*** Артём Шалимов остановился на мосту. Вчера он не проходил тут, и сейчас вид его заворожил. По правую руку Фонтанка уходила вдаль ровно, наслаждаясь разными цветами фасадов, стремясь к чуть расплывчатым в дальней дымке синим куполам разлапистого Троицкого собора, а по левую изгибалась, как длинное тело красивой змеи, таила за этим изгибом что-то мощное, имперское. Вспомнил историю, что в Аничков дворец во времена фаворита Елизаветы Алексея Разумовского не заходили, а заплывали. Отсюда «с корабля на бал». У него – ни бала, ни корабля. Улица Ломоносова ещё не открыла все свои бары, но в воздухе уже витало напряжение ближайшего вечера, когда люди будут искать отдохновения, собеседника, партнёра, краткого фальшивого счастья, дурного всепоглощающего экстаза. У Пяти углов один бар уже работал. Молодые официанты весело передвигались по залу, лихо обслуживая редких пока ещё посетителей. Артём отметил в памяти это место, но сейчас стоило ещё немного пройтись. Улица Рубинштейна светилась, как румяная барышня, только что получившая предложение руки и сердца. В бары зазывали, нарядный народ курсировал туда-сюда, в подворотнях кучно курили. Артём примеривал себя к этому раннему вечеру и пока не особо совпадал с ним. Около памятника Довлатову собрался народ. Артём прислушался, потом приблизился. Чернявый малый в очках выкрикивал стихи пьяным голосом. Что-то знакомое в его чертах... Бог ты мой! Это же Марс-Кавказ. Поэт с крика перешёл на ор. Пара девиц из толпы зашлась в трансе. А Артём остро захотел написать Майе. Ведь именно Марс-Кавказ своеобразным образом свёл их. И вот теперь вспомнился тот день, потом другие дни с ней. Воспоминания превозмогали обиды. Он же мужчина! Пусть первый шаг будет за ним. Он быстро набрал сообщение в Ватсапе: «Привет!» Ждал ли он скорого ответа? Возможно. Ждал ли ответа грубого? Вряд ли. На то, что она сразу прочтёт и никак не отреагирует, явно не рассчитывал. Но... Он не сходил с места. Всматривался в экран телефона. Марс-Кавказ неистово забивал в зимний воздух гвозди слов. Майя не отвечала. Ну что ж! Тогда в бар! Благо ушёл недалеко. Зачем он поспешил? Теперь Майя заподозрит в нём слабость. Ну и пусть... Он слабый. Ему трудно в ссоре с ней. Рубинштейна, Загородный, Разъезжая – они, будто вены гигантского человека, подрагивали машинами, пешеходами; светофоры на время давали этой городской крови другое направление, но вскоре опять возвращали прежние потоки, бурные, неостановимые.
Он стремился вспомнить как можно больше из своей жизни. Артём никогда не задумывался над тем, что в их квартире нигде не было фотографий Вениамина. Да, тогда фотографировались нечасто, но всё же фотографировались. Не может быть, чтоб от брата совсем не осталось снимков! Значит, родители сознательно вытравляли память о нём. Почему? Не хотели травмировать? А если бы он задал им вопрос? Но он не задавал. Видимо, в детстве смерть брата причинила ему такую травму, что воспоминания о ней заблокированы до сих пор. Ведь он помнит Веню, помнит, как тот выглядел, как играл с ним, но всё это словно погрузилось в глубокую тьму. А ведь от него ничего не утаили. Он же спрашивал, где его брат, и ему – он сейчас слышал голос отца из тех времён с немыслимой отчётливостью – открыли, что Вени больше нет, он погиб. А потом ни слова? Это выглядело очень странно, очень. Нелогично. Вдруг мелькнуло перед ним видение: он, маленький, в кабинете врача, горько рыдает, его трясёт, а мужчина в белом халате внушает ему что-то спокойное, белое. Откуда это воспоминание? Он читал в книгах, особенно в остросюжетных, о разных формах гипноза, о лакунах в прошлом, об амнезии. Но он-то здесь при чём? Он абсолютно нормальный человек. Ему, судя по