Михаил Анохин. Ведьма из Прокопьевска Нинка Давляшина. Повесть ч. 3
V
Авиарейсом «Новокузнецк – Москва» в мае 1989 года Давляшина прибыла в аэропорт «Домодедово» и ошалело смотрела на невиданное скопление народа. Не успела Нинка оглядеться, принять какое-то решение, как к ней подскочили два человека, поигрывая ключами: «Вам куда, девушка?» Ближе всех стоял мужчина средних лет, чуть полноватый и рябой.
Нинка едва сдержалась, чтобы не ответить привычным образом, но опомнилась и поперхнулась словом, которое уже было готово сорваться с губ.
– В гостиницу какую-нибудь, – сказала она.
– Это мы моментом, – сказал мужчина, – гостиниц в Москве – полно. – И оглядев Нинку с головы до пят, мужчина выразительно глянул и спросил: – Вы в гости, или... Нинкина оторопь прошла: такие недоговоренности и такие взгляды были для неё привычны. Она мысленным взором прощупала рябого и почувствовала, что он в её власти.
– Ну, а если или?.. – она глянула на мужика, и тот облизнул враз пересохшие губы.
– Зачем Вам гостиница? Есть другое место, дешевле и... – он опять облизнул губы, они быстро сохли, – и заработать можно.
Так Давляшина осела в Москве. Через два года у неё была двухкомнатная квартира недалеко от театра «Ромэн», а еще через два года, как раз накануне августовского путча, она перевезла к себе мать, оставила её в этой квартире, а сама перебралась в пятикомнатную, в районе «Свиблово».
Освоившись в столице, Нинка открыла «контору услуг», где под её началом работало более двадцати девиц. В «крыше» она не нуждалась, поскольку самые крутые ребята под её завораживающим взглядом становились покорнее ягнят.
Ситцевые платья Нинка сменила на хрустящую парчу и тонкий китайский щелк. Одно оставалось неизменным в туалете Давляшиной: она начисто отвергала бюстгальтеры, а трусики надевала только в критические дни.
Давляшина обзавелась собственным «мерседесом» и личным шофером, который когда-то был командиром элитного подразделения «Альфа».
Вскоре ей наскучил бизнес на девочках, и она продала его за хорошие деньги. Впереди замаячила перспектива уйти в большой бизнес, связанный с банками, акциями и углем.
– Деньги должны делать деньги, – говорил ее новый любовник, глава инвестиционной компании «7 дней» Костиков Юрий Соломонович на светском рауте в ресторане «Метрополь». – У тебя же в Кузбассе остались какие-то корни, связи?
Нинка фыркнула, вспомнив майора Ярыгина и Алтухина, свои самые высокие связи, и сказала Костикову, что денег на скупку кузбасских шахт она даст, но сама туда – ни ногой.
Но тот, кому она продала свою душу, по ком долгими ночами истомно ныло тело, распорядился судьбой Нинки Давляшиной по-своему. Однажды в полночь зазвонил только входящий в моду мобильник. Звонок был тем более неожиданным, что считанные люди знали этот номер, и они обычно не звонили в полночь по пустякам. Нинка перелезла через мертвецки спящего Костикова и голышом подошла к ночному столику. Слабый, розовый свет чешских бра из горного хрусталя, по пятьсот долларов за штуку, освещал уютную комнату с толстым ворсовым ковром на полу с тяжелыми шелковыми портьерами и скользящими по ним изумрудно–жемчужными драконами. Нинка любила ходить по ковру босиком, он возбуждал, как ей объяснили сведущие люди, эрогенные точки на ступнях.
– Слушаю, – сказала Нинка.
– Не помешал? – отозвался в трубке мягкий баритон, почти бас. – Вам звонит помощник президента, хм... скажем так, из службы безопасности, зовут меня Сидор Сидорович. Выслушайте меня внимательно и, самое главное, не суетитесь. У нас деловой интерес к Вам. Так что через час будьте готовы, Вас побеспокоят люди президента.
Нинка была знакома с такими штучками и потому отрезала:
– Ни хрена, господин помощник, кто бы Вы там ни были, ни хрена у Вас с этим не пройдет! Не на ту простушку напали! – И добавила: – У меня бронированная дверь, и охранник с автоматом спит под дверью!
