Глава 8
Дорога была невесть какая: не то что столбовой тракт. Но вполне сносная для почтовой службы. Пара с отлетом бежала резво: коренник – рысью, пристяжная – галопом.
– Лучше всего гонять по этой дороге, барин, зимой. Экипажи проходят за час до двенадцати верст. А мы ноне вытягиваем не боле как девять-десять. Но, благо, что не осенняя слякоть. Там, барин, больше восьми не возьмешь… Конечно, оно и от того зависит: сколько лошадок в прогоне. Бывает, восседает какой-нибудь генерал, так у него обязательно должна быть тройка, не меньше – вот он-то летом может и до пятнадцати выжать. Только дорого это потом обходится нашему брату. Или гнедых загонит на тот свет, или колеса сразу за поскотину выкидывай… Спицы и ступицы у них – они ж, барин, не вечны…
Достоевский был доволен, что ехать удалось на «сквозных», то есть не меняя лошадей на почтовых станциях, и ямщик попался в меру словоохотливый и неглупый. Не любил Достоевский, когда дурь в человеке соседствует с пустым словом.
– Вот, ишь, уже и Красноярское проскочили. Пристроилась деревенька к городу… А ежель посудить: оно, может, и к лучшему. Это как у нас: слабый к сильному…
В стороне слева умудрились создать кривую улочку курени и избы, крытые в большинстве камышом и соломой. В основном тут ютились казацкие семьи. Там, где обитали казаки, над избами «играли» белизной трубы, помазанные известкой. Казачий полковник Мессарош начальствовал не только над местным казачьим полком. Он, если видел у казака небеленую избу или трубу, всегда велел дать «горячих» казацкой бабе. А в остальном полковник был благовоспитанным, завел в городе духовой оркестр, считался холостяком, и хозяйство у него вела смазливая и большегрудая подруга Анастасия Александровна.
Почти под окнами жилых построек и вдоль оград, протекала речка Уба. На северо-запад от нее тянулась плодородная грива. На ней не видно ни единого бугорка и маломальского деревца. Конец гривы уходил к горизонту и, где-то обогнув излуку реки, терялся в десятках верст от этого места.
– Кормилица нашего края. – Ямщик пальцем обвел очертания бескрайнего пространства. – Отсюда и до пустынь рукой подать. А если глянуть вон туда (возница опять рисует в воздухе пальцем), то в хороший день можно увидеть верх Ивановского хребта. Вся высь у него, барин, как у царя, в снежных шапках…
Достоевский вспомнил, что год назад этой дорогой в полночь они вместе с Врангелем провожали в Кузнецк Исаевых. Теперь торопливое ожидание на душе не дает покоя… Если не подведет какая-нибудь непредвиденность, он через несколько дней увидит свою ненаглядную Машеньку, прижмет к своей груди ее дорогое лицо.
А вот и те два дерева, возле которых происходило их безрадостное расставание. Все было будто вчера… Да, словно вчера…
Подкатили к большому селу. Странное название: Шемонаиха.
– Старое место, барин. Лет сто скоро будет селу. В энтих местах, толкуют, в незапамятные времена гулял беглый человек Шемонай со своей шатией. Потом поосел здесь народишко, нагулялся. Заселяться стала земля… И вот что интересно: обычай пошел с тех пор чудной. Приглядись-ка, барин: у каждого дома в заборе полочка отдельная встроена. На ней хозяева на ночь пропитание оставляют – кто хлебца с молочком, кто пирожок с грибами. В помочь таинственному прохожему или беглому человеку, что может скрываться в здешних лесах…
– От кого скрываться у вас тут? – с хитрецой закинул вопрос Достоевский.
– Шуткуешь, барин! Знамо дело: от властей… – И на всякий случай разговор на скользкую тему оборвал. Бог его знает, что у того барина на уме? Может, не простой человек, а потому завтра сам окажешься среди беглых и будешь искать пропитание в заборной щелочке…
В Шемонаихе устроили небольшой привал. Ямщик насыпал лошадям овса, а сам сел в тенечек, разложил на тряпице нехитрый обед: ржаной хлеб, бутылку квасу, огородную зелень. Достоевский на станции отметил подорожную, спросил, где можно испить стакан горячего чаю.
Человек с длинными усами, каких Достоевский в жизни не видывал – от одного уха до другого, пощупал выступающий хрящеватый кадык и ответил тонким, почти детским голосом.
– Вот подале от нас кабачок и лавчонка. Там вас и попоют. А наш чай остыл давно, да мы и сами носим его оттудова… Самовар заводить каждый раз не с руки.
Под вечер добрались до Змеиной горы. Здесь решили переночевать. По совету Демчинского тарантас с ездоками подкатил к дому управляющего рудником Шатцу. Хозяин оказался скуповатым и педантичным немцем с немигающими глазами. Он дал слугам строгое распоряжение и тут же отправился в Морфеевы чертоги, сославшись на слабое здоровье…
Глава 9
Незаметно проскочили село Алейское.
– Скоро деревня Саввушка будет. Это отчего, думаешь, барин, она названа так? Да от того: кто первым обжился на одном месте, в его имя и название оставлено... Тут, выходит, первым кол в землю вбил человек по имени Савва. В давние времена, говорят, дело было. Никто уж не помнит того Савву, а вот имечко с добром прижилось: Саввушка. Для народишка, видать, человек люб был. Подле деревни озеро есть. Тоже Саввушкино. Я, барин, вас непременно к нему свезу. У озера лошаденкам водопой по обязательности каждый раз устраиваю.
Свернули с наезженной колеи вправо. Озеро оказалось верстах в четырех. Теплая голубовато-серебристая вода. Достоевский с восторгом опустил загрубелые руки в воду. Сделал несколько глотков, обмыл лицо, смочил волосы.
– Счастье-то какое – жизнь! Надо ж так!..
Уж и не помнил Федор, когда в последний раз он стоял на берегу безлюдного водоема и пил такую сладкую воду…
– Питает озеро речонка Колыванка. Плюгавый водоток, но силу дает воде необыкновенную! Вон там орех в воде растет, тоже особенный, рогульник называется. Кто-то еще чилимом кличет. Кожура у него, как головка у черта, барин. Цветет он, цветет, а потом – бац! И враз ушел под воду. Люди берут тот орех из-за его полезности. Глазам, говорят, помогает, от нарывов всяких, от почечуя…
– От нарывов, говоришь… От каких нарывов? Или ничего толком не знаешь? – с живым интересом поднял голову Достоевский.
– Почему ж не знать? Тут бабка одна, Попиха, живет. Она мази ладит всякие. И заговаривать может. А нарывы – они ж, барин, разные: и веред, и чирей, и сучье вымя, если кому не повезло…
Сели в тарантас. Федора Михайловича взволновала неожиданная встреча с озером. И невиданные берега его, каких он не встречал ни в жизни, ни на картинке… Не похожее ни на что нагромождение гранитных останцев, принявших самые причудливые формы… Но из головы не выходил чилим, таинственный чертоголовник, который в полном соцветии уходит под воду… И мазь из него. Вот бы иметь ее под рукой. Достоевский с дней пребывания в техническом училище страдал простудными нарывами, которые постоянно сопутствовали его дальнейшим дням жизни.
В голову пришел трагикомический случай, происшедший в ту пору в Петербурге, когда они с Тотлебеном жили на съемной квартире. Тогда к Федору пожаловал младший брат Андрюша. Побыл несколько дней, собрался было уезжать, но его прихватила простудная хворь… Доктор выписал парню микстуру и велел принимать ее строго через два часа в течение суток. Вдруг в полночь брат кличет: «Федя, Федя! Надо бы лекарство принять!» Федор соскочил с кровати, кое-как протер тяжелые глаза и, налив из флакона столовую ложку лекарства, подошел к дивану, на котором лежал гость.
– Пей, брат! Выздоравливай! – и сунул на язык ложку с тягучим снадобьем.
В ответ раздался душераздирающий крик. С Федора мгновенно скатился сон, и он понял, что вместо микстуры налил брату перечного втиранья, приписанного доктором от нарывов. Испуганный до смерти Федор в разгар темени побежал за ближайшим доктором. Тот вскоре явился, принял неотложные меры и сердито изложил свое резюме.
– Господа, запомните: лекарства – не шутка. Надо быть каждому осторожным!.. А бедняга будет жить. Только придется полежать в постели лишнюю недельку…
Миновали Курью. Въехали в Калмыцкие мысы. Неприглядное место. Кругом землянки и приземистые мазанки.
– В деревне одни азиаты? – полюбопытствовал Достоевский.
– Кто, кто? – не понял возница.
