.
– Скажи, ты о Полине все знаешь?
– В общих чертах все, а подробности меня не интересуют. Это осталось в прошлом и забыто. Она моя жена, и ее сын – мой сын.
В глазах Потапа очень отчетливо была видна печаль.
– Ладно, Рома, иди.
В холле первого этажа на диванах по двое сидели крепкие парни в спортивных костюмах. При виде Романа они начали вставать, но идущий впереди махнул рукой, и они сели. Однако смотрели на Рому как на жертву.
Какая-то злая неудержимая бесшабашность захлестнула его мозг, и он бросил им с презрением:
– Что, шакалята, крови жаждете? Смотрите, как бы в собственной не захлебнуться!
И встал твердо, готовый биться с этими бездушными роботами до смерти.
Парни слаженно, как солдатики, подскочили и успели сделать по шагу, но резкий голос сопровождающего приковал их к полу:
– Сидеть!
К Роману голос обратился совсем иначе:
– Идите, пожалуйста, Роман Борисович.
Светило солнышко, в воздухе угадывался тонкий, волнующий запах весны, кот на бетонном столбике лениво посмотрел на Романа. А тот испытывал муки бессильной ярости: «Что я сделал, дурак? Они бы, конечно, порвали меня, им только скажи «фас!». Но и смолчать было нельзя. У-у, сучата! Оказывается, организованная преступность никуда не делась, она лишь чуть-чуть замаскировалась».
Надо было остыть, прийти в себя. Поэтому он посидел в машине, послушал любимые песни.
...У тещи Рома задержался: она попросила навесить перекосившуюся дверь стайки. Глеб помогал, принес инструменты и гвозди. Один шарнир сгнил совсем, второй тоже еле держался, но в стайке нашлись новые. Потом они посидели за столом, Роман только попил чаю, постного у них ничего не было. Подарил теще набор всяких женских кремов. Глеб, конечно, просился с ним, но пришлось отказать. Полина пока против: у них мальчику негде спать, а потом еще его надо везти обратно. Утешала лишь мысль о скорой покупке квартиры, тогда он заберет Глебушку совсем.
Сын отпустил Бурана с цепи, и они вдвоем провожали Романа. Глеб посидел на сиденье рядом с ним, а пес с заднего забрасывал лапы то на Романа, то на Глеба.
мальчишка шутливо ругался на собаку:
– Буранка, отстань, вреднюга, всю куртку исцарапал!
Напоследок, выходя из машины, Глеб спросил:
– Пап, а ты не забыл о рыбалке? Скоро же весна.
– Нет, конечно, не забыл. Раз обещал, значит, поедем.
Полине он тоже взял подарок – живые цветы и хорошие духи. Она спала, когда он вернулся. Потом они вместе приготовили ужин (готовил в основном Роман, а она помогала сколько могла, чистила и резала лук, но больше суетилась). Сам он обошелся салатом на подсолнечном масле и гречневой кашей. Поля пока не могла привыкнуть к его жестким ограничениям в еде, даже пыталась уговорить поесть тушенной с мясом картошки: это же так вкусно, и ради праздника можно забыть всякие условности, подумаешь, один раз нарушишь!
Потом лукаво глянула на мужа:
– А может, по рюмочке в честь женского праздника?
Они сидели рядком на кухонном диванчике, она, как всегда, в углу.
Роман поднял бокал с томатным соком:
– Вот давай соком и отметим праздник. – Увидев, что жена надула губы, добавил мягко: – Поль, нельзя нам пить. Тебе – потому что беременна, а мне – по причине Великого поста. Он установлен в память о страданиях нашего Спасителя, и нарушать его нельзя. Ты пойми, обуздывая свое чрево ненасытное, христианин обуздывает, сможет обуздать в себе и другие пороки – духовные, более тяжкие.
Потом они смотрели телевизор. В Крыму готовился референдум о дальнейшей судьбе полу-острова. Было тревожно.
Только вечером Роман рассказал Полине о встрече с Потапом. В подробности не вдавался, сказал лишь, что все хорошо и больше Потап беспокоить ее не будет.
Поля жадно ловила его слова, всматривалась в его лицо, что-то искала в нем. Ничего не нашла, и тогда беспокойство понудило ее спросить прямо:
– Скажи, а обо мне он ничего не говорил, не рассказывал?
И стало заметно огромное облегчение, когда услышала от мужа:
– Нет, о тебе речи не было.
Повеселела. И потом в постели жарко обнимала:
– Ну, Рома, ну что ты такой холодный?
– Ты же знаешь, что нельзя.
В последнее время порывы страсти у нее стали еще острее, и сейчас она сердито оттолкнула его:
– В конце концов, я выходила замуж за мужика, а не за какого-то постника!
В таком вопросе он тоже не мог промолчать:
– Я тебя за подол замуж не тянул.
Раскаянье у нее быстрое, сразу прильнула к нему:
– Ромочка, не обижайся на глупую бабу. Я же тебя так люблю. Раз нельзя, то и ладно. Спокойной ночи.
