Сергей Павлов. Кузбасская сага. Книга 4. Иудин хлеб. (Продолжение) ч. 8

После первого допроса вместо двух-трех дней следователь не вызывал Кузнецова уже месяц, словно забыл о нем. Федор даже спать стал плохо по ночам. Поначалу считал, что мешают спать храпуны, и прежде всего Севастьян Малышев. Тот спал с ним голова к голове и засыпал мгновенно, едва ложился на свои нары, подсунув под лысеющую голову свой мощный волосатый кулак. Помаявшись без сна, Федор будил его раз за разом, чем вызвал недовольство последнего. В одну из осенних ночей, разбуженный в очередной раз Кузнецовым, Малышев поднялся на локте и, оглядевшись в полутьме, прошептал недовольно:
– Федор, окстись! Потолок дрожит от храпа, а ты меня одного мучаешь!
Федор прислушался, поглядел по сторонам и выдохнул обреченно:
– Прости, Сева! Нервы гуляют, вот и не спится! Хорошо тебе: лег – и уснул, а тут…
– Что-то ты захандрил, станишник! По жене и сыну, видно, скучаешь? Так зря: они дома, войны там уже нет. Даст Бог, и мы отсюда выйдем… Мне следователь так и сказал, мол, если у вас с Кузнецовым не откроются новые факты о службе у немцев, то пойдете совсем скоро уголек рубить в шахту.
– Так и сказал?
– Так и сказал. Вообще, он странный мужик! Вон, нашего урядника его следак уже дважды колотил, как сидорову козу! Чего добивается от пацана? Все про отца его выспрашивал – как же, полковник царской армии! А я Клюеву про нашу школу рассказал, про наших инструкторов… и про тебя тоже…
– Про меня? – Теперь и Федор привстал на локоть. – Мы же вроде договорились молчать?
– Нам нужно не молчать, а говорить в одну строчку, выручать нужно друг друга. Ну, разошлет он свои запросы на тебя, на меня, пока они будут ходить, а мы здесь будем гнить. А на спецпоселении будем жить в городе, без конвоя и раз в неделю отмечаться в спецкомендатуре, да еще на работу ходить – все лучше, чем здесь на голых нарах лежать да жрать пустую баланду. Там даже жениться, говорят, можно, Федя!
– Да, господин есаул, – это сильный аргумент в вашу пользу! – И они негромко рассмеялись, и тут же послышалось недовольное ворчание соседей. Дождавшись, когда они успокоятся, уже шепотом Малышев добавил:
– Он обещал провести очную ставку между нами, и тут нам надо нарисовать ему ясную картинку с фамилиями, с городами, где мы были. А знаешь, почему он такой странный? Он, оказывается, бывший учитель – интеллигент по жизни, вот и ведет себя так. Хоть здесь нам повезло… Да, прослышал я, что скоро еще партию пленных привезут в наше лаготделение – барак-то мы в аккурат к их приезду и закончили. Может, кого знакомых встретим…
– А когда нас на поселение отправят?
– Так кто ж его знает! Когда проверку закончат, но, как я понял, после Нового года нас всех куда-то разбросают...
– Господа, кончайте разговоры! Завтра же в пять подъём! – Это выказал свое недовольство сотник Быстров, и друзья затихли.

Эшелон с военнопленными прибыл на станцию Прокопьевск после полудня. Паровоз, лениво попыхивая трубой, медленно прокатился мимо вокзала, забрав на ходу офицера охраны, который указал машинистам место в железнодорожном тупике, где должна была состояться выгрузка военнопленных и где уже поджидал гостей взвод солдат с автоматами. После остановки поезда солдаты растянулись в цепь вдоль состава, к ним присоединились поездные конвоиры, и только после этого офицер дал команду на выгрузку.
Медленно, опасливо оглядываясь по сторонам, арестанты покидали вагоны, разминая затекшие за долгую дорогу тела. Сивый, задержавшись на мгновение в дверях вагона, окинул взглядом территорию и прошептал не отходившим от него арестантам:
– Машин нет – пешком поведут вдоль линии, за ней лесопосадка, а там лесок. Вот туда и побежим! Уже темнеет – это нам на руку...