В трубке раздался приглушенный смешок: «Охранника у Вас под дверью нет, а бронированная дверь действительно хороша, да и автоматический кодовый замок хорош. Если мне не изменяет память, он откликается на букву «Н» и три подряд семерки, но это частности, мелочи жизни. Никто Вас похищать не намерен. Придет один человек – лично Вам известный, Нина Ефимовна, лично. И не нужно, обжегшись на кипятке, дуть на холодное молоко. Не встретимся мы сегодня – встретимся завтра. У меня время есть. До свидания».
Нинка вышла из спальни и уселась в кресло напротив стенки с бельевыми шкафами, раздумывая, кем бы это мог быть «лично известный» человек, которому бы она открыла в полночь, без опаски, дверь. Это мог быть единственный человек, её личный шофер и телохранитель Бурнов. «Но, может, и его кто-то взял за жабры?» – Нинка, как она обычно делала, прислушалась к себе, но ничто не говорило ей, что надвигается опасность. Напротив, она ощутила какой–то прилив сил, предчувствие успеха. Она быстро оделась, привела свою мордашку в порядок – и в это время легонько звякнул звонок входной двери. Нинка подошла и увидела на экране охранного монитора лестничную площадку, а на ней Бурнова в джинсовой куртке. Бурнов сделал ей пальцами условный знак, означающий, что находится вне какого-либо контроля со стороны и никакой опасности нет. Этой премудрости Бурнов научил Нинку едва ли не в первый месяц их знакомства, объяснив, что нет такого человека, которого бы нельзя поставить под контроль и для того, чтобы госпожа знала, что он свободен, а не вынужденно действует, он сделает ей вот так, пальчиком. Тогда Бурнов смешно почесал нос, и Нинка долго смеялась, но однажды был случай, когда на немой, вопросительный взгляд Нинки Бурнов отвел в сторону глаза и сделал тоже самое. Давляшина поняла, что все, что он будет говорить, предназначено для других. Через три дня эти другие лежали в подмосковном лесу обгоревшими головешками. По странному стечению обстоятельств, так Давляшиной напомнила о себе её родина, Кузбасс. «Наезд» совершили боевики из группировки города Новокузнецка.
Она впустила Бурнова в квартиру и нетерпеливо спросила: «Что, действительно из Кремля?»
– Действительно, Нина Ефимовна, – Бурнов сам был удивлен и не скрывал этого. – В ФАПСИ имеется какой-то секретный отдел. Его сотрудники вышли на меня через общих знакомых и попросили устроить с Вами встречу. Понятно, что отказаться я не мог, да и Вам, Нина Ефимовна, не советую.
– Что это за ФАПСИ? – спросила Давляшина, спускаясь с ним в лифте.
– Правительственная связь, информационная разведка и еще пара-тройка новых и страшно секретных отделов.
У подъезда с притушенными огнями стоял «Мерседес» с правительственными номерами. Впереди, метрах в пятидесяти и сзади на таком же расстоянии – две милицейские «Волги». Их синие с красным проблесковые маячки освещали тихую улочку в Свиблово, и благодаря этому улочка напоминала театральную сцену либо цирковую арену перед представлением.
Из «Мерседеса» вышел человек в сером костюме–тройке, высокий и худой. Он молча открыл заднюю дверь салона и сделал приглашающий жест рукой. Нинка уселась в салон, кортеж машин быстро набрал скорость и вылетел на проспект Русанова, и далее, по улице Декабристов, к Дмитровскому шоссе. Кортеж мчался по ночному городу, подвывая на перекрестках, в направлении Новоархангельского.
– Я считала, что Кремль – в противоположной стороне, – сказала Давляшина в спину спутнику-дылде.
– Кремль везде, девочка, – ответил, не оборачиваясь, загадочный спутник.
Проехали поселок Северный, а потом и Горки. Вскоре передняя машина сопровождения остановилась, а «Мерседес» свернул направо и на мгновение замер около шлагбаума. Сержант внутренний войск крутанул маховичок шлагбаума, и «мерс» рванул в темноту, прорезая её слепящим светом фар. Потом были еще два шлагбаума.