* * *
События на Украине и в Крыму обретали лавинообразный характер. Чума национализма захлестывала одну область за другой, проникала в Новороссию, а там набирал силу протест жителей.
В Крыму прошел референдум, русский дух из полуострова так и не вышибли: народ проголосовал за жизнь с Россией. Восемнадцатого марта у Романа текли счастливые слезы, когда он смотрел по телевизору, как руководители Крыма и Севастополя подписывали в Москве договор о вхождении в состав России.
Зато на работе его ждало весьма неприятное событие: Толян написал заявление на расчет. Он спокойно сказал об этом перед самым обедом, и для Ромы это было как гром при ясной погоде. Он ошалело смотрел на товарища.
– Ты что дуришь, Толь?! Сейчас же иди и забери заявление назад!
Анатолий сидел на лавке, спиной опирался на батарею, прихлебывал чай из кружки.
– Не, Ром, все. Решено окончательно и бесповоротно.
– А куда пойдешь-то? Сейчас трудно устроиться.
– На Алтай поеду. Мы уже с Лидкой все обмозговали. У племяша «камаз» имеется, не на ходу, правда, да я ж шофер, подшаманю и буду на нем зарабатывать.
– Так у тебя ж кредит!
Роман искал доводы против увольнения Анатолия, ему стало тоскливо от мысли, что не будет рядом товарища всех последних лет, с которым, бывало, один пирожок делили, когда доводилось оставаться на работе допоздна, с ним и ссорились, и находили согласие.
Но Толян непоколебим.
– А что кредит, там не так уж много осталось, пусть платят, я им хату оставляю. А если что – продам машину, на хрен она мне там, на ней что, по сельским проулкам рассекать? Достали меня эти торгаши, у них разговоры только о деньгах!
Рома в курсе житейских проблем Толяна. Знает, что дома его грызут дочь с зятем, а жена принимает сторону дочери. Знает и о его поездках к зазнобе, от нее Толя приезжает помолодевший и бодрый. Но о расчете речи не было. Хотя, может, так Толяну будет лучше. А он, Роман, останется один на огромный участок, где раньше работала бригада из четырех-пяти человек. Возможно, кого-нибудь и примут взамен Анатолия, но кто это будет? Скорее всего, неумехи из молодых, которые, не сумев устроиться в теплую контору на денежную должность, вынуждены идти на грязную работу, идти без желания. Им лишь бы смена быстрее прошла да неделя кончилась...
Невесело Роман спросил:
– Так сразу начальник и подписал заявление?
– Не-е, покочевряжился, для виду поуговаривал, такой весь ласковый, говорит: «Ну что ты, Анатолий, поработал бы, там, глядишь, и шестой разряд тебе бы дали». Знаю, как он дает, сколько мужиков поуходило на пенсию с шестыми разрядами. Никому не дал, только обещаньями кормит.
Но Анатолию еще отрабатывать две недели, а за это время всякое может случиться. И случилось: буквально на следующий день аварийно встал охладитель, остановился в конце смены. Примчался, от спешки совсем угнув одно плечо вниз, Борис Олегович, просил Романа и Анатолия остаться.
Толя сначала на дыбы:
– А мне на кой это?!
Но Роман тоже просил его остаться, а мастер клятвенно обещал выбить нормальную оплату. Хотя особой веры руководству уже не было: все видели, как собственники заставляют местное начальство мутить с графиками работы, с нормами оплаты труда. Впрочем, Роман заранее от оплаты отказался, ему нужны отгулы: предстоял переезд, и надо было сходить в комиссию по усыновлению.
В помощь им дали дежурного слесаря, работали почти до полуночи, хорошо хоть, потом Моловатов развез их по домам на своей машине.
Вообще неделя выдалась хлопотной. Через день пришлось опять оставаться, нужно было срочно заменить редуктор у одного очень важного агрегата. Редукторы довольно часто выходили из строя, Роман не успевал делать профилактические ремонты, но чаще ломались новые редукторы, изготовленные уже в постсоветской России или купленные в Китае.
За делами производственными и переживаниями за жителей Донбасса (а там дело доходило до рукопашных схваток с пришлыми «бандерлогами») Роман совсем забыл о Потапе. Периферийный князек сам напомнил о себе. В конце смены позвонил Глебушка и со слезами в голосе рассказал, что, когда он кормил Бурана, подъехала большая иномарка и из нее вышел Потап. Подозвал его, Глеба, и сказал, чтобы он готовился: скоро, если отчим не отдаст деньги, придется ему идти в батраки, отрабатывать мамкины долги. Глеба особенно расстроило именно то, что Потап назвал Романа отчимом.
Он сдерживал рыдания и кричал в трубку:
– Почему он говорит, что ты отчим?! Ты же не отчим, ты папочка мой!