– Эй, там, в строю, – не разговаривать! – послышался окрик охранника. Колонна двигалась медленно, устало, а от безрадостного молчания, казалось, веяло полной безнадегой. На железнодорожной ветке, рядом с которой они шли, показался состав с углем. Поезд двигался им навстречу, и когда до него оставалось не более сотни метров, начальник конвоя приказал всем сесть на землю. Недовольно ворча, люди стали неторопливо усаживаться прямо в осеннюю слякоть, кое-где уже припорошенную снегом, и никакие крики конвоиров не заставили их двигаться быстрее. Сивый взглядом собрал своих помощников около себя и процедил сквозь зубы:
– Как паровоз поравняется с белым столбиком – бегом на ту сторону! Я – первый, вы за мной, а Колесо замыкает...
Состав двигался быстро и состоял из полутора десятков полувагонов, груженных углем. Поравнявшись с головой колонны арестантов, машинист дал предупредительный гудок, и тут же раздалась команда Сивого:
– За мной!
Легко, как бы ненароком, он сбил с ног ближнего конвоира и бросился наперерез летящему поезду. За ним устремились два арестанта, а Колесо, дёрнувшись было вперед, грузно осел наземь и закрыл голову руками. Ближайший из конвоиров вскинул автомат и дал длинную очередь. Вожак в самый последний момент успел проскочить перед окутанным паром паровозом на другую сторону полотна и устремился к спасительной лесополосе. Бежавший вслед за ним уголовник был сбит железной махиной, а другого беглеца перед самым составом остановила пуля охранника.
– Всем лежать! Лежать! – надрывался офицер, и, выхватив у одного из охранников автомат, опустился на колено и стал целиться в бегущего по ту сторону полотна человека. В просветы между колесами несущегося мимо поезда он видел, что тот уже в нескольких шагах от кустов лесозащитной полосы, и, хотя большая часть кустов уже сбросили листву, укрыться в них можно было, а там и лесок рядом. А составу, что отделял их от беглеца, казалось, не будет конца. Офицер стрелял короткими очередями. Пули рикошетили от колес и со свистом летели в сторону лежащих арестантов. Не обращая на них внимания, офицер продолжал стрелять, и какая-то пуля все же настигла беглеца, он споткнулся на бегу, упал вниз лицом, попытался подняться, но уже следующая пуля попала ему в голову. Это был смертельный бросок вора в законе Грачева Григория Степановича по кличке Сивый.
* * *
В бараке было жарко натоплено. Печки-буржуйки, стоявшие в разных углах помещения, нагрелись до красноты и щедро отдавали тепло обступившим их людям. Кто-то сушил одежду и портянки, кто-то на колышках держал промокшие сапоги и ботинки, а кто-то просто курил, по-быстрому расправившись с незатейливым ужином.
– А что это, господа, у нас не было сегодня вечерней поверки? – спросил урядник, скручивая цигарку. – Может, завтра и подъема не будет, а?
– Это дома тебя твой папа может утром пожалеть и не разбудить, а тут таких сердобольных нет, – хмуро отозвался Малышев.– Не встанешь, так на пинках вынесут!
– Господа, а сегодня еще партию военнопленных привезли с запада... – сказал Богданов, – наверное, их размещают по баракам и потому им просто не до нас.
– Слава Богу, к нам никого не подселили, а то опять разборки начались бы...
– Уж наверняка, – продолжил Богданов, – потому как там не только военнопленные, но и уголовники есть, а эти всегда на горло берут.
– Сообща-то одолели бы, – отозвался Федор, – хотя бандеры нам тут не подмога – сами как бандюганы рыскают по лагерю, и ночью покоя от них нет. Как бы снова сапоги не увели...
– А я, господа, сапоги под голову кладу – так надежнее! – похвалился своей придумкой урядник Стеклов.
– Ох, и ароматная у тебя подушка, Аркадий, – пошутил Быстров, чем вызвал хохот у всех сидящих около печки, – или ты разуваешься, когда в уборную ходишь?
– Да я же мою их... иногда ...– смущенно оправдывался тот.
Очередной лагерный день закончился без приключений, но среди ночи вдруг раздался топот, и в бараке внезапно зажглись все лампы.
