Русские оказались в самом плохом положении. Киргизия начала дискриминацию русских, Россия отталкивала их от себя, не помогая, а часто препятствуя их возвращению на историческую родину. Многие из уехавших в Россию вынуждены были вернуться – кто не смог устроиться, кого вынудила миграционная служба по бюрократическим поводам; они попадали в ещё худшее положение, и мало у кого хватало сил и средств на новую попытку вырваться. О многих вернувшихся мне рассказывал муж, стараясь умерить моё стремление в Россию (он-то весь город знал – работал в БТИ), некоторых я сама знала и слышала об их мытарствах от них самих.
Киргизы с энтузиазмом объявили свою независимость. Один пожилой киргиз в автобусе сказал мне: «Раньше нас Москва сосала, а теперь мы заживём…». Я ему ответила: «Погодите, заграница вас не так высосет, под ногами вглубь на километр всё высосет». Он замолчал.
Свою независимость Киргизия в Майли-Сае начала с распродажи станков и оборудования. Узбеки купили и вывезли чесальный станок из быткомбината, теперь киргизы возят свою старую вату расчесывать в Узбекистан. Закрывали детсады и распродавали их мебель и оборудование. В больнице был генератор автономного энергоснабжения – куда-то сплавили. Да я мало что знаю об этих распродажах, не обращала внимания, своих проблем хватало, к тому же все это делалось закрыто, по своим.
Наш завод тоже активно распродавал оборудование. К 1997-му году из десяти пропитмашин осталась одна, наверно для того, чтобы завод числился действующим.
Главный инженер Худякин и главный механик Кочкаров уехали в Россию и увезли с собой значительную часть оборудования с участков стеклопластиков и кремнийорганических трубок. Как это оформлялось, не знаю. Пропитмашины эскапонового участка скорей всего разобрали на месте, чтобы вытащить медную обмотку сушильных шахт.
Сырьё, ранее завозившееся из разных республик Союза, перестало поступать. Возникли новые границы, таможни и поборы на каждом шагу. Рвались экономические связи, завод практически остановился. Время от времени делали понемногу липкую ленту из старых запасов сырья. По службам составляли графики выходов на работу, каждый выход надо было обосновать в служебной записке на имя директора. В неделю каждому работнику доставалось 1-2 выхода, в остальные дни был неоплачиваемый простой. На год раньше положенного срока женщин с возраста 54 года отправляли на пенсию – это положение действовало до осени 1997-го года.
Ко всем политическим и экономическим катаклизмам присоединились катаклизмы природные. Особенно досталось нашему городу, расположенному в горах, а в городе –нашему заводу. Наш завод стоял на берегу горной реки между близко сдвинутых гор. Основная часть города расположена ниже завода, вниз по течению реки, выше завода находятся три поселка, относящиеся к городу – Карагач, Сары-Бия и Кугай. Вдоль реки проходит единственная дорога, связывающая эти поселки с городом. За верхними поселками находился горный тупик.
Однажды весной (кажется, в 1993-м году), придя на работу, мы услышали, что оползень перекрыл реку за заводом, образовалось озеро и затопило примыкающий к заводу поселок Карагач. Пошли смотреть. Действительно, местность не узнать, исчезли одноэтажные строения, а двухэтажные дома оказались наполовину в воде, вплоть до второго этажа. К счастью, обошлось без жертв, а добра немало погибло.
Река пробила себе дорогу, но озеро долго не уходило. Вскоре второй оползень, напротив первого, на другом берегу, перекрыл дорогу, ведущую к верхним поселкам. Огромная масса рыхлой свежеперевернутой земли надвинулась до самой реки, как бы стремясь соединиться с первым оползнем на другом берегу. Подойдешь поближе к этой массе – слышишь шорох и потрескивание и замечаешь, что она медленно движется – после резкого обвала продолжается незаметная подвижка. Участок дороги с полкилометра длиной разломало, сдвинуло к реке, завалило земляной горой второго оползня.
Жителям поселков Сары-Бия и Кугай, чтобы попасть на работу или в больницу, приходилось пешком перебираться через свежую насыпь оползня. Три человека погибли при внезапных подвижках оползня, когда переходили через него. Двоих потом откопали, одного так и не нашли. Моя подруга Тамара Аликберова живет на Кугае, и также рисковала жизнью каждый день.
