-7-
Сколько времени Серафим просидел меланхолично под пихтой, в каком-то полузабытьи и апатии, не определил бы даже он сам: может, час, может - полтора. Его опять стал трясти «колотун». Это и заставило Серафима подняться и продвигаться хоть куда-то, лишь бы согреться. Усталость только на какое-то время обманчиво затаилась рядом с ним. Теперь она, словно тень, вновь сопровождала его. Ручей, вдоль которого он намеревался выбираться из тайги, явно не торопился выводить к какой-либо речушке или реке. Идти вдоль него было настоящим мученьем. Мало того, что ручей петлял и терялся, его берега были настолько заболочены и заросшие всяким кустарником, что Серафиму не единожды уже приходилось проваливаться почти по пояс в кочкарнике или искать обходы. Зачерпнув в сапоги воды, он уже не стягивал их, а ложился навзничь, поднимал по очереди ноги, и вода сама стекала по ним.
Наконец занятие сие ему надоело. Вновь усилилось желание выбраться отсюда. А ещё как-то само собой он мысленно обратился за помощью к Богу. Молитв Серафим не знал, никаких. Уж так воспитали его. С раннего детства всё было на то направлено – в детском саду, школе, музучилище, консерватории. Особенно, в последней: на лекциях по философии, научному коммунизму и атеизму. Нет Бога – и всё тут. И – никакой тебе первопричины, трасцендента или абсолютного разума. Всё было всегда! И будет всё всегда! Разве что, переходя из количества в иное качество! Тут уже действовал закон диалектики, который исторический материализм взял на вооружение у идеалиста Гегеля.
Зато теперь Серафим стал задерживаться на мыслях о Боге. Или – чего там ещё… Ну, не может ведь всё существовать так вот, само по себе. Есть, должно быть, нечто разумное во всём этом мироздании. И, должен же хоть кто-то, да следить за судьбами человеческими, за их поступками, делами, мыслями. Должна же быть хоть какая-то логика, закономерная справедливость на этой грешной земле. Недаром ведь говорят, что каждому воздастся по его заслугам…
«Господи, Боже… - шептал Серафим,- помоги отыскать мне дорогу. Многое я и не прошу. Не дай мне сгинуть в дебрях таёжных, как распоследнему несмышлёнышу… Выведи хотя бы на тропу какую-нибудь… Ещё одну ночь в тайге мне не сдюжить… Боже, Боже, спаси и сохрани меня… Дай мне силы и всели в меня надежду…»
Он остановился возле кедра. Большая коричневая куча, наподобие соломенной копёшки, расположилась метрах в пяти от ствола дерева. Почти все отверстия-ходы в ней были закупорены. Лишь единичные рыжевато-коричневые муравьи, казалось, хаотично и бесцельно передвигались по муравейнику.
«Им-то хорошо,- подумал Серафим.- Дом – рядом. А ещё они всегда отыщут путь назад, не то, что я… Ведь есть же у них какой-то внутренний компас, или передвигаются они по каким-то своим приметам? А вдруг у них имеется память? Или им тоже кто-то помогает отыскивать дорогу?»
И тут, непонятно откуда, почудилось, будто кто подсказал: «Ищи стороны света, определяй направление и не блукай по кругу…» Ему припомнились наставления отца: деревья обрастают мхами с северной стороны! А муравейники – спутники почти каждой кедры, - находятся с юга – там светлее и теплее… «Да это же – природный компас! - с запозданием дошло до Серафима. – Надо только уметь им пользоваться!» А ещё ему припомнилось, что на деревьях с южной стороны всегда больше мохнатых сучьев…
«Та-ак, - рассуждал Серафим, - если и впрямь муравьиные кучи располагаются с южной стороны, значит, юг должен находиться именно там! Но насколько точно указывают они на южное направление? Может, есть отклонения? Нет, надо поверить по другим приметам…»
Он обследовал ближайшее дерево. Никаких особых признаков на нём не обнаружил. Вроде, везде одинаково ровно: нет ни сухих сучьев, ни особо мохнатых лап. Предположив, что юг именно со стороны муравьиной кучи, выцелив «с севера» ближайший кедр, Серафим подался к нему, ища спасительный муравейник. Увы, там его не оказалось.
«Надо искать отдельно-стоящее дерево, лучше лиственное – берёзу,- припомнилось ему.- С северной стороны у старого дерева всегда обнаружишь моховое покрытие. А, и впрямь, какая-никакая, а зимняя одёжка для дерева…»
И он побрёл, как ему показалось, к берёзе, что стояла несколько на отшибе от других деревьев. Подойдя к ней, внимательно обошел вокруг. И – о радость! С одной стороны он и впрямь обнаружил бурую замшелость. Ну, не совсем, чтобы именно с одной только стороны, а всё же – и впрямь один бок берёзы сильнее зарос мхами и лишайничками.
«Та-ак, - повеселел Серафим.- Стало быть, север находится в той стороне.- Только не спеши, не торопись. Надо убедиться в истинности предположения. Кучу муравейную надо поискать поблизости». Нашёл. И точно, она оказалась с другой стороны – с юга, там, где больше солнышка бывает. И ещё на одну примету наткнулся Серафим: свисающие длинными седовато-зелёными бородами лишайники с пихт и елей. И они указывают на север. Так, три признака у него уже имелись. И он почти со стопроцентной уверенностью мог определить теперь тот самый искомо-злополучный север!
А ещё ему пришли на память наставления отца: если заблудился в лесу – не паникуй! Осмотрись. Анализируй каждый свой шаг. Выбери направление и – строго по нему – по азимуту! От одного ориентира – до другого. При этом, таёжники ещё и затеси оставляют, чтобы потом можно было отыскать дорогу или вернуться назад. Затеси делать Серафиму было нечем. Да и не стал бы он их оставлять – силы были на исходе.
Постоянно, ни на минуту не прерываясь, его, как зубная боль, мучил голод. К голоду стала примыкать ещё одна спутница – жажда. Как ни странно: он мёрз от стужи этой ранне-осенней порой, как какой-нибудь эфиоп летом в промозглом Питере, его трясло в ознобе. Вокруг была сплошная сырость, а жажда никак не покидала Серафима. Пока пробирался вдоль ручья, несколько раз припадал к воде. Сейчас ручья рядом не было. Не было и никаких лужиц, вода впитывалась в сухую почву и пружинящий ковёр из травы, хвои, мелких кустарников и листьев. И в ямках корневищ-выворотков тоже ещё не успела скопиться вода. Тогда он принимался обсасывать мокрые листья деревьев, на которых собирались капельки дождя, а, накопившись, тяжело срывались вниз. И ему казалось, что жажда немного притуплялась. Но ненадолго. Он стал повторять свои приёмы утоления жажды, как какой-нибудь воробей или синица.
Пройдя азимутный отрезок пути, метров сто-сто пятьдесят, он останавливался у избранного ориентира. Запоминал, откуда пришёл. Пытался отыскать очередные признаки, указывающие на север. Частенько на берёзе мхом было покрыто почти половина окружности. Тогда он делил этот полукруг пополам, определяя «север», отыскивал очередной ориентир, и двигался далее.
И опять, время от времени, мысленно обращался к Всевышнему – всё видящему и всё знающему. Давал клятвенные заверения: если выберется – непременно поставит свечку в новом Храме.
Таёжный морок, между тем, как и вчера, стал сгущаться. Сеющий, противный дождь, казалось, не прекращался ни на минуту. «Надо, надо сегодня же выбираться из тайги,- стучало в голове Серафима.- Ещё одной ночи в сырости и мокрым мне не осилить…»
Очередной отрезок пути как-то неожиданно вывел Серафима к небольшому обрывчику, с корневыми обнажениями. А совсем рядом, метрах в десяти-пятнадцати друг от друга, стояли аж четыре кедра. И, как всегда, нелазовые. Но то, что увидел возле одного из них – обнадёживающе обрадовало Серафима. Тут явно совсем недавно побывали люди! Шишкари!
