День был пасмурный, нежаркий, поэтому работа продвигалась неплохо. Ящик под неторопливый скрип пера наполнялся монетами. Люди хмурились в тон небу, стараясь свести общение со сборщиком податей к минимуму. Никто не желал ему ни благословения от Господа, ни долгих лет жизни. Мытарей не любил никто. Старый каменщик, уплативший за прошедший год, тяжело вздохнул вместо приветствия и сокрушенно покачал головой, отходя прочь от стола. – Мало того что подать дерут для безбожной власти, так еще эти кровопийцы себе кошельки набивают за наш счет! – прошипела женщина, проходя мимо мытницы. – А в Иерихоне-то слыхала какой себе дом отгрохал ихний главный? – вторила ее товарка. – Соломон в гробу переворачивается! Женщины куда-то тащили на веревке упирающегося козла. Пахло от него не очень хорошо. – И когда же вы уже насытитесь, аспиды? – Последняя реплика прозвучала уже из глубины бурлящей толпы. Мытарь невозмутимо взирал поверх торговых рядов и праздного народа. Слава человеческая не наполнит сосудов маслом, и почетом сыт не будешь. А вот монета – другое дело. Что же до власти, то какая разница, кто собирает подать и кто ловит воров? Да правь Израилем хоть главный крокодил Верхнего Нила! Лишь бы мясо всегда было в котле да хлеб в миске не переводился. Внезапно вдали зашумел народ. Мытарь схватился за денежный ящик и нашел глазами своих рабов, что сидели поодаль, вооруженные дубинками, – вынужденная мера против разбойников. Стражник на городской стене беспокойства не проявлял, стало быть, ничего страшного не происходит. Можно расслабиться. – Это Иисус Назорей, заклинатель бесов! – послышался голос какого-то мальчишки. К его голосу добавлялись другие: – Целитель галилейский! – Пророк, Которого Иоанн проповедовал на Иордане! – Смутьян, пьяница, друг блудниц и мытарей! На этом сборщика податей словно молнией поразило. Если это и вправду Иисус из Назарета, обязательно произойдет нечто сверхъестественное. Не так давно Левий, сын Алфея, оставил ящик с деньгами и все расписки только потому, что услышал от проходившего мимо Галилеянина: «Следуй за Мной». И ведь встал и последовал. Да вот же он – в простой пыльной одежде, среди других учеников. Это какое же должно быть сильное колдовство, чтобы человек променял прибыльное занятие на странствия и проповеди! Отведи, Господи, такую напасть! Но процессия все ближе. Вот и Тот, о Ком все говорят. Хорошо одет, кстати. Любопытно, какое же чудо Он сотворит на этот раз? Постойте, а что, если Его цель – я? Как там говорилось? Друг мытарей? Гипнотизирует их с целью разрушения системы налогообложения! Левий и Закхей вчера, сегодня я, а завтра вообще деньги отменят. И будет все общее. И в мою купальню будут ходить мыться назореи, странники и прочие босяки. А рабов и вовсе на свободу отпустят. Даже тех, у кого ухо проколото шилом в знак пожизненного рабства. Иисус с учениками и зеваками шел по городской площади, а на мытнице съежился сборщик податей, спрятав голову за денежный ящик. Больше всего на свете он боялся, что его окликнут по имени, позовут присоединиться к взыскующим небесного вместо земного, а он не сможет этому воспротивиться. И тогда – прощайте все надежды выдать дочерей замуж и сытая старость! Здравствуйте, скитания, холод и голод! Вот Он, совсем рядом. В Его глазах – знание всех и каждого, власть над миром, царское спокойствие и достоинство. Хотелось бежать куда угодно – в пустыню, в море. Лишь бы оказаться подальше от Его внимания! Но Тот, Кто, сотворив мир, называл Себя Сыном Человеческим, прошел мимо, ничего не сказав…
* * *
«Бог настолько любит атеистов, – считает один хороший батюшка, – что Его для них не существует». Я тоже считаю, что Господь намеренно отсутствует в жизни тех, кому Он доставляет неудобства Своим Законом. Любые скорби, связанные с несением Христова ига на себе, невыносимы для безбожника. «Почитай отца твоего и матерь твою, как повелел тебе Господь, Бог твой, чтобы продлились дни твои, и чтобы хорошо тебе было на той земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» (Втор. 5:16). Вот заповедь, которая обещает понятную награду уже в этой жизни. И мы видим, как она сбывается даже на тех, кто, подобно вышеозначенному мытарю, скрывается