– Всем оставаться на своих местах, граждане заключенные!– объявил офицер.
Два автоматчика стояли лицом в глубину помещения, держа оружие наизготовку, а с десяток охранников окружили нары, где лежали бандеровцы, и стали толчками да пинками поднимать их на ноги. А потом начался обыск. Потревоженные хохлы все оказались одетыми и обутыми, у каждого под кроватью лежал небольшой сидор, а при личном обыске у троих нашли заточки. Затем их вывели из барака, а последний охранник выключил свет, оставив дежурную лампочку.
– Что ж, спокойной ночи, господа, – громко объявил Малышев.
– М-да, НКВД работает четко, – резюмировал Федор. – Учесть надо...
На опустевшие после ареста бандеровцев нары к ним в барак подселили полтора десятка венгров и румын, а в соседний, где жили кавказцы, заселили уголовников.
В последние предновогодние дни 45-го обстановка в проверочно-фильтрационном лагере № 0315 стала меняться. Арестантов перестали выводить на работу: строительство бараков было окончено, а новых объектов не предвиделось; за пределы лагеря их выводили только в крайнем случае и под охраной, а не Бог весть какая мускульная сила этих доходяг теперь использовалась руководством лагеря только при очистке территории от снега и уборке помещений. Зато стали более интенсивными и долгими допросы. Всеведущий Богданов в один из декабрьских вечеров, когда военнопленные «офицерского угла» нещадно смолили самокрутки, набитые сушеной травой вместо табака, вдруг сообщил негромко и таинственно, оглядываясь на мадьяр и румын:
– Ну, что, господа, нашему лагерному благополучию, похоже, скоро придет конец!
На многочисленные удивленные вопросы арестантов он ответил так же туманно:
– Грядет день, когда наш лагерь закроют, а нас раскидают по лагерям, хотя не исключено, что кого-то поставят к стенке! Вот из тех бандер, что от нас увезли в Сталинск, троих уже расстреляли. Там такие головорезы оказались!
– Послушайте, поручик, или как вас там, где вы все это собираете и зачем нам докладываете? Кто вам это поручил делать? – Быстров впился цепким взглядом в Богданова, что сидел на ящике недалеко от него. Такая реакция сотника, похоже, смутила Богданова, он даже на ноги поднялся:
– Вы, наверное, заметили, господин сотник, что я не сижу сиднем на нарах, как некоторые, а весь день нахожусь на ногах... Движение – это жизнь, так всегда говорил наш семейный лекарь... Там услышал, там спросил... Как говорится, с миру по нитке – голому штаны...
– Так вы бы их сами и носили, эти штаны, господин поручик, а не забивали нам голову всякой ерундой, – язвительно произнес Малышев. – А то мы можем подумать, что вы работаете осведомителем у охранки лагеря! Как их тут называют, подсадными утками или клухами? Не уподобляйтесь им!
Обида и испуг отразились на лице Богданова. Ему явно хотелось ответить резко на отповедь Малышева, но он понимал, что все присутствующие при этом разговоре были не на его стороне, и потому он перевел разговор на другую тему:
– Не знаю, будет ли вам интересно это, господа, но в соседний барак подселили какого-то мужичка, контуженного, который, похоже, ничего не помнит, даже своего имени...
– Ну?!. – одновременно полтора десятка человек задали этот вопрос, и все взоры устремились на Богданова.
– Истинный Бог, господа! Вчера, говорят, уголовники весь вечер его били за что-то...
– Так за что, поручик?
– А хрен его знает, господа!
– М-да, это достойный ответ настоящего офицера и дворянина! – иронично проговорил Быстров.
– А что? У них свои дела, у нас – свои...
– Так, видно, все же не добили, а то бы нам такой шмон устроили! – вступил в разговор Кузнецов. – А вам не жалко, Богданов, этого несчастного?
– Да, заступились бы за несчастного!.. – с едкой улыбкой посоветовал Малышев.
– Чеченцы, говорят, пытались вступиться, да где там: их там всего пятеро, а уголовников десятка полтора...
– Жалко, господа, если погубят человека... – печально произнес урядник.