Во-первых, к одному из кедров, внаклон к его стволу, была приставлена сучковатая сушина – признак того, что по ней взбирались на дерево. Во-вторых,- невдалеке он обнаружил брошенный старый колот – на высоком, метров в пять, прочном шесте – поперечный берёзовый чурбак, которым с размаху ударяют по стволу кедры, сотрясая дерево. От таких ударов спелые коричневые шишки сыплются сверху, словно град.
Но самое главное – он обнаружил стоянку шишкарей. Здесь была целая куча, почти с муравьиную, только пониже и пошире, нынешних ошелушенных шишек. Серафим пал на колени перед нею. Запустил в кучу свои озябшие и мокрые пальцы. Взметнул вверх ворох шелухи. И тут же почувствовал ни с чем не спутываемый кедровый аромат. Именно аромат, не запах. А ещё (о, радость!) руки его ощутили внутри кучи – преющее тепло! Мало того, среди шелухи попадались спелые и совершенно ядрёные кедровые орехи. Пусть и не так много, но попадались - гораздо больше, чем в тех шишках, что находил он на земле. И орешки тоже были слегка тёплыми и липковатыми от смолы. Торопливо расщёлкивая скорлупки, Серафим извлекал ядрышки и разжевывал их, распаляя свой голод, как костерок порцией сухих веточек.
Оставив у кучи свой мешок, Серафим решил обследовать ближайшие места от стоянки шишкарей. Внимание его привлёк тот самый обрывчик, в метр-полтора – с обнажившейся желтоватой супесью и корнями кедра. Ему показалось, что тут что-то нарыто. Он приблизился. И впрямь, натакался на тайничок, замаскированный ветками. Тайничок уходил под обнажившиеся корни. Серафим осторожно убрал маскировочные ветки, запустил руку в темнеющий зев углубления. Его рука упёрлась во что-то твёрдое - скользкое и гладкое, похожее на крупный округлый камень. Однако, это оказалось не камнем, а трёхлитровой банкой. Банка была тяжелой и наполнена чем-то беловато-серым. Сняв крышку, сыпнул на ладонь содержимое. Понюхал, лизнул, сплюнул. Содержимое банки было… обычной крупной солью.
Поставив банку в сторонке, Серафим запустил в тайник руку повторно, надеясь извлечь оттуда что-либо из съестных припасов. И опять рука почувствовала что-то прохладно-скользкое, но уже не твёрдое. Он извлёк свёрток полиэтилена – нового, ещё неиспользованного отрезка «рукава» тепличной плёнки. Когда Серафим развернул его – в отрезке было метра полтора на два.
Сколько ни обследовал он тайничок далее, больше в нём ничего иного не было. Соль и кусок плёнки – вот и всё содержимое. «Ну, плёнка – понятно,- размышлял Серафим,- подстилать под шишки или орехи. Или укрывать ею кучи заготовленных шишек, оставляя на какое-то время. А вот зачем столько соли? Что с нею одной делать-то? Может, грибы солить на месте. Или для засолки рыбы? Если рыбы – то невдалеке должна быть речка или озеро…» От этих размышлений Серафиму стало веселее, хотя и огорчился он, не обнаружив в тайнике ни куска сухаря. Эх, с каким бы удовольствием он сейчас погрыз сухарик! Ещё лучше, если бы в тайник положили хоть коробок спичек… Ну, да и плёнка – уже божий подарок!
То, что он находится где-то не так далеко от дороги, Серафим уже почти не сомневался. Однако, и на явную близость от неё он тоже не надеялся: вряд ли стали бы делать стоянку шишкари рядом с трассой или дорогой. И тут в него вселилось сомнение: идти ли сейчас же, в надвигающуюся вечернюю темноту и выбираться на трассу или переждать ещё одну ночь? А, ну, как собьёшься с пути и опять заплутаешь? Можно ведь и по новой очень даже запросто уйти в другом направлении… С другой стороны – ещё ночь в тайге, без огня и пищи?
И Серафим, как некогда Робинзон Крузо, попав на необитаемый остров, стал своё нынешнее положение делить на «Худо» и «Добро». Опасение заблудиться повторно и надежда выбраться на дорогу уже завтра, пересилили в нём лихо - коротать под дождём ещё одну ночь в тайге.
Приняв решение остаться здесь на ночь, Серафим взялся устраиваться на отдых и ночлег. Прежде всего, он выбрал место посуше, под кроной кедра, где было поменьше выпирающих корней и прочих сучьев с кустарниками. Хоть и неприятно, но пришлось идти в мокреть – заготавливать всё тот же папоротник. Притащив охапки три, разложил их, выравнивая ложе. Затем сгрёб насколько можно рыжую старую кедровую хвою, очищая её от сучков и посторонних веток. Хвою набросал поверх папоротника. Затем принялся перетаскивать с помощью полиэтиленовой плёнки парящую кедровую шелуху. Правда, пока было ещё светло, пытался он отыскивать в ней оставшиеся орехи. Насобирал горсть, другую, третью, ссыпая в мокрые карманы ветровки.
Как ни неприятно было находиться в мокрой одежде – другой у него не имелось. И обсушиться было не на чем. Пришлось сначала снять резиновые сапоги, стащил носки, уже совсем драные, отжал их насколько можно, переобулся. Потом снял ветровку, пиджак, галстук, рубашку. Скручивая их, вода стекала струйками с мокрой одежды. Тело его тут же покрылось пупырышками, как у купавшихся пацанов в непрогретой ещё весенней воде и греющихся у костерка. Зубы его принялись лязгать, а мышцы тела сокращаться в дрожи. Дрожь эту он не унимал, знал, что так организм сам борется с ознобом и простудой. Одевать на себя сырую и холодную одежку было очень неприятно, а куда деваться.
Серафиму почему-то припомнилось, как после консерватории, пришлось служить ему год на Дальнем Востоке в гарнизонном оркестре. При этом, жили оркестранты в обычных армейских ротных казармах. Он попал к морским пехотинцам. Как и всем остальным молодым морпехам осеннего призыва, выдали комплекты новенького повседневного нижнего белья, которое тут же досталось казарменным и ротным «дедкам». Ему оставили лишь один бэушный хлопчато-бумажный бессменный осенний тельник. Стирался он раз в неделю, во время скорых утренних субботних помывок в гарнизонной бане. Наскоро пожулькав тельняшку с хозяйственным мылом, прополоскав и отжав, после бани натягивал её Серафим мокрой на голое тело. И – ничего, даже зимой, когда морозы доходили за минус двадцать, а приморские ветра пронизывали насквозь. Уже к обеду тельняшка полностью высыхала. И что интересного – ни разу не простудился, не пришлось даже и дня сачкануть в санчасти.
Вот и теперь, Серафим надеялся на то, что удастся хоть как-то согреться на подпревающей куче и под плёнкой. Он разъединил «рукав» полиэтиленовой плёнки. Получилось нечто похожее на большой мешок, только без днища. Как в палатку при зимней рыбалке, забрался Серафим в «рукав. Свернувшись калачиком, прижав к животу мешок с грибами, устроился на приготовленном ложе. Чтобы сохранить своё же тепло, как в парнике, заделал отверстия в плёнке, оставив лишь небольшенькую щелку, чтобы можно было дышать. Он – то расслаблялся, давая дрожи бесчинствовать над собой, то напрягался, унимая её.
В голове не было почти никаких мыслей – так он устал, продрог и хотелось есть. Он вспомнил про орехи, что насобирал в куче и ссыпал в карман ветровки. Достав горсточку, принялся расщелкивать их, набивая рот. Потом долго и тщательно пережевывал, ощущая приятный живительный сладковатый вкус кедровых ядрышек. Так проделывал он это, пока в кармане не закончились, хоть и мизерные, но запасы. Ему показалось, что голод немножко, да притупился. Захотелось пить. Но выбираться из нагретого места наружу было выше его сил, даже пошевелиться лишний раз ему не хотелось. Зато он перестал дрожать, как распоследний цуцик. Приятное тепло подогревало его уже снизу, от кучи. «Боже, дай сил пережить ещё одну ночь», - обращался он к Всевышнему. С этими мыслями Серафим забылся и незаметно заснул.