– Киргизы, говорю…
– Какой там! – возразил возница. – Тут вся матушка Расея в кучу собралась… Когда-то селились семьями да цельными деревнями. Рядами, значит, а получились настоящие проулки. Там вон Хохлянщина, поближе Самарщина, обочь Тамбовщина. Ну, а сейчас пересекаем Курщину… Место уж больно беспокойное. К ночи доберемся до Безголосово. Там и переночуем. Село большое, полторы сотни лет, не мене. Люди живут спокон веков славные, но прижимистые. Ждать нас не ждут, но принять по-людски примут. Опять же, имеется на примете ночлег у доверенных лиц, спать будем не в чистом поле, где по голове можно схлопотать кирдык… А спозарани, барин, мы сто верст до Барнаула мышкой проскочим!..
Приняла их на ночлег пожилая толстая женщина с морщинистым лицом и с большим животом под грязным фартуком. Постелила Достоевскому в горенке, ухоженной, но, видно было, часто меняющей своих постояльцев. Зато ужин оказался отменным. За многие годы первый раз Федор поел сдобных шанежек с творогом, попробовал капусты, квашенной цельными вилками, объел ребрышки карася, зажаренного на постном масле, попробовал первых душистых грибочков, вкус которых забыл с самого Петербурга. Выставила хозяйка на стол жбан с ядреным квасом, потом развела самовар.
– Можете гонять чаи хоть до самого утра! Вот, право дело, токо сахарку ноне нету. Не обессудьте, в следующий раз, может, и будет… – И чихнула.
– Салфет вашей милости! – с радостью поспешил сказать возница.
– Красота вашей чести! – ответила хозяйка, довольная вниманием к своей особе, еще раз чихнула и улыбнулась, показав два ряда жемчужных зубов.
Утро оказалось неприветливым, туманным. Но ехать надо, как ни крутись. Туман ушел в небо, а не лег в землю. Значит, росой ему не бывать, жди к обеду хорошего дождичка.
Так и вышло. Около полудня с севера навалилась темно-лиловая туча. Ударил гром, и со сполохами молний покатился с неба целый водопад. Достоевский натянул на плечи и голову солдатский дождевик. Ямщик накрыл макушку головы старой холстиной – остатком изношенного армяка. Они еще ехали около часа, пока не прекратился ливень, сделавший дорогу почти непроезжей.
– Этак мы, барин, и к завтрашнему вечеру не доберемся до Барнаула! – с огорчением махнул рукой возница.
Лошади понуро преодолевали свежие лужи, в которых местами колеса повозки уходили под воду по самые ступицы. Достоевский отрешенно смотрел в однообразную серую даль, не предвещающую на сегодняшний день ничего хорошего. Парусиновый дождевик промок насквозь, а ямщицкое укрытие из холстины лежало возле хозяина, как невыжатая половая тряпка. Подул слабый холодный ветерок. В разрывах низких облаков появилось солнце. Его свет, словно локтями, раздвинул серую пелену, и вот с неба снова полился поток теплых, почти жарких лучей.
Большая часть дождевой воды ушла в землю, стекла в ложбинки местности и под действием солнечного тепла испарялась с поверхности почвы – об этом говорило колеблющееся на горизонте марево.
– А может, и доберемся, – со слабой надеждой в голосе выговорил пригорюнившийся ямщик. – Знатье бы…
В Чистюньке подкрепились чем Бог послал. А Бог в лице рыжей бабы, которая согласилась принять путников на кратковременную передышку, выставил самую захудалую пищу.
– Время такое, язви его в душу, постуем. Муньдерная картошечка, последняя с того года. Сластит чуток, подморозили в подполье. Щи овсяные, ребятки, да хлебушек аржаной, – доложила баба с головой огненного цвета, выставляя на стол все, что у нее оказалось под рукой. – Самовар прохудился, зато отварной воды полна крынка… Мужика-то мово, ребятки, громом убило… Скоро, как сороковины… К беде нашей парня в прошлую осень забрали в рекруты… Так што потчуйтесь, ешьте-пейте на ваше здоровье…
Федор с глубоким сочувствием вникал в слова рыжеволосой женщины. Будто он сам пережил с ней зимний голод и только что перенес смерть неизвестного ему хозяина дома. Вот бывает же так, когда человеческие души как бы смыкаются в одном месте! И одинаково они наделены Богом интересами, отмеренными, как по единой линейке. Странная это штука – жизнь…
Ни с того ни с сего все глубже проникала в душу Федора эта краснолицая, красноволосая баба… Вот ведь как в природе: она и не родилась еще вовсе, а предопределено было ей стоять перед ним вот здесь, посреди убогой избенки. И даже уготован ей на погосте безымянный крест с дешевым бронзовым распятьицем…
«Что ты пристал ко мне, человек? – думал он, схмурив редкие брови и глядя на бабу, покрытую красными и охряными пятнами. – Брось издеваться!.. Ты никогда не видела меня и дальше будешь жить сама по себе. А мне теперь до конца дней суждено носить тебя в своей голове…»
Перед незавидным обедом возница успел покормить и попоить лошадей. К закату солнца добрались до Калистратихи.
– Что, барин, делать будем? Впереди верст тридцать еще… Ночевать останемся или опять в дорогу?
– Главное: как кони? Выдюжат? Ноги не переломают?
– За моих лошадок ты не боися! Смотри сам под себя: седалище не отмолотил с непривыку?
– Вроде нет…
– Ну, тогда добро! К полуночи с передыхом я доставлю ваше благородие ровно в назначенное место.
На том и сговорились.
Глава 10
У ворот гостей встретил секретарь Гернгросса, рослый детина, по виду ровесник Достоевского.
– Андрей Родионович приказал в ночь-полночь будить его, если вы вдруг объявитесь. Его высокоблагородие уже одевается и будет с минуты на минуту.
Слуги зажгли еще один уличный фонарь. Хлопнула входная дверь.
– Голубчик, Федор Михайлович! Отец родной! С вечера ждали вас. Да вот с погодой ни к черту… Давай-ка, мил человек, в мои чертоги! С устатку бы в баньку вам, да поздновато. Михаил, Петро! А ну-ка Федору Михайловичу тепленькой водицы!..
Голос Гернгросса разносился среди дворовых построек, как дневной гром – высоко и раскатисто.
Вскоре гость оказался в гостиной, где посередине стоял овальный стол с разными кушаньями. Достоевский героически выдерживал натиск выставленных блюд – с самого обеда не брал в рот маковой росинки.
Из соседней комнаты вышла хозяйка Екатерина Осиповна, успевшая с тщательностью навести прическу, но следы глубокого сна так и не сошли с ее красивого лица. От пышного тела исходил аромат дорогих французских духов.
В присутствии такой красавицы Достоевский почувствовал себя крайне неловко. Не случайно Егорыч остановил на ней свой понимающий глаз. Но… есть в Кузнецке другая, просто божественная женщина… Главное, думал Федор, чтобы здесь с ним не случилось ЭТОГО… Боже, как бы ОНО было некстати…
Мысли гостя прервал хозяин.
– Постуем, конечно, помаленьку, дражайший Федор Михайлович. Но нас, ослабших здоровьем, Бог простит. Так что кушай, пей, дорогой друг, только себе на пользу, – как бы между прочим и в то же время искренне ронял слова Андрей Родионович.
Выпили по бокалу шампанского. Достоевский с непривычки долго не мог воткнуть накрахмаленную салфетку за ворот своего унтер-офицерского мундира. С удовольствием съел пару телячьих котлеток. Погрыз исхудившимися зубами ароматное, но твердое яблоко, доставленное сюда южными киргизами. По привычке осторожно и незаметно сгреб в ладонь хлебные крошки и бросил их в рот…
Было видно, что гость устал. Да и хозяева клонились ко сну. Просторное, породистое с широким лбом лицо Гернгросса выглядело тоже утомленным. Даже молодившие его широкие зачесы от ушей-подковок почти до самых бровей на этот раз смотрелись несколько нелепо. И усы сползали по округлым щекам не так, как в былые встречи, а, будучи солидарными с поволокой глаз, выражали запоздалую грусть.
Вскоре хозяйка откланялась. Гернгросс остался наедине с Достоевским. Неожиданно взгляд хозяина стал строгим и даже напряженным.
– Ты, Федор Михайлович, знай: мы тебя с Демчинским не подведем, весь грех берем на свою душу. Ехать придется непременно прямо завтра. И никаким не инкогнито. Но и без подорожной. Лишних следов по пути оставлять нельзя. Поедешь не на почтовых, а на долгих. Мои люди нашли тебе человечка, кузнецкий он и к тому ж с коротким языком. За весь путь твой туда и назад до Барнаула проплачено. Так что считай для себя это нашим дружеским презентом.
– Я об этом и не мечтал, Андрей Родионович! А за то, что побываю в Кузнецке и увижу дорогую моему сердцу Марью Дмитриевну, вам превеликая благодарность!
… Утром у окна, где спал Достоевский, раздался перезвон поддужных колокольчиков. В дверь постучал сам хозяин.
– Доброе утро, Федор Михайлович! Карета подана. Стоит поторопиться. Впереди как-никак почти триста верст… Не меньше двух ночевок…
И опять дальняя дорога, дорога, которая, кажется, никогда и нигде не может закончиться.