Перед каждым из двух последних КПП дылда молчком, не выходя из машины, показывал какие-то корочки офицерам охранения. Нинка обратила внимание на то, как от дороги, под острым углом к ней, в обе стороны отходили ряды колючей проволоки.
Затем «Мерседес» проехал под поднятые железные ворота в трехметровой, красного кирпича ограде, и они оказались перед парадным входом в трехэтажный особняк.
Все тот же неразговорчивый человек провел Давляшину в небольшой зал, и все так же жестом указал на кожаный диван. Минуту спустя, появился офицер в чине лейтенанта и поставил перед Давляшиной поднос с дымящимся кофе, сахарницей и горкой заварного пирожного.
Минут через пять, когда Давляшина выпила кофе, в комнату вошел среднего роста мужчина, лысоватый, в сером плотно облегающем тело костюме, в голубовато-белой рубашке и строгом галстуке в невзрачную, в тон пиджака полоску. По тому, как он держался и двигался, в нем угадывалась военная выправка.
– Так вот вы какая! – Мужчина остановился перед Нинкой и с интересом разглядывал её. Давляшина подняла глаза и посмотрела на мужчину особым, привычным взглядом, и вдруг холодный озноб прошел по её телу – как тогда, когда бабка, запрокинув голову, показала на побеленном потолке облик ЕГО.
– Не получается? – мужчина удовлетворенно потер ладони. – И не получится. Однако перейдем к делу. – Он сел рядом с Нинкой на диван и продолжал: – Не скрою, мы за Вами следили, наблюдали, особенно с тех пор, когда Вы так ловко обезопасили свое дело от, скажем так, притязания «крыши». Это нам показалось странным… Ах да, я не представился: я тот самый Сидор Сидорович, который несколько часов тому назад звонил Вам. Честь имею. – Он встал и картинно расшаркался перед Давляшиной. – Извините, что прервал Ваши ночные услады.
Нинка слушала собеседника плохо. Она впервые ощутила себя действительно беззащитной и пыталась разобраться, какая же сила противостоит ей. И опять этот мужчина прочел мысли Нинки и ответил на её вопрос: «Та же самая, девонька, которая и тебе помогает. Одного мы с тобою, голубушка, поля ягоды.» – При этих словах собеседник засмеялся.
Смеялся он заразительно, но при этом его глаза оставались колючими, внимательными и холодными. Глаза не смеялись, они, как внезапно ощутила Нинка, не умели радоваться…
Отсмеявшись, мужчина сказал:
– Ну и довольно о пустяках. Вы человек простой, в политике не искушенный. Так вот, скажу я следующее: народ шатается, Ваши земляки-шахтеры железные дороги блокируют, на Горбатом мосту касками стучат, а это как-никак подрыв власти. – Он ткнул Давляшину пальцем в бок и добавил каким-то свистящим голосом: – Нашей с тобой власти, ЕГО власти! Понятно?
Давляшина кивнула головой, поскольку чувствовала, что устами этого человека обращается к ней САМ. И опять она ощутила жаркий прилив крови в области живота. Нинка застонала.
Этот таинственный человек ни о чем больше не спрашивал Нинку, а просто увел её в смежную комнату и буквально швырнул на кровать. Ну, а жалкие покровы одежды Нинка сорвала с себя уже сама…
Ближе к обеду, когда Давляшина встала с постели и томно потянулась, а затем, ступая голыми ногами по ворсистому ковру, подошла к окну с намерением открыть тяжелые портьеры, из ванной вышел Сидор Сидорович и деловым тоном, словно ничего между ними не было этим утром, сказал:
– Прошу, – жестом указал на ванну. – Потом займемся делом.
Нинке же хотелось, чтобы они занимались только одним делом, но тон и облик Сидора Сидоровича говорил, что второго раза не будет, и вообще больше не будет никакого раза. Как тогда, после того, как она встала в далеком городке П. со своей окровавленной постели, ей об этом же сказала бабка.