-8-
Сон, как и в предыдущую ночь, был неглубоким, прерывистым, тревожным. Перед глазами, как наяву, вставали беспокойные гипертрофированные картины минувшего дня: он всё бредёт и бредёт в усталости и не может никак отыскать верное направление. Всё какие-то буреломы, валежник, петляющий ручей, и – бесконечный дождь, дождь, дождь, напоминающий перешептывание тока по проводам высоковольтной линии…
Просыпаясь, он первым делом пытался глянуть на небо: не появились ли звёзды на нём. Всё было по-прежнему серо. А с верху никак не унимался сеять противный нудный дождь. Плёнка полиэтиленовая внутри уже стала отпотевать, покрываться капельками надышанного конденсата и испарениями от сохнущей сырой одежды. Да и снаружи на неё попадало мелкое сеево, вперемежку с крупными, сорвавшимися с веток кедра, дождевыми каплями.
Он опять и опять, глотнув свежего воздуха через оставленное в плёнке отверстие, проваливался в тревожное забытье – вынужденное коротанье бесконечно длинной ночи. И снова внутренний хронометр подсказывал Серафиму: половина двенадцатого ночи, час, около трёх, четыре… После пяти часов он уже лежал, ворочаясь, без сна. В седьмом часу утра ночной мрак стал медленно расползаться. Очертания деревьев и кустарников становились всё контрастнее, освобождаясь от поволоки.
В который раз за ночь Серафим принимался проигрывать мысленно план дальнейших действий. Он пытался анализировать все свои вчерашние поступки, особенно после того, как принял решение: идти по азимуту. Теперь у него возникла дилемма: дальше ли продвигаться в том же направлении – строго на север, по азимуту, или выходить на торную дорогу тропами шишкарей? Ещё вчера он обратил внимание на то, что от места стоянки тропинка уходит в разные края. И вот теперь он размышлял: а в какую же сторону двигаться по ней? Можно ведь упороть и вглубь, где тропа непременно истончится и затеряется. Тогда… О том, что будет тогда, Серафим даже предположить боялся.
Он выбрался из плёночного мешка, поёжился от сырости и холода. По его телу, как по всему лошадиному торсу – приходилось наблюдать в детстве, пробежали волны мелких судорожных мышечных сокращений. Взяв плёнку в обе руки, встряхнул её несколько раз от накопившейся влаги, расстелил ровненько на земле и стал, перегибая пополам, сворачивать в небольшой прямоугольник. Оставлять её здесь, в тайнике, он не собирался – мало ли что… А вот грибы он решил выбросить, те начисто перестали его согревать, кончилась у них та спасительная энергия, что так помогла Серафиму в первую ночь.
Часов в восемь утра, испросив благословения у Господа, Серафим направился по тропе шишкарей. Как ему показалось, - уводящей на северо-запад, а стало быть, к дороге, к дому. И снова, как вчера, с веток деревьев и кустарников, его стало обдавать холодным «душем». Он развернул плёнку, накинул её на плечи, будто дождевик, узлом завязав концы полиэтилена на груди. Минут через десять он потерял тропу. Запаниковал, костеря себя всякими словами. Покружил, наткнулся на потерянную тропу и пошел в обратном направлении. Когда вернулся на место ночлега – обрадовался, словно вышел на торную дорогу. Уселся на сиротливую лежанку, обхватив и сжав голову руками.
Просидев минут двадцать в размышлениях: как же двигаться дальше, принял решение – попробовать выйти тропой в другую сторону. Продираться по азимуту, как вчера, сквозь сырой лес и валежник, ему никак не хотелось.
Пересиливая себя, поднялся и пошагал в другую сторону тропы. Ему всё чаще стали попадаться стоянки шишкарей, такие же, как и та, где пришлось коротать прошедшую ночь. А тайга всё никак не собиралась ни отступать, ни редеть. У него снова с нарастающей силой стали возникать сомнения: правильно ли он идёт? «Надо бы сверить направление»,- апатично-устало думалось Серафиму. По привычным уже ориентирам, он определил: тропа, петляя, ведёт на северо-запад. Туда ли? Засомневался… «Боже, да сколько же мне ещё блудить в этой тайге?!»
И тут ему почудилось, что где-то вдали раздался глуховатый собачий лай. «Что это? Галлюцинации или и впрямь собака лает?! Не внутри ли его эти звуки, как непрерывно сопровождающая музыка, как мелодия текущего тока?» Он даже запустил в ухо левый мизинец, часто потряс им, вынул. Прислушался. Шелестящие звуки дождя переросли в какой-то звон. И опять померкли, как не замечают на кухне тиканье часов-ходиков. И вдруг снова его ухо уловило лай собаки. Уже громче, но почему-то с той стороны, откуда он шел. Получалось: как бы в его спину.
«Наверное, охотник какой: на рябчиков или глухарей… А, может, белку загнала собака и облаивает её на дереве.» Серафиму стало повеселее. Услыхав ещё раз заливистый собачий голос, Серафим развернулся и побежал тропой на лай. «Только бы не прекратились эти чарующие звуки! Только бы не перестала она лаять! Лай, собаченька, лай…»
А вскоре, через несколько минут, увидел он и саму собаку – чёрно-белую лайку-полукровку. Она выскочила по тропе перед ним, остановилась метрах в пятнадцати настороженно, гавкнула несколько раз, держа под прицелом своих глаз таёжного бродягу. Её хвост-каралька был далёк от миролюбивого помахивания. Лишь стоящие, треугольничками, уши - локаторами реагировали на его движения.
От такой встречи Серафим чуть ли не заплакал от радости: знал сама по себе, одна собака в тайге вряд ли будет шастать. Стало быть, невдалеке где-то и хозяин. И точно, на тропе вскоре появились две фигуры, бомжеватого вида. Мужчина, лет сорока, и женщина, немного моложе своего спутника. Одеты они были в дешёвые полиэтиленовые плащи, на ногах – резиновые сапоги. За их плечами виднелись тощие мешки, перехваченные спереди верёвочными лямками.
- Здравствуйте, люди добрые,- произнёс Серафим, когда те подошли к нему, а у самого из глаз покатились слёзы радости.
- Здорово, коли не шутишь,- отозвался мужчина, шедший первым.
- Вы меня извините, не подскажете: до трассы далеко?
- А ты чего здесь делаешь?- подозрительно осмотрев Серафима, поинтересовался мужчина. Похоже, выглядывавший из-под плёнки галстук-самовяз на шее встречного никак не вязался с местом, где они повстречали этого обросшего уже щетиной человека.
- Заблудился я, - начал пояснять Серафим. - С позавчерашнего вечера по тайге плутаю… За грибами пошёл, вот и сходил…
- Вона что, - сочувственно произнесла спутница.- Да, тут не мудрёно и заблудиться… А ночевали-то где же?
- До трассы, говоришь? – перебил напарницу мужчина.- Так километров семь, однако, не меньше. А вот до линии электропередачи недалече будет – всего с километр-полтора. Но это – если сразу, напрямую, на неё выходить, а там уже – профилем, вдоль проводов…
- Спасибо,- отозвался Серафим, потом справился: - А вы что, тоже за грибами, в такую погоду?
- Не-ет, мы – по шишку, - опередила мужчину женщина.
- И не пошли бы, да запас у нас там остался, уже готового ореха. Как бы бурундуки не повытаскали весь… Сейчас вот сходим, затаримся ведра по два и – назад.
- А вы, что? Пешком сюда, что ли, или машина какая есть?
- Да какая у нас машина? На велосипедах до высоковольтки доезжаем, а там – пёхом. Жди нас, если хочешь. Часа через два будем возвращаться. Вместе пойдём до профиля…
- Спасибо,- ещё раз признательно отозвался Серафим, которого передёрнуло в сыром ознобе.- А у вас, случайно, пожевать ничего не будет? Третий день без еды…
Мужчина с женщиной переглянулись. Затем женщина, нехотя, стащила из-за спины котомку, развязала её, достала оттуда полбулки хлеба, шматочек сала и луковицу. Отломила половину, протянула Серафиму. Тот жадно вцепился зубами в немного черствоватый хлеб. Кусанул сало, затем луковицу, набивая до отказа рот. И до того же вкусной показалась теперь эта простая еда! Те стояли, с любопытством поглядывая на Серафима.