Следующей весной ещё два оползня вблизи завода, теперь ниже по течению реки, окончательно заключили завод как бы в ловушку. Эти два оползня были похожи на предыдущие: так же располагались по разным сторонам реки напротив друг друга. С левого берега реки образовалась огромная земляная насыпь, уничтожив большой участок основной дороги, с правой – разломало подъездную бетонную дорогу к Изолиту, всю местность покорежило, и с нависающих гор постоянно сыпались камни.
Теперь и нам, живущим в нижней части города, приходилось пробираться на завод пешком через оползень. Камни падали и проскакивали через дорогу, по которой мы шли, иногда и большой валун с грохотом скатывался на дорогу. Идешь и всматриваешься, и вслушиваешься, заметив и услышав катящийся с высоты камень, останавливаешься и ждешь, чтобы он прокатился. Возвращаясь с работы, так же напряженно проходили участок камнепада – с полкилометра, затем, уже спокойнее, перебирались через расселины. Всё – мы в безопасной зоне, сегодня остались живы.
На заводе установили прожекторы, направленные на гору, и вели круглосуточное наблюдение за прилегающими горами. Обычной работы почти не было, занимались чисткой и уборкой в цехах и на территории. Существовал приказ: в случае опасности – спасать оборудование и тушить пожары. Пожары могли возникнуть при повреждении больших емкостей с бензином и керосином, расположенных на верхней площадке завода под горой, как раз над лабораторией. Лаборанты шутили, что будут спасать только аналитические весы, не потащишь же разрывные машины или термобарокамеру. И в шутку, и в серьез говорили, что если на нас обрушится гора, то не надо будет тратиться на похороны.
Несколько раз трясло. Одно землетрясение было таким сильным, что попадали полки и склянки, много лабораторной посуды разбилось, а с потолка в нескольких местах отлетела штукатурка. Дома, в квартире, появились две большие трещины, я заделала их алебастром, замешанном на яичном белке.
Чаще всего эти стихийные бедствия приходились на весеннюю пору. Несколько весен жили как на пороховой бочке, особенно находясь на заводе.
Как-то Господь помиловал, не обрушились горы непосредственно на завод, а только вокруг него, иначе и не спасли бы ничего и сами бы не спаслись.
И в заключение всех этих бед вдруг начала бежать вода прямо с вершины горы напротив эскапонового участка, целая река, грохочущая камнями. Казалось, переполнилась какая-то чаша. Все смотрели и гадали – откуда она взялась? Зрелище было удивительное и жутковатое. Поток не ослабевал несколько дней, подмывая соседнее хвостохранилище. Какой-то десяток метров и речка Майли-Су отделяла его от эскапонового участка.
Одной ночью вода дорвалась до завода, залила первый этаж эскапонового участка и снесла механический и транспортный участки. Слава Богу, что на заводе обошлось без человеческих жертв, а по городу они были. На Бедре-Сае оползень накрыл дом ночью, и восемь человек, находившихся в нём, погибли.
В 1996 году, в последний год моей работы на заводе, муж лежал в больнице с сердцем в июне и в августе, а в октябре попал в реанимацию с тяжелейшим инфарктом. Мой день был расписан по минутам. Нужно было управиться на даче, сготовить еду для мужа, рекомендованную врачами и ехать в больницу кормить и обихаживать мужа. Пробивалась через запреты к нему в реанимационное отделение, сама кормила, протирала, подавала судно и ставила клизмы. Медсестер и сиделок он стеснялся и ждал меня для этих процедур. Недели через две ему разрешили вставать и потом перевели в терапевтическое отделение, там он ещё месяц находился. Заканчивались мои отпуска – и трудовой, и без содержания, надо было ещё и на работу ходить. 1996-й год оказался тяжелым неимоверно. Ещё повезло, что в реанимации его лечила врач Дыйкенбаева, недавно приехавшая из России – там она училась и работала. В основном её заслуга в том, что Павла тогда удалось спасти.
Летом 1997 года я ушла на пенсию. Ушла с чувством облегчения, радуясь, что буду подальше от оползней и камнепада. Дома было поспокойнее, наш жилой район располагался в более безопасном месте. Да и в последние годы была уже не работа, а одно расстройство – простои, разорение завода, и от зарплаты осталось одно название, к тому же, постоянное напряжение от нависшей опасности.
