Ника Батхен
Подарок От-Эне
Давно дело было, еще при коммунистах. В конце мая приехал в Таштагол московский геолог, отправился в разведку по ручьям да речушкам золото мыть. Поговаривали, мол, истощается Алтайский прииск, нужны новые залежи.
Поиск золота дело долгое, хлопотное. Обычно по двое, по трое ходят старатели, а геолог словно бы от людей подальше держался. Сидел с лотком на галечных перекатах, ставил шлюзы, с песком да камушками возился. Ограбить его попытался захожий бич – добрый геолог вора приволок к Шалыму, на поселковой помойке связанным бросил, а мог и в тайге зверью на потраву.
Май прошел, июнь пролетел, уже и ягоды зреют, и ночи вот-вот холодеть начнут. А геолог все бродит. Зайдет за тушенкой и гречкой в поселок, отправит телеграмму, получит телеграмму, сожмет кулаки, желваки на щеках заиграют – и назад в тайгу.
И вот как-то день выдался сырой, промозглый, туман на реку лег. Возится геолог с промывкой, чертыхается, что ничего не видно. И вдруг слышит – словно бы скулит кто или стонет. Он – вверх по реке, а там лиса тонет. Застряла в ветвях поваленной пихты, туда-сюда рвется, из сил выбивается, а выбраться не может. Другой бы может и бросил, а геолог по мокрым камням запрыгал, добрался до зверюги, отогнул ветку, да и достал лису. Отнес на стоянку, положил на сухую рубаху, поделился едой как с дорогой гостьей. Отлежалась лиса, отдышалась, миску до блеска вылизала и в лес порскнула – только ее и видели.
Вот и дневные труды завершились. Разжег геолог огонь пожарче, сел у костра, смотрит в огонь, думы нелегкие думает, а чтоб не затосковать вконец – на гармошке играет. И вдруг чудится ему – пляшет пламя, словно лиса над углями танцует, лапками перебирает, пышным хвостом вертит... Ан нет, не лиса – девчонка голая из огня сложилась и колышется словно деревце на ветру. Ай, нет – уже на мху она стоит, босыми пятками переступает, в распущенные волосы прячется, словно в ночь одета. И краше ее ни в улусе, ни в селе, ни в городе не сыскать!
– Принимай награду, мил-человек! – улыбается девчонка, белые зубки скалит, мелкие как у зверя. – Ты меня, От-Эне, хозяйку огня, из реки спас, а я тебе счастье подарю. Хочешь – золотом река потечет, только черпай. Хочешь – сорок соболей придут, чтобы шубой тебя укрыть. Хочешь – любить тебя до утра буду, мало кому выпадает такая радость!
– Не хочу, – отвечает геолог и головой качает. – Золото в реке и так есть, на будущий год бригада сюда придет. Соболей убивать жаль, пусть в своих драгоценных шубках зимы дожидаются. И женщина мне не нужна, прости – женат я. И спасал я не хозяйку огня, а несчастную лисицу от смерти. Так что награды не заслужил.
Пожала девчонка белыми плечиками, крутнулась вокруг себя и обратилась старой шаманкой в расшитом наряде.
– Ужели ничего не могу я для тебя сделать?
– Посиди со мной у огня да послушай, как я играю, – вздохнул геолог.
Заиграла гармошка, закрутила мелодию, от которой не знаешь – то ли плакать, то ли плясать. Оборотилась шаманка лисицей, легла у ног геолога, морду на лапы сложила и слушала, пока звезды не спрятались. Музыка – она всякому в радость, будь то зверь, человек или дух бесплотный.
До первого инея приходила От-Эне вечерами на стоянку, вредных бурундуков разогнала, злющую росомаху отвадила, суровой маме-медведице и то на другой берег указала. Слушала гармонику, хвостом по земле стучала, поскуливала – ай, хорошо. Приносила геологу то плотвичек, то щучку, то утку, то туесок с морошкой. Ластилась, как собака к хозяину. И не выдержал наконец геолог.