- А как вы на кедры-то взбираетесь? – жуя, спросил тот, поддерживая разговор, по которому успел так соскучиться.- Ведь они же все нелазовые…
Мужчина загадочно усмехнулся:
- Есть и у нас свои профессиональные хитрости. Где – сушину какую подставим. А чаще - верёвочная лесенка… Главное – забросить и закрепить её на первом прочном сучке… Потом – баба вот придерживает её внатяг снизу, а я – лезу наверх до первых сучков… Так и колотим шишку, пока сама падать не начнёт. Нынче вот пока ещё не падает сама, не вызрела до конца, не вытопило солнце из шишки всю лишнюю смолу… Приходится лазать, куда деваться. А орех – уже подходит, дозревает. В куче полежит дня три-четыре, шишка преть начнёт – хорошо уже шелушится… Так вот и живём, тайгой промышляем, начиная с колбы… А куда деваться? Без работы оказались, кому теперь нужны? Ни денег, ни хрена нету…
- Может, у вас это – спички лишние есть, коробок? - тихо спросил Серафим.
- А ты, что, в тайге - и без спичек?!- удивился мужчина.- Ну, ты, мужик, даёшь! Сразу видать: горожанин. А чего один-то попёрся в тайгу? Или растерялись с кем?
- С сыном разминулись,- виновато комментировал Серафим.- Не думал я, что так вот придётся три дня по тайге плутать…
-9-
… На подъезде к Берёзову, атаки грозовых туч стали выдыхаться. Появились хоть редкие, но синие просветы между бесформенными косматыми облаками. Машина перестала зарываться колёсами в сплошной водный поток, рассекая его, словно моторная лодка. И Серафим как будто успокоился, даже повеселел. Лицо зарозовело, разгладилось. Лицевые спазмы полностью прекратились.
- Петрович,- обратился я к нему, припоминая его позапрошлогодний рассказ о блуждании по тайге, - так выходит, что с теми шишкарями ты и вышел на дорогу?
- Не совсем так,- ответил он, полуобернувшись. Голос его ещё оставался глуховатым, слабым.- Конечно, встреча с ними мне здорово помогла. Главное - уверенность вселила, что теперь-то уж я и сам выберусь на дорогу. Да и устал я блуждать. Домой поскорее хотелось попасть, родных успокоить… Шутка ли – третьи сутки пошли… Потом – бомжи эти, чёрт его знает: что у них там на уме…
Дали они мне всё же, значит, коробок спичек. Так я ему обрадовался! Даже больше, чем куску хлеба. А не стал ведь сразу же костёр разводить, чтобы хоть как-то обсушиться и согреться. Какой смысл, если через пять минут опять бы весь вымок. Очень уж хотелось выбраться к дороге, или хотя бы к высоковольтке.
Короче, пошел я в том направлении, которое они мне подсказали – к линии электропередачи. На косогор какой-то вышел. Поредела тайга, отступила. Глянул вниз – вот она, ЛЭП! И шепоток текущего тока, который внутренне преследовал меня, как навязчивая мелодия. И снова пронзила меня радость неописуемая. Как при встрече с теми шишкарями. Присел я на какой-то пенёк и от радости даже заплакал. Не поверите: слёзы так сами из глаз и потекли. А ведь не такой уж я и сентиментальный. Уж и не помню, когда в последний раз плакать приходилось. Пацаном, разве что ещё… Перешёл просеку, влево подался тропинкой вдоль линии. Как и указывали они мне.
- Ну, и долго ещё шагал? – вклинился я, чтобы поддержать разговор.
- Да не особенно, - ответил Серафим.- С полчаса, может, чуть поменьше. Представляешь: что-то впереди замаячило, каким-то тёмно-фиолетовым пятном, навроде избушки какой. И как будто голос детский послышался. Ну, думаю, доплутался, уже и грезиться начинает. Нет, опять голосок послышался. И ещё один, женский.
И точно, вышел к машине-иномарке. Джип крутой оказался, прямо у обочины просеки, фиолетового цвета. Женщина возле него молодая, лет двадцати семи, девчушка с ней, лет пяти. Костерок дымит. Подошел к ним, поздоровался, чтобы не испугать их. Видок-то у меня, понимаешь, не городской. Сам весь уже щетиной зарос, грязный, мокрый…
Серафим улыбнулся горьковато. Замолчал. Было видно, что вспоминать всё это даже сейчас было ему не из приятого.
- Они-то как там оказались? Ну, женщина с ребёнком? – опять попытался вернуть Серафима я в то злополучное время.
- Вот поначалу и я понять-то не мог никак. Спрашиваю женщину: дескать, вы-то что тут делаете?
- Так мой-то, дурак, как только машину эту получил на работе, так на следующий день и уговорил меня с отцом за грибами поехать. Ещё и дочку с собою взяли. Припёрлись сюда – ближний свет… Ненормальные. Пару раз уже застревали дорогой, лебёдкой себя и вытягивали. Видите ли, ему обязательно надо было до этой ЛЭП доехать. Кто-то наговорил ему, что тут опят, мол, – море. Ну, добрались досюда. Ну, мой-то, придурок, с отцом - так и сиганули сразу в тайгу. А нас с дочкой оставили здесь. Ненормальные…
- И давно уже вы тут одни? – спрашиваю у неё.
- Да часа три, однако, не меньше.
- А чего же вы в машину-то не сядете?
- Чего не сядем?- отвечает мне, с ехидцей так.- Дверцы-то он захлопнул, а ключей нам не оставил. Ненормальный… Вот и кукуем тут вдвоём. Ребёнок уже весь изнылся. Хорошо, хоть зажигалка у меня в кармане оказалась, костерок едва развели, отсырело всё кругом. Уже и кричали им – никаких результатов. Боимся, как бы не заблудились.
- Тут не мудрено и заблудиться, - поддакнул я, ссылаясь на собственное горе, приближаясь к костерку.
Ну, думаю, теперь-то уж я точно в тайге ещё одну ночь коротать не стану.
- Меня с собой до города не возьмёте?
- Чего ж не взять? Места всем хватит. Только ведь ещё и этих, ненормальных, дождаться надо.
- Выйдут, - почему-то с уверенностью произнёс я.- Сейчас мы костерок подживим, покричим вместе.
И точно, хоть и устал я, двигаться не очень-то уж и хотелось, а пересилил себя: натаскал валежника, что посуше. Распалил костёр, сам к нему поближе. Пар от меня так и заструился. Согреваться стал, разомлел. Кричать, звать принялись. Минут через пять, как будто отозвались нам. Мы ещё громче кричать принялись. Выходят двое. Ох, уж и покостерила та девица муженька своего да батюшку…
Короче, взяли они меня с собой. И не только до города довезли – спасибо добрым людям – накормили, как следует, чайком напоили из термоса. И аж до самого дома доставили. Вечером, потемну уже. Такие- то вот дела…
- Да-а… Ну, и что,- поинтересовался я.- Сразу после этого у тебя и начались эти приступы?
- Да нет, не сразу. Хотя оправился от такого стресса я не вдруг. Стал замечать за собою: слышать начал всё хуже. А для музыканта слух – сам знаешь что такое – почти то же самое, что и руки, если не главнее. Пошёл по врачам. Обследовался. Операцию предложили. Даже две перенёс… И вот после них первый раз-то и схватило меня. Скрутило так, что всерьёз испугался. Думал: глаза лопнут от напряжения… Такие боли…
- Пап, ну, что, сразу в больницу поедем, или сначала Афанасьевича до дома довезём? – спросил молчавший всю дорогу Андрей.
- Давай, его завезём домой, - отозвался Серафим. Потом ещё раз добавил: - Извини, испортил я вам всю рыбалку. А с больницей – повременим. Кажется, и без неё обойдёмся. Вот вам и сказ мой весь… Удастся ли ещё когда на рыбалку выбраться?
- Съездим, - успокоил его я, как мог, - непременно съездим ещё. И не раз.