На этот раз в экипаж была впряжена тройка, лошади гнедой масти. Ожидавший у резных ворот кузнецкий кучер уловил любопытствующий взгляд Достоевского.
– Красавцы! Все от одной матки… А ну-кась, пошли, милые!
Загремели в три тона поддужные колокольчики.
Часть 11
«Вот и рукой подать до милого сердца», – подумал Достоевский и громко спросил ямщика: – Сколько верст до Кузнецка?
– Энто рядом, барин! Двести с махоньким гаком. А пешим ходом чуток подальше…
– Гак-то в ваших краях каков?
– То и говорю: чуток помене крюка. – И в улыбке оскалил желтоватые зубы. – Главное, чтоб недобрый человек или зверь голодный дорогу не пересекли. А так здесь не дорога – одна радость душевная…
И вполголоса затянул песню про то, как разбойник Стенька Разин выкинул из челна в волжскую пучину княжну – свою полюбовницу...
Опять пошел счет верстам от села до села, от одного поворота до другого. На этот раз Достоевский проявил упорное любопытство.
– По имени тебя как кличут, дядя? А то неудобно тыкать друг другу в большой поездке. Я вот, к примеру, Федор Михайлович. А ты, дружок?
– Анфилад я.
– Ну, и имечко у тебя, Анфилад! Это как понимать его?
– Так батюшка с матушкой в свои времена порешили назвать меня. А с чего оно: убей – не скажу! Стар я уже, барин Федор Михайлович. Пять десятков годков за моей спиной. Которые люди и не живут стоко… У меня два сына да два внука… Вот как богат я. Да только толку в богатстве том… У старшого хромота с самого младенства. Второй тоже мало полезен: и в семье, и в государевом деле. Заикастый у меня он. Тонул в озере, вот от перепугу и пошло все… Пока лопочет «тя-тя-тя», сам скорей догадаешься, про что хочет тебе слово сказать…
Долго еще рассказывал Анфилад о своей никудышней жизни, о бабе своей Полине. «Кабы не она, хоть в петлю лезь!» Наконец, выговорившись, вспомнил про Стеньку Разина и, закончив унылый мотив, снова оголил желтые зубы.
Анфилад в отличие от прежнего возницы выглядел щеголем. На нем красовалась синяя сибирка – кафтан, сшитый в талию и без привычного разреза сзади. Сибирку украшал невысокий стоячий воротник. В такой одежде любили появляться люди торговые – купцы и лавочники, а также бывшие арестанты, повидавшие всякие виды. Из-под сибирки выглядывали полотняные шаровары темно-синего цвета, заправленные в сапоги из тонкой выростковой кожи. Ну, а голову прикрывал картуз, сшитый из льняной ткани. Одним словом, «щеголь».
Не останавливаясь, проскочили Повалиху. Деревня будто давно вымерла. Только из одного двора выскочили две узкобрюхие собачонки. Ни за что, ни про что облаяли чужих людей и, поджав хвосты, забитые прошлогодним репейником, поплелись в свою подворотню.
Тройка, не в пример паре с отлетом, шла резво и без устали, как говорят знающие люди, играючи. Проехали еще две какие-то деревеньки. Федор Михайлович истомно дремал, натянув военный картуз почти на самые брови. Короткий привал устроили на опушке березового леса, который скатывался к безымянной речонке. Лошади с жадностью и фырканьем пили прохладную воду. Анфилад ослабил у тройки поводья, прикрепил торбу с овсом к морде коренника.
– Лошадкам в дороге, как человеку за столом, главное, не перепить! К тому ж живот должон быть впроголодь! Иначе…
Пристяжные жевали высокое разнотравье, изредка мотая то головой, то хвостом. От воды на запах свежего конского пота устремились целые орды слепней.
– Перекусим в другом месте, здесь этот гнус пожрет нас и всю нашу живность. Нонче все хочут сожрать друг дружку.
– Оно верно, Анфилад, – согласился разомлевший седок и с размаху прищемил жирного овода, успевшего прокусить кожу на затылке. – Ведь, смотри, какая картина: не было б воды – не было б и этой заразы. Всякой твари необходим источник жизни…
Возница помедлил с ответом, коротко потряс головой и философски откликнулся на слова, сказанные Достоевским.
– Вот у нас почтодержатель, кроме прогонных, берет за подмазку колес по двенадцать копеек даже с собственных экипажей, с карет и колясок. С телег и с кибиток, знамо, вдвое дешевле – по шесть. А деготь да сало – это, вишь, ему я должен представить. За что берет, скажите? Разве я сам себе враг и не способен ступицы вовремя промазать? Ай, беда, беда…
Верст через десять остановились на продуваемом пригорке, съехали с тракта саженей на двадцать, не больше. От былого дождя не осталось и следа. Возможно, дождь вообще обошел эти места. Пахло травами, названий которых Достоевский никогда не знал и даже не слышал. Гудели бестолковые шмели, со взятком торопились в свои колоды и борти пчелы.
До чего же чертовски здесь хорошо! Но… нет, он ни за что б не остался в этих местах – в них отсутствует дух, который оплодотворяет его писательскую душу. Здешние места предназначены для работы рук и для отдохновения, а работу голове надо находить в других, менее приспособленных для жизни местах…
По тракту к Барнаулу во весь опор мчалась тройка гривастых лошадей. С горделивой головой шел коренной в яблоках.
– Не мене как генерала везут или другое превосходительство, да еще подшофе… Запалит паразит лошадей…
Достоевский пропустил фразу мимо ушей.
Часть 12
… Дорога тянулась долго и нудно. Лошади шли резво и ровно. Приблизились к околице большого села. Остановились возле почтовой станции. Анфилад перебросился несколькими словами с отдыхающими ямщиками, выкурил с ними по цигарке из местного рубленого табака. От такого табачища у Достоевского выкручивало голову, и он старался им не пользоваться – уж очень задирист был самосад. Федор набил трубку «жуковским» табачком, которым его вдоволь обеспечивал Врангель. Правда, дома, в своей конуре, курил он чаще всего «Вакштаф» второго сорта, этот был крепче первого, хотя и менее ароматен. Таким табачком Достоевский начал баловать себя еще в петербургскую пору. Табак требовал медленного курения, иначе скрадывались все ароматные оттенки. Курился плотно, комфортно, давал нужное насыщение, но никогда не перегружал организм. Когда с Дмитрием Григоровичем снимали на двоих одну квартиру, оба курили до одури. В их комнатках почти от потолка до пола висел густой сизый дым. Все, кто попадал в жилище молодых писателей, сначала чихали, кашляли и только потом отыскивали у себя носовые платки...
Надворный советник, купец первой гильдии Василий Григорьевич Жуков держал табачную фабрику в собственном доме на Фонтанке, возле Чернышева моста. Табак выпускался по его лично разработанным рецептам из смеси 17 сортов «Вирджинии». После четырехмесячной выдержки в дубовых бочках из-под французского коньяка с последующей двухмесячной выдержкой под дубовыми прессами…
Подошел Анфилад.
– Сорокино, Федор Михайлович! Придется ночевать. Туточки прошли щедрые дожди. Мокрота. Лучше переждать, а не лезть на рожон. Как считаете?
Достоевский выпустил последнее облачко голубого дыма, принялся чистить мундштук.
– У нас в батальоне делают так, как скажет командир Беликов. Сегодня ты на его месте. Не могу ослушаться. Вези к будущему ночлегу. А то еще придется ночь куковать посередь леса…
Проехали около полуверсты вдоль пыльной улицы без единого деревца или кустика. Остановились напротив облупленной часовенки.
– Вот тута! Мой постоялый двор у Анисьи Павловой. Я при нужде всякий раз у нее останавливаюсь…
Ночь в Сорокино прошла трудно. Достоевскому снилось, что он куда-то не поспевал, у него путались все планы, и никто не мог помочь ему выбраться из щекотливого и безысходного положения. Потом откуда-то явился отец Михаил Андреевич с Евангелием в руке…
– В сией книге начертан твой путь, сынок Феденька! Пропадешь, если не будешь следовать ему!
И исчез. В это время около амбара пропел хозяйский петух. Достоевский открыл глаза. Солнышко золотило стреху соседской избы.
Он вспомнил последний эпизод сна, перекрестился.
– Царствие тебе небесное, папинька! Вечная память! – И, увидев на столе приготовленный завтрак, стал одеваться.
Как в руку сон: и усопшие к непогоде, и Евангелие в руке… Еще в Омске Федор Михайлович в трудные минуты жизни брал в руку Евангелие и открывал его наугад. Потом внимательно читал левую страницу, ища в ней ответы на мучивший вопрос. Сегодня, правда, у него таких вопросов не было. Только бы увидеть ее глаза, почувствовать губы, услышать сбивающий с ума голос…
Когда подъехали к Хмелевке, дорога стала мокреть, лошади сбросили прежнюю прыть. По селу вела кривая малопроходимая улица – здесь накануне прошел не просто дождь, а прокатился настоящий небесный водопад.