всему, психолог сейчас нужнее полицейского. Вопросы падали на него, как ядра. У отца, матери и Веры точно имелась веская причина никогда не упоминать при нём о его старшем брате Вениамине. Вера! Вера! Как он невнимателен к ней! Он взял сотовый, написал ей в Ватсап: «Привет! Извини, была страшная запарка на работе. Как ты?» «Начала лечение. Чувствую себя неплохо. Через две недели, наверное, поеду в госпиталь Кюри, в Париж. Сашка пока не решил с деньгами, но время ещё есть. Я верю в него». «Я обязательно приеду скоро». «Хорошо». Всё спокойно, связь между братом и сестрой крепка и не мешает их личным жизням. По крайней мере, пока. Но почему она никогда не обсуждала с ним смерть Вени? Не рассказывала о нём? Ему наконец надо что-то решить: или он остаётся с Майей и терпит её друзей-революционеров, либо рвёт с ней, либо придумывает что-то третье. На улице на него беспардонно напала зима, чуть ли не раздевая колючим ветром. Он пошёл быстро, сунув руки в карманы, один раз чуть не полетел на петербургском снегу, судя по всему, нечасто встречающемся с лопатой дворника. В итоге оказался напротив памятника Достоевскому. Как только он увидел фигуру писателя, жившего в этом районе в нескольких разных домах, показалось, что воздух на несколько градусов потеплел. Хотя, скорее всего, это просто на время петербургский ветер дал себе передышку и, забившись в подворотни, прижался к стенам, чтобы накопить новых сил. Почему-то стало смешно от известного всем сочувствия классика к падшим женщинам. Теперь иные торгующие своим телом могут сами являться предметом зависти. Хотя чего им завидовать? Чему? Деньгам? Да, деньгам. Такова правда современной жизни. Не все открыто признают главенство денег, многие стесняются, но если ты нищ, никто тебя не зауважает за твой прекрасный характер, талант или ещё что-нибудь немонетизируемое. Ширина и строгость Владимирского проспекта впечатляли! Он как будто поглощал входящие в него улицы, забирал у них силу, цвет, мощь, высоту. Минуя жёлтое здание Театра Ленсовета, Артём увидел на афише лицо Михаила Боярского. Его усы, узкое лицо, смеющиеся глаза всегда настраивали на что-то лёгкое, необязательное, праздничное. В детстве он пытался карандашом рисовать портреты артистов кино. Вернее, не рисовать, а срисовывать. Боярский получился похожим больше, чем другие. Не спеша дошёл до Невского. Никуда в этом городе от Невского не деться. *** Артём никак не мог проснуться. Что-то удерживало от окончательного пробуждения. Наконец всё же заставил себя вернуться из мира видений в мир реальный. Включил телевизор, скорее, чтоб узнать время, чем что-либо смотреть. 9.35. «Надо пойти позавтракать где-нибудь. Съесть чего-нибудь горячего» В поисках работающего кафе пришлось бродить довольно долго. Наконец на другом берегу реки он наткнулся на заведение, крайне неприхотливое, скорее стилизованное под столовку, чем похожее на неё, с большим выбором блюд. «Тарелка». Обратно шёл быстро. Надо услышать Веру... Постепенно он привыкал к этой квартире и мысленно уже называл её «домом». Вера взяла трубку сразу. – Привет! Извини, я вчера уже спал, когда пришла от тебя эсэмэска. Что случилось? – Привет! Скажи, у тебя всё в порядке? – Голос её звучал не как обычно. Чуточку больше беспокойства. – Да. Более-менее. – Неужели она как-то узнала, что он в Питере? – Точно? – Точно. – Или ты просто не смеешь волновать несчастную больную сестру? – Конечно, я не хочу тебя волновать. Но и поводов особых нет. Всё идёт своим чередом. Нет! Он никогда не взвалит на неё свою ответственность. Сейчас это немыслимо. Ей и так невыносимо. Ещё вчера он подумывал об этом, но сейчас, слыша её голос, который стал прозрачнее, легче, бессильнее, всякое поползновение