- Да, уж, - виновато вздохнул Серафим, прощаясь со мной. И как будто не к месту, о чём-то своём произнёс: - А ещё, с тех пор не даёт мне покоя мелодия текущего тока. Так-то вот…
Сколько времени Серафим просидел меланхолично под пихтой, в каком-то полузабытьи и апатии, не определил бы даже он сам: может, час, может - полтора. Его опять стал трясти «колотун». Это и заставило Серафима подняться и продвигаться хоть куда-то, лишь бы согреться. Усталость только на какое-то время обманчиво затаилась рядом с ним. Теперь она, словно тень, вновь сопровождала его. Ручей, вдоль которого он намеревался выбираться из тайги, явно не торопился выводить к какой-либо речушке или реке. Идти вдоль него было настоящим мученьем. Мало того, что ручей петлял и терялся, его берега были настолько заболочены и заросшие всяким кустарником, что Серафиму не единожды уже приходилось проваливаться почти по пояс в кочкарнике или искать обходы. Зачерпнув в сапоги воды, он уже не стягивал их, а ложился навзничь, поднимал по очереди ноги, и вода сама стекала по ним.
Наконец занятие сие ему надоело. Вновь усилилось желание выбраться отсюда. А ещё как-то само собой он мысленно обратился за помощью к Богу. Молитв Серафим не знал, никаких. Уж так воспитали его. С раннего детства всё было на то направлено – в детском саду, школе, музучилище, консерватории. Особенно, в последней: на лекциях по философии, научному коммунизму и атеизму. Нет Бога – и всё тут. И – никакой тебе первопричины, трасцендента или абсолютного разума. Всё было всегда! И будет всё всегда! Разве что, переходя из количества в иное качество! Тут уже действовал закон диалектики, который исторический материализм взял на вооружение у идеалиста Гегеля.
Зато теперь Серафим стал задерживаться на мыслях о Боге. Или – чего там ещё… Ну, не может ведь всё существовать так вот, само по себе. Есть, должно быть, нечто разумное во всём этом мироздании. И, должен же хоть кто-то, да следить за судьбами человеческими, за их поступками, делами, мыслями. Должна же быть хоть какая-то логика, закономерная справедливость на этой грешной земле. Недаром ведь говорят, что каждому воздастся по его заслугам…
«Господи, Боже… - шептал Серафим,- помоги отыскать мне дорогу. Многое я и не прошу. Не дай мне сгинуть в дебрях таёжных, как распоследнему несмышлёнышу… Выведи хотя бы на тропу какую-нибудь… Ещё одну ночь в тайге мне не сдюжить… Боже, Боже, спаси и сохрани меня… Дай мне силы и всели в меня надежду…»
Он остановился возле кедра. Большая коричневая куча, наподобие соломенной копёшки, расположилась метрах в пяти от ствола дерева. Почти все отверстия-ходы в ней были закупорены. Лишь единичные рыжевато-коричневые муравьи, казалось, хаотично и бесцельно передвигались по муравейнику.
«Им-то хорошо,- подумал Серафим.- Дом – рядом. А ещё они всегда отыщут путь назад, не то, что я… Ведь есть же у них какой-то внутренний компас, или передвигаются они по каким-то своим приметам? А вдруг у них имеется память? Или им тоже кто-то помогает отыскивать дорогу?»
И тут, непонятно откуда, почудилось, будто кто подсказал: «Ищи стороны света, определяй направление и не блукай по кругу…» Ему припомнились наставления отца: деревья обрастают мхами с северной стороны! А муравейники – спутники почти каждой кедры, - находятся с юга – там светлее и теплее… «Да это же – природный компас! - с запозданием дошло до Серафима. – Надо только уметь им пользоваться!» А ещё ему припомнилось, что на деревьях с южной стороны всегда больше мохнатых сучьев…
«Та-ак, - рассуждал Серафим, - если и впрямь муравьиные кучи располагаются с южной стороны, значит, юг должен находиться именно там! Но насколько точно указывают они на южное направление? Может, есть отклонения? Нет, надо поверить по другим приметам…»
Он обследовал ближайшее дерево. Никаких особых признаков на нём не обнаружил. Вроде, везде одинаково ровно: нет ни сухих сучьев, ни особо мохнатых лап. Предположив, что юг именно со стороны муравьиной кучи, выцелив «с севера» ближайший кедр, Серафим подался к нему, ища спасительный муравейник. Увы, там его не оказалось.
«Надо искать отдельно-стоящее дерево, лучше лиственное – берёзу,- припомнилось ему.- С северной стороны у старого дерева всегда обнаружишь моховое покрытие. А, и впрямь, какая-никакая, а зимняя одёжка для дерева…»
И он побрёл, как ему показалось, к берёзе, что стояла несколько на отшибе от других деревьев. Подойдя к ней, внимательно обошел вокруг. И – о радость! С одной стороны он и впрямь обнаружил бурую замшелость. Ну, не совсем, чтобы именно с одной только стороны, а всё же – и впрямь один бок берёзы сильнее зарос мхами и лишайничками.
«Та-ак, - повеселел Серафим.- Стало быть, север находится в той стороне.- Только не спеши, не торопись. Надо убедиться в истинности предположения. Кучу муравейную надо поискать поблизости». Нашёл. И точно, она оказалась с другой стороны – с юга, там, где больше солнышка бывает. И ещё на одну примету наткнулся Серафим: свисающие длинными седовато-зелёными бородами лишайники с пихт и елей. И они указывают на север. Так, три признака у него уже имелись. И он почти со стопроцентной уверенностью мог определить теперь тот самый искомо-злополучный север!
А ещё ему пришли на память наставления отца: если заблудился в лесу – не паникуй! Осмотрись. Анализируй каждый свой шаг. Выбери направление и – строго по нему – по азимуту! От одного ориентира – до другого. При этом, таёжники ещё и затеси оставляют, чтобы потом можно было отыскать дорогу или вернуться назад. Затеси делать Серафиму было нечем. Да и не стал бы он их оставлять – силы были на исходе.
Постоянно, ни на минуту не прерываясь, его, как зубная боль, мучил голод. К голоду стала примыкать ещё одна спутница – жажда. Как ни странно: он мёрз от стужи этой ранне-осенней порой, как какой-нибудь эфиоп летом в промозглом Питере, его трясло в ознобе. Вокруг была сплошная сырость, а жажда никак не покидала Серафима. Пока пробирался вдоль ручья, несколько раз припадал к воде. Сейчас ручья рядом не было. Не было и никаких лужиц, вода впитывалась в сухую почву и пружинящий ковёр из травы, хвои, мелких кустарников и листьев. И в ямках корневищ-выворотков тоже ещё не успела скопиться вода. Тогда он принимался обсасывать мокрые листья деревьев, на которых собирались капельки дождя, а, накопившись, тяжело срывались вниз. И ему казалось, что жажда немного притуплялась. Но ненадолго. Он стал повторять свои приёмы утоления жажды, как какой-нибудь воробей или синица.
Пройдя азимутный отрезок пути, метров сто-сто пятьдесят, он останавливался у избранного ориентира. Запоминал, откуда пришёл. Пытался отыскать очередные признаки, указывающие на север. Частенько на берёзе мхом было покрыто почти половина окружности. Тогда он делил этот полукруг пополам, определяя «север», отыскивал очередной ориентир, и двигался далее.
И опять, время от времени, мысленно обращался к Всевышнему – всё видящему и всё знающему. Давал клятвенные заверения: если выберется – непременно поставит свечку в новом Храме.
Таёжный морок, между тем, как и вчера, стал сгущаться. Сеющий, противный дождь, казалось, не прекращался ни на минуту. «Надо, надо сегодня же выбираться из тайги,- стучало в голове Серафима.- Ещё одной ночи в сырости и мокрым мне не осилить…»
Очередной отрезок пути как-то неожиданно вывел Серафима к небольшому обрывчику, с корневыми обнажениями. А совсем рядом, метрах в десяти-пятнадцати друг от друга, стояли аж четыре кедра. И, как всегда, нелазовые. Но то, что увидел возле одного из них – обнадёживающе обрадовало Серафима. Тут явно совсем недавно побывали люди! Шишкари!