Когда дорогу снова проложили после оползней, и начал ходить по городу автобус, я ездила иногда к подруге на Кугай, и каждый раз в окно автобуса рассматривала свой бывший завод. Ни разу не видела там какого-либо движения людей или машин, или дымка из труб. Только тишина и безлюдье, а в реке, огибающей завод, застрявшие покореженные металлические и бетонные конструкции.
После объявления независимости Киргизия стала называться «Кыргызстан», и киргизские ученые требовали, чтобы никто не говорил «Киргизия», «киргизы», а только «Кыргызстан», «кыргызы», так как от изменения одной буквы в названии может исчезнуть целый народ, и приводили примеры таких исчезнувших народов. Русские отбивались, заявляя, что киргизы тоже не называют русских «русские», а говорят «орус». Если не хотите оскорбить национальные чувства, не говорите «Киргизия», «киргиз», так же, как нельзя говорить американскому негру, что он негр.
По примеру России, поменяли деньги, напечатали «ваучеры», названные здесь по другому, выпустили акции и начали приватизацию жилья и некоторых предприятий. Двести рублей обменивали на один сом. В настоящее время один сом стоит семьдесят российских копеек.
«Ваучеры» можно было продать на рынке, приобрести на них акции или использовать на оплату приватизации жилья.
Насчет акций меня просветила командировочная из Ачинска, Левченко Тамара Александровна, приезжавшая за липкой лентой. Она сказала: «Никто с вами не будет делиться прибылью». Я ей поверила и никаких акций брать не стала. Часть «ваучеров» своих и мужа потратила на приватизацию квартиры, остальные продала на базаре какому-то киргизу. Некоторые мои знакомые приобрели акции и, насколько мне известно, никто не получал никаких дивидендов.
Один человек в нашем городе (Эпов Новомир Иванович), скупив ваучеры, приобрел на них акции, то ли горнорудных, то ли энергетических предприятий. Жил он один, и когда внезапно умер, его родные так и не нашли этих акций. История с его смертью была темная и неприятная. Наверно, эти акции имели какую-то ценность.
По оставшимся счетам советских сберкнижек производил выплаты «ликвидатор Эмиль» - так его называли, фамилии не знаю. Его кабинет находился в доме у кинотеатра. Свои небольшие сбережения мы с мужем успели снять со сберкнижки, когда Киргизия отделялась от Союза. С ликвидатором пришлось столкнуться, когда мы получали вклад со сберкнижки умершего друга мужа, по просьбе его дочери Лены Михалевой, жившей в Казахстане. Она прислала доверенность, и было неудобно отказать ей в хлопотах. А похлопотать-таки пришлось немало. Приедешь к ликвидатору – чаще всего кабинет закрыт, а если он на месте, то нет денег. Телефон у него отсутствовал. С год тянулась волокита, наконец ликвидатор заявил, что выдаст нам 2000 сомов вместо 2900, а если мы не согласны, то совсем ничего не получим. На моё возмущение он спокойно ответил: «Жалуйтесь хоть президенту». Я слышала, что ликвидатор часть вкладов прикарманивает, и объясняет: это для верхнего начальства. Пришлось согласиться. Пока мы с мужем были в его кабинете, не оставляло чувство какой-то опасности. Деньги мы сразу отправили Лене в Казахстан, она была довольна и благодарила нас в письме.
Прошло года два, мы уже подзабыли об этом деле, и тут ликвидатор Эмиль напомнил о себе. Весь город говорил об этом трагическом происшествии – ликвидатор Эмиль со своим напарником, тоже киргизом, убили своего кредитора, чтоб не возвращать долга. Сначала они уговорили кредитора поехать с ними в райцентр, якобы, чтобы получить там деньги. Выехав за город, убили и закопали его, как говорят, ещё живым. Это видели какие-то дети, и преступление быстро раскрылось.
Фамилия погибшего – Зубенко.
Вот с таким ликвидатором пришлось пообщаться. Не зря он вызывал во мне ощущение опасности – наверно, ему хотелось и нас убить, чтоб не отдавать деньги.
Вольные пенсионеры
Последние годы на работе были кошмарны, и на пенсию я уходила с чувством облегчения. Пенсию назначили маленькую, но я надеялась, что обойдусь. Запросы скромные, на даче грядки и куры, шить и перешивать на себя умела, на антресоли лежал небольшой запас обуви, ещё годной для носки. Вела приходно-расходную книгу, где все расходы записsdfkf до копейки. Дача давала помидоры, орехи, яйца, вишни и сливы. Виноград с двух лоз перерабатывала на вино, он был вкусный, но толстокожий и с косточками. Чтоб спасти урожай винограда от ос и от птиц, на каждую гроздь надевали тканевый мешочек.