Роману пришлось прокашляться, чтобы унять рычанье, клокотавшее в горле, не пугать мальчонку. Только потом он как можно спокойнее объяснил Глебушке, что он его папа, а Потап не прав и он ему это объяснит очень доходчиво. Пальцы подрагивали, когда он представил, как крушит кулаками искусственные зубы подлому Потапу. Ведь это же подлость и низость – воздействовать на ребенка, да таким изуверским образом!
«В батраки?! Ну, погоди!»
Но он заставил себя успокоиться, зашел в слесарку, попил чаю, обдумал все. И только после этого набрал номер Потапа.
Похоже, абонент ждал звонка.
– Ну, здравствуй, Рома. Что, пацаненок пожалился? Э-эт я спецом, чтоб ты думал лучше.
– Здравствуй, Потап. Скажи, пожалуйста, ты в Афгане у кого в полку служил?
Пауза от неожиданного вопроса.
– У такого-то, – наконец назвал Потап фамилию известного командира, Героя Советского Союза. – А тебе зачем это знать?
– Да не верю я тебе. Не мог ты служить у такого человека.
– Что-о?! – взорвался Потап. – Да я тебя...
– Не ори, а послушай! – прервал его Роман.
На том конце слышалось сопение, пыхтение, но потом голос произнес:
– Говори.
И Роман начал говорить, как на экзамене, четко и в некоторых местах акцентированно:
– Я не верю, что ты служил в полку у этого замечательного человека. Он не потерпел бы в рядах своего подразделения подлеца, а ты есть самый настоящий подлец, потому что шантажируешь меня ребенком. Для офицера Советской армии это есть потеря чести, и лучший выход в данной ситуации – пуля в висок. Но ты не сделаешь этого, потому что очень полюбил деньги, а кто любит деньги, тот цепляется за жизнь.
Молчание, сопение. Потом:
– Ты все сказал?
– Все.
– Тебя, Рома, надо убить, сейчас я окончательно это понял. Ты не даешь людям спокойно жить, ты всем мешаешь. Тебя надо обязательно убить.
Теперь Роман и не пытался сдерживаться:
– Вот ты это и попробуй сделать. Я же тебе никаких денег отдавать не собираюсь.
Потап ответил на удивление спокойно:
– Догадываюсь. Но я никого не убиваю, в Афгане убивал, а здесь незачем. Просто по моей просьбе иногда укорачивают людям их земное существование...
И только тут последовал смех – как надсадное ржание старого мерина на непосильном подъеме.
Роману пришлось прервать его:
– В общем, так. Пятого апреля, в субботу, я приеду забирать сына. Подъезжай часов в одиннадцать, к тебе я не пойду, незачем.
У Потапа голос задумчивый:
– Это ты мне уже диктуешь условия, интересно. Ну, лады, пусть будет по-твоему. Но разговор будет очень серьезный, ты готов?
То ли угроза, то ли проверка.
Роман ответил очень уверенно:
– Да, я готов ко всему.
Утром другого дня Роман после раскомандировки пошел в инструменталку и встретил начальника. Гладков поднимался на переходной мостик с другой стороны. Было у Романа желание высказать ему много неприятных слов, но внезапно пришло другое решение, и он посчитал его сейчас наилучшим.
Они встретились наверху мостика. Гладков, как всегда при встречах с рабочими (он же демократ!), протянул руку и уже начал произносить традиционный вопрос: «Как дела?» Но Роман, глядя прямо перед собой, прошел мимо протянутой руки. Сзади окликнули: «Купавин!» Не оглянулся.
* * *
Бандеровская власть тянула окровавленные руки к Крыму, крымчане отбивались как могли. Противостояние нарастало. Американский эсминец вошел в Черное море. Вскоре на волне сопротивления во власть на полуострове пришли патриоты, люди из народа, и автономная республика объявила о своем выходе из состава Украины.
Война грозно нависла над Крымом.
* * *
В субботу утром Роман позвонил Полине, поздравил ее с женским праздником. О своей предстоящей поездке не сказал. Домой она вернется, когда он уже уедет на встречу с Кривым Потапом. Безусловно, некоторое напряжение Роман ощущал, но не более того.
По его убеждению, подавляющее большинство собственников осознавали неправедность своих богатств (они же все вышли из советского народа, который терпеть не мог богачей), оттого и окружали себя охраной, а если кичились своим положением, то это от страха перед возможной расплатой, могущей в любой момент стать расправой. Страх делал их уязвимыми, и жизнь при богатстве была несладкой.
Конечно, среди богатых были и люди, которые искренне поверили, что, если они достигли материального успеха, значит, они и есть настоящие хозяева жизни и все в этом мире принадлежит им по праву. Их всех можно было назвать даже не богатыми, а богатящимися – людьми, страстно мечтающими о богатстве настоящем, большом и готовыми жизнь свою посвятить достижению мечты. И в этом была самая большая слабость этих людей.
Ошибиться было невозможно: за поворотом вскоре он увидел домище, который мог принадлежать только Потапу. Особняк о трех этажах из красного кирпича и с зеленой крышей, вокруг ограда из кованых прутьев с остриями на концах.