Во-первых, к одному из кедров, внаклон к его стволу, была приставлена сучковатая сушина – признак того, что по ней взбирались на дерево. Во-вторых,- невдалеке он обнаружил брошенный старый колот – на высоком, метров в пять, прочном шесте – поперечный берёзовый чурбак, которым с размаху ударяют по стволу кедры, сотрясая дерево. От таких ударов спелые коричневые шишки сыплются сверху, словно град.
Но самое главное – он обнаружил стоянку шишкарей. Здесь была целая куча, почти с муравьиную, только пониже и пошире, нынешних ошелушенных шишек. Серафим пал на колени перед нею. Запустил в кучу свои озябшие и мокрые пальцы. Взметнул вверх ворох шелухи. И тут же почувствовал ни с чем не спутываемый кедровый аромат. Именно аромат, не запах. А ещё (о, радость!) руки его ощутили внутри кучи – преющее тепло! Мало того, среди шелухи попадались спелые и совершенно ядрёные кедровые орехи. Пусть и не так много, но попадались - гораздо больше, чем в тех шишках, что находил он на земле. И орешки тоже были слегка тёплыми и липковатыми от смолы. Торопливо расщёлкивая скорлупки, Серафим извлекал ядрышки и разжевывал их, распаляя свой голод, как костерок порцией сухих веточек.
Оставив у кучи свой мешок, Серафим решил обследовать ближайшие места от стоянки шишкарей. Внимание его привлёк тот самый обрывчик, в метр-полтора – с обнажившейся желтоватой супесью и корнями кедра. Ему показалось, что тут что-то нарыто. Он приблизился. И впрямь, натакался на тайничок, замаскированный ветками. Тайничок уходил под обнажившиеся корни. Серафим осторожно убрал маскировочные ветки, запустил руку в темнеющий зев углубления. Его рука упёрлась во что-то твёрдое - скользкое и гладкое, похожее на крупный округлый камень. Однако, это оказалось не камнем, а трёхлитровой банкой. Банка была тяжелой и наполнена чем-то беловато-серым. Сняв крышку, сыпнул на ладонь содержимое. Понюхал, лизнул, сплюнул. Содержимое банки было… обычной крупной солью.
Поставив банку в сторонке, Серафим запустил в тайник руку повторно, надеясь извлечь оттуда что-либо из съестных припасов. И опять рука почувствовала что-то прохладно-скользкое, но уже не твёрдое. Он извлёк свёрток полиэтилена – нового, ещё неиспользованного отрезка «рукава» тепличной плёнки. Когда Серафим развернул его – в отрезке было метра полтора на два.
Сколько ни обследовал он тайничок далее, больше в нём ничего иного не было. Соль и кусок плёнки – вот и всё содержимое. «Ну, плёнка – понятно,- размышлял Серафим,- подстилать под шишки или орехи. Или укрывать ею кучи заготовленных шишек, оставляя на какое-то время. А вот зачем столько соли? Что с нею одной делать-то? Может, грибы солить на месте. Или для засолки рыбы? Если рыбы – то невдалеке должна быть речка или озеро…» От этих размышлений Серафиму стало веселее, хотя и огорчился он, не обнаружив в тайнике ни куска сухаря. Эх, с каким бы удовольствием он сейчас погрыз сухарик! Ещё лучше, если бы в тайник положили хоть коробок спичек… Ну, да и плёнка – уже божий подарок!
То, что он находится где-то не так далеко от дороги, Серафим уже почти не сомневался. Однако, и на явную близость от неё он тоже не надеялся: вряд ли стали бы делать стоянку шишкари рядом с трассой или дорогой. И тут в него вселилось сомнение: идти ли сейчас же, в надвигающуюся вечернюю темноту и выбираться на трассу или переждать ещё одну ночь? А, ну, как собьёшься с пути и опять заплутаешь? Можно ведь и по новой очень даже запросто уйти в другом направлении… С другой стороны – ещё ночь в тайге, без огня и пищи?
И Серафим, как некогда Робинзон Крузо, попав на необитаемый остров, стал своё нынешнее положение делить на «Худо» и «Добро». Опасение заблудиться повторно и надежда выбраться на дорогу уже завтра, пересилили в нём лихо - коротать под дождём ещё одну ночь в тайге.
Приняв решение остаться здесь на ночь, Серафим взялся устраиваться на отдых и ночлег. Прежде всего, он выбрал место посуше, под кроной кедра, где было поменьше выпирающих корней и прочих сучьев с кустарниками. Хоть и неприятно, но пришлось идти в мокреть – заготавливать всё тот же папоротник. Притащив охапки три, разложил их, выравнивая ложе. Затем сгрёб насколько можно рыжую старую кедровую хвою, очищая её от сучков и посторонних веток. Хвою набросал поверх папоротника. Затем принялся перетаскивать с помощью полиэтиленовой плёнки парящую кедровую шелуху. Правда, пока было ещё светло, пытался он отыскивать в ней оставшиеся орехи. Насобирал горсть, другую, третью, ссыпая в мокрые карманы ветровки.
Как ни неприятно было находиться в мокрой одежде – другой у него не имелось. И обсушиться было не на чем. Пришлось сначала снять резиновые сапоги, стащил носки, уже совсем драные, отжал их насколько можно, переобулся. Потом снял ветровку, пиджак, галстук, рубашку. Скручивая их, вода стекала струйками с мокрой одежды. Тело его тут же покрылось пупырышками, как у купавшихся пацанов в непрогретой ещё весенней воде и греющихся у костерка. Зубы его принялись лязгать, а мышцы тела сокращаться в дрожи. Дрожь эту он не унимал, знал, что так организм сам борется с ознобом и простудой. Одевать на себя сырую и холодную одежку было очень неприятно, а куда деваться.
Серафиму почему-то припомнилось, как после консерватории, пришлось служить ему год на Дальнем Востоке в гарнизонном оркестре. При этом, жили оркестранты в обычных армейских ротных казармах. Он попал к морским пехотинцам. Как и всем остальным молодым морпехам осеннего призыва, выдали комплекты новенького повседневного нижнего белья, которое тут же досталось казарменным и ротным «дедкам». Ему оставили лишь один бэушный хлопчато-бумажный бессменный осенний тельник. Стирался он раз в неделю, во время скорых утренних субботних помывок в гарнизонной бане. Наскоро пожулькав тельняшку с хозяйственным мылом, прополоскав и отжав, после бани натягивал её Серафим мокрой на голое тело. И – ничего, даже зимой, когда морозы доходили за минус двадцать, а приморские ветра пронизывали насквозь. Уже к обеду тельняшка полностью высыхала. И что интересного – ни разу не простудился, не пришлось даже и дня сачкануть в санчасти.
Вот и теперь, Серафим надеялся на то, что удастся хоть как-то согреться на подпревающей куче и под плёнкой. Он разъединил «рукав» полиэтиленовой плёнки. Получилось нечто похожее на большой мешок, только без днища. Как в палатку при зимней рыбалке, забрался Серафим в «рукав. Свернувшись калачиком, прижав к животу мешок с грибами, устроился на приготовленном ложе. Чтобы сохранить своё же тепло, как в парнике, заделал отверстия в плёнке, оставив лишь небольшенькую щелку, чтобы можно было дышать. Он – то расслаблялся, давая дрожи бесчинствовать над собой, то напрягался, унимая её.
В голове не было почти никаких мыслей – так он устал, продрог и хотелось есть. Он вспомнил про орехи, что насобирал в куче и ссыпал в карман ветровки. Достав горсточку, принялся расщелкивать их, набивая рот. Потом долго и тщательно пережевывал, ощущая приятный живительный сладковатый вкус кедровых ядрышек. Так проделывал он это, пока в кармане не закончились, хоть и мизерные, но запасы. Ему показалось, что голод немножко, да притупился. Захотелось пить. Но выбираться из нагретого места наружу было выше его сил, даже пошевелиться лишний раз ему не хотелось. Зато он перестал дрожать, как распоследний цуцик. Приятное тепло подогревало его уже снизу, от кучи. «Боже, дай сил пережить ещё одну ночь», - обращался он к Всевышнему. С этими мыслями Серафим забылся и незаметно заснул.