За кормом для кур и домашней скотины майлисайцы обычно ездили в поселки на границе с Узбекистаном – Маданият и Кочкор-Ату. Около часа неторопливой езды. Мы были наслышаны о проверках и поборах на дорогах, а поехав за кормом для кур, испытали и на себе. Пока доехали до Кочкор-Аты и обратно, нас пять раз останавливали у шлагбаумов, выросших как грибы по всей дороге, проверяли и обыскивали машину. Наших знакомых, Фалелеевых, при такой же проверке, за два мешка кукурузы обвинили в контрабанде, им пришлось откупаться. Поэтому мы приобрели только один мешок кукурузы, и все-таки поборов не избежали.
Года через два такие обыски на дорогах вдруг прекратились, и шлагбаумов поубавилось. Кто и как сумел справиться с этим злом, не знаю. Ещё одна похожая история. В обязательно-принудительном порядке в нашем микрорайоне ставили газовые счетчики, за которые следовало выплатить по 1500 сомов в течение года. У тех, кто отказывался от установки счетчика из-за отсутствия денег, обрезали газ. Через несколько месяцев вдруг объявили, что установка счетчиков была бесплатной, а те деньги, что люди успели выплатить, им вернут газом. И правда – вернули. Вот только те, кому газ обрезали, так и остались без газа, в том числе наш бывший сосед Толик Бондарев из третьего дома.
Первые два-три года после выхода на пенсию жизнь была ещё сносной. Муж держал несколько ульев на даче и возился со своей машиной, бесконечно ремонтируя её. Выезжали на машине мы редко – только на базар за большими закупками, я смирялась с расходами на её содержание, чтоб не лишать мужа этой игрушки.
Дачка наша находилась неподалеку на горе. В 1969 году возле лампового завода построили несколько пятиэтажек. В одной из них и мы с мужем получили двухкомнатную квартиру. Киргизов тогда в городе не было, соседние горы были свободны, и новоселы из новых домов стали строить себе сараи на этих горах и загораживать вокруг них небольшие участки. То же сделал и мой муж. У меня имелась возможность выписать на заводе стройматериалы. Через несколько лет мы сарай снесли, и взамен построили небольшой однокомнатный домик с верандой и пристройкой для кур, посадили деревья и виноград, и эта небольшая, 1,5 сотки, дачка много лет помогала разнообразить наш стол и нашу жизнь.
В 90-е годы прежние соседи разъехались, продав свои дачи киргизам, и те разными способами давали почувствовать, что и нам пора освобождать место. Почему-то в эти годы и деревья стали чахнуть, и земля стала хуже родить, и орешины перестали плодоносить. В последнее время я держала дачу ради кур, но даже и они почему-то перестали выводить цыплят.
Пенсии не хватало даже на питание и коммунальные услуги. Пообносились, как и другие пенсионеры, но я больше расстраивалась тем, что невозможно было достать хорошие продукты. Наши торговцы закупали продукты в Джалал-Абаде, а джалалабадские торговцы – в Бишкеке. В Джалал-Абад из Бишкека сбывали продукты качеством похуже, тем более, что народ здесь беднее, а в Майли-Сай из Джалал-Абада сбывали уже то, что и в Джалал-Абаде шло плохо.
Цены росли непрерывно, тарифы на коммунальные платежи тоже, особенно за отопление. Чтобы меньше платить, обрезали отопительные батареи в квартире и поставили заглушки на подводящие трубы. Единственная батарея в спальне, часто оказывалась холодной. Всю зиму ходили дома в валенках и телогрейках.
Как мы ни старались, а свести концы с концами не удавалось. Пыталась я продавать домашние вещи рядом с уличными торговками, но у меня это плохо получалось. В моей приходно-расходной книге с каждым месяцем нарастал перерасход. Пришлось продать пасеку, а затем и машину.
Однажды мои знакомые предложили мне подключиться к ним и подзаработать, собирая подписи для кандидатов в депутаты. Подписавшимся платили (или обещали заплатить) по 100 сом; другие кандидаты устраивали бесплатные обеды. Я отказалась – не всякие деньги можно брать. Я не считала постыдным торговать своими вещами, а покупать голоса для депутатов было и стыдно, и противно.