Роман остановил машину на расчищенной площадке у зеленых двухстворчатых ворот с большими металлическими красными звездами на каждой створке. Поодаль на кирпичной тумбе между секциями ограды сидел пестрый кот, жмурился. Часы показывали одиннадцать сорок пять, есть еще время. Роман выключил зажигание, решил посидеть. Слева от ворот открылась калитка, вышел молодой румяный парень в спортивной куртке и белой шапочке, стоящей торчмя на короткостриженой голове, подошел.
– Кто такой?
Солнышко как раз вышло из-за облака, слепило Роману глаза, он не видел лица парня.
– Роман. К Потапу.
Парень посмотрел время на наручных часах:
– Рано прибыл, жди, приказано к двенадцати ноль-ноль.
Когда парень ушел за калитку, Роман включил магнитофон. Голос его любимого актера и певца Владимира Ивашова запел «Русское поле».
Парень вышел через десять минут:
– Пошли.
Большое дворовое пространство, слева огромный гараж, как ангар, около него стоит солидный джип, справа длинное низкое строение из кирпича. Они вошли не в высокие двери, к которым вели широкие ступени, а в узкую и пониже дверь слева.
Холл с красным ковром на полу, налево деревянная лестница с красивыми точеными перилами. На втором этаже парень открыл самую ближнюю дверь.
– Заходи, – сказал он, снова при этом глянув на часы.
Видимо, это кабинет хозяина. Слева сервант, какие были в моде лет тридцать назад, в нем на полках – противогаз, пистолетная кобура, свернутый клубком офицерский ремень; фуражка с кокардой лежит сверху. По другой стене шкафы со стеклянными дверцами, там ряды толстых книг.
Палас от входа проложен к массивному столу, за ним хозяин. Здоровый бугай в белой майке и с черными лентами подтяжек. Выбрит, но несвеж, следы жизненных излишеств наложили заметные следы на лицо, особенно под глазами, на подбородке крутая ямка. Он не поздоровался, посмотрел в угол за своей спиной, там в футляре напольные часы.
– Молодец, вовремя. Проходи, садись.
Стул с ближней стороны стола, а под хозяином кресло с широкими подлокотниками. Бутылка водки стоит на столе поодаль, там же стакан и хрустальное блюдце с дольками соленого огурца, один надкусан. Все это как-то не вязалось с солидным письменным прибором и перекидным календарем чиновника советской эпохи.
Роман сел, снял шапку. Раздеться хозяин не предложил, да и вешалки здесь нет.
Потап рассматривал его, немного склонив набок большую голову с седым ежиком, на лбу обозначились продольные складки. Через лоб и правый глаз косо шел вниз бугорок шрама, утянутая глазница имела вид прищура, оттого, наверное, у него и прозвище такое.
– Так вот ты какой, Роман Купавин. Кстати, фамилия у тебя редкая, да и сам ты, оказывается, постреленок тот еще. Мои пацаны тут посмотрели материалы на тебя. Скажи поточнее, за что тебя хотели судить и едва не поперли из института? Кого ты там отстегал? И за что?
Роман совершенно спокоен.
– А тебе это надо знать?
Серые глаза хозяина буквально давили взглядом – тяжелым и странным, потому что смотрели глаза разнобойно, под таким взглядом человек начинал чувствовать себя неуютно. Но Роман выдержал этот взгляд, и Потап отвел свой.
– Раз спрашиваю, значит, надо.
– Отстегал, как ты говоришь, за подлость двоих студентов. Устраивает такой ответ?
* * *
Это случилось в конце третьего курса, перед сессией. Роман шел по коридору второго этажа главного корпуса. Весна, солнышко рвется в окна, жизнь прекрасна, и настроение соответственное. И тут из-за угла навстречу выбегает Нинуля, однокурсница. Косички яростно болтаются на бегу, подол юбки подлетает, толкаемый полными белыми коленками, лицо залито тугим кумачом краски.
– Нинуль, ты куда несешься?
Она махнула рукой так резко, словно отсекала от себя что-то скверное, не остановилась. Роман крикнул вслед: «Да постой ты!» – но безрезультатно. Ее явно кто-то обидел.
Нина Проскурякова была у них самой скромной на курсе. Полная и тугая, словно свежеиспеченная булочка, она моментально краснела от любого, даже самого безобидного намека на любовные отношения между парнем и девушкой. Над ней подтрунивали, но беззлобно. А что сейчас могло произойти?
За поворотом коридора на широком низком подоконнике сидит Андрей, тоже однокурсник, рядом стоит Толик и еще двое студентов с другого факультета, незнакомые, все что-то рассматривают. Роман подошел.
Андрей обернулся:
– А, Ром, привет. Глянь, мы тут Нинку поснимали в неглиже. – и он протянул фотографию.
На ней лежащая на диване обнаженная девушка с откинутой набок головой. По позе похоже, что нетрезвая.