-8-
Сон, как и в предыдущую ночь, был неглубоким, прерывистым, тревожным. Перед глазами, как наяву, вставали беспокойные гипертрофированные картины минувшего дня: он всё бредёт и бредёт в усталости и не может никак отыскать верное направление. Всё какие-то буреломы, валежник, петляющий ручей, и – бесконечный дождь, дождь, дождь, напоминающий перешептывание тока по проводам высоковольтной линии…
Просыпаясь, он первым делом пытался глянуть на небо: не появились ли звёзды на нём. Всё было по-прежнему серо. А с верху никак не унимался сеять противный нудный дождь. Плёнка полиэтиленовая внутри уже стала отпотевать, покрываться капельками надышанного конденсата и испарениями от сохнущей сырой одежды. Да и снаружи на неё попадало мелкое сеево, вперемежку с крупными, сорвавшимися с веток кедра, дождевыми каплями.
Он опять и опять, глотнув свежего воздуха через оставленное в плёнке отверстие, проваливался в тревожное забытье – вынужденное коротанье бесконечно длинной ночи. И снова внутренний хронометр подсказывал Серафиму: половина двенадцатого ночи, час, около трёх, четыре… После пяти часов он уже лежал, ворочаясь, без сна. В седьмом часу утра ночной мрак стал медленно расползаться. Очертания деревьев и кустарников становились всё контрастнее, освобождаясь от поволоки.
В который раз за ночь Серафим принимался проигрывать мысленно план дальнейших действий. Он пытался анализировать все свои вчерашние поступки, особенно после того, как принял решение: идти по азимуту. Теперь у него возникла дилемма: дальше ли продвигаться в том же направлении – строго на север, по азимуту, или выходить на торную дорогу тропами шишкарей? Ещё вчера он обратил внимание на то, что от места стоянки тропинка уходит в разные края. И вот теперь он размышлял: а в какую же сторону двигаться по ней? Можно ведь упороть и вглубь, где тропа непременно истончится и затеряется. Тогда… О том, что будет тогда, Серафим даже предположить боялся.
Он выбрался из плёночного мешка, поёжился от сырости и холода. По его телу, как по всему лошадиному торсу – приходилось наблюдать в детстве, пробежали волны мелких судорожных мышечных сокращений. Взяв плёнку в обе руки, встряхнул её несколько раз от накопившейся влаги, расстелил ровненько на земле и стал, перегибая пополам, сворачивать в небольшой прямоугольник. Оставлять её здесь, в тайнике, он не собирался – мало ли что… А вот грибы он решил выбросить, те начисто перестали его согревать, кончилась у них та спасительная энергия, что так помогла Серафиму в первую ночь.
Часов в восемь утра, испросив благословения у Господа, Серафим направился по тропе шишкарей. Как ему показалось, - уводящей на северо-запад, а стало быть, к дороге, к дому. И снова, как вчера, с веток деревьев и кустарников, его стало обдавать холодным «душем». Он развернул плёнку, накинул её на плечи, будто дождевик, узлом завязав концы полиэтилена на груди. Минут через десять он потерял тропу. Запаниковал, костеря себя всякими словами. Покружил, наткнулся на потерянную тропу и пошел в обратном направлении. Когда вернулся на место ночлега – обрадовался, словно вышел на торную дорогу. Уселся на сиротливую лежанку, обхватив и сжав голову руками.
Просидев минут двадцать в размышлениях: как же двигаться дальше, принял решение – попробовать выйти тропой в другую сторону. Продираться по азимуту, как вчера, сквозь сырой лес и валежник, ему никак не хотелось.
Пересиливая себя, поднялся и пошагал в другую сторону тропы. Ему всё чаще стали попадаться стоянки шишкарей, такие же, как и та, где пришлось коротать прошедшую ночь. А тайга всё никак не собиралась ни отступать, ни редеть. У него снова с нарастающей силой стали возникать сомнения: правильно ли он идёт? «Надо бы сверить направление»,- апатично-устало думалось Серафиму. По привычным уже ориентирам, он определил: тропа, петляя, ведёт на северо-запад. Туда ли? Засомневался… «Боже, да сколько же мне ещё блудить в этой тайге?!»
И тут ему почудилось, что где-то вдали раздался глуховатый собачий лай. «Что это? Галлюцинации или и впрямь собака лает?! Не внутри ли его эти звуки, как непрерывно сопровождающая музыка, как мелодия текущего тока?» Он даже запустил в ухо левый мизинец, часто потряс им, вынул. Прислушался. Шелестящие звуки дождя переросли в какой-то звон. И опять померкли, как не замечают на кухне тиканье часов-ходиков. И вдруг снова его ухо уловило лай собаки. Уже громче, но почему-то с той стороны, откуда он шел. Получалось: как бы в его спину.
«Наверное, охотник какой: на рябчиков или глухарей… А, может, белку загнала собака и облаивает её на дереве.» Серафиму стало повеселее. Услыхав ещё раз заливистый собачий голос, Серафим развернулся и побежал тропой на лай. «Только бы не прекратились эти чарующие звуки! Только бы не перестала она лаять! Лай, собаченька, лай…»
А вскоре, через несколько минут, увидел он и саму собаку – чёрно-белую лайку-полукровку. Она выскочила по тропе перед ним, остановилась метрах в пятнадцати настороженно, гавкнула несколько раз, держа под прицелом своих глаз таёжного бродягу. Её хвост-каралька был далёк от миролюбивого помахивания. Лишь стоящие, треугольничками, уши - локаторами реагировали на его движения.
От такой встречи Серафим чуть ли не заплакал от радости: знал сама по себе, одна собака в тайге вряд ли будет шастать. Стало быть, невдалеке где-то и хозяин. И точно, на тропе вскоре появились две фигуры, бомжеватого вида. Мужчина, лет сорока, и женщина, немного моложе своего спутника. Одеты они были в дешёвые полиэтиленовые плащи, на ногах – резиновые сапоги. За их плечами виднелись тощие мешки, перехваченные спереди верёвочными лямками.
- Здравствуйте, люди добрые,- произнёс Серафим, когда те подошли к нему, а у самого из глаз покатились слёзы радости.
- Здорово, коли не шутишь,- отозвался мужчина, шедший первым.
- Вы меня извините, не подскажете: до трассы далеко?
- А ты чего здесь делаешь?- подозрительно осмотрев Серафима, поинтересовался мужчина. Похоже, выглядывавший из-под плёнки галстук-самовяз на шее встречного никак не вязался с местом, где они повстречали этого обросшего уже щетиной человека.
- Заблудился я, - начал пояснять Серафим. - С позавчерашнего вечера по тайге плутаю… За грибами пошёл, вот и сходил…
- Вона что, - сочувственно произнесла спутница.- Да, тут не мудрёно и заблудиться… А ночевали-то где же?
- До трассы, говоришь? – перебил напарницу мужчина.- Так километров семь, однако, не меньше. А вот до линии электропередачи недалече будет – всего с километр-полтора. Но это – если сразу, напрямую, на неё выходить, а там уже – профилем, вдоль проводов…
- Спасибо,- отозвался Серафим, потом справился: - А вы что, тоже за грибами, в такую погоду?
- Не-ет, мы – по шишку, - опередила мужчину женщина.
- И не пошли бы, да запас у нас там остался, уже готового ореха. Как бы бурундуки не повытаскали весь… Сейчас вот сходим, затаримся ведра по два и – назад.
- А вы, что? Пешком сюда, что ли, или машина какая есть?
- Да какая у нас машина? На велосипедах до высоковольтки доезжаем, а там – пёхом. Жди нас, если хочешь. Часа через два будем возвращаться. Вместе пойдём до профиля…
- Спасибо,- ещё раз признательно отозвался Серафим, которого передёрнуло в сыром ознобе.- А у вас, случайно, пожевать ничего не будет? Третий день без еды…
Мужчина с женщиной переглянулись. Затем женщина, нехотя, стащила из-за спины котомку, развязала её, достала оттуда полбулки хлеба, шматочек сала и луковицу. Отломила половину, протянула Серафиму. Тот жадно вцепился зубами в немного черствоватый хлеб. Кусанул сало, затем луковицу, набивая до отказа рот. И до того же вкусной показалась теперь эта простая еда! Те стояли, с любопытством поглядывая на Серафима.