Дело, о котором говорил Сидор Сидорович, было довольно странным и забавным одновременно. Оно походило на игру. В этой игре, помимо Сидора Сидоровича, участвовали еще трое. Все они сидели за письменными столами с непонятными Давляшиной приборами. А суть игры состояла в следующем. Нинке давали картонные карточки с разнообразными значками: ноликами, крестиками, звездочками, волнистыми линиями, квадратами, треугольниками, и Нинка должна была мысленно передать увиденное некоему мужчине, фото которого стояло перед ней. Интрига игры заключалась в том, что Нинка как бы сквозь фото видела, что мужчина этот сидит не дальше, чем в соседней комнате, и у него на столе лежат точно такие же карточки. Когда он проводил пальцем вдоль разложенных карт, Нинке оставалось только мысленно сказать:
– Эта!
– Невероятно! Потрясающе! – бормотал мужчина с козлиной бородкой, сидящий у окна с наушниками, что-то помечая на листе бумаги. Через час Нинка начала скучать, а потом не выдержала и сказала: «Может, хватит заниматься пустяками?» и, уставясь в фото, приказала тому субъекту раздеться догола, что тот немедленно исполнил под всеобщие оханья и аханья.
Дальше было задание потруднее. Ей показывали фотографии людей и просили определить, живы они или умерли. И с этим заданием Давляшина легко справилась и даже описала подробности смерти, если человек умер, а если был жив, то рассказывала, чем он занимается в данное время.
Правда, в серии предложенных ей фотографий были и такие, в которых Давляшина ничего не видела. Задний план, на них, скрывался в серебристой, клубящейся дымке.
Эти, отложенные Давляшиной фотографии, очень заинтересовали Сидора Сидоровича. Он отошел к одному из своих сотрудников и обменялся с ним короткими фразами.
– Как мы и предполагали, Сидор Сидорович, – сотрудник кивнул стриженой под «бобрик» головой.
– Да, но только предполагали, а теперь, похоже, знаем точно, – заметил Сидор Сидорович.
Все три последующих дня Давляшина, с получасовыми перерывами после каждого часа просмотра, только этим и занималась: отгадывала кто «свой», а кто «чужой». Ей казалось, что конца и края этой процедуре не будет. Ей ничего не объясняли, и самое главное, самое обидное заключалось в том, что в ее спальню Сидор Сидорович больше не приходил, а встречались они с ним в опостылевшем ей помещении, которое сотрудники называли лабораторией. Но все когда-нибудь заканчивается. На четвертый день вечером к Нинке в комнату зашел Сидор Сидорович. Увидев, как вспыхнула Нинка и подалось ему навстречу, он остановил её жестом правой руки. В левой руке у Сидора Сидоровича был поблескивающий никелем кейс. Он положил кейс на столик, пододвинув его к коленям Нинки, а сам уселся на стул, так что между ним и Давляшиной оказался столик с лежащим кейсом. Сидор Сидорович жестом заправского фокусника вытащил из кармана ключ и вставил его в замок. Раздался мелодичный звук, и кейс открылся. В нем на пачках денег лежал паспорт с двуглавым орлом.
– Человек Вы не бедный, знаю, – наконец разлепил свои тонкие губы Сидор Сидорович, – но каждый труд должен быть вознагражден. Вы славно поработали на благо Отечества, и оно... – он не выдержал патетического тона и расхохотался, – словом, оно отвалило вам часть от своих щедрот. А теперь главное. – Сидор Сидорович вытащил из того же кейса несколько соединенных скрепкой бумажек и сказал: – С месячишко позанимаетесь в школе всероссийских дикторов. Отныне это будет Ваша основная работа.
Нинке вовсе не хотелось ни заниматься в какой-то школе, ни, тем более, «болтать по ящику», как она выразилась. Ей хотелось жить так, как она жила, более того, – она хотела бы остаться в этом здании, замуровать себя навеки, часами просматривать опостылевшие фотографии. На все согласна была Нинка, только бы выторговать одно – чтобы Сидор Сидорович приходил к ней каждую ночь и дарил ей неслыханное наслаждение, от которого пела каждая жилочка в её теле. Все это Нинка выпалила на одном дыхании, даже хотела заплакать, но она не умела плакать.