– Тут такое дело, Федор Михайлович! Мы теперь близимся к таёжке, сама-то тайга – она еще впереди. Места энти заводненные. Кругом болот полон рот. Хмелевка – она и вправду хмельная девка, чего только не вытворяет с нашим братом… И у речки здешней тоже имечко в лад ей. Пьянушкой в народе зовется. Даст же Бог названьице сподобить. Ну, ничего! Не впервой баба замужем. Доскребемся до Салаира и, считай, здрасте вам! Там места пойдут опять чистые, проезжие, народом исхожены и изъезжены вдоль и поперек. С самой весны до белых мух люди ягоды разные берут, грузди ломают. Многие этим и живут. Ну, охота еще да рыбалит кто… А землепашество – оно дело тонкое, хлопотливое и не на всякую руку приходится… Вот возьми меня…
– А от Салаира до Кузнецка далеко еще?
– Ково там далеко!? Всего-то сто тридцать верст! Значит, в Салаире лошадки передохнут. Да и мы маненько отдышимся. Потом без спеху до Бачат доскребемся. Там привал устроим, а в самую ночь двинем дале. Чтоб к обеду в Кузнецк поспеть… Или что не так?
Достоевский видел, что лошади давно устали. Шли неторопливым шагом, и Анфилад не пытался их понуждать… Показались березовые и осиновые перелески. На низинных болотах торчали сохлые стволы берез. Кое-где прямо к дороге подходили осоковые болотца. Коричневой бахромой опоясывал их старогодний мох. По склону невысокой горы стекал редкий выгоревший ельничек. Поодаль высились почерневшие стволы крупных деревьев с вкраплениями меж ними подрастающей пихты и осины. Низовые пожары пронеслись здесь когда-то, свершив свое пагубное дело. Не приведи Господь оказаться в такую злосчастную минуту один на один с безумной стихией!..
С грехом пополам доползли до Салаира. Дотянули и до Бачат. У Достоевского начала ныть поясница. Самое время хорошему привалу. И он уж хотел было остаться в Бачатах до утра. Но это сбивало задуманные планы. Как бы соглашаясь с мнением ездока, держался и Анфилад. Договорились, что остановятся только для кратковременной передышки лошадей, а сами отдохнут вволю по прибытии на место.
Глава 13
…В полночь почти незаметно менялся ландшафт местности. Поползли легкие взгорья, угадывалось редкое мелколесье. Когда стало светать, Достоевский увидел небольшие и средние села, разбросанные вдоль главной дороги. Видно было, что раньше здесь стоял добротный лес, со временем он ушел под строительство, а вместо него теперь поднимался кучерявый молодняк.
– Едем ближе к матушке Томи. Поилица и кормилица наших мест. А то как? – красуясь на своем сиденье, вел разговор Анфилад. – Живем в лесу, молимся колесу…
Навстречу тянулись повозки, запряженные одиночными лошадьми, парами и тройками. Везли на телегах, бричках избной лес, пиленое дерево, колотые дрова, вязанки прошлогодней соломы, мешки с кормом для скота, домашний скарб, мелкую живность. В ненагруженных колымагах и таратайках, жмущихся к обочинам дороги, передвигался самый простой люд. А в дорогих экипажах, в рессорных пролетках в основном торопился народ служивый и не бедный – кто в уездные города, кто чуть подальше, а кто и до самого губернского центра – в Томск.
Дорога покатилась меж крутых перегорков. Странные места. Вода с них скатывается вниз и стоит вспученными болотами. Достоевский поморщился – топи хуже, чем в Санкт-Петербурге. Анфилад заметил молчаливое недовольство седока.
– Скоро, скоро, барин. Вон уж Араличеву проскочили. Горбуново село пошло. С час ходу по Черноусову дадим, там через мосток и, считай, у самого места… Речку Абой кличут по-татарски. Рыбешка в ней добрая, особо по осени… А в пади, – ткнул возница кнутовищем в правую сторону, – Бессонова там… На Моховом болоте, барин, стоит… Твердого места нету… Ей-Богу!
Подъехали к берегу широкой реки.
– Тут тоже места хлипкие, болотина проклятущая… Я прошлой осенью кобылку свою, посчитай, утопил. Хотел обмануть самого себя. Пошел напрямик через качкую полянку… Да не вышло…
– Ну, а мы как?
– Дык как, как? Ишь, с той стороны мужики паром тянут, на барабан бечеву наматывают. Народишко своей очереди уже ждет. Нонечь долго стоять не будем, телег вроде немного. Чик-чик и на пригорчик…
Вышло почти по сказанному. Вскоре с правого берега со скрипом причалил кособокий паром, ударившись выступом об истертые сходни.
– Как он еще у вас ходит? – удивленно спросил Достоевский.
– Как, как? – с не меньшим удивлением переспросил кучер. И сам себе, а может, докучливому седоку: – Не ходит он, а плавает – деревяга она и есть деревяга, к тому ж на привязи. И не уплывет никуда, и не потопнет. В наших краях три парома поставил Васюха Барков. Много не надерешь с народа, но к ледоставу поболе тыщонки чистого навара в загашник кладет. А оно как: телега вот наша – двадцать копеек в одну сторону, скотина от пяти до десяти. С меня, как с лица отдельного, две копейки, а вы человек казенный – это у нас, Федор Михайлович, завсегда бесплатно. С калечных да нищих паромщики тоже ничего не берут. – И почесал обгорелое ухо. Вроде как позавидовал им, нищим и калечным…
Берег оказался даже круче, чем смотрелся с противоположной стороны. Лошади пошли внатяг. Кучер не погонял их, вместе с ними знал в этих краях каждый поворот и подъемчик.
– Вот, вишь, слева село большое. Христорождественское. Богатое место, у реки и, считай, у самого леса… От города в трех верстах… Хорошее село, веселое, девок молодых больно много… Эх, сбросить бы мне годков двадцать…
А дорога все шла и шла вверх, давая большого кругаля и постепенно заворачивая вправо.
Слева лежали поля, сплошь усыпанные шароголовыми одуванчиками, дальше виднелись березовые колки, а за ними по растекающейся горе голубоватой пилой резал небо хвойный лес.
– Ельник? – с внутренним торжеством спросил Достоевский.
Кучер тыльной стороной ладони смахнул со лба капельки пота, повернулся к седоку, обнажив полрта неровных зубов.
– Ельник у нас в других местах, барин, а это сосняк. Молодой еще. При тятиной памяти большой пожар тут был. Погорело дерева – о-го-го! Кто говорит: от грома, кто – от каменных углей, они из земли прямо под комель дерева на белый свет выходят… А может, поджог кто совершил… Вокруг много инородцев разных. Раньше народ настрадался от их набегов. Больше с той стороны супостат шел. Кабы поднялись с тобой повыше на Могильную гору, все бы увидели. Там за увалом Пеги горы. Супостат знает свое логово… Вот матушка-крепость и сдерживала его во все века… Теперь-то оно не то…
Проезжая дорога подошла вплотную к крепостным воротам с башней и церковным куполом. Высокие стены крепости, выложенные из серого плитняка, расходились в разные стороны, как усы у зарытого в землю великана.
– Вот так и охраняем государство наше российское от супостата… – взъерошил на затылке волосы возница и снова почесал набухшее ухо. – Счас маненечко вниз и здравствуйте, господа хорошие!..
В воздухе витал тополиный пух, пахло близкой рекой и застоялой в низине водой от весеннего половодья. Проехали мимо красивой двухкупольной церкви. Достоевский сразу оценил легкость и красоту архитектуры храма – такие по России стоят не в каждом большом городе…
– Храм Преображенья Господня. В те века еще начали строить, а освящали уже на моей памяти… Годков двадцать тому назад.
Пересекли небольшую площадь. Место гостю не понравилось: пыльное и неухоженное, корявое от иссохшей грязи. К площади с южной стороны выходил другой храм – более простой и более древний, чем первый. Переваливаясь по-барски, дорогу пересекала стая гусей.
– Значит, барин, на ваш адресок можно заехать с любой стороны храма. Это у нас, заметьте, Одигитриевская церковь, все подгорские, да и форштадтские в нее ходят. Повелось из веков… А на Каркасскую, пожалуй, отсюда, с Водопадной сподручней. – И повернул экипаж круто на дорогу влево.
Окна многих домах отворены. У коновязи возле церкви, понуро опустив головы, стояло несколько запряженных лошаденок.
– Народ, барин, не унимается: кому-то креститься приспичило, кому-то помереть сподобилось. Кто обвенчаться задумал…Так у нас во все века… А Вагиных я давно знаю. Я ж тут с малолетства живу, на самом краю форштадта. Кажный камень, кажный кусток изнюхал… Ну вот, слава Богу, и хозяин наш… Примай, Фомич, свово гостинечка!
Степенно, отворив одно полотнище ворот, подошел Вагин. Примеривающе, а скорее испытывающе посмотрел на прибывшего гостя. За ним выскочила женщина, видимо, жена хозяина.
– Ой, Федор Михайлович! Мы ждали-ждали вас и все жданы съели!..