втянуть её во всё это, в эти эсэмэски об их давно погибшем брате, виделось ему убийственно бессердечным и чёрствым, чуть ли не преступным. – Хорошо. Спрошу так: тебе не приходили последнее время странные сообщения? Внутри у Артёма всё сперва сжалось, потом ухнуло куда-то. Он на несколько секунд скрючился. Слюна не глоталась. Тошнило. А Вера только повторяла в своей Самаре: – Алло! Алло! Он наконец смог выдавить из себя: – Да. Получал. Она прочитала ему текст. – Такие? – Да. И ты тоже получила? – Получила. – У тебя есть предположения, кто их нам шлёт? – Нет. Просто хотела тебе сказать, чтоб ты не волновался. Это какой-то ненормальный. – Но этот ненормальный где-то достал номера наших личных телефонов. – Это несложно при желании. Просто не волнуйся. Прошу тебя. – Почему он в курсе нашей семейной трагедии? – Уверена, скоро всё выяснится. – Голос Веры с каждым словом обретал спокойствие. – Да как оно выяснится? Не понимаю тебя. Скажи, а почему в семье почти никогда не вспоминали Веню, не ходили на кладбище? – Мы с отцом и матерью ходили. Тебе было нельзя. – Почему? – Это не телефонный разговор. Расскажу при встрече. – Ну а сейчас ты можешь сказать мне, где он похоронен? – Нет. Прости. Не сейчас. Вера отсоединилась, оставив только равномерные, неприятные, бессердечные гудки. Вот это поворот! Тут же высветилось сообщение от Майи. «У меня всё нормально. Тронута, что волнуешься». Вчера он так ждал её отклика. Но сейчас ему было совсем не до этого. Ситуация усугублялась. Маньяк добрался и до Веры. Веры, над болезнью которой Майя позволила себе подтрунивать. И теперь она демонстрирует, что настроена помириться? Нет уж. Простить её так быстро – это предать Веру. Боже мой! Необходимо как-то успокоиться. Он включил чайник. Насыпал в кружку растворимого кофе. Задумался. Он не сообщил Вере, что он в Петербурге. Ему не справиться со всем этим одному. В этом городе кто-то может ему помочь? «Лиза, привет! Это твой дядя Артём. Я сейчас в Питере. Если есть желание, можем где-нибудь пообедать». Племянница перезвонила почти сразу. – Дядя Артём! Какая неожиданность! Какими судьбами? Командировка? – Не совсем. Ну что, пообедаем? – Да. Где и во сколько? – Давай в полвторого. Я тут не особо знаю места. – А ты где остановился? – Снял квартиру на Фонтанке, рядом с Невским. – Ближе к Неве? – Голос Лизы немного потерял благостность. – Нет. В противоположную сторону. – Я бы где-нибудь суши поела... Так-с... Хорошо. Есть «Две палочки» на углу Невского и Владимирского. Может, там? – Давай. – Дядя Артём, а можно я буду со своим парнем? – Без проблем. Лёгкий разговор. Теперь ясно, что болезнь Веры пока ей не явлена. Правильно ли отказывать дочери в праве посочувствовать матери, помолиться за неё? Нахлынули воспоминания о том, какой Лиза была в детстве, но ничего с собой не принесли. Расплывчатые пятна: какой-то пикник на берегу Волги, хныкающая девочка. Потом почему-то маленькая Лиза в его видениях выросла и превратилась в Майю, которая трясла перед ним огромным мобильником с экраном, горящим ярко-красным огнём... *** Майя почти всю ночь не спала. Задремала только под утро, и то некрепко и ненадолго. Она проклинала себя, что позволила Артёму так себя повести. Проиграла по всем статьям. Но ещё, как говорится, не вечер. Всё можно исправить. Ведь через два дня в его библиотеке они собирались объявить о начале боевых тренировок. Где теперь всё это организовать? Чёртов Артём! До последнего она собиралась отправиться на учёбу, но в итоге передумала. Не до этого. Она написала Артёму в Ватсап: «Доброе утро, милый!» Пусть ломает голову, что к чему. Сорок минут потерпит, так она рассчитала. Если он не откликнется, снова подаст весточку. Необходимо, чтобы