В 1996-м году у мужа случился обширный инфаркт, он лежал в отделении реанимации, потом в терапии. В последующие годы было еще два инфаркта, потом парализовало правую руку и правую половину лица. Наверно, он больше меня переживал из-за жизненных невзгод последних лет. Я старалась оберегать его, он прожил еще десять лет, становясь всё беспомощнее. За эти годы так много исчезло из нашей жизни друзей и знакомых, – большинство уехали, а многие умерли, почему-то в основном из-за сердца. У моих соседок тоже мужья поумирали раньше жен.
За годы болезни мужа лишний раз убедилась в беспомощности врачей. Я бы оставила только травматологов, акушеров и хирургов – для удаления аппендикса, а не для пересадки органов. От остальных больше вреда, чем пользы. Придя к такому выводу на склоне лет, я запрещала мужу, а потом соседям, вызывать для меня скорую помощь или врачей.
Каждый день, идя на базар или в магазин, видела пенсионерок, старых и обнищавших, торгующих домашним барахлом, разложенном на земле, и думала: «Это моё будущее». Слышала, как одна из них сказала: «Хоть бы из автоматов нас постреляли, я бы и сопротивляться не стала».
Придя на базар, я быстро обходила все торгующие продуктами точки, сравнивая цену и качество, делала покупки, здоровалась и иногда вела разговоры со знакомыми продавщицами хлеба – пенсионерками, бывшими директором школы и инженером с лампового завода. Их торговля шла под открытым небом круглый год. Только на базаре и можно было встретиться и пообщаться со знакомыми. С преждними заводчанами встречалась как с родными. Знакомых, русских лиц становилось все меньше с каждым годом. Вернувшись с базара, подробно рассказывала мужу, где была, кого видела и что почем. Ему все это интересно, так как сам он от слабости уже никуда не ходил, только гулял возле дома.
Как я ни усердствовала и сколько ни экономила, нужда усиливалась. От безнадежности опускались руки, да и сил становилось все меньше. Порой охватывало отчаяние, холодное, как могила, потом снова брала себя в руки – надо жить, надо держаться и поддерживать мужа, помощи ждать неоткуда, дети сами не устроены. На помощь приходили мысли: «Другим не легче. Вспомни то хорошее, что дала тебе судьба, у других не было и этого». Таким самовнушением поддерживала себя, как костылями.
Оглядываясь на годы своего пенсионерства, стараюсь припомнить что-нибудь хорошее. Десять лет, с 1997-го по 2007-й год, жизнь только все отнимала, ничего не давая взамен. Пока был жив муж, поддерживало сознание своей нужности, было о ком заботиться. Зимой мы с ним подолгу играли в шахматы или в карты – одно развлечение. Изредка, больше по праздникам, на столе появлялись котлеты или пельмени. Вот и все радости тех лет. На другой чаше весов – потеря здоровья, друзей, обнищание, новая чужая жизнь вокруг с новыми порядками, а вернее, беспорядками.
«Ваше время кончилось»
Наш городок Майли-Сай, ныне переименованный в Майлуу-Суу, расположен в горном тупике. Демонстраций и бунтов здесь не было. Но когда они случались в других местах, вскоре на наших улицах появлялось много ненашенских киргизов, и происходил очередной скачок цен. Землю по склонам прилегающих ущелий, где когда-то и мы сажали картошку, поделили киргизы, скорей всего, львиную долю захватило начальство, на въездах поставили шлагбаумы и туда доступа не стало. Европейцы (немцы, татары, русские) уезжали, порой бросая свои квартиры, продать их можно было только за бесценок. Киргизы, купившие такие квартиры, вытаскивали из них окна, двери, полы и сантехнику. Даже в центре города появились такие разоренные дома. На Кугае полностью разобрали целый ряд добротных двухэтажных кирпичных домов, построенных немцами.