– Каждому свое и... как говорится, все там будем!...– поспешил закончить неудобный разговор поручик, но Малышев не преминул в очередной раз уколоть его:
– Мы-то точно будем, Богданов, а вот вы-то, наверное, не скоро туда попадете...
–Почему так?
– Уж больно вы ловкий, господин поручик, нагрянет к вам эта баба с косой, так вы и от нее улизнете, в другой барак, хотя бы, а?..
Все сидящие вокруг печки громко рассмеялись, вслед за ними хохотнул и сам Богданов. В это время входная дверь широко распахнулась, и в клубах морозного пара показался невысокого роста человек, лицо которого густо заросло черным волосом. Он что-то стал быстро говорить сидевшим кружком около печки венграм и румынам, но те замахали руками, посылая его в дальний угол, к другой печке, где находились русские, офицеры и другие арестанты.
– Муса, эй! – окрикнул гостя Богданов, – что случилось, ступай сюда!
Мужчина торопливо подбежал, схватил за руку поручика:
– Богдана! Тама опять звери бьют этого дурачка! Шибко бьют!
– А ты что в крови?
– Мой говорил этим шакалам не бить человека, а они меня бить стали...
Все арестанты вскочили на ноги. Быстров оглядел всю компанию и сказал:
– Пора наказать эту мразь! Нас столько же, сколько их, пойдут трое или даже половина – не одолеем. Три минуты на раздумье, господа!
– Нечего думать! – решительно сказал Федор. – Идем все, вперед, господа!
Обитатели «офицерского угла» кинулись к выходу, ведомые Мусой. Уже в дверях к ним присоединись несколько румын и мадьяр. Распахнув настежь широкие двери соседнего барака, так всей толпой они и ворвались в него.
...Второй час в бараке уголовники пытали контуженого. Весь окровавленный, он лежал около горячей печки и, оглядывая обступивших его людей, не говорил, а стонал:
– Не помню... не помню, кто я, ничего не помню! Голова! Больно! – Последние слова он уже не говорил, а кричал из последних сил. Здоровенный уголовник наклонился над ним и, тыча кулаком в лицо, шипел:
– Ты же сука, Кузнецов! Никита Кузнецов! Ну, вспоминай, а то замочу! Ты притворяешься, гад, что ничего не помнишь!
– А может, он и правда ничего не помнит, Колесо? Что с него тогда возьмешь? Может, хватит мучить дурачка этого? – спросил главаря один из уголовников.
– Нет, врет, сука, притворяется, а потом настучит про меня охранке! Вас-то оставят на поселении, а я – «в законе», у меня такая биография, что и к стенке могут поставить!
Видя, что избитый уже не стонет, а внимательно разглядывает его, амбал пнул ногой лежащего и, наклонившись над ним, спросил:
– Что, забыл Нарымский край?! Забыл свою мамочку, Алену Ивановну?! Жену свою забыл, Марту?! Может, рассказать тебе, как мы ее там, в сарае, на хор поставили?!
– Ого, Колесо, расскажи про бабу его, а мы вместе с ним послушаем! Ха-ха!..
Окровавленный, обессиленный, человек с трудом сел на полу и, не сводя с вожака широко раскрытых и полных ненависти глаз, не прокричал, а простонал:
– Я вспомнил! Я все вспомнил! Да, я – Кузнецов, а ты убил мою жену, мою Марту!.. И я тебя убью! – Он попытался встать на ноги, но вожак пнул его в лицо, уронив навзничь.
– Ну, вот, я же говорил, что он притворялся, что ничего не помнит, а завтра побежал бы к операм... Мочить его, а потом утопить в уборной!
– Колесо, на улице мороз, все го…но уже застыло...
– Ничего не застыло, я сам смотрел! В нем и утопим! Удавку сюда!
Окровавленный мужчина, лежа на спине, протянул трясущуюся руку в сторону своего палача:
– Я вспомнил, что ты никакой не вор, а председатель...
Колесо не дал ему договорить и с силой ударил ногой по голове. Громко охнув, Никита потерял сознание.
– Колесо, о чем базар? – обступили его арестанты, недоуменно поглядывая на затихшего человека. – Какой председатель?