- А как вы на кедры-то взбираетесь? – жуя, спросил тот, поддерживая разговор, по которому успел так соскучиться.- Ведь они же все нелазовые…
Мужчина загадочно усмехнулся:
- Есть и у нас свои профессиональные хитрости. Где – сушину какую подставим. А чаще - верёвочная лесенка… Главное – забросить и закрепить её на первом прочном сучке… Потом – баба вот придерживает её внатяг снизу, а я – лезу наверх до первых сучков… Так и колотим шишку, пока сама падать не начнёт. Нынче вот пока ещё не падает сама, не вызрела до конца, не вытопило солнце из шишки всю лишнюю смолу… Приходится лазать, куда деваться. А орех – уже подходит, дозревает. В куче полежит дня три-четыре, шишка преть начнёт – хорошо уже шелушится… Так вот и живём, тайгой промышляем, начиная с колбы… А куда деваться? Без работы оказались, кому теперь нужны? Ни денег, ни хрена нету…
- Может, у вас это – спички лишние есть, коробок? - тихо спросил Серафим.
- А ты, что, в тайге - и без спичек?!- удивился мужчина.- Ну, ты, мужик, даёшь! Сразу видать: горожанин. А чего один-то попёрся в тайгу? Или растерялись с кем?
- С сыном разминулись,- виновато комментировал Серафим.- Не думал я, что так вот придётся три дня по тайге плутать…
-9-
… На подъезде к Берёзову, атаки грозовых туч стали выдыхаться. Появились хоть редкие, но синие просветы между бесформенными косматыми облаками. Машина перестала зарываться колёсами в сплошной водный поток, рассекая его, словно моторная лодка. И Серафим как будто успокоился, даже повеселел. Лицо зарозовело, разгладилось. Лицевые спазмы полностью прекратились.
- Петрович,- обратился я к нему, припоминая его позапрошлогодний рассказ о блуждании по тайге, - так выходит, что с теми шишкарями ты и вышел на дорогу?
- Не совсем так,- ответил он, полуобернувшись. Голос его ещё оставался глуховатым, слабым.- Конечно, встреча с ними мне здорово помогла. Главное - уверенность вселила, что теперь-то уж я и сам выберусь на дорогу. Да и устал я блуждать. Домой поскорее хотелось попасть, родных успокоить… Шутка ли – третьи сутки пошли… Потом – бомжи эти, чёрт его знает: что у них там на уме…
Дали они мне всё же, значит, коробок спичек. Так я ему обрадовался! Даже больше, чем куску хлеба. А не стал ведь сразу же костёр разводить, чтобы хоть как-то обсушиться и согреться. Какой смысл, если через пять минут опять бы весь вымок. Очень уж хотелось выбраться к дороге, или хотя бы к высоковольтке.
Короче, пошел я в том направлении, которое они мне подсказали – к линии электропередачи. На косогор какой-то вышел. Поредела тайга, отступила. Глянул вниз – вот она, ЛЭП! И шепоток текущего тока, который внутренне преследовал меня, как навязчивая мелодия. И снова пронзила меня радость неописуемая. Как при встрече с теми шишкарями. Присел я на какой-то пенёк и от радости даже заплакал. Не поверите: слёзы так сами из глаз и потекли. А ведь не такой уж я и сентиментальный. Уж и не помню, когда в последний раз плакать приходилось. Пацаном, разве что ещё… Перешёл просеку, влево подался тропинкой вдоль линии. Как и указывали они мне.
- Ну, и долго ещё шагал? – вклинился я, чтобы поддержать разговор.
- Да не особенно, - ответил Серафим.- С полчаса, может, чуть поменьше. Представляешь: что-то впереди замаячило, каким-то тёмно-фиолетовым пятном, навроде избушки какой. И как будто голос детский послышался. Ну, думаю, доплутался, уже и грезиться начинает. Нет, опять голосок послышался. И ещё один, женский.
И точно, вышел к машине-иномарке. Джип крутой оказался, прямо у обочины просеки, фиолетового цвета. Женщина возле него молодая, лет двадцати семи, девчушка с ней, лет пяти. Костерок дымит. Подошел к ним, поздоровался, чтобы не испугать их. Видок-то у меня, понимаешь, не городской. Сам весь уже щетиной зарос, грязный, мокрый…
Серафим улыбнулся горьковато. Замолчал. Было видно, что вспоминать всё это даже сейчас было ему не из приятого.
- Они-то как там оказались? Ну, женщина с ребёнком? – опять попытался вернуть Серафима я в то злополучное время.
- Вот поначалу и я понять-то не мог никак. Спрашиваю женщину: дескать, вы-то что тут делаете?
- Так мой-то, дурак, как только машину эту получил на работе, так на следующий день и уговорил меня с отцом за грибами поехать. Ещё и дочку с собою взяли. Припёрлись сюда – ближний свет… Ненормальные. Пару раз уже застревали дорогой, лебёдкой себя и вытягивали. Видите ли, ему обязательно надо было до этой ЛЭП доехать. Кто-то наговорил ему, что тут опят, мол, – море. Ну, добрались досюда. Ну, мой-то, придурок, с отцом - так и сиганули сразу в тайгу. А нас с дочкой оставили здесь. Ненормальные…
- И давно уже вы тут одни? – спрашиваю у неё.
- Да часа три, однако, не меньше.
- А чего же вы в машину-то не сядете?
- Чего не сядем?- отвечает мне, с ехидцей так.- Дверцы-то он захлопнул, а ключей нам не оставил. Ненормальный… Вот и кукуем тут вдвоём. Ребёнок уже весь изнылся. Хорошо, хоть зажигалка у меня в кармане оказалась, костерок едва развели, отсырело всё кругом. Уже и кричали им – никаких результатов. Боимся, как бы не заблудились.
- Тут не мудрено и заблудиться, - поддакнул я, ссылаясь на собственное горе, приближаясь к костерку.
Ну, думаю, теперь-то уж я точно в тайге ещё одну ночь коротать не стану.
- Меня с собой до города не возьмёте?
- Чего ж не взять? Места всем хватит. Только ведь ещё и этих, ненормальных, дождаться надо.
- Выйдут, - почему-то с уверенностью произнёс я.- Сейчас мы костерок подживим, покричим вместе.
И точно, хоть и устал я, двигаться не очень-то уж и хотелось, а пересилил себя: натаскал валежника, что посуше. Распалил костёр, сам к нему поближе. Пар от меня так и заструился. Согреваться стал, разомлел. Кричать, звать принялись. Минут через пять, как будто отозвались нам. Мы ещё громче кричать принялись. Выходят двое. Ох, уж и покостерила та девица муженька своего да батюшку…
Короче, взяли они меня с собой. И не только до города довезли – спасибо добрым людям – накормили, как следует, чайком напоили из термоса. И аж до самого дома доставили. Вечером, потемну уже. Такие- то вот дела…
- Да-а… Ну, и что,- поинтересовался я.- Сразу после этого у тебя и начались эти приступы?
- Да нет, не сразу. Хотя оправился от такого стресса я не вдруг. Стал замечать за собою: слышать начал всё хуже. А для музыканта слух – сам знаешь что такое – почти то же самое, что и руки, если не главнее. Пошёл по врачам. Обследовался. Операцию предложили. Даже две перенёс… И вот после них первый раз-то и схватило меня. Скрутило так, что всерьёз испугался. Думал: глаза лопнут от напряжения… Такие боли…
- Пап, ну, что, сразу в больницу поедем, или сначала Афанасьевича до дома довезём? – спросил молчавший всю дорогу Андрей.
- Давай, его завезём домой, - отозвался Серафим. Потом ещё раз добавил: - Извини, испортил я вам всю рыбалку. А с больницей – повременим. Кажется, и без неё обойдёмся. Вот вам и сказ мой весь… Удастся ли ещё когда на рыбалку выбраться?
- Съездим, - успокоил его я, как мог, - непременно съездим ещё. И не раз.
- Да, уж, - виновато вздохнул Серафим, прощаясь со мной. И как будто не к месту, о чём-то своём произнёс: - А ещё, с тех пор не даёт мне покоя мелодия текущего тока. Так-то вот…
Назад |