Возникла куча новых организаций. Раньше квартплату вместе со всеми услугами вносили в одном месте. Теперь за электроэнергию платили в РЭС, за газ платить надо было ехать в другой конец города, за телефон в третье место, за воду – в четвертое, за радио платили на почте, за отопление платили контролерам, эта контора располагалась дальше всех. Приходили контролеры по электроэнергии на дом, иногда – контролеры по другим видам услуг, предлагали принять от жителей плату. Русским контролерам можно было платить, но их было мало, только в РЭС и по отоплению. Если приходили контролеры киргизы, платить им было опасно. Не в обиду будь сказано, но если киргиз взял в руки чужие деньги, они для него автоматически становятся своими, к тому же лица постоянно менялись, и было трудно доказать, что ты уже уплатил, даже предъявляя квитанцию. Говорили, что контролер приходил не тот, или что он уволился и в журнале оплата не отмечена. Особенно много возникало недоразумений с контролерами по холодной воде. Я воевала с ними до победного конца, а многие другие сдавались и платили повторно. Долго донимала милиция проверками паспортного режима. Придут вечером в потемках, звонок в дверь – милиция! У нас с мужем раз десять проверяли. Зато, когда у нас на даче украли кур, или когда утащили входную дверь с подъезда – воров не нашли, несмотря заявления в милицию.
Я слышала от некоторых людей в России, что киргизы любят русских, такое даже настойчиво утверждали. Хотелось бы предложить им пожить в Киргизии и испытать эту любовь. На бытовом уровне демонстративная ненависть встречается редко, но налицо явная дискриминация русских. Все руководящие должности, от самых малых и доверху, заняты киргизами, да и любое рабочее место предпочтительно будет отдано киргизу. Русских могут оставить на той работе, которую не хотят или не умеют делать киргизы, и только в подчиненном положении. Одним словом, киргизы брали реванш за годы зависимости от Москвы. На бегство русских они смотрели как на удачный случай поживиться. Уезжающим и распродающим своё хозяйство прямо говорили: «Вы и бесплатно всё бросите».
Дискриминация ударила и по моему мужу. Он руководил бюро технической инвентаризации с момента его открытия в городе Майли-Сае, прошел все ступени этой работы, знал досконально частный жилой фонд и всю сложную гористую местность в черте города. Его знали и уважали в городе за большой опыт, здравомыслие и честные советы, поэтому новые власти не могли сразу убрать его. Для начала приказом сверху провели реорганизацию и переименование службы, при этом мужа понизили в должности до начальника отдела. Руководителем стал киргиз. Но и должность начальника отдела была заманчивой для новых сотрудников службы – киргизов. Когда они немного подучились делу, моего Павла Алексеевича стали выживать разными способами. Сначала удерживали суммы из зарплаты – на приемы проверяющих, на всенародные праздники, один месяц вообще не дали денег под предлогом, что работы было мало. Потом провели аттестацию работников с выездом в райцентр и там объявили, что Павел не прошел аттестацию, т.е. не соответствовал занимаемой должности. Зато аттестацию выдержали молодые киргизы, которых муж обучал.
Прошли месяцы, мужа почему-то не увольняли, а сам он не увольнялся. Потом у него начались инфаркты и инсульты, и он наконец вышел на пенсию по инвалидности. Года три был на второй группе инвалидности, потом её сняли, хотя состояние его только ухудшилось. На врачебной комиссии в райцентре ему сказали: «Вы и так долго были на инвалидности». Пришлось оформлять пенсию по старости.
Однажды, незадолго до смерти мужа, к нам домой один из сотрудников Госрегистра, которого Павел когда-то обучал делу, принес 200 сомов в качестве материальной поддержки от учреждения.
Однажды, проходя через остановку городских такси, я стала свидетелем словесной перепалки. Русский мужик возмущался и требовал прекратить поборы с таксистов, киргиз отвечал: «Ваше время кончилось. Теперь мы хозяева».
Смотрела я как-то теледебаты на тему массового отъезда европейцев. Один участник теледебатов, киргиз, выразил озабоченность тем, что уезжают лучшие специалисты, и в качестве примера назвал знаменитого хирурга. Другой киргиз по поводу хирурга возразил: «Если он такой хороший, почему он наших ребят не обучил, вон их сколько безработных ходит».
Я не хочу хаять киргизов: народ, как и многие другие, в чем-то по менталитету схож с русскими, только с добавкой кочевнических черт – землю возделывать не любят, своих женщин слишком эксплуатируют, а воровство скотины для них – необходимое умение. Есть у них и свои достоинства – например, любую скотину зарежут и разделают в два счета, также они не склонны к фанатизму (если в нем нет выгоды), ещё не утратили они многие полезные навыки, выработанные веками кочевой скотоводческой жизни. Очень нравились мне их юрты – отличное изобретение, но подобное жильё было и у других азиатских народов, так что трудно сказать, что киргизы изобрели, а что позаимствовали.