– Да почудилось вам, братцы! Он сказал «предатель». Он думает, что я, как те бандеровцы и власовцы, родину-маму предал! Когда? Ведь всю войну мы с вами шухарили на Урале и в Сибири, или забыли, сучары?
– Нет, что ты, Колесо! Конечно, помним! Врет все, сучонок! Кончать его надо быстрее!
В это самое время дверь барака распахнулась настежь, и более двадцати человек ворвались в помещение. Стоявший ближе всех к двери уголовник резко обернулся на вошедших и заорал истошным голосом:
– Атас, братва! Ссученные взбунтовались! На нож их! – Он рванул на себе телогрейку и сунул руку в карман, но уже в следующее мгновение мощный удар Малышева отбросил его на печку, едва не повалив ее. Поднялся дикий ор, из открывшейся печки брызнули искры, и в воздухе запахло паленым. Этих мгновений было достаточно, чтобы пришедшие окружили блатных, кто-то даже успел оттащить от печки пришедшего в себя Никиту Кузнецова. На подмогу офицерам прибежали кавказцы и азиаты, что располагались в другом конце барака и которым надоели издевательства уголовников.
Блатные и арестанты из «офицерского» барака встали друг против друга стеной, с тыла уголовников окружали около десятка кавказцев и азиатов. Понимая, что сила теперь не на их стороне, Колесо предложил разобраться. Федор стоял в первом ряду с Малышевым и Быстровым и никак не мог видеть избитого арестанта, около которого хлопотал урядник. Одним из последних в барак забежал Богданов и к началу разговора опоздал. Он помог Стеклову посадить избитого, прислонив к нарам, а когда разглядел его окровавленное лицо, то спешно попятился назад, чувствуя на себе его горящий взгляд. В это время блатные громко закричали, кинулись на «гостей», но тут же их оттеснили к боковой стене. Случилось так, что Богданов оказался лицом к лицу с главарем. Они, испепеляя друг друга ненавидящими глазами, схватились за грудки и выдохнули почти одновременно только одно слово, вложив в него всю силу злости, ненависти и удивления:
– Т-ы-ы!!!
Со стороны казалось, что встретились два друга после долгой разлуки и сейчас на глазах у всех арестантов трепали друг друга за грудки и что-то говорили сдавленными голосами.
– Попался, гад! – задыхаясь, шептал Богданов.
– Это ты попался, паскуда! На нож тебя посажу! – грозил в ответ Колесов. – Щас хлопцам дам команду, и они тебя на ленточки порежут, легавый!
– Молчи, сука!
– Щас ты у меня навеки замолчишь! Братва...
Это было последнее слово вожака. Опустив на мгновение телогрейку своего противника, Богданов, казалось, совсем легонько ткнул его кулаком в живот. Охнув, бандит стал медленно оседать, но поручик, чуть подтолкнул его назад и аккуратно усадил на нары.
– Отдохни, куманек! – эти слова Богданов сказал уже громко, чтобы слышали все блатные. – Друг старый встретился! Забыл, видно, как «законников» надо приветствовать! Ничего, посидит минуту-другую, очухается, а потом и поговорим!
– В натуре, падло, что за беспредел?! Колесо – вор в законе! Ты что понтуешься, сучара!– заорали приспешники Колесова, с недоумением наблюдая, как их вожак, согнувшись, сидит на нарах. Богданов, в руках которого был нож с выкидным лезвием, незаметно для окружающих нанес уголовнику смертельный удар в солнечное сплетение. Именно таким ударом в нарымской тайге когда-то сам Колесо убил Яшку Чуваша. Невольно история повторилась с точностью до наоборот. Он не мог говорить, не мог встать, он стремительно умирал. Воспользовавшись секундами, отпущенными ему, Богданов дрожащим голосом (от негодования или от страха) объявил блатным:
– Я – вор в законе! Сегодня ночью здесь объявляю сходняк! Я делаю предъяву этому гондону! Всех блатных собрать сюда! А сейчас все расходятся по своим углам, потому что опера уже бегут сюда! А ты, Колесо, посиди и подумай, что будешь говорить своим корешам!
Незаметно сунув в карман окровавленный нож и руку, он стал пятиться к двери. Закрывавшие проход арестанты из «офицерского барака» беспрепятственно пропустили поручика Богданова.