он изменился к ней, чтобы вернулось прежнее. Он не смеет так подвести её соратников. Нового места, столь надёжного, быстро не найдёшь. Не говоря уж о том, что идея Виктора хранить оружие в читальне теперь под огромной угрозой. Чёрт, чёрт! Вчерашний страх от скорого их революционного выступления несколько рассеялся. В конце концов, это если и случится, то не завтра. Чего бояться? Она – девушка, а в полиции – в основном мужчины. Едва ли ей причинят ощутимый вред! Она так гордилась, что нашла вариант встречаться в библиотеке. Раньше они собирались на квартире Сони и ещё у одной девочки. Но как-то раз Соня заявила, будто у неё есть сведения о прослушке жилья оппозиционных журналистов в Москве и Санкт-Петербурге. Это всех если не напугало, то насторожило. Они пробовали встречаться в кафе Дома книги на Арбате, но там всегда народ: кто читает, кто кофе пьёт, а значит, любой в состоянии погреть уши. И тут Майю осенило. Библиотеку вряд ли прослушивают. Зачем? Идея всех вдохновила. Артём как-то делился с ней, что в его жизни до сих пор не случилось ничего великого, что он не всегда понимает, зачем живёт. Тогда она пошутила, что, наверное, цель его жизни – встреча с ней. Всё это звучало мило, не всерьёз. На деревьях за окном кое-где висели сморщившиеся прошлогодние листья. Она вдруг подумала: «А куда они денутся весной? Всю зиму держатся за своё прошлое, хотя на них страшно смотреть. Не листья, а какие-то лохмотья». Пора ещё раз потревожить Артёма. *** Шалимов долго лежал в горячей до предела, до невозможности терпеть ванне, потом яростно тёр каждый участок тела мочалкой, два раза вымыл голову, побрился, после этого надел всё чистое, обильно побрызгался одеколоном. Спал он мало, нервно, совсем не отдохнул. У мыслей не находилось сил, чтобы собраться во что-то складное и отвести его подальше от тёмных провалов, куда он норовил вот-вот нырнуть. Даже отреагировать на звонки и сообщения Майи, полные желания помириться, он не мог. Вид из окна: допотопная вывеска «Продукты» на другой стороне Фонтанки, на стене когда-то парадного, а ныне мизантропически мрачного фасада, – подчёркивал его, москвича Артёма Шалимова, чуждость всему здешнему. Петербург весь превращался в понедельник, в будни, в то, с чем невозможно бороться, что и есть обычная жизнь в северном городе зимой, где желания остры оттого, что исполнение их невозможно. Ему давно пора смириться с тем, кем он является на самом деле, и не рыпаться. Если он поднимает голову, сразу по ней получает. Вся эта старая мебель, потолок, жалкая лепнина, свет лампочек, сиротская кухня со столом без скатерти, окна с грязными стёклами объявили ему войну. Место всегда побеждает человека. Человек зависит от места, а место от него нет, как бы он ни пытался его изменить, приспособить к себе. «Пора вернуться в Москву?» Мысль не выглядела спасительной. Он подошёл к вешалке, оглядел свою куртку так, будто первый раз её видел, потом снял с крючка. Почему-то показалось, что куртка ему маловата. Небо над Петербургом нависало так низко, словно пыталось рассмотреть в городе каждую деталь, каждого человека. Температура прыгала вокруг ноля, то вверх, то вниз, ветер таил свою грозную силу, иногда развлекаясь короткими порывами. В воздухе витал дух просыпающегося после зимы моря, дух мощных рек, прорывающих лёд, готовых вернуться в своё течение. Север дремал, сам уже устав от зимы, но свой норов, скрипучий и беспощадный, до конца одолеть не мог. До весны он ещё не раз его проявит. Артёма тянуло к Неве. Улицы теснили его. Он быстро дошёл до Невского, потом по Фонтанке до Летнего сада, дальше вдоль Лебяжьей канавки – до набережной. Здесь почувствовал себя лучше, но не настолько, чтобы нащупать