Холод проник в сердце Романа, ужал его в комок. Он уже знал, что сейчас будет бить Андрея, и очень сильно. Но перед этим спросил, причем спокойно, даже равнодушно:
– Как это вы умудрились?
Андрей разулыбался беззаботно:
– Да мы с Толяном предложили ей помочь по английскому, она ж плывет по нему, пригласили ко мне. Ну, винцо, туда-сюда, по стопочке, короче, напоили и раздели. Не, мы ее не трогали, так, для прикола поснимали. Она ж недотрога, к ней не подкатишься, вот хоть так приобщили ее к сексу.
Удар он получил в лоб и откинулся к раме окна. Толик пытался убежать, но, остановленный за брючный ремень и развернутый, получил в подбородок. Роман бил их по очереди, не давая возможности защититься; незнакомые студенты благоразумно и очень поспешно удалились.
Кончилось бы все скверно для Романа (он вошел в ту высокую степень ярости, которая не-остановима по собственной воле), не подоспей вовремя преподаватели. Нина от позора хотела бросить учебу, Роман не раз беседовал с ней, уговаривал и убеждал, даже шутливо обещал жениться. Нина осталась и окончила институт, сейчас преподает где-то в сельской местности, вышла замуж и растит двоих детей.
То был закат советской эпохи, цельная система нравственности советского человека уже сильно размылась усилиями прозападной части элиты, особенно в студенческой среде. Хотели выгнать из института Романа, а не тех подонков.
* * *
– А ты не дерзи, молод еще. Значит, любишь справедливость?
– А ты не любишь ее?
Потап потянулся к бутылке, плеснул в стакан на треть:
– Тебе не предлагаю, ты же за рулем.
Белыми (скорее всего, искусственными) зубами откусил огурец, захрустел.
– О-о, хорошо. Ладно, продолжим. Вот ты меня упрекнул в отсутствии офицерской чести. А хочешь, я сейчас крикну пару бойцов, они загнут тебя и лишат твоей мужской чести? Что ты тогда скажешь?
Роман ожидал неприятного разговора, настраивал себя, а такого не мог вообразить. Кровь шибанула в голову, но он смог удержать себя на самом краю благоразумия. И процедил слова, как сыворотку через марлю:
– Ну-у, Потап, за такие намерения этих двоих-то я зашибу наглухо, изорву зубами. А потом, надеюсь, доберусь и до тебя.
Сознание и организм едино собирались в стальную пружину, а Потап неожиданно рассмеялся:
– Ай да Рома, ай да молодец! Люблю таких.
Он видел напряженность Романа.
– Да расслабься ты, я пошутил. – И добавил еще серьезнее: – Я вижу, пацан ты не трусливый. Между прочим, со мной так давно никто не разговаривал. Может, ко мне пойдешь работать? Мне такие во как нужны! – провел он по горлу ребром широченной ладони.
Роман остывал, но медленно.
– Нет, спасибо, Потап, я уж как-нибудь обойдусь. Ты мне лучше скажи, как ты, советский офицер, мог стать хапугой? Ты же защищал Советский Союз! Великое государство, где все были равны, где эту сволочную частную собственность уничтожили!
Он видел, как бурело лицо сидящего в кресле человека, а шрам светлел, как его большие руки превращались в чугунной твердости кулаки. Казалось, сейчас Потап громыхнет ими по столу, но этого не произошло.
– Рома, ша! Вот тут, – постучал Потап ладонью по груди, – вот здесь все, но это мое, и ты туда не лезь!
А цапнул его Роман за живое, видно, чувствительно, поскольку Потап взволнованно продолжил:
– Разве я виноват, что страну развалили? А жрать-пить надо, что прикажешь делать? Я из Афгана приехал, и меня вскорости поперли из армии. Кому я нужен был, раненый и ничего не умеющий, кроме как воевать, офицер? Страна-то уже была другая, без нас тут все начали переворачивать.
Разговор обретал остроту, а голос Романа – высоту.
– Без вас?! А вы в армии не видели, как Горбачев валит и армию, и страну?! Как он в угоду американцам отдал команду резать на металлолом наши ракеты и атомные подлодки?! И среди вас не нашлось смелых генералов и офицеров, которые взяли бы на себя ответственность за государство и расстреляли бы его публично, как изменника! Вы же присягали народу и Советскому государству и смолчали, когда его расчленяли!
Потап ответил тоже не тихо:
– Ты что буровишь-то?! Гражданской войны захотел?!
– Какой войны?! Страна была еще советская, его бы поддержала жалкая кучка прихлебателей! Народ-то на референдуме проголосовал за сохранение Союза!
Потап первый очнулся и хлопнул-таки по столу ладонью:
– Стоп! Мы с тобой так черт знает до чего договоримся! – И смехом разрядил напряжение разговора: – Интересный ты человек, Рома. В натуре, пошли ко мне, я давно не встречал таких искренних людей. Будешь как сыр в масле жить.