Дорога была невесть какая: не то что столбовой тракт. Но вполне сносная для почтовой службы. Пара с отлетом бежала резво: коренник – рысью, пристяжная – галопом.
– Лучше всего гонять по этой дороге, барин, зимой. Экипажи проходят за час до двенадцати верст. А мы ноне вытягиваем не боле как девять-десять. Но, благо, что не осенняя слякоть. Там, барин, больше восьми не возьмешь… Конечно, оно и от того зависит: сколько лошадок в прогоне. Бывает, восседает какой-нибудь генерал, так у него обязательно должна быть тройка, не меньше – вот он-то летом может и до пятнадцати выжать. Только дорого это потом обходится нашему брату. Или гнедых загонит на тот свет, или колеса сразу за поскотину выкидывай… Спицы и ступицы у них – они ж, барин, не вечны…
Достоевский был доволен, что ехать удалось на «сквозных», то есть не меняя лошадей на почтовых станциях, и ямщик попался в меру словоохотливый и неглупый. Не любил Достоевский, когда дурь в человеке соседствует с пустым словом.
– Вот, ишь, уже и Красноярское проскочили. Пристроилась деревенька к городу… А ежель посудить: оно, может, и к лучшему. Это как у нас: слабый к сильному…
В стороне слева умудрились создать кривую улочку курени и избы, крытые в большинстве камышом и соломой. В основном тут ютились казацкие семьи. Там, где обитали казаки, над избами «играли» белизной трубы, помазанные известкой. Казачий полковник Мессарош начальствовал не только над местным казачьим полком. Он, если видел у казака небеленую избу или трубу, всегда велел дать «горячих» казацкой бабе. А в остальном полковник был благовоспитанным, завел в городе духовой оркестр, считался холостяком, и хозяйство у него вела смазливая и большегрудая подруга Анастасия Александровна.
Почти под окнами жилых построек и вдоль оград, протекала речка Уба. На северо-запад от нее тянулась плодородная грива. На ней не видно ни единого бугорка и маломальского деревца. Конец гривы уходил к горизонту и, где-то обогнув излуку реки, терялся в десятках верст от этого места.
– Кормилица нашего края. – Ямщик пальцем обвел очертания бескрайнего пространства. – Отсюда и до пустынь рукой подать. А если глянуть вон туда (возница опять рисует в воздухе пальцем), то в хороший день можно увидеть верх Ивановского хребта. Вся высь у него, барин, как у царя, в снежных шапках…
Достоевский вспомнил, что год назад этой дорогой в полночь они вместе с Врангелем провожали в Кузнецк Исаевых. Теперь торопливое ожидание на душе не дает покоя… Если не подведет какая-нибудь непредвиденность, он через несколько дней увидит свою ненаглядную Машеньку, прижмет к своей груди ее дорогое лицо.
А вот и те два дерева, возле которых происходило их безрадостное расставание. Все было будто вчера… Да, словно вчера…
Подкатили к большому селу. Странное название: Шемонаиха.
– Старое место, барин. Лет сто скоро будет селу. В энтих местах, толкуют, в незапамятные времена гулял беглый человек Шемонай со своей шатией. Потом поосел здесь народишко, нагулялся. Заселяться стала земля… И вот что интересно: обычай пошел с тех пор чудной. Приглядись-ка, барин: у каждого дома в заборе полочка отдельная встроена. На ней хозяева на ночь пропитание оставляют – кто хлебца с молочком, кто пирожок с грибами. В помочь таинственному прохожему или беглому человеку, что может скрываться в здешних лесах…
– От кого скрываться у вас тут? – с хитрецой закинул вопрос Достоевский.
– Шуткуешь, барин! Знамо дело: от властей… – И на всякий случай разговор на скользкую тему оборвал. Бог его знает, что у того барина на уме? Может, не простой человек, а потому завтра сам окажешься среди беглых и будешь искать пропитание в заборной щелочке…
В Шемонаихе устроили небольшой привал. Ямщик насыпал лошадям овса, а сам сел в тенечек, разложил на тряпице нехитрый обед: ржаной хлеб, бутылку квасу, огородную зелень. Достоевский на станции отметил подорожную, спросил, где можно испить стакан горячего чаю.
Человек с длинными усами, каких Достоевский в жизни не видывал – от одного уха до другого, пощупал выступающий хрящеватый кадык и ответил тонким, почти детским голосом.
– Вот подале от нас кабачок и лавчонка. Там вас и попоют. А наш чай остыл давно, да мы и сами носим его оттудова… Самовар заводить каждый раз не с руки.
Под вечер добрались до Змеиной горы. Здесь решили переночевать. По совету Демчинского тарантас с ездоками подкатил к дому управляющего рудником Шатцу. Хозяин оказался скуповатым и педантичным немцем с немигающими глазами. Он дал слугам строгое распоряжение и тут же отправился в Морфеевы чертоги, сославшись на слабое здоровье…
Глава 9
Незаметно проскочили село Алейское.
– Скоро деревня Саввушка будет. Это отчего, думаешь, барин, она названа так? Да от того: кто первым обжился на одном месте, в его имя и название оставлено... Тут, выходит, первым кол в землю вбил человек по имени Савва. В давние времена, говорят, дело было. Никто уж не помнит того Савву, а вот имечко с добром прижилось: Саввушка. Для народишка, видать, человек люб был. Подле деревни озеро есть. Тоже Саввушкино. Я, барин, вас непременно к нему свезу. У озера лошаденкам водопой по обязательности каждый раз устраиваю.
Свернули с наезженной колеи вправо. Озеро оказалось верстах в четырех. Теплая голубовато-серебристая вода. Достоевский с восторгом опустил загрубелые руки в воду. Сделал несколько глотков, обмыл лицо, смочил волосы.
– Счастье-то какое – жизнь! Надо ж так!..
Уж и не помнил Федор, когда в последний раз он стоял на берегу безлюдного водоема и пил такую сладкую воду…
– Питает озеро речонка Колыванка. Плюгавый водоток, но силу дает воде необыкновенную! Вон там орех в воде растет, тоже особенный, рогульник называется. Кто-то еще чилимом кличет. Кожура у него, как головка у черта, барин. Цветет он, цветет, а потом – бац! И враз ушел под воду. Люди берут тот орех из-за его полезности. Глазам, говорят, помогает, от нарывов всяких, от почечуя…
– От нарывов, говоришь… От каких нарывов? Или ничего толком не знаешь? – с живым интересом поднял голову Достоевский.
– Почему ж не знать? Тут бабка одна, Попиха, живет. Она мази ладит всякие. И заговаривать может. А нарывы – они ж, барин, разные: и веред, и чирей, и сучье вымя, если кому не повезло…
Сели в тарантас. Федора Михайловича взволновала неожиданная встреча с озером. И невиданные берега его, каких он не встречал ни в жизни, ни на картинке… Не похожее ни на что нагромождение гранитных останцев, принявших самые причудливые формы… Но из головы не выходил чилим, таинственный чертоголовник, который в полном соцветии уходит под воду… И мазь из него. Вот бы иметь ее под рукой. Достоевский с дней пребывания в техническом училище страдал простудными нарывами, которые постоянно сопутствовали его дальнейшим дням жизни.
В голову пришел трагикомический случай, происшедший в ту пору в Петербурге, когда они с Тотлебеном жили на съемной квартире. Тогда к Федору пожаловал младший брат Андрюша. Побыл несколько дней, собрался было уезжать, но его прихватила простудная хворь… Доктор выписал парню микстуру и велел принимать ее строго через два часа в течение суток. Вдруг в полночь брат кличет: «Федя, Федя! Надо бы лекарство принять!» Федор соскочил с кровати, кое-как протер тяжелые глаза и, налив из флакона столовую ложку лекарства, подошел к дивану, на котором лежал гость.
– Пей, брат! Выздоравливай! – и сунул на язык ложку с тягучим снадобьем.
В ответ раздался душераздирающий крик. С Федора мгновенно скатился сон, и он понял, что вместо микстуры налил брату перечного втиранья, приписанного доктором от нарывов. Испуганный до смерти Федор в разгар темени побежал за ближайшим доктором. Тот вскоре явился, принял неотложные меры и сердито изложил свое резюме.
– Господа, запомните: лекарства – не шутка. Надо быть каждому осторожным!.. А бедняга будет жить. Только придется полежать в постели лишнюю недельку…
Миновали Курью. Въехали в Калмыцкие мысы. Неприглядное место. Кругом землянки и приземистые мазанки.
– В деревне одни азиаты? – полюбопытствовал Достоевский.
– Кто, кто? – не понял возница.
– Киргизы, говорю…
– Какой там! – возразил возница. – Тут вся матушка Расея в кучу собралась… Когда-то селились семьями да цельными деревнями. Рядами, значит, а получились настоящие проулки. Там вон Хохлянщина, поближе Самарщина, обочь Тамбовщина. Ну, а сейчас пересекаем Курщину… Место уж больно беспокойное. К ночи доберемся до Безголосово. Там и переночуем. Село большое, полторы сотни лет, не мене. Люди живут спокон веков славные, но прижимистые. Ждать нас не ждут, но принять по-людски примут. Опять же, имеется на примете ночлег у доверенных лиц, спать будем не в чистом поле, где по голове можно схлопотать кирдык… А спозарани, барин, мы сто верст до Барнаула мышкой проскочим!..