Сидор Сидорович протянул к ней свою узкую, горячую ладонь и коснулся её лица.
– Не трогай меня! – крикнула Нинка, отшатываясь от него, словно то была не рука, которой так жаждало её тело, а гадкая, скользкая жаба.
– Так-то оно лучше, – пробурчал Сидор Сидорович.
И Нинка поняла, что действительно «так оно лучше». Прошла минута-другая, и Сидор Сидорович сказал:
–Ты испытаешь величайшее наслаждение, когда почувствуешь, как десятки миллионов людей, их воля, их души подчиняются твоей воле, твоему желанию. Правда, не все. Ты помнишь, что некоторые фотографии ты не «видела»?
– Помню, – буркнула все еще рассерженная Нинка и добавила: – И мужиков иных я не хочу и потому – не могу.
– А ты поняла, отчего не хочешь и не можешь? – спросил ее Сидор Сидорович, неприятно ухмыляясь.
– Потому, потому... – и тут Нинка вспомнила то, о чем сказала ей бабка: «Ищи ЕГО среди людей».
– Вот именно. – Сидор Сидорович читал Нинкины мысли как свои собственные. – Есть НАШИ люди, а если и НЕ НАШИ, то ТОГО. Вот почему ты ничего не видела на тех фото, поскольку то были НЕ НАШИ люди. Вот мы их и почистим в аппарате президента и в аппарате правительства, – Сидор Сидорович хохотнул. – Мы об этом догадывались и сами, но ты указала нам точно.
– А без меня ты сам не мог? – ехидно спросила Давляшина. – Ты вон какой, сил у тебя поболее моих будет.
– Каждому ОН дает что-то, но никому не дает всего, – ответил Сидор Сидорович, протягивая ей новенький паспорт. – Теперь ты не Давляшина, а Светикова Нина Ефимовна. Нравится?
– Меня же пол-Москвы знает, – буркнула новоиспеченная Светикова.
– А ты в паспорт загляни.
Давляшина открыла паспорт, полистала, и на странице, где говорилось о семейном положении, увидела два штампа: первый о браке, а второй о разводе. И вся сия пертурбация произошла с Нинкой только что, то есть «развелась» она два дня тому назад.
– Мы будем время от времени пользоваться вашей, Нина Ефимовна, феноменальной способностью, – пообещал Сидор Сидорович. – Ваша миссия тем более важна, что через полгода начнется избирательная компания, а НАШ президент чувствует себя, мягко говоря, неважно.
Сидор Сидорович собрался было уходить, но остановился на полпути к двери:
– Кстати, все как-то забываю спросить: тебя кто посвятил... гым, гым… ну, скажем так, в ведьмы?
Нинка замялась. Ее слух непривычно резануло слово «ведьма». Разумеется, Давляшина-Светикова понимала, что это определение верное и точное, хотя ни бабка, ни мать никогда себя так не называли.
Это прозвучало так по-детски, так непосредственно, что Сидор Сидорович рассмеялся.
– Какой же вы ещё ребенок! – сказал он, а потом как-то задумчиво, словно самому себе, произнес: – Распятый выбирает себе людей по своему произволу, и князь мира сего действует так же. Тайна сия велика есть. Много людей служат Распятому, но еще больше князю. Но и тот, и другой выбирают себе в слуги не по делам их, а по собственному промыслу... Так-то, дорогая моя ведьмочка, так-то!
Они вышли из помещения и сели в машину. Рядом с водителем сидел долговязый. Обращаясь к нему, Сидор Сидорович сказал:
– Иван Игнатьич, отвезите гражданку Светикову вот по этому адресу, где она отныне проживает. – И, обращаясь к Нинке, пояснил: – На старой квартире после Вашего отъезда случился пожар и, увы, известный Вам гражданин Костиков погиб. Вам придется подыскать себе нового шофера. Что поделаешь, люди смертны. Н-да! – Сидор Сидорович, резко повернулся и пошел к дверям особняка.