– Понятно, братва? – снова обратился Богданов к блатным. – Через пять минут он встанет, – кивок в сторону скорчившегося главаря, – если на сходняке вы решите, что я был неправ, он при вас мне морду в кровь разобьет, век воли не видать!
С интересом слушавшие странную речь новоявленного вора в законе уголовники сдержанно засмеялись, даже раздались шутки и угрозы в его адрес:
– Ну, Богдан, ежели ты не зря нашего пахана щас затарил, мы ему поможем, а тебя вообще опустим! Ха-ха – девочкой сделаем!
– Сделаете, конечно, сделаете! Спешу я, братцы, до вечера!
Выскочив из барака, Богданов стремглав кинулся к воротам, к охраннику... Через пять минут он уже был в кабинете начальника лагеря.
Пока в бараке разыгрывалась эта драма, урядник Стеклов и Муса подняли с пола Никиту и осторожно повели его к выходу. За ними стали выходить остальные арестанты «офицерского барака», вслед потянулись и кавказцы – они понимали, какая опасность им угрожает, если останутся в этом бараке, и потому решили провести ночь в соседнем, тем более, что там оставались свободными несколько нар.
Когда все посторонние покинули барак, один из блатных
подошел к своему главарю и потрепал его по спине:
– Колесо, в натуре, хватит сидеть! Неужто он так больно тебя саданул? Вставай! – Он легонько толкнул его в плечо, и тот медленно повалился на бок, а потом рухнул на пол. Крови было мало, но уголовники ее заметили и заревели, как сотня рассвирепевших быков.
...А из казармы на территорию лагеря уже бежали вооруженные охранники...
***
Начальник лаготделения майор Конев больше походил на лавочника, повара или доброго волшебника из детских сказок. Полный, если не сказать толстый, с редкой рыжеватой шевелюрой на большой круглой голове и огромным мясистым носом, который имел такую особенность, что в разное время суток был разного цвета. С утра, как правило, это был обычный человеческий нос, даже слегка бледный, как и само лицо хозяина. К обеду он розовел и уже напоминал молодую редиску на весенней грядке, а к вечеру мог тягаться по цвету с кумачовым знаменем, что стояло в ленинской комнате проверочно-фильтрационного лагеря № 0315. Все штатные работники отделения знали, что вся причина такой трансформации носа их начальника находится в большом металлическом сейфе, что стоит в углу его кабинета, в той литровой бутыли самогона, что имела там постоянную прописку. Даже прозвище придумали Коневу только из уважения к его носу – «майор Нос». Вышестоящее начальство неоднократно предъявляло ему претензии из-за пьянства на рабочем месте, но больших ЧП не было, и потому его терпели. Такая лояльность, видимо объяснялась тем, что к концу войны во многих гарнизонах внутри страны дисциплина среди офицерского состава оставляла желать лучшего. Однако осенью 45-го судьба майора Носа сделала такой кульбит, что он мог бы потерять не только должность, но и погоны вкупе со всем вещевым довольствием. Возвращаясь из управления в лагерь, он крепко заправился в одном ресторанчике и потерял табельное оружие. За такое могли бы уволить из органов, но высокое начальство проявило гуманность: все равно в новом, 46-м году ПФЛ подлежали закрытию, и майора-залетчика оставили в должности, объявив ему неполное служебное соответствие.
Охранник, что привел Богданова к начальнику лагеря, приоткрыл дверь:
– Товарищ майор, тут к вам один... гражданин просится...
– Проситься можно на горшок! – раздалось в ответ из кабинета. – Ко мне являются по вызову, а не таскают кого попало!
Богданов легко потеснил в дверях охранника и вошел в кабинет:
– Не горячитесь, Иван Степаныч, а позвоните лучше вашему оперативнику и скажите: «Грачи прилетели».
– Ты, что ли, грач, твою мать?!.
– Майор Конев, позвоните майору и отправьте во второй барак взвод охраны, иначе там начнется резня!
В это время в кабинет стремительно вошел высокий худощавый человек с усиками «а-ля Берия»:
– Вы сказали «Грачи прилетели»?
– Так точно, – по-военному четко доложил Богданов.
– Что во втором бараке?