Приняла их на ночлег пожилая толстая женщина с морщинистым лицом и с большим животом под грязным фартуком. Постелила Достоевскому в горенке, ухоженной, но, видно было, часто меняющей своих постояльцев. Зато ужин оказался отменным. За многие годы первый раз Федор поел сдобных шанежек с творогом, попробовал капусты, квашенной цельными вилками, объел ребрышки карася, зажаренного на постном масле, попробовал первых душистых грибочков, вкус которых забыл с самого Петербурга. Выставила хозяйка на стол жбан с ядреным квасом, потом развела самовар.
– Можете гонять чаи хоть до самого утра! Вот, право дело, токо сахарку ноне нету. Не обессудьте, в следующий раз, может, и будет… – И чихнула.
– Салфет вашей милости! – с радостью поспешил сказать возница.
– Красота вашей чести! – ответила хозяйка, довольная вниманием к своей особе, еще раз чихнула и улыбнулась, показав два ряда жемчужных зубов.
Утро оказалось неприветливым, туманным. Но ехать надо, как ни крутись. Туман ушел в небо, а не лег в землю. Значит, росой ему не бывать, жди к обеду хорошего дождичка.
Так и вышло. Около полудня с севера навалилась темно-лиловая туча. Ударил гром, и со сполохами молний покатился с неба целый водопад. Достоевский натянул на плечи и голову солдатский дождевик. Ямщик накрыл макушку головы старой холстиной – остатком изношенного армяка. Они еще ехали около часа, пока не прекратился ливень, сделавший дорогу почти непроезжей.
– Этак мы, барин, и к завтрашнему вечеру не доберемся до Барнаула! – с огорчением махнул рукой возница.
Лошади понуро преодолевали свежие лужи, в которых местами колеса повозки уходили под воду по самые ступицы. Достоевский отрешенно смотрел в однообразную серую даль, не предвещающую на сегодняшний день ничего хорошего. Парусиновый дождевик промок насквозь, а ямщицкое укрытие из холстины лежало возле хозяина, как невыжатая половая тряпка. Подул слабый холодный ветерок. В разрывах низких облаков появилось солнце. Его свет, словно локтями, раздвинул серую пелену, и вот с неба снова полился поток теплых, почти жарких лучей.
Большая часть дождевой воды ушла в землю, стекла в ложбинки местности и под действием солнечного тепла испарялась с поверхности почвы – об этом говорило колеблющееся на горизонте марево.
– А может, и доберемся, – со слабой надеждой в голосе выговорил пригорюнившийся ямщик. – Знатье бы…
В Чистюньке подкрепились чем Бог послал. А Бог в лице рыжей бабы, которая согласилась принять путников на кратковременную передышку, выставил самую захудалую пищу.
– Время такое, язви его в душу, постуем. Муньдерная картошечка, последняя с того года. Сластит чуток, подморозили в подполье. Щи овсяные, ребятки, да хлебушек аржаной, – доложила баба с головой огненного цвета, выставляя на стол все, что у нее оказалось под рукой. – Самовар прохудился, зато отварной воды полна крынка… Мужика-то мово, ребятки, громом убило… Скоро, как сороковины… К беде нашей парня в прошлую осень забрали в рекруты… Так што потчуйтесь, ешьте-пейте на ваше здоровье…
Федор с глубоким сочувствием вникал в слова рыжеволосой женщины. Будто он сам пережил с ней зимний голод и только что перенес смерть неизвестного ему хозяина дома. Вот бывает же так, когда человеческие души как бы смыкаются в одном месте! И одинаково они наделены Богом интересами, отмеренными, как по единой линейке. Странная это штука – жизнь…
Ни с того ни с сего все глубже проникала в душу Федора эта краснолицая, красноволосая баба… Вот ведь как в природе: она и не родилась еще вовсе, а предопределено было ей стоять перед ним вот здесь, посреди убогой избенки. И даже уготован ей на погосте безымянный крест с дешевым бронзовым распятьицем…
«Что ты пристал ко мне, человек? – думал он, схмурив редкие брови и глядя на бабу, покрытую красными и охряными пятнами. – Брось издеваться!.. Ты никогда не видела меня и дальше будешь жить сама по себе. А мне теперь до конца дней суждено носить тебя в своей голове…»
Перед незавидным обедом возница успел покормить и попоить лошадей. К закату солнца добрались до Калистратихи.
– Что, барин, делать будем? Впереди верст тридцать еще… Ночевать останемся или опять в дорогу?
– Главное: как кони? Выдюжат? Ноги не переломают?
– За моих лошадок ты не боися! Смотри сам под себя: седалище не отмолотил с непривыку?
– Вроде нет…
– Ну, тогда добро! К полуночи с передыхом я доставлю ваше благородие ровно в назначенное место.
На том и сговорились.
Глава 10
У ворот гостей встретил секретарь Гернгросса, рослый детина, по виду ровесник Достоевского.
– Андрей Родионович приказал в ночь-полночь будить его, если вы вдруг объявитесь. Его высокоблагородие уже одевается и будет с минуты на минуту.
Слуги зажгли еще один уличный фонарь. Хлопнула входная дверь.
– Голубчик, Федор Михайлович! Отец родной! С вечера ждали вас. Да вот с погодой ни к черту… Давай-ка, мил человек, в мои чертоги! С устатку бы в баньку вам, да поздновато. Михаил, Петро! А ну-ка Федору Михайловичу тепленькой водицы!..
Голос Гернгросса разносился среди дворовых построек, как дневной гром – высоко и раскатисто.
Вскоре гость оказался в гостиной, где посередине стоял овальный стол с разными кушаньями. Достоевский героически выдерживал натиск выставленных блюд – с самого обеда не брал в рот маковой росинки.
Из соседней комнаты вышла хозяйка Екатерина Осиповна, успевшая с тщательностью навести прическу, но следы глубокого сна так и не сошли с ее красивого лица. От пышного тела исходил аромат дорогих французских духов.
В присутствии такой красавицы Достоевский почувствовал себя крайне неловко. Не случайно Егорыч остановил на ней свой понимающий глаз. Но… есть в Кузнецке другая, просто божественная женщина… Главное, думал Федор, чтобы здесь с ним не случилось ЭТОГО… Боже, как бы ОНО было некстати…
Мысли гостя прервал хозяин.
– Постуем, конечно, помаленьку, дражайший Федор Михайлович. Но нас, ослабших здоровьем, Бог простит. Так что кушай, пей, дорогой друг, только себе на пользу, – как бы между прочим и в то же время искренне ронял слова Андрей Родионович.
Выпили по бокалу шампанского. Достоевский с непривычки долго не мог воткнуть накрахмаленную салфетку за ворот своего унтер-офицерского мундира. С удовольствием съел пару телячьих котлеток. Погрыз исхудившимися зубами ароматное, но твердое яблоко, доставленное сюда южными киргизами. По привычке осторожно и незаметно сгреб в ладонь хлебные крошки и бросил их в рот…
Было видно, что гость устал. Да и хозяева клонились ко сну. Просторное, породистое с широким лбом лицо Гернгросса выглядело тоже утомленным. Даже молодившие его широкие зачесы от ушей-подковок почти до самых бровей на этот раз смотрелись несколько нелепо. И усы сползали по округлым щекам не так, как в былые встречи, а, будучи солидарными с поволокой глаз, выражали запоздалую грусть.
Вскоре хозяйка откланялась. Гернгросс остался наедине с Достоевским. Неожиданно взгляд хозяина стал строгим и даже напряженным.
– Ты, Федор Михайлович, знай: мы тебя с Демчинским не подведем, весь грех берем на свою душу. Ехать придется непременно прямо завтра. И никаким не инкогнито. Но и без подорожной. Лишних следов по пути оставлять нельзя. Поедешь не на почтовых, а на долгих. Мои люди нашли тебе человечка, кузнецкий он и к тому ж с коротким языком. За весь путь твой туда и назад до Барнаула проплачено. Так что считай для себя это нашим дружеским презентом.
– Я об этом и не мечтал, Андрей Родионович! А за то, что побываю в Кузнецке и увижу дорогую моему сердцу Марью Дмитриевну, вам превеликая благодарность!
… Утром у окна, где спал Достоевский, раздался перезвон поддужных колокольчиков. В дверь постучал сам хозяин.
– Доброе утро, Федор Михайлович! Карета подана. Стоит поторопиться. Впереди как-никак почти триста верст… Не меньше двух ночевок…
И опять дальняя дорога, дорога, которая, кажется, никогда и нигде не может закончиться.