Вскоре, на первом канале, появилась новая телезвезда, очаровательная особа – Светикова Нина. Вот когда она поняла, как прав был Сидор Сидорович! Ничто так не пьянит человека, как власть, тем более, если эта власть тайная. Своим особым чутьем Светикова угадывала, как много на телевидении ИХ людей, и сообщество с себе подобными грело её почерневшую душу. Наступал 1996 год, год перелома, судьбоносный год для России.
VI
Сидор Сидорович пришел к Нинке вечером, после того, как процедура инаугурации закончилась и все «устаканилось».
Безмолвная прислуга-девчонка принесла коньяк, фрукты, конфеты, и когда Сидор Сидорович и Нинка остались одни, Сидор Сидорович сказал: «Есть мнение назначить тебя главным редактором телеканала».
Увидев, что Нинка замахала руками в знак протеста, Сидор Сидорович сказал:
– Ты забыла, кому служишь? Тут, сама понимаешь, пути назад нет!
– Тогда… тогда… – Светикова даже поперхнулась коньяком, – тогда почему же администрация президента способствует строительству храма в Москве?
Сидор Сидорович расхохотался. Отсмеявшись, он сказал:
– Девочка! Ты не понимаешь, что мы должны всячески способствовать тому, чтобы строили как можно больше церквей Распятому. Нужно как можно больше яркого света, тогда и тени будут гуще. Пойми, когда нет света, то и мы слабы. В таком обществе нам делать нечего, оно и так наше, по определению. Души неосвещенных людей – плохая, никчемная добыча. Разве ты еще не поняла, что наибольшее удовольствие получаешь, когда сломаешь яркого человека, освещенного. Так НАШ КНЯЗЬ дает знать нам, что мы делаем верный выбор. Добрая жертва, это светоносная, невинная жертва! – говорил Сидор Сидорович, потягивая из бокала коньяк. – Я пришел к тебе не только сообщить эту новость, но и, так сказать, прочитать малюсенькую лекцию. Задачку перед тобой поставить. Мы должны так людям головы заморочить, чтобы они не отличали плохого от хорошего, и тут идея плюрализма, политкорректности как нельзя кстати. Сказал, допустим, кто-нибудь очевидную чушь, а все плюралисты должны восторженно кричать: «Это не плохо, а замечательно!» Другой скажет чушь прямо противоположную первой чуши – кричи: «Так и в этом что-то есть!» Словом, ничья блоха не плоха, все черненькие, все скачут и всем кровушки нужно испить, как гласит народная мудрость. Не должно быть никакой и ни в чем определенности и ясности! По любому очевидному делу нужно развернуть дискуссии, устраивать симпозиумы, проводить семинары. Есть Бог – хорошо! Нет Бога – и того лучше! Нужно убийц расстреливать – прекрасно! Нужно помиловать – ах, как это гуманно! Чтоб его совесть, как Иуду, замучила! Нужно в тюрьму на пожизненное заключение? Какая мудрая мысль! Понимаешь, никакой, ни в чем определенности! Все должно быть текучим, ежесекундно меняться. – Глаза Сидора Сидоровича горели холодным, зеленоватым светом, как индикаторная лампочка в приемнике. – Неплохо бы так построить программу телевидения, чтобы в каждой её минуте содержались два прямо противоположных сюжета. Вот, скажем, показывают богослужение в храме и – раз! Реклама! Голые девки в самых соблазнительных позах! Нужен контрастный, морально-нравственный душ! Борьба с наркотиками? Пожалуйста! И тут же рассказ о том, как известный художник «N» или поэт «М» создает свои шедевры, обкурившись марихуаной и какие на этом бабки зарабатывает! Нужно создавать организации по защите прав детей и – тонко, тонко! Тут главное не перегнуть палку! Нужно «наезжать», как бы по мелочам на уклад семьи, на быт и особенно «давить» на право детей иметь собственный взгляд на отношение полов и на другие вопросы, упирающиеся в морально-нравственный базис. И самое главное, нужно ломать, ломать традиционную русскую семью – это наследие Распятого. В идеале, дети должны лет с десяти смотреть на своих родителей как на врагов! Нужно сделать так, чтобы пособия на детей в семьях были в разы меньше, чем затраты государства на того же ребенка в детских домах и приютах. Мы должны внедрять в таких заведениях самые прогрессивные, с нашей точки зрения, методы воспитания. Именно воспитания, а не обучения чему-либо. Мы должны сделать так, чтобы в каждого из воспитанников вселился наш дух, наш собрат! И когда количество таких людей перевалит за тридцать процентов, общество перейдет в новое качество!