какой-то выход. От Майи пришло уже столько сообщений, что, если он не ответит, можно будет забыть о ней навсегда. Он взошёл на Троицкий мост. Ветру тут ничего не мешало. Город выглядел разъятым: слева Ростральные колонны, за ними купола, справа уродливые высотки Выборгской стороны, впереди два тоскливых минарета мечети. Ровно посредине моста он вынул сотовый. Она ответила сразу. Голос до предела нервный: – Что? Артём растерялся. Не ожидал, что после стольких попыток связаться с ним она изобразит, что совсем не рада его слышать. Он остановился, мимо проносились машины, трамваи, автобусы, маршрутки. Шум мешал разговаривать, но всё же его слова слеплялись с Майиными, сначала слегка, потом крепче. Майя вырвала у него обещание вернуться как можно скорее. Не сказала, что любит, но все её слова к этому подводили. Он осознанно сдался. Наверное, в глубине души он этого желал: спрятаться всё равно не удалось, пора решать проблемы, а не бежать от них. Он болезненно возвращался к мысли, что обязан защитить её. Хотя бы и от неё самой. Ветер подул сильнее, но не холоднее, и он всем телом впитывал подталкивающие его куда-то порывы. Не самый лучший выбор – остановиться и задуматься посредине Троицкого моста в феврале! Он смотрел на Выборгскую сторону, на Охту, и взгляд его набирался такой силы, что начинал видеть, чего и не было. Ему представлялось, как под этим невозможным небом с серыми разводами, с романтической мрачностью, пройдя через промзоны, пакгаузы, унылые новостройки, где-то вдалеке заканчивается город, а за ним начинается северный необильный лес, прорезанный трассами, и далее земля всё мёрзнет и мёрзнет, и в конце концов мерзлота превращается в вечную, и в этих местах уже никто почти не живёт, только пустота хранит свои морозные тайны и каждую ночь вспоминает редкие полярные экспедиции. Он стоял рядом с фонарём, и в его уставшей, теряющей по кусочкам рассудок голове рождалось видение: это не уличный фонарь, а его старший брат Вениамин, что после смерти обернулся великаном и теперь в три раза выше других людей. Он разглядывал невскую воду, которая даже подо льдом топорщилась и манила его. Небо везде было серое и только в дальней перспективе немного светлело. Долго, почти бесконечно, брёл по мрачнеющему Петербургу. Воспоминания, увидев его беззащитность, яростно накинулись и творили с ним всё, что хотели. Сперва в сознание ворвалась давняя сцена из последнего класса школы. Ему нравилась одна девочка из параллельного класса. Ничего плотского в этом увлечении не было. Девочка по имени Аня походила на ожившую куклу с белыми волосами, синими глазами с почти всегда распахнутыми ресницами, высокой шеей. Её образ совпадал с тем образом, что юноши обыкновенно создают в себе сами и называют идеальным. Артём испытывал жгучую робость и опасался даже заговорить с ней на переменах. Однажды он решил, что пойдёт за ней после школы и уж по пути, когда не будет лишних глаз, попробует с ней о чём-нибудь поболтать. Так он на почтительном расстоянии и следовал за ней, впереди маячила ровная спина, белые волосы плясали по плечам в такт уверенным шагам. Когда она вошла в арку дома, где жила, он перегнал её и как ни в чём не бывало спросил, как настроение. Она остановилась, какое-то время с любопытством смотрела ему в глаза, потом отчеканила: – Ты меня преследовать вздумал? Дурак! Мне это неприятно. Понял? Поражённый Артём так и остался стоять, а в ушах отбивался болью каждый её шаг, пока не осталось никаких звуков, только ужас и стыд. Пару дней он переживал чудовищно, всерьёз считал себя самым худшим из людей, но потом всё рассосалось. Зачем это вспомнилось сейчас? *** Он всё время собирался повернуть на какую-нибудь отходящую от