– Детали я вам объясню позднее и наедине, а сейчас надо срочно нейтрализовать уголовников. Их главарь Колесо убит, и блатные пойдут резать всех подряд...
– Конев, слышали?! Тревога!
Уже через несколько минут уголовники были блокированы в бараке, а позднее размещены в трех камерах карцера.

...Поздним вечером того же дня Богданов и «кум» сидели в кабинете последнего и разговаривали, попивая крепкий чай. Сторонний человек, кто услышал бы их, наверное, не понял бы, был ли это разговор старых товарищей, или допрос.
– Борис Иванович, вы так хорошо отработали в Сталинске и здесь помогли предотвратить побег бандеровцев, а сейчас такая неувязка!
– Верно говорят, что и на старуху бывает проруха! Кто бы знал, что знакомцев встречу? Да не одного, а двоих сразу!
– А теперь поподробнее...
– Вам это надо?
– Это моя работа, я буду отчет писать в управу о ваших делах. Если я что-то не так пойму, то и меня не поймут. А тут все-таки убийство! Понятно, что на Колесе клейма негде ставить, что он в розыске много лет, но все же...
Тон и темп беседы майор взял в свои руки, и Богданову оставалось только принять его условия. Он говорил неторопливо, без надрыва, обходя вниманием детали, которые касались лично его. Слушая Богданова, майор поднялся с дивана, вынул из сейфа початую бутылку водки, два стакана, блюдце, на котором лежали два больших куска черного хлеба и высилась горка соли.
– Работа у вас была нервная, поэтому это, – он указал на свое угощение, – лишним не будет...
Когда они выпили и закусили, оперативник продолжил задавать вопросы.
– Ведь вы не Богданов?
– Нет...
– ...А поручик?..
– Это моя легенда. Был такой поручик, но его давно уже нет на этом свете...
– Вам поручили это дело по...
– ...линии НКВД, из Новосибирского УНКВД...
– Я понимаю, что вы не профессиональный подсадной агент, вы были оперативником?
– Этого я вам не могу сказать... Поймите меня, товарищ майор.
–Кто вас узнал?
– Уголовник Колесов и тот контуженый Кузнецов. Колесов хотел расправиться со мной, но я его опередил, я защищался, а второй, контуженый... он тоже меня узнал. Его так избили блатные, что он и говорить-то не мог, но по глазам его я понял, что и он узнал меня. Я был на грани провала!
– Хорошо, Колесов – бандит, а Кузнецов?
– Сын кулака, во время коллективизации был сослан в Нарым. Под видом болезни смог вернуться домой, а когда им снова заинтересовались органы, он позорно сбежал на фронт!
При этих словах майор даже сморщился от неудовольствия, а взгляд его на собеседника сделался отстраненным. Похоже, беседа старых знакомых закончилась, а дальше пошел допрос.
– Позорно бегут не на фронт, а с фронта, Богданов. Вы сами-то были на фронте?
– Я был там, где мне было поручено быть, товарищ майор! Кстати, там же, в бараке, есть еще один Кузнецов, Федор, его брат. Я его раньше не знал, но слышал, что он в 19-м бежал с Колчаком на Дальний Восток, эмигрировал, а в войну воевал за Гитлера. Два сапога – пара. Надеюсь, их покарают по всей строгости закона, товарищ майор?
– Я тоже надеюсь, но после тщательной проверки и... без вашей помощи.
– Почему так?
– Вас рассекретили, вас нельзя использовать в прежней роли, к тому же вы явно настроены против этих людей, и вам трудно будет принять справедливое решение в отношении них.
– Это в благодарность за всю мою работу?
– Те, кто вас посылал сюда, наверное, оценят ваши труды, но, согласитесь, ведь почему-то вы оказались в роли «клухи» в лагере? Я не спрашиваю о причинах вашего... погружения, но и вы не забывайте! Наверное, переусердствовали в конце тридцатых?
Богданов нервно дернул плечами и отвернулся от собеседника.
– Меня куда сейчас?
– Было бы правильно вернуть вас в барак, на нары, да, боюсь, вы там и останетесь навсегда, так или нет?
– Издеваетесь?