Сидор Сидорович прервался, чтобы отхлебнуть коньяку, закусив кружком лимона, и продолжил:
– А насчет церквей ты не беспокойся: в начале прошлого века сотни тысяч церквей и мечетей были в России, но князь мира сего пришел и пожал свою долю душ! – И вдруг Сидор Сидорович страшным голосом выкрикнул: – Мучениями людей живет он!
В глазах Сидора Сидоровича блеснула черная молния. Он заворожено смотрел куда-то поверх головы сидящей напротив его Давляшиной, и Нинка знала, в чьи очи он смотрит, спиной чувствовала. Но знала она также, что ей нельзя обернуться и посмотреть на своего вечного жениха. Через минуту другую напряжение спало, и Сидор Сидорович посмотрел на Давляшину.
– Их Бог, – сказал он, – через Распятого заповедал: «Возлюби ближнего своего, как сам себя». Наш Князь заповедал: «Возненавидь ближнего своего, как ненавидишь самого себя». Спрашивается, возможна ли ненависть к себе? Это трудное дело, но разве возлюбить не менее трудно? Разве человек действительно любит себя? Не в мечтах, не в словах, а на деле? Нет! На деле он не любит себя! Он обжирается, опивается, курит все что ни попадя... На деле он – ненавистник самого себя! В этом и есть наш центр присутствия! Средоточие нашей силы и нашей мощи! Остается малость: нужно чтобы человек эту действенную ненависть к себе воспринял как любовь к себе. Ты – избранная, но глаза твои в миру, они слепы, а они у тебя должны быть открыты.
Сидор Сидорович оборвал свой монолог на полуфразе: – Да! Я же тебе не показал один из древнейших наших символов!
Он полез за пазуху и вынул кольцо с печаткой. На одной стороне печатки был изображен равносторонний треугольник, от которого во все стороны расходились лучи, а в центре – изображение глаза. На другой стороне было выгравировано изображение угольника и циркуля, а на верхней плоскости – звезда Давида. Пока Нинка рассматривала тяжелое золотое кольцо, Сидор Сидорович подналег на фрукты. Давляшина-Светикова, пыталась вспомнить, где она могла видеть подобное, и, вспомнив, сказала: «Но это же знак масонов!!»
– Правильно! В миру, в жизни общественное тело, или, по- другому, церковь нашего Князя принимает различные формы, очень часто маскируясь под церковь Распятого. Наша символика, наши ритуалы – как бы обратное действие ритуалов церкви Распятого. Мы ничего не отвергаем, мы перевертываем! Ложь есть правда, а правда, только у избранных слуг его, и эта правда дается только Им, а не покупается ни за деньги, ни за должности, ни за дела во славу Его! Для тех, кто стучится в наши двери, кто ищет власти и силы в мире, мы даем желаемое по их понятию, одевая эти понятия в блестящие, притягательные, гипнотизирующие идеи. Под эти идеи мы по всему миру создаем свои организации, и масонство одна из таких организаций. Но даже и те, кто стучится в наши двери, правды не знают!
– Выходит, эта печатка, эти символы – пустышка? – спросила Нинка.
– А нужны они тебе были? Нужны они были твоей матери и бабке? Правда есть сила, и ничего кроме силы, превозмогающей другую силу. Ни сталь, ни огонь не властны над теми, кто прямо, или косвенно, даже не сознавая это, заключил с Ним союз.
– Ни бабушка, ни моя мама об этом ничего не знали... – непривычным для неё, жалобным тоном протянула Нинка.
– Вот именно! Избранные в этом не нуждаются! Избранные чувствуют друг друга! Разве это непонятно?!
Сидор Сидорович захмелел – не то от коньяка, не то от ощутимого присутствия в комнате духа Самого!