– Спасибо, Потап, за предложение, но я убежден, что человек должен зарабатывать себе на жизнь честным и только собственным трудом.
– А я тебе не предлагаю воровать, будешь моим секретарем. Ты, я знаю, работаешь на заводе, а имеешь высшее гуманитарное образование. Зачем тебе это?
– Я же сказал: нет.
Тень разочарования скользнула по лицу Потапа.
– Жаль, очень жаль. Ну, тогда давай о деле. Коль уж ты женился на... – он замялся, знать, рвалось из него обидное слово, но сдержался, – Полинке, то живи. Но ты должен мне заплатить за нее.
Роман вскинулся:
– Это с чего бы? Она что, брала у тебя деньги?
– Да что брала, то для меня мелочи. Главное, она по факту моя собственность.
Тут Роман рассмеялся:
– Ты рабовладелец?
Потап сморщился:
– Рома, давай по делу. Здесь решаю я, и как скажу, так и будет. Короче, надо было бы с тебя содрать за все про все лимон, но из уважения к тебе обойдусь тремя сотнями штук. Через месяц жду тебя с деньгами.
Роман изумился:
– А ты не охренел ли, рабовладелец? Никаких денег я тебе отдавать не буду.
Потап встал с кресла. Он оказался невысок и скорее толст, чем плотен. Подошел к окну, достал из-за полузадернутой шторы пачку сигарет, закурил и грузно направился к Роману. Разносмотрящие глаза сверлили его взглядами. Подошел близко, обдав смрадом – смесью водки и табака.
– А тогда, Рома, будет другой разговор. Короче, ровно через месяц жду, не забудь. И все, иди, надоел ты мне, правдоискатель. – Крикнул командирским голосом: – Сержант!
Дверь мгновенно распахнулась, и тот же парень встал на пороге.
– Проводи гостя.
Вероятно, тот недопонял сказанное, поэтому Потап добавил, чуть усмехнувшись:
– Проводи до машины, просто проводи.
Роман уже был у двери, когда Потап его окликнул: «Постой-ка».
Роман остановился, обернулся.
– Скажи, ты о Полине все знаешь?
– В общих чертах все, а подробности меня не интересуют. Это осталось в прошлом и забыто. Она моя жена, и ее сын – мой сын.
В глазах Потапа очень отчетливо была видна печаль.
– Ладно, Рома, иди.
В холле первого этажа на диванах по двое сидели крепкие парни в спортивных костюмах. При виде Романа они начали вставать, но идущий впереди махнул рукой, и они сели. Однако смотрели на Рому как на жертву.
Какая-то злая неудержимая бесшабашность захлестнула его мозг, и он бросил им с презрением:
– Что, шакалята, крови жаждете? Смотрите, как бы в собственной не захлебнуться!
И встал твердо, готовый биться с этими бездушными роботами до смерти.
Парни слаженно, как солдатики, подскочили и успели сделать по шагу, но резкий голос сопровождающего приковал их к полу:
– Сидеть!
К Роману голос обратился совсем иначе:
– Идите, пожалуйста, Роман Борисович.
Светило солнышко, в воздухе угадывался тонкий, волнующий запах весны, кот на бетонном столбике лениво посмотрел на Романа. А тот испытывал муки бессильной ярости: «Что я сделал, дурак? Они бы, конечно, порвали меня, им только скажи «фас!». Но и смолчать было нельзя. У-у, сучата! Оказывается, организованная преступность никуда не делась, она лишь чуть-чуть замаскировалась».
Надо было остыть, прийти в себя. Поэтому он посидел в машине, послушал любимые песни.
...У тещи Рома задержался: она попросила навесить перекосившуюся дверь стайки. Глеб помогал, принес инструменты и гвозди. Один шарнир сгнил совсем, второй тоже еле держался, но в стайке нашлись новые. Потом они посидели за столом, Роман только попил чаю, постного у них ничего не было. Подарил теще набор всяких женских кремов. Глеб, конечно, просился с ним, но пришлось отказать. Полина пока против: у них мальчику негде спать, а потом еще его надо везти обратно. Утешала лишь мысль о скорой покупке квартиры, тогда он заберет Глебушку совсем.
Сын отпустил Бурана с цепи, и они вдвоем провожали Романа. Глеб посидел на сиденье рядом с ним, а пес с заднего забрасывал лапы то на Романа, то на Глеба.
мальчишка шутливо ругался на собаку:
– Буранка, отстань, вреднюга, всю куртку исцарапал!
Напоследок, выходя из машины, Глеб спросил:
– Пап, а ты не забыл о рыбалке? Скоро же весна.
– Нет, конечно, не забыл. Раз обещал, значит, поедем.