Каменноостровского улицу, но никак не мог выбрать и в итоге упорно шёл прямо. Пересекая площадь Льва Толстого, он вспомнил, как прогуливался здесь несколько лет назад с Леной, той самой библиотекаршей из Твери, с которой завершил отношения из-за её слишком явных намёков на то, что им будет хорошо вместе всю жизнь. Теперь память, словно издеваясь над ним, выволокла её образ и вопрошала: и за что ты так озлился тогда? Она ведь была честна с тобой. Может быть, как никто. Детали их краткого романа сейчас слетались к нему из небытия, куда он их давно и, как сам полагал, безвозвратно отправил. Они вопили, как чайки, кружились, что-то пытались донести до него, утомлённого, безразличного, бессильного. Впервые они увидели друг друга на заседании библиотечной секции культурного форума. Она выглядела всё время чуть недовольной, словно все присутствующие её немыслимо раздражали. Это привлекло Артёма. Во время кофе-брейка они разговорились. Оказалось, у неё есть два билета на спектакль в Александринке. Македонский театр играет «Фауста». Она, ни секунды не сомневаясь, предложила ему составить ей компанию, благо театр находился на той же площади, что и библиотека, где проходило заседание. Всю вторую часть библиотечных радений они переписывались о всякой чепухе, проклиная скучных докладчиков, а потом и вовсе сбежали. До спектакля оставалось ещё некоторое время. Они зашли в «Крик» на Невском. Разговор катился легко, но она несколько раз вскользь упомянула о муже, видимо, защищаясь этим на всякий случай. В театре он поставил свою ногу вплотную к её ноге, она не отодвинулась. Ему бешено хотелось обнять её, но он сдержался. Со сцены говорили, кричали, пели на македонском языке. Декорации, как и весь модернистский спектакль, возбуждали мысли самые смелые. В антракте он повёл её в буфет, они пили шампанское, очень сухое и холодное, и Лена становилась всё беззаботнее. Когда они шли к гардеробу, она будто невзначай взяла его за руку. Ноябрь в тот год в Петербурге выдался тёплым, мягким, лиственным. Они гуляли по центру, она рассказывала что-то очень важное для неё, но не важное для Артёма, однако он всё равно внимательно слушал. Тогда они перешли Троицкий мост и пошли по Каменноостровскому. Было уже очень поздно, на площади Льва Толстого Лена предложила вызвать такси, но Артём, сам не ведая почему, сказал, что лучше поехать на метро. На эскалаторе он легко коснулся губами её губ. Она не ответила, но и не возмутилась. Он не продолжил. И тут что-то нарушилось между ними. Разговор занесло в какой-то невообразимый кювет. Около хостела «Друзья», где небогатая тверская библиотека сняла для Лены жильё, она спросила его зачем-то, как он собирается встречать Новый год. Он хмуро сообщил, что праздник этот не любит и ничего особенного не планирует. Посидит с родителями и спать ляжет. (Мама и папа тогда ещё были живы.) Лена мечтательно прищурилась: она обожает Новый год, все его атрибуты, мандарины, гостей, оливье. Наконец они дошли до подъезда, ведущего в хостел. Всё обещало прощание формальное, вежливое, она уже почти отпустила в ночной воздух слова: «Спасибо за приятный вечер», – как он весьма бесцеремонно опередил её: «Я очень замёрз, погреюсь у тебя и побреду к себе». Когда они поднимались по лестнице, она тихо-тихо заметила: «Это же просто уловка». Он в ответ сильно замотал головой, ликуя, что она его уже не прогонит. В крошечном номере умещалась только кровать и маленький столик. Она долго не отдавалась ему, хотя он чувствовал, что желание в ней неудержимо нарастает. Когда всё кончилось, она стыдливо натянула платье и отправилась в душ, что находился в общем коридоре. К себе в гостиницу на улицу Ломоносова он возвращался под утро опустошённым, но