от лица Божия. «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною», – сказал Господь богатому юноше (Мф. 19:21). Среди нас, православных, полно таких богачей. Один богат имением своим, другой славой человеческой, третий облечен властью, которую никак не хочет потерять. А вот если бы можно было следовать за Христом виртуально, в душе своей! Так я самый первый буду среди диванных апостолов! А насчет раздачи имения… Вон в ближайшем храме свечки-то дорогие какие да обедня аж по 20 целковых. Ух и цены ломят! Тут даже и не до десятины Богу. Разве что мяты могу отдать, все равно я ее не ем. А за мяту можно сесть в Царствии Божием одесную Царя Славы? Или хотя бы ошуюю? У Достоевского Алеша Карамазов сказал себе: «Не могу я отдать вместо “всего” два рубля, а вместо “иди за Мной” ходить лишь к обедне». Вот этот юношеский порыв и дает направление к тому наследию, которое Бог приготовил для Своих друзей. Всю Вселенную можно приобрести, если однажды отдать все, что имеешь, в обмен на евангельский участок земли, где зарыто несметное сокровище. Хватило бы только любви и доверия к Богу, а то так всю жизнь просидим эдакими мытарями, которые изо всех сил держатся за свои мытницы. Белее снега Ночь застала меня врасплох, когда я внезапно открыл глаза и понял, что сна больше не будет. Плотно задернутые шторы ровно подсвечивались снаружи белым, словно это и не ночь была вовсе, а театральная постановка. Осторожно выглянув наружу, я понял, что свет шел отовсюду: с неба, из фонаря на углу дома и даже пары-тройки горящих окон квартир, чьим хозяевам не спалось; но ярче всего блистал снег, раскинувшийся повсеместно барханами взбитых сливок. Казалось, сверкает каждая снежинка в отдельности, а небо лишь отражает это сияние. Ветер, трудившийся еще с вечера, разгладил неровности сугробов и причесал каждый куст под окном; теперь ветки шиповника, усыпанные бордовыми капельками ягод, уже не торчали в беспорядке, а рядились изящными икебанами, окутанными дыханием люков теплотрассы. Раньше я их как-то не замечал, а тут насчитал сразу четыре люка. Пейзаж искрился словно свадебный десерт, отчего убеленная трансформаторная будка напротив окна казалась сделанной из сладкой глазури, а оставленная открытой на подоконнике псалтирь будто бы покрылась тонким слоем сахарной пудры – такой эффект давала легкая изморозь на стекле. Не подумайте плохого: взбитые сливки и сахарная пудра – это вовсе не пошлые огрехи стилистики. Просто при диабете сладкое мерещится повсюду. Иногда даже снится. Зима в мой город всегда приходит незваной. Не мной в любом случае. Так было и на этот раз. Но прежде она никогда не старалась мне понравиться и я не обращал на нее особого внимания: ни тебе запахов, ни красок, ни звуков примечательных. Ну, вьюга воет, бывает. Так и волки тоже воют с голодухи. Тоже мне, особенность. Холодно, ветрено, ни сочной листвы, ни разноцветных стрекоз с полосатыми шмелями… Ой, что это? Неподвижность картины внезапно нарушил прошмыгнувший мимо рыжий кот с куцым хвостом; озираясь вороватой мордой с мерзлой сосиской в зубах, он осторожно тронул лапкой колючий иней вокруг продуха да и юркнул в подвал: холодно на улице. Удачи тебе, котейка! Зима в Сибири всегда чувствует себя хозяйкой положения, забирая часть полномочий у весны и осени: в октябре снег уже лег, а в марте он все еще никуда не собирается, порой ожидая середины апреля. И ветер, ветер то и дело. Всякий раз норовит выдуть из моей головы всю лирику. Эта зима приходит в мой город с достоинством и берет в плен все, что видит на небе наверху и на земле внизу. Реки сковывает ледяными веригами, на птиц накладывает обет молчания, повелевает также сосновым бором, улицами и каждым парком, туманом и облаками, утками и собаками. Повсюду анабиоз и безвременье. В зарослях шиповника спят снегири, уткнувшись лбами в ветки и друг в друга. Напрыгавшись за день, они теперь сгрудились в две плотные стайки: восемь в одной и девять в другой. А чего мне тут делать, у жаркого радиатора? Одевшись потеплее, я потихоньку вышел из дома, обмотав нижнюю половину лица шарфом. Понаблюдаю за зимой. Как бы инкогнито. Ветер стих, и пошел крупный снег. Значит, завтра будет оттепель. Судя по