Полине он тоже взял подарок – живые цветы и хорошие духи. Она спала, когда он вернулся. Потом они вместе приготовили ужин (готовил в основном Роман, а она помогала сколько могла, чистила и резала лук, но больше суетилась). Сам он обошелся салатом на подсолнечном масле и гречневой кашей. Поля пока не могла привыкнуть к его жестким ограничениям в еде, даже пыталась уговорить поесть тушенной с мясом картошки: это же так вкусно, и ради праздника можно забыть всякие условности, подумаешь, один раз нарушишь!
Потом лукаво глянула на мужа:
– А может, по рюмочке в честь женского праздника?
Они сидели рядком на кухонном диванчике, она, как всегда, в углу.
Роман поднял бокал с томатным соком:
– Вот давай соком и отметим праздник. – Увидев, что жена надула губы, добавил мягко: – Поль, нельзя нам пить. Тебе – потому что беременна, а мне – по причине Великого поста. Он установлен в память о страданиях нашего Спасителя, и нарушать его нельзя. Ты пойми, обуздывая свое чрево ненасытное, христианин обуздывает, сможет обуздать в себе и другие пороки – духовные, более тяжкие.
Потом они смотрели телевизор. В Крыму готовился референдум о дальнейшей судьбе полу-острова. Было тревожно.
Только вечером Роман рассказал Полине о встрече с Потапом. В подробности не вдавался, сказал лишь, что все хорошо и больше Потап беспокоить ее не будет.
Поля жадно ловила его слова, всматривалась в его лицо, что-то искала в нем. Ничего не нашла, и тогда беспокойство понудило ее спросить прямо:
– Скажи, а обо мне он ничего не говорил, не рассказывал?
И стало заметно огромное облегчение, когда услышала от мужа:
– Нет, о тебе речи не было.
Повеселела. И потом в постели жарко обнимала:
– Ну, Рома, ну что ты такой холодный?
– Ты же знаешь, что нельзя.
В последнее время порывы страсти у нее стали еще острее, и сейчас она сердито оттолкнула его:
– В конце концов, я выходила замуж за мужика, а не за какого-то постника!
В таком вопросе он тоже не мог промолчать:
– Я тебя за подол замуж не тянул.
Раскаянье у нее быстрое, сразу прильнула к нему:
– Ромочка, не обижайся на глупую бабу. Я же тебя так люблю. Раз нельзя, то и ладно. Спокойной ночи.
* * *
События на Украине и в Крыму обретали лавинообразный характер. Чума национализма захлестывала одну область за другой, проникала в Новороссию, а там набирал силу протест жителей.
В Крыму прошел референдум, русский дух из полуострова так и не вышибли: народ проголосовал за жизнь с Россией. Восемнадцатого марта у Романа текли счастливые слезы, когда он смотрел по телевизору, как руководители Крыма и Севастополя подписывали в Москве договор о вхождении в состав России.
Зато на работе его ждало весьма неприятное событие: Толян написал заявление на расчет. Он спокойно сказал об этом перед самым обедом, и для Ромы это было как гром при ясной погоде. Он ошалело смотрел на товарища.
– Ты что дуришь, Толь?! Сейчас же иди и забери заявление назад!
Анатолий сидел на лавке, спиной опирался на батарею, прихлебывал чай из кружки.
– Не, Ром, все. Решено окончательно и бесповоротно.
– А куда пойдешь-то? Сейчас трудно устроиться.
– На Алтай поеду. Мы уже с Лидкой все обмозговали. У племяша «камаз» имеется, не на ходу, правда, да я ж шофер, подшаманю и буду на нем зарабатывать.
– Так у тебя ж кредит!
Роман искал доводы против увольнения Анатолия, ему стало тоскливо от мысли, что не будет рядом товарища всех последних лет, с которым, бывало, один пирожок делили, когда доводилось оставаться на работе допоздна, с ним и ссорились, и находили согласие.
Но Толян непоколебим.
– А что кредит, там не так уж много осталось, пусть платят, я им хату оставляю. А если что – продам машину, на хрен она мне там, на ней что, по сельским проулкам рассекать? Достали меня эти торгаши, у них разговоры только о деньгах!
Рома в курсе житейских проблем Толяна. Знает, что дома его грызут дочь с зятем, а жена принимает сторону дочери. Знает и о его поездках к зазнобе, от нее Толя приезжает помолодевший и бодрый. Но о расчете речи не было. Хотя, может, так Толяну будет лучше. А он, Роман, останется один на огромный участок, где раньше работала бригада из четырех-пяти человек. Возможно, кого-нибудь и примут взамен Анатолия, но кто это будет? Скорее всего, неумехи из молодых, которые, не сумев устроиться в теплую контору на денежную должность, вынуждены идти на грязную работу, идти без желания. Им лишь бы смена быстрее прошла да неделя кончилась...
Невесело Роман спросил:
– Так сразу начальник и подписал заявление?
– Не-е, покочевряжился, для виду поуговаривал, такой весь ласковый, говорит: «Ну что ты, Анатолий, поработал бы, там, глядишь, и шестой разряд тебе бы дали». Знаю, как он дает, сколько мужиков поуходило на пенсию с шестыми разрядами. Никому не дал, только обещаньями кормит.