довольным. По дороге он получал от неё эсэмэски: «Сволочь, гад, тварь». Никак не реагировал, только улыбался. Утром она разбудила его звонком, сообщив, что завтракает в кофейне около его отеля. Когда он уже вернулся в Москву, она написала, что готова развестись с мужем и всю жизнь посвятить ему. Он жёстко ответил ей, что у него совсем другие планы. Он никак не представлял её рядом с собой в долгой перспективе. Сам факт уже свершившегося обладания делал его интерес к ней почти исчерпанным. Сейчас он, дожидаясь, пока переключится светофор на площади, почему-то решил, что, если бы он тогда не поступил с ней так по-скотски, ничего бы с ним не случилось плохого. Опять звонит Майя. Зачастила. – Милый! У меня к тебе просьба. Нам надо на встрече раздать ребятам кое-какие книжки. Они в коробках. Я хотела бы их занести в твой кабинет, чтобы потом не таскать. Он связался с охраной, велел сотруднику пропустить Майю и Виктора и открыть им его кабинет. Потом подумал не без удовлетворения, что его больше не пугает предстоящая встреча вольнодумцев. Главнее всего быть с Майей рядом, чтобы её спасти, если возникнет нужда. *** После краткого разговора Артёму стало немного спокойнее. Он повернул с площади Льва Толстого на Большой проспект. В этом районе города он ориентировался хуже, чем в других. По логике градостроительства проспект в итоге должен был вывести его ближе к Неве. Вспомнилось, как один его приятель делился с ним наблюдениями за своим страхом высоты. Однажды в мужской компании ему пришлось на старой и скрипучей канатной дороге подниматься на Чегет. Путь состоял из четырёх отрезков. Два наверх и два вниз – каждый минут по пятнадцать. Свой дикий страх приятель Артёма перед своими спутниками показать стыдился. Ехал и сживался с ощущением непрестанного ужаса. И вот на четвёртом отрезке вдруг ощутил, что ужас отступил. Страх перестрашился – так тогда охарактеризовал приятель своё исцеление. Похоже, что-то сходное случилось и с Артёмом. Страх перестрашился. Завтра утром Артём покинет Санкт-Петербург, город, не давший ему в этот раз ничего конкретного, ни одной подсказки, ни одного выхода, но что-то бесповоротно в нём изменивший. Большой проспект всё никак не кончался. Чем дальше он шёл, тем разительнее дома отличались друг от друга. Город временами словно терял свою цельность, признавался, что пережил многое, и следы пережитого всё труднее скрывать. Когда он упёрся в набережную, уже почти совсем стемнело. Он перебрался через мост и двинулся вдоль парапета, поражаясь, сколь помпезны, загадочны и величественны здания в этой части Васильевского. Они напоминали молчаливых правителей, которым не нужно слов, чтоб их слушались. Неожиданно он представил себе, что гуляет тут с Майей. Её наверняка впечатлит эта странная, холодная, продувная красота. Он набрал её номер. Разговор вышел таким, будто между ними и не происходило ничего странного. Он едва отговорил её встречать его завтра на вокзале. И сразу пожалел об этом. Если она ещё раз попросит, он согласится. Теперь ему предстояло чем-то занять себя в этот последний вечер. На Дворцовой толпился народ. Несмотря на холод, недалеко от арки Главного штаба саксофонист томно выводил тёплую джазовую тему. На этом огромном пространстве ему вдруг привиделось что-то совсем нереальное: площадь полна народу, все что-то скандируют, кричат, и вдруг несколько полицейских выхватывают из толпы Лизу и тащат её за волосы прямо к Монферрановой колонне. Его так захватило это видение, что он никак не мог его с себя сбросить, а потом вместо Лизы появился его брат Вениамин. Когда случайно, по воле затейливых ассоциаций и воспоминаний, представляешь себе нечто трагическое, поверить в возможную