ощущениям, хлопья падали отовсюду. Некоторые валились отвесно, тяжело и, казалось, бесследно исчезали, едва коснувшись поверхности сугробов. Другие летели по диагонали, щекоча мне брови и ресницы. Уже через пять минут припаркованные во дворе автомобили стало невозможно отличить один от другого. Модель сейчас у всех была одна – сугробная, а цвет – снежный. Нет, не так. Сладко-снежный, вот. Я задрал голову. Ни луны, ни звезд. Лишь сплошной туман белых мух. Время остановилось, я выдохнул облачко пара и задержал дыхание, закрыв глаза... Я вспомнил историю, которую некогда поведал мне один англичанин, перебирая струны в задумчивой грусти: – Когда-то давным-давно по тропинке не то людской, не то звериной пришел сюда человек с мешком за спиной. Шел он долго ли, коротко ли, никто уже и не знает. Может, миль тридцать, а то и поболее. Выбрав место получше, он скинул свою ношу и сделал эту дикую местность вокруг своим домом. Человек вспахал землю на берегу холодного озера у реки и построил себе хижину, заготовив в ней запасов на всю зиму. И вот той же тропинкой пришли и другие странники, посмотрели вокруг и тоже остались тут. Затем возникли церкви и школы, пришли юристы и принесли с собой законы. Люди построили шахты, и оттуда пошла угольная руда. Позднее здесь появились поезда и грузовики со своими грузами, а взамен той грязной старой тропинки проложили дорогу с телеграфной линией. Потом настали трудные времена, а затем случилась война. А телеграф все пел и пел свою песню о мире. И та дорога с телеграфной линией со временем углублялась и расширялась подобно бегущей реке, и вот теперь это уже не тропинка, а шестиполосная магистраль с затрудненным движением по трем полосам в одну сторону. Кто-то едет домой с работы, а кто-то лишь рыщет в ее поисках. И вроде бы право на труд есть у каждого, но далеко не всем хватает места под солнцем, даже птицам. Вот они, глянь – расселись на проводах и телеграфных столбах, я слышу их щебет, похожий на телеграфный код, но птицы-то всегда могут улететь от всего этого холода и потоков шахтерских огней, а нам, людям, приходится пожинать урожай, что мы сами когда-то посеяли... Правильно говорится: долги приходится возвращать. Радиосводки сулят, что ночные морозы будут крепчать и крепчать. И я, пожалуй, не хочу видеть этого снова… Что он тогда хотел этим сказать? Что, может, обиделась мать-земля, крепко обиделась на человека, бесцеремонно вторгшегося в ее тайные пределы и выжавшего из нее все соки, и призвала на помощь зиму, которой, поди, и не было отродясь? Что, живя вместе с землей и небом, человек мог бы составить единое целое со всей этой незыблемостью первозданного бытия? Но для этого надо было идти по жизни, вооружившись одной лишь любовью. Не взятая силой, земля могла бы безраздельно принадлежать сынам Адама, рождая им хлеб и без пролития пота. Зачем сражаться, состязаться и соперничать, если можно просто воздавать друг другу должное уважение, следуя друг за другом? И мы увязли в суете дорог без помощи скорой. Скованные цепью огней ночных городов, мы обречены проживать за зимой зиму. И я долго шел по пустынному проспекту, вслушиваясь в эти слова, всматриваясь в сокрытый от меня лик зимы, изучая ее призрачный абрис в желтом свете фонарей. И меня осенило: чтобы увидеть саму сущность зимы, а не обманываться макияжем, нужно представить себе, что я вижу ее последний раз в своей жизни. Вот сейчас я живу, а завтра уже не наступит. Когда ведешь себя таким же образом с людьми, с ними не хочется ссориться. Даже если человек ведет себя возмутительно. А с любимыми и вовсе ловишь каждый момент и радуешься, «слагаешь его в своем сердце». Я зажмурился и сказал себе, что это последняя ночь для меня. Последний снегопад. Последняя ночная прогулка. Открыв глаза, я увидел слишком много. То, чего не замечал каждую зиму, теперь обрушилось на меня потоком впечатлений. И запах. Это был особенный зимний запах – запах холодного воздуха и замерзшей воды. Я понял, что зимы и правда не было изначально, равно как и весны с осенью. На заре времен было одно только вечное лето, и это не было скучно. Зима была рождена намного позднее – из-за человека и для человека. Рождена прятать все его