Но Анатолию еще отрабатывать две недели, а за это время всякое может случиться. И случилось: буквально на следующий день аварийно встал охладитель, остановился в конце смены. Примчался, от спешки совсем угнув одно плечо вниз, Борис Олегович, просил Романа и Анатолия остаться.
Толя сначала на дыбы:
– А мне на кой это?!
Но Роман тоже просил его остаться, а мастер клятвенно обещал выбить нормальную оплату. Хотя особой веры руководству уже не было: все видели, как собственники заставляют местное начальство мутить с графиками работы, с нормами оплаты труда. Впрочем, Роман заранее от оплаты отказался, ему нужны отгулы: предстоял переезд, и надо было сходить в комиссию по усыновлению.
В помощь им дали дежурного слесаря, работали почти до полуночи, хорошо хоть, потом Моловатов развез их по домам на своей машине.
Вообще неделя выдалась хлопотной. Через день пришлось опять оставаться, нужно было срочно заменить редуктор у одного очень важного агрегата. Редукторы довольно часто выходили из строя, Роман не успевал делать профилактические ремонты, но чаще ломались новые редукторы, изготовленные уже в постсоветской России или купленные в Китае.
За делами производственными и переживаниями за жителей Донбасса (а там дело доходило до рукопашных схваток с пришлыми «бандерлогами») Роман совсем забыл о Потапе. Периферийный князек сам напомнил о себе. В конце смены позвонил Глебушка и со слезами в голосе рассказал, что, когда он кормил Бурана, подъехала большая иномарка и из нее вышел Потап. Подозвал его, Глеба, и сказал, чтобы он готовился: скоро, если отчим не отдаст деньги, придется ему идти в батраки, отрабатывать мамкины долги. Глеба особенно расстроило именно то, что Потап назвал Романа отчимом.
Он сдерживал рыдания и кричал в трубку:
– Почему он говорит, что ты отчим?! Ты же не отчим, ты папочка мой!
Роману пришлось прокашляться, чтобы унять рычанье, клокотавшее в горле, не пугать мальчонку. Только потом он как можно спокойнее объяснил Глебушке, что он его папа, а Потап не прав и он ему это объяснит очень доходчиво. Пальцы подрагивали, когда он представил, как крушит кулаками искусственные зубы подлому Потапу. Ведь это же подлость и низость – воздействовать на ребенка, да таким изуверским образом!
«В батраки?! Ну, погоди!»
Но он заставил себя успокоиться, зашел в слесарку, попил чаю, обдумал все. И только после этого набрал номер Потапа.
Похоже, абонент ждал звонка.
– Ну, здравствуй, Рома. Что, пацаненок пожалился? Э-эт я спецом, чтоб ты думал лучше.
– Здравствуй, Потап. Скажи, пожалуйста, ты в Афгане у кого в полку служил?
Пауза от неожиданного вопроса.
– У такого-то, – наконец назвал Потап фамилию известного командира, Героя Советского Союза. – А тебе зачем это знать?
– Да не верю я тебе. Не мог ты служить у такого человека.
– Что-о?! – взорвался Потап. – Да я тебя...
– Не ори, а послушай! – прервал его Роман.
На том конце слышалось сопение, пыхтение, но потом голос произнес:
– Говори.
И Роман начал говорить, как на экзамене, четко и в некоторых местах акцентированно:
– Я не верю, что ты служил в полку у этого замечательного человека. Он не потерпел бы в рядах своего подразделения подлеца, а ты есть самый настоящий подлец, потому что шантажируешь меня ребенком. Для офицера Советской армии это есть потеря чести, и лучший выход в данной ситуации – пуля в висок. Но ты не сделаешь этого, потому что очень полюбил деньги, а кто любит деньги, тот цепляется за жизнь.
Молчание, сопение. Потом:
– Ты все сказал?
– Все.
– Тебя, Рома, надо убить, сейчас я окончательно это понял. Ты не даешь людям спокойно жить, ты всем мешаешь. Тебя надо обязательно убить.
Теперь Роман и не пытался сдерживаться:
– Вот ты это и попробуй сделать. Я же тебе никаких денег отдавать не собираюсь.
Потап ответил на удивление спокойно:
– Догадываюсь. Но я никого не убиваю, в Афгане убивал, а здесь незачем. Просто по моей просьбе иногда укорачивают людям их земное существование...
И только тут последовал смех – как надсадное ржание старого мерина на непосильном подъеме.
Роману пришлось прервать его:
– В общем, так. Пятого апреля, в субботу, я приеду забирать сына. Подъезжай часов в одиннадцать, к тебе я не пойду, незачем.
У Потапа голос задумчивый:
– Это ты мне уже диктуешь условия, интересно. Ну, лады, пусть будет по-твоему. Но разговор будет очень серьезный, ты готов?
То ли угроза, то ли проверка.
Роман ответил очень уверенно:
– Да, я готов ко всему.