– Шучу! Так и быть, сегодня ночуете в моем кабинете, а завтра вас отвезут на вокзал. Пока будете добираться до Новосибирска, все необходимые документы в отношении вас я отправлю телеграфом.
– После вашего отчета меня не арестуют?
– Вы всегда, Богданов, думаете о людях только плохо? Наверное, за это вы и пострадали в свое время и никаких выводов для себя не сделали.
Он встал и холодно кивнул, но в дверях остановился:
– Из кабинета никуда не выходить, здесь вы найдете все, что нужно. Помните, что вас будут охранять...

Никита лежал на нарах Федора, лицо его кровило, а Федор сидел рядом и время от времени промокал полотенцем сочащуюся кровь.
– Федя! Братка! Как давно мы тебя не видели! А мама никому не верила и всегда говорила: жив мой Федя! Отзовется в своё время...
– Жив Никита, да не отозвался, покуда не знал, где вас искать. Неужто все в Урском живете?
– В Белово мы теперь с мамой и с сынишкой моим, с Егором. Я работал на шахте «Пионерка»... Ежели опять пути наши разойдутся – ищи нас там.
– А как же отец? Где твоя жена?
– Отец умер, жену мою Марту убили в ссылке... Тот самый Колесов и убил... А ты ничего не знал о нас? Нам же, брат, с тобой говорить – не переговорить!
– Ничего, Никита, время у нас есть... А ведь мою жену тоже зовут Марта!
В это время около их барака раздались громкие голоса и строгие окрики, зазвучали выстрелы. Невольно все в бараке упали, кто – на свободные нары, а кто – просто на пол. Когда все стихло, Быстров отправил урядника разузнать обстановку. Через несколько минут он вернулся и с довольной улыбкой доложил всей компании:
– Охрана увела всех блатных – барак свободен!
– А что за стрельба?
– Один бандит с ножом кинулся на охрану, вот его и пристрелили. Их-то увели, а его труп лежит у входа... Небольшого роста, рыжий, лохматый...
– Неужто Зубастик? – слабым голосом проговорил Никита. – Кажется, я его видел в толпе...
– Что? Какой Зубастик? – Федор ближе наклонился к Никите. – Ты его знал?
– Если это он, то я его знал еще в нарымской ссылке... Верный шакал Колесова...
– А Колесов-то кто?
– Братка, дай воды - в горле пересохло, а потом я тебе попробую все рассказать...
О многом успели поговорить братья в тот зимний вечер в арестантском бараке в центре Сибири. Свой рассказ Никита иногда прекращал, со стоном сжимал рукой левую часть головы, изуродованной свежими шрамами, и на какое-то время терял сознание. Когда в барак принесли вечернее варево, они подкрепились и хотели продолжить разговор, но пришли двое охранников и потребовали Никиту Кузнецова на допрос к начальнику оперчасти. Когда арестанты поднялись на его защиту, старший заявил холодно:
– Это приказ! Если он ранен, то его отправят в лагерный госпиталь!
Увидев сидящих на свободных нарах кавказцев и азиатов, он приказал всем перебираться в свой барак и успокоил напоследок:
– Блатных не бойтесь! Им кранты перекрыли наглухо!
Когда Никита, поддерживаемый одним из охранников, пошел к выходу, Федор пошел было вслед, но был остановлен старшим конвоя.
– Братка, Федя, если не увидимся больше, то помни, где нас искать! Прощай, братка!

До полуночи допрашивал майор Никиту Кузнецова. Многое он успел рассказать ему: где и как воевал, о плене, о школе абвера, о разговоре в землянке с офицерами СМЕРШа. Видя, как тают силы Кузнецова, оперативник угощал его крепким чаем с водкой, а когда Никита совсем обессилел и потерял сознание, вызвал врачей и приказал поместить его в госпиталь. Уже на следующий день в срочном порядке его отправили в Томск, в тыловой госпиталь, где ему должны были сделать операцию: черепные кости, сращённые с металлической пластиной, от нанесенных в лагере побоев воспалились, и требовалась срочная операция. Впереди его ждали долгие годы скитаний по госпиталям и больницам. Первый послепобедный год разлучал братьев Кузнецовых, не давая ни малейшей надежды на новую встречу.