На этот раз в экипаж была впряжена тройка, лошади гнедой масти. Ожидавший у резных ворот кузнецкий кучер уловил любопытствующий взгляд Достоевского.
– Красавцы! Все от одной матки… А ну-кась, пошли, милые!
Загремели в три тона поддужные колокольчики.
Часть 11
«Вот и рукой подать до милого сердца», – подумал Достоевский и громко спросил ямщика: – Сколько верст до Кузнецка?
– Энто рядом, барин! Двести с махоньким гаком. А пешим ходом чуток подальше…
– Гак-то в ваших краях каков?
– То и говорю: чуток помене крюка. – И в улыбке оскалил желтоватые зубы. – Главное, чтоб недобрый человек или зверь голодный дорогу не пересекли. А так здесь не дорога – одна радость душевная…
И вполголоса затянул песню про то, как разбойник Стенька Разин выкинул из челна в волжскую пучину княжну – свою полюбовницу...
Опять пошел счет верстам от села до села, от одного поворота до другого. На этот раз Достоевский проявил упорное любопытство.
– По имени тебя как кличут, дядя? А то неудобно тыкать друг другу в большой поездке. Я вот, к примеру, Федор Михайлович. А ты, дружок?
– Анфилад я.
– Ну, и имечко у тебя, Анфилад! Это как понимать его?
– Так батюшка с матушкой в свои времена порешили назвать меня. А с чего оно: убей – не скажу! Стар я уже, барин Федор Михайлович. Пять десятков годков за моей спиной. Которые люди и не живут стоко… У меня два сына да два внука… Вот как богат я. Да только толку в богатстве том… У старшого хромота с самого младенства. Второй тоже мало полезен: и в семье, и в государевом деле. Заикастый у меня он. Тонул в озере, вот от перепугу и пошло все… Пока лопочет «тя-тя-тя», сам скорей догадаешься, про что хочет тебе слово сказать…
Долго еще рассказывал Анфилад о своей никудышней жизни, о бабе своей Полине. «Кабы не она, хоть в петлю лезь!» Наконец, выговорившись, вспомнил про Стеньку Разина и, закончив унылый мотив, снова оголил желтые зубы.
Анфилад в отличие от прежнего возницы выглядел щеголем. На нем красовалась синяя сибирка – кафтан, сшитый в талию и без привычного разреза сзади. Сибирку украшал невысокий стоячий воротник. В такой одежде любили появляться люди торговые – купцы и лавочники, а также бывшие арестанты, повидавшие всякие виды. Из-под сибирки выглядывали полотняные шаровары темно-синего цвета, заправленные в сапоги из тонкой выростковой кожи. Ну, а голову прикрывал картуз, сшитый из льняной ткани. Одним словом, «щеголь».
Не останавливаясь, проскочили Повалиху. Деревня будто давно вымерла. Только из одного двора выскочили две узкобрюхие собачонки. Ни за что, ни про что облаяли чужих людей и, поджав хвосты, забитые прошлогодним репейником, поплелись в свою подворотню.
Тройка, не в пример паре с отлетом, шла резво и без устали, как говорят знающие люди, играючи. Проехали еще две какие-то деревеньки. Федор Михайлович истомно дремал, натянув военный картуз почти на самые брови. Короткий привал устроили на опушке березового леса, который скатывался к безымянной речонке. Лошади с жадностью и фырканьем пили прохладную воду. Анфилад ослабил у тройки поводья, прикрепил торбу с овсом к морде коренника.
– Лошадкам в дороге, как человеку за столом, главное, не перепить! К тому ж живот должон быть впроголодь! Иначе…
Пристяжные жевали высокое разнотравье, изредка мотая то головой, то хвостом. От воды на запах свежего конского пота устремились целые орды слепней.
– Перекусим в другом месте, здесь этот гнус пожрет нас и всю нашу живность. Нонче все хочут сожрать друг дружку.
– Оно верно, Анфилад, – согласился разомлевший седок и с размаху прищемил жирного овода, успевшего прокусить кожу на затылке. – Ведь, смотри, какая картина: не было б воды – не было б и этой заразы. Всякой твари необходим источник жизни…
Возница помедлил с ответом, коротко потряс головой и философски откликнулся на слова, сказанные Достоевским.
– Вот у нас почтодержатель, кроме прогонных, берет за подмазку колес по двенадцать копеек даже с собственных экипажей, с карет и колясок. С телег и с кибиток, знамо, вдвое дешевле – по шесть. А деготь да сало – это, вишь, ему я должен представить. За что берет, скажите? Разве я сам себе враг и не способен ступицы вовремя промазать? Ай, беда, беда…
Верст через десять остановились на продуваемом пригорке, съехали с тракта саженей на двадцать, не больше. От былого дождя не осталось и следа. Возможно, дождь вообще обошел эти места. Пахло травами, названий которых Достоевский никогда не знал и даже не слышал. Гудели бестолковые шмели, со взятком торопились в свои колоды и борти пчелы.
До чего же чертовски здесь хорошо! Но… нет, он ни за что б не остался в этих местах – в них отсутствует дух, который оплодотворяет его писательскую душу. Здешние места предназначены для работы рук и для отдохновения, а работу голове надо находить в других, менее приспособленных для жизни местах…
По тракту к Барнаулу во весь опор мчалась тройка гривастых лошадей. С горделивой головой шел коренной в яблоках.
– Не мене как генерала везут или другое превосходительство, да еще подшофе… Запалит паразит лошадей…
Достоевский пропустил фразу мимо ушей.
Часть 12
… Дорога тянулась долго и нудно. Лошади шли резво и ровно. Приблизились к околице большого села. Остановились возле почтовой станции. Анфилад перебросился несколькими словами с отдыхающими ямщиками, выкурил с ними по цигарке из местного рубленого табака. От такого табачища у Достоевского выкручивало голову, и он старался им не пользоваться – уж очень задирист был самосад. Федор набил трубку «жуковским» табачком, которым его вдоволь обеспечивал Врангель. Правда, дома, в своей конуре, курил он чаще всего «Вакштаф» второго сорта, этот был крепче первого, хотя и менее ароматен. Таким табачком Достоевский начал баловать себя еще в петербургскую пору. Табак требовал медленного курения, иначе скрадывались все ароматные оттенки. Курился плотно, комфортно, давал нужное насыщение, но никогда не перегружал организм. Когда с Дмитрием Григоровичем снимали на двоих одну квартиру, оба курили до одури. В их комнатках почти от потолка до пола висел густой сизый дым. Все, кто попадал в жилище молодых писателей, сначала чихали, кашляли и только потом отыскивали у себя носовые платки...
Надворный советник, купец первой гильдии Василий Григорьевич Жуков держал табачную фабрику в собственном доме на Фонтанке, возле Чернышева моста. Табак выпускался по его лично разработанным рецептам из смеси 17 сортов «Вирджинии». После четырехмесячной выдержки в дубовых бочках из-под французского коньяка с последующей двухмесячной выдержкой под дубовыми прессами…
Подошел Анфилад.
– Сорокино, Федор Михайлович! Придется ночевать. Туточки прошли щедрые дожди. Мокрота. Лучше переждать, а не лезть на рожон. Как считаете?
Достоевский выпустил последнее облачко голубого дыма, принялся чистить мундштук.
– У нас в батальоне делают так, как скажет командир Беликов. Сегодня ты на его месте. Не могу ослушаться. Вези к будущему ночлегу. А то еще придется ночь куковать посередь леса…
Проехали около полуверсты вдоль пыльной улицы без единого деревца или кустика. Остановились напротив облупленной часовенки.
– Вот тута! Мой постоялый двор у Анисьи Павловой. Я при нужде всякий раз у нее останавливаюсь…
Ночь в Сорокино прошла трудно. Достоевскому снилось, что он куда-то не поспевал, у него путались все планы, и никто не мог помочь ему выбраться из щекотливого и безысходного положения. Потом откуда-то явился отец Михаил Андреевич с Евангелием в руке…
– В сией книге начертан твой путь, сынок Феденька! Пропадешь, если не будешь следовать ему!
И исчез. В это время около амбара пропел хозяйский петух. Достоевский открыл глаза. Солнышко золотило стреху соседской избы.
Он вспомнил последний эпизод сна, перекрестился.
– Царствие тебе небесное, папинька! Вечная память! – И, увидев на столе приготовленный завтрак, стал одеваться.
Как в руку сон: и усопшие к непогоде, и Евангелие в руке… Еще в Омске Федор Михайлович в трудные минуты жизни брал в руку Евангелие и открывал его наугад. Потом внимательно читал левую страницу, ища в ней ответы на мучивший вопрос. Сегодня, правда, у него таких вопросов не было. Только бы увидеть ее глаза, почувствовать губы, услышать сбивающий с ума голос…
Когда подъехали к Хмелевке, дорога стала мокреть, лошади сбросили прежнюю прыть. По селу вела кривая малопроходимая улица – здесь накануне прошел не просто дождь, а прокатился настоящий небесный водопад.