реальность легче лёгкого. Веня нагнулся над своей племянницей, которую на самом деле никогда в жизни не видел, и тщился поднять её на ноги, вырвать из рук карателей. Очнулся Артём на брусчатке. Он лежал на боку. Кто-то тянул его за руку и причитал: – Поднимайтесь, поднимайтесь! «Боже, что это со мной?» Шалимов не соображал, отчего он упал. Человек, тянувший за руку, выглядел смутно знакомым, но кто он? Артём поднялся, отряхнулся, ощупал себя. Рядом всё ещё топтался парень, его поднявший. Боже мой! Это же Вольф, друг Лизы! Через десять минут Вольф отпаивал Артёма чаем в кафе на Невском. – Вы же завтра с Лизой едете в Самару? – Всё правильно. Лиза у себя, собирается. А я сходил на работу, взял отпуск на неделю и вот решил пройтись немного. Я люблю бродить, воображать, какие люди тут жили раньше. Вышел из арки на Дворцовую и заметил вас. Я обрадовался, принялся вам махать и вдруг вижу, вы, ну как в кино прямо, оседаете. Чего только у меня не пробежало в голове! Кинулся к вам. Слава богу, вы быстро очнулись. Щёки Вольфа пылали румянцем. Таким румянцем художники-передвижники награждали крестьянских детей. – Я сам поражён. Со мной никогда такого не бывало. Возраст. Нервы. Ничего не поделаешь... – Точно не хотите к врачу? – Сейчас всё в порядке. Видимо, спазм какой-то. – Я слышал, когда человек так неожиданно падает, это значит – надо сердце проверять. – Завтра в Москву. Там и проверю. – Мы – в Самару, вы – в Москву. Кафе, хоть и находилось в центре города, на Невском, не больше, чем в ста метрах от Дворцовой, выглядело будто советская столовая. Владельцы лозунг «Назад в СССР» решительно воплотили в жизнь, надеясь, что ностальгирующие по тому времени посетители прельстятся антуражем и щадящими ценами. Вольф уговорил Шалимова взять пельмени. Артём проголодался. Ел жадно, даже обжёг немного губы. Вольф справлялся со своей порцией осторожно, словно боялся, что дядя его девушки составит о нём неверное впечатление, если он будет торопиться. – Есть какие-то новости? Кто-то слал ещё эсэмэски? – Вольф бросил два куска сахара в чашку с чаем и начал размешивать ложечкой. Ложка периодически задевала края. – Пока никто не писал. Но скоро напишут, куда денутся. – Надо же, как интересно! Вы дадите нам знать, когда что-то выяснится? – Я думал, Лизу этот сюжет больше не занимает. – Нет. Я убеждён, что нет. – Он был совершенно не уверен в том, что произнёс. – Сегодня в «Буквоеде» на Невском встреча интересная. Не хотите сходить? – С кем? – С Яковом Гординым. Вольф говорил это с таким видом, с каким дети рассказывают об игрушках, перед тем как намекнуть, что хорошо бы их приобрести. Артём поразился тому, как Вольф прекраснодушен и трогателен. Как он сохранил это в наше время и при его работе? Жизнь не так уж к нему милосердна, а он, похоже, восхищается ею, ждёт её. – Ну что же! Я с удовольствием. Когда начало? – Надо поспешить. «Буквоед» был обустроен широко: большие залы, три этажа, эскалаторы. Внизу, около касс, Вольф и Артём стали свидетелями забавной сцены, как один человек, низенький, в очках, ругался с кассиршей, что его произведения стоят на самых дальних стеллажах, а на видных местах только макулатура Яхиной и Водолазкина. Артём расстроился, что «Брисбен» до сих пор не дочитан. Книга хорошая, но обстоятельства его жизни что-то совсем не располагают к чтению. Гордин выступал убедительно, страстно, на вопросы отвечал умно, тонко, подробно. Артём вдохновился и решил, что, как только найдётся время, прочтёт всё, что написал Яков Аркадьевич. Глаза Вольфа горели. Артём сделал для себя окончательный вывод: парень грезит литературной славой. Интересно почитать, что он пишет? Но он, похоже, из тех, кто жутко стесняется своего увлечения.