ошибки под толстым слоем снега и льда. Рождена убелить все те мазки на полотне жизни, что человек наносит впопыхах. Стирать, чтобы дать ему возможность передумать, переписать всю картину наново. Да и земле требовалось отдыхать от хаотичной деятельности человека и обновляться. Мир взывал к Богу, и Бог дал ему зиму. Мне открылось все ее разнообразие, я влюбился в нее без памяти. И мог различать более сорока основных типов снежинок вплоть до алмазной пыли. Каждая из них, если приглядеться, переливалась всеми цветами радуги. Ветви деревьев потрескивали под косматой тяжестью кухты. Вроде бы я даже слышал звук, с которым потоки снега рассекали загустевший воздух. Хотя, возможно, это шумела кровь, разгоняясь по венам в ночной тишине, ведь город молчал, и мой слух, привыкший к фоновым шумам, успел отдохнуть и теперь мог распознавать то, что раньше проходило мимо сознания. Как тиканье часов, когда о них вспоминаешь. Я не заметил, как дошел до общежития, где прошло мое раннее детство. Еще несколько метров мимо полузаброшенных погребов – и вот ряд толстоствольных тополей, под которыми когда-то, более шестидесяти лет назад, стояла простенькая Знаменская церковь, переоборудованная из обычного частного домика. Я не застал ее, лишь спустя двадцать лет после ее разрушения городскими властями играл с приятелями на том самом месте, где когда-то в алтаре приносилась бескровная Жертва. Сибирская зимняя ночь. Город еще спит, и колкая свежесть наполняет пространство вокруг. Виляя хвостом, ко мне подходит заснеженный барбос: я разбудил его, и он надеется, что это неслучайно. – Здравствуй, собака, – говорю я, – никакой еды у меня для тебя нет. И глажу умную морду. «Ничего, – отвечает пес, – зато ты не злой и даже не дерешься. Это уже хорошо». И, потянувшись, беззвучно уходит по своим собачьим делам куда-то за детскую площадку. Как это у него получается? Вот под моими ногами снег еще как скрипит. Белые хлопья все не кончаются, и я начинаю напоминать снеговика. Уловить бы момент, когда снежинка, замеченная в снопе фонарного огня, пролетает свой путь до самой земли, но мне это долго не удается. Каждая из них уникальна, но лишь тогда, когда смотришь через увеличительное стекло. На расстоянии же все они одинаковы, и топтать их ногами совсем не жалко. Думаю, именно так и выглядит личность в глазах гоббсовского Левиафана. Издалека это просто масса. А приглядываться ведь некогда, да и неохота опять же. Мельче будешь – дольше протянешь. Возможно ли договориться с самой жизнью, поступившись суверенным правом на смерть? Где-то наверху звезды переплетались причудливыми соцветиями, я их не видел, но знал, что далеко отсюда, там, где облака забыли выйти на работу, эти небесные огоньки зябко дрожали в отражении холодных морей и вдохновляли влюбленных забывать о времени. Млечный Путь, сияя миллиардами космических искр, простирался на сотню тысяч световых лет, увлекая мой город вместе со всей планетой в полет длиною в жизнь и запуская в межгалактическое пространство горячие брызги звездных систем. Рев солнечного ветра, теряющийся в безвоздушном пространстве, медленно растворялся в хрусте снега под моими ногами и смешивался с отдаленным запахом печных труб, прилетевшим с правого берега Томи. Я надел наушники, закрыл глаза и с расстояния в пять тысяч километров увидел своего приятеля Марка, того самого англичанина. Вот он, седой, семидесятилетний, обритый почти что налысо. Лицо пропитано спокойствием и неторопливостью. Я знаю его почти тридцать лет, но ни разу с ним не встречался. Он даже не догадывается о моем существовании, оставаясь при этом моим другом и умным собеседником. Как старший брат по оружию. Когда слушаю его, ловлю себя на мысли, что ему должно быть лет сто, не меньше. ...Открыв глаза, я проснулся. Ночь разбудила меня своей тишиной. Подойдя к окну и выглянув из-за штор, я долго смотрел, как снежинки ложатся на спящих в шиповнике снегирей. Фонарь на углу дома затмевал свет луны, едва пробивавшийся сквозь мешанину смога и облаков, каждая звезда знала свою дырочку в далеком полотне небосвода и даже не претендовала на право быть увиденной тут, в зимнем Кемерове, а ветер, не прощаясь, отправился спать до самого рассвета.