Первые годы независимости стали праздниками: статьи в газетах о предстоящих великих достижениях, о великих подвигах киргизов в прошлом и даже о том, что все народы на земле произошли от киргизов. Последнее было особенно забавно, клянусь, сама прочитала в газете.
Всей страной подолгу праздновали сначала тысячелетие эпоса «Манас», потом 3000 лет города Ош – южной столицы республики, и наконец, 2500 лет киргизской государственности – основываясь на вдруг обнаруженных в Китае древних документах. Наверно, китайцы решили подшутить над пристрастием киргизов к подобным датам, а заодно и провернуть в свою пользу пограничное размежевание с Киргизией. Поднялся шум в СМИ, что отдали Китаю какой-то район, но постепенно затих. «Наш великий сосед» - так называл Китай президент Акаев, и сам обличьем похожий на китайского императора со старинной гравюры (надеюсь, сравнение с китайским императором не оскорбительно). Все товары, продаваемые в Киргизии – китайские, самого низкого качества.
Потом кончились праздники, а может, и барашки, необходимые для их проведения. Были попытки возродить промышленность, скончавшуюся после развала Союза. В Джалал-Абаде запустили завод по переработке нефти, но очень быстро его закрыли, объясняя недостатком нефти. Верится в это мало, в Киргизии нефти предостаточно, уж на один небольшой заводик хватило бы. Даже на подъездной дороге к «Изолиту» я много раз перешагивала через полоску нефти, стекающей откуда-то с гор. Ещё в 1967 году, впервые подъезжая к Майли-Саю, я обратила внимание на ряды работающих нефтекачалок. Сейчас их меньше, но они все-таки есть, как есть и во многих других местах Киргизии, например, в Кочкор-Ате. Видимо, куда-то её сплавляют, а может местные специалисты не справились с процессом ректификации. Было очень досадно. Завод был бы очень нужен Киргизии. Впрочем, может он и сейчас числится действующим, только бензин завозят из Узбекистана, а керосина вообще не достать – я не могла найти его для своей керосиновой лампы.
Завод «Сельхозтехника» в столице выпускал раньше сельхозмашины, при нем был и филиал ВНИИЭИМ. Прошло в СМИ сообщение, что он снова задышал – начал выпускать телеги. Иногда сообщали, что там-то то-то заработало, но это звучало разово, и в дальнейшем об этих производствах молчок, так что не верилось, что действительно что-то начало работать. Если бы сумели возродить промышленность, хотя бы в новом, более скромном виде, то не было бы никакой тюльпановой революции. Да и как же можно было поднять свою промышленность, когда Киргизия так быстро и радостно вступила в ВТО, гордясь этим, как достижением.
Большинство предприятий нашего города не работало, и оборудование с них распродавали. Ламповый завод часто останавливался на простой, зарплату не платили по нескольку месяцев. Люди занимались мелкой и очень мелкой торговлей, огородами, держали скотину в горах – у кого была такая возможность. Много развелось фальшивых целителей. Конечно, этим занимались те, у кого была надежная крыша в органах, прочим не позволили бы. Работа непыльная и наверно доходная, люди шли к ним оттого, что медицина стала дорога, да и неэффективна. Русских – целителей не было, это все были киргизки и изредка киргизы.
От безработицы и нищеты начались волнения, переросшие в войну Севера и Юга. Южные и северные киргизы, разделенные огромным горным массивом, по внешности отличаются друг от друга. Южные киргизы мельче, в их внешности больше китайских черт, северные киргизы крупнее, более похожи на монголов и на казахов. Вероятно, напряженность в отношениях северян и южан была и раньше. Север был более промышленно развит, там находилась столица и, конечно, он побогаче. Первый президент – Аскар Акаев – был с Севера, второй, пришедший к власти в результате «тюльпановой» революции, - Бакиев – с Юга. Саму революцию мы видели только по телевизору. Мы жили на Юге, южане победили, поэтому у нас и после революции особых перестановок не было, вернее, мы этого не замечали. В городе менялось начальство, но больше не менялось ничего. Все те же разбитые дороги, кучи мусора, растущие цены, да перестали пускать с товаром узбеков на базар, и продавать свинину на базаре.