– Тут такое дело, Федор Михайлович! Мы теперь близимся к таёжке, сама-то тайга – она еще впереди. Места энти заводненные. Кругом болот полон рот. Хмелевка – она и вправду хмельная девка, чего только не вытворяет с нашим братом… И у речки здешней тоже имечко в лад ей. Пьянушкой в народе зовется. Даст же Бог названьице сподобить. Ну, ничего! Не впервой баба замужем. Доскребемся до Салаира и, считай, здрасте вам! Там места пойдут опять чистые, проезжие, народом исхожены и изъезжены вдоль и поперек. С самой весны до белых мух люди ягоды разные берут, грузди ломают. Многие этим и живут. Ну, охота еще да рыбалит кто… А землепашество – оно дело тонкое, хлопотливое и не на всякую руку приходится… Вот возьми меня…
– А от Салаира до Кузнецка далеко еще?
– Ково там далеко!? Всего-то сто тридцать верст! Значит, в Салаире лошадки передохнут. Да и мы маненько отдышимся. Потом без спеху до Бачат доскребемся. Там привал устроим, а в самую ночь двинем дале. Чтоб к обеду в Кузнецк поспеть… Или что не так?
Достоевский видел, что лошади давно устали. Шли неторопливым шагом, и Анфилад не пытался их понуждать… Показались березовые и осиновые перелески. На низинных болотах торчали сохлые стволы берез. Кое-где прямо к дороге подходили осоковые болотца. Коричневой бахромой опоясывал их старогодний мох. По склону невысокой горы стекал редкий выгоревший ельничек. Поодаль высились почерневшие стволы крупных деревьев с вкраплениями меж ними подрастающей пихты и осины. Низовые пожары пронеслись здесь когда-то, свершив свое пагубное дело. Не приведи Господь оказаться в такую злосчастную минуту один на один с безумной стихией!..
С грехом пополам доползли до Салаира. Дотянули и до Бачат. У Достоевского начала ныть поясница. Самое время хорошему привалу. И он уж хотел было остаться в Бачатах до утра. Но это сбивало задуманные планы. Как бы соглашаясь с мнением ездока, держался и Анфилад. Договорились, что остановятся только для кратковременной передышки лошадей, а сами отдохнут вволю по прибытии на место.
Глава 13
…В полночь почти незаметно менялся ландшафт местности. Поползли легкие взгорья, угадывалось редкое мелколесье. Когда стало светать, Достоевский увидел небольшие и средние села, разбросанные вдоль главной дороги. Видно было, что раньше здесь стоял добротный лес, со временем он ушел под строительство, а вместо него теперь поднимался кучерявый молодняк.
– Едем ближе к матушке Томи. Поилица и кормилица наших мест. А то как? – красуясь на своем сиденье, вел разговор Анфилад. – Живем в лесу, молимся колесу…
Навстречу тянулись повозки, запряженные одиночными лошадьми, парами и тройками. Везли на телегах, бричках избной лес, пиленое дерево, колотые дрова, вязанки прошлогодней соломы, мешки с кормом для скота, домашний скарб, мелкую живность. В ненагруженных колымагах и таратайках, жмущихся к обочинам дороги, передвигался самый простой люд. А в дорогих экипажах, в рессорных пролетках в основном торопился народ служивый и не бедный – кто в уездные города, кто чуть подальше, а кто и до самого губернского центра – в Томск.
Дорога покатилась меж крутых перегорков. Странные места. Вода с них скатывается вниз и стоит вспученными болотами. Достоевский поморщился – топи хуже, чем в Санкт-Петербурге. Анфилад заметил молчаливое недовольство седока.
– Скоро, скоро, барин. Вон уж Араличеву проскочили. Горбуново село пошло. С час ходу по Черноусову дадим, там через мосток и, считай, у самого места… Речку Абой кличут по-татарски. Рыбешка в ней добрая, особо по осени… А в пади, – ткнул возница кнутовищем в правую сторону, – Бессонова там… На Моховом болоте, барин, стоит… Твердого места нету… Ей-Богу!
Подъехали к берегу широкой реки.
– Тут тоже места хлипкие, болотина проклятущая… Я прошлой осенью кобылку свою, посчитай, утопил. Хотел обмануть самого себя. Пошел напрямик через качкую полянку… Да не вышло…
– Ну, а мы как?
– Дык как, как? Ишь, с той стороны мужики паром тянут, на барабан бечеву наматывают. Народишко своей очереди уже ждет. Нонечь долго стоять не будем, телег вроде немного. Чик-чик и на пригорчик…
Вышло почти по сказанному. Вскоре с правого берега со скрипом причалил кособокий паром, ударившись выступом об истертые сходни.
– Как он еще у вас ходит? – удивленно спросил Достоевский.
– Как, как? – с не меньшим удивлением переспросил кучер. И сам себе, а может, докучливому седоку: – Не ходит он, а плавает – деревяга она и есть деревяга, к тому ж на привязи. И не уплывет никуда, и не потопнет. В наших краях три парома поставил Васюха Барков. Много не надерешь с народа, но к ледоставу поболе тыщонки чистого навара в загашник кладет. А оно как: телега вот наша – двадцать копеек в одну сторону, скотина от пяти до десяти. С меня, как с лица отдельного, две копейки, а вы человек казенный – это у нас, Федор Михайлович, завсегда бесплатно. С калечных да нищих паромщики тоже ничего не берут. – И почесал обгорелое ухо. Вроде как позавидовал им, нищим и калечным…
Берег оказался даже круче, чем смотрелся с противоположной стороны. Лошади пошли внатяг. Кучер не погонял их, вместе с ними знал в этих краях каждый поворот и подъемчик.
– Вот, вишь, слева село большое. Христорождественское. Богатое место, у реки и, считай, у самого леса… От города в трех верстах… Хорошее село, веселое, девок молодых больно много… Эх, сбросить бы мне годков двадцать…
А дорога все шла и шла вверх, давая большого кругаля и постепенно заворачивая вправо.
Слева лежали поля, сплошь усыпанные шароголовыми одуванчиками, дальше виднелись березовые колки, а за ними по растекающейся горе голубоватой пилой резал небо хвойный лес.
– Ельник? – с внутренним торжеством спросил Достоевский.
Кучер тыльной стороной ладони смахнул со лба капельки пота, повернулся к седоку, обнажив полрта неровных зубов.
– Ельник у нас в других местах, барин, а это сосняк. Молодой еще. При тятиной памяти большой пожар тут был. Погорело дерева – о-го-го! Кто говорит: от грома, кто – от каменных углей, они из земли прямо под комель дерева на белый свет выходят… А может, поджог кто совершил… Вокруг много инородцев разных. Раньше народ настрадался от их набегов. Больше с той стороны супостат шел. Кабы поднялись с тобой повыше на Могильную гору, все бы увидели. Там за увалом Пеги горы. Супостат знает свое логово… Вот матушка-крепость и сдерживала его во все века… Теперь-то оно не то…
Проезжая дорога подошла вплотную к крепостным воротам с башней и церковным куполом. Высокие стены крепости, выложенные из серого плитняка, расходились в разные стороны, как усы у зарытого в землю великана.
– Вот так и охраняем государство наше российское от супостата… – взъерошил на затылке волосы возница и снова почесал набухшее ухо. – Счас маненечко вниз и здравствуйте, господа хорошие!..
В воздухе витал тополиный пух, пахло близкой рекой и застоялой в низине водой от весеннего половодья. Проехали мимо красивой двухкупольной церкви. Достоевский сразу оценил легкость и красоту архитектуры храма – такие по России стоят не в каждом большом городе…
– Храм Преображенья Господня. В те века еще начали строить, а освящали уже на моей памяти… Годков двадцать тому назад.
Пересекли небольшую площадь. Место гостю не понравилось: пыльное и неухоженное, корявое от иссохшей грязи. К площади с южной стороны выходил другой храм – более простой и более древний, чем первый. Переваливаясь по-барски, дорогу пересекала стая гусей.
– Значит, барин, на ваш адресок можно заехать с любой стороны храма. Это у нас, заметьте, Одигитриевская церковь, все подгорские, да и форштадтские в нее ходят. Повелось из веков… А на Каркасскую, пожалуй, отсюда, с Водопадной сподручней. – И повернул экипаж круто на дорогу влево.
Окна многих домах отворены. У коновязи возле церкви, понуро опустив головы, стояло несколько запряженных лошаденок.
– Народ, барин, не унимается: кому-то креститься приспичило, кому-то помереть сподобилось. Кто обвенчаться задумал…Так у нас во все века… А Вагиных я давно знаю. Я ж тут с малолетства живу, на самом краю форштадта. Кажный камень, кажный кусток изнюхал… Ну вот, слава Богу, и хозяин наш… Примай, Фомич, свово гостинечка!
Степенно, отворив одно полотнище ворот, подошел Вагин. Примеривающе, а скорее испытывающе посмотрел на прибывшего гостя. За ним выскочила женщина, видимо, жена хозяина.
– Ой, Федор Михайлович! Мы ждали-ждали вас и все жданы съели!..