Рассказал, что его гложет – дочка в Москве болеет. Ходить перестала, руки слабеют, говорить и то тяжко сделалось. Врачи и так и сяк – все отказались, безнадежно, мол. Только сидеть и ждать смерти. А дочка у него умница, все понимает, даром что едва десять лет исполнилось. Храбрится, уколы терпит, лекарства пьет, от боли в кулачок плачет, чтобы дома не слышали. И только раз попросила: папа, спаси, я жить хочу! А чем тут папа поможет?
Вздохнула лиса, совсем как человек. А потом запропала. Геолог ждал-пождал попрощаться, потом лагерь свернул, палатку снял, мусор пожег и к поселку тронулся. От-Эне его уже подле самого Таракташа нагнала. Явилась в образе шорской девы, разодетой в меха, как перед свадьбой. И отдала ему три заветных корешка.
– Вот тебе золотой корень, что вырос у родника богини Умай, проливающей слезы по всем младенцам. Отнеси домой, да смотри не урони и не потеряй. Первый корешок в изголовье повесишь – пусть злых духов от постели дочери отгоняет. Второй под подушку положи, пусть сны у дочери светлые будут. А третий – раскроши, с пчелиным медом смешай и проследи, чтобы дочка все до последней капельки съела. И три дня, три ночи сиди у ее постели. Уснешь хоть на миг – уйдет твоя дочка к Умай, за новым телом. Выдержишь – попляшешь на ее свадьбе. Понял?
Кивнул геолог, щекой дернул. Поглядел в раскосые глаза От-Эне – как два омута, канешь и печаль навеки забудешь. Отвернулся и пошел в поселок, сел в ПАЗик и поехал в Новокузнецк, а оттуда самолетом в Москву...
Через год его встретили в тех краях рыбаки шорские, подивились – не водят обычно русские детей-то в тайгу, а особенно девчонок-подлеточек. А с геологом была дочка – слабенькая, худая, в чем душа держится. Но своими ногами по тропе шла, рюкзачок несла, улыбалась во все стороны – никогда раньше столько птиц и зверей не видывала. Искали геолог с дочерью От-Эне, отблагодарить хотели. Но ни девы в мехах, ни шаманки, ни даже лисы не встретили по дороге.
А что снилось потом геологу, почему каждый год он возвращался в верховья безымянной реки, о том разве что великий Ульгень знает. Да и тот живым не расскажет.
Столичный шаман
Совсем недавно дело-то было. Шаманов в Шалыме почитай полвека не видывали – за бубен с колотушкой и штрафануть могли, и посадить. А как разрешили Богу молиться, так и татар-киджи понемногу стали заново духов призывать, амулеты резать да у костров прыгать. Сперва сами старались, а потом со всей России потянулись в Шалым гости недорогие. И стар и млад, и умники и дуралеи, и мужики и бабы – вынь да положь, хотят шаманами стать. Кто снежного человека на водку манит, на горе сидючи, кто грибы незнакомые ест и видит всякое, кто за стариками следом ходит – благословите, мудрецы, откройте великие тайны.
И вот явился один шаман такой аккурат к Албаа-Пайраму, к праздничному костру. Долговязый, длиннорукий, длинноносый – и везде-то свой нос сует, все выспрашивает. Как да из чего бубен делается, посох режется, как жертвы приносят, проклятия да несчастия насылают. Как, мол, шаманского коня оседлать, на девятое небо подняться? Ну и ляпнул ему хромоногий Кускун, что из оленьих шкур кухлянки шил на продажу, – иди, гость дорогой, на Зеленую гору, найди там белого жеребца, выдерни у него волосы из хвоста, сплети струны, натяни на топшуур. Как заиграешь, так без всяких грибов в небо подымешься! Ну шаман подумал-подумал – да и пошел.
Лезет он на Зеленую гору, лезет, радиоприемник свой крутит, на весь лес про Чингис-каана орет. Птицы разлетаются, белки по дуплам прячутся, зайцы лапами уши затыкают, а шаман ничего не видит, не слышит. Цветы топчет, корни пинает, муравьев нерасторопных давит. И мечтает вслух, как богатым будет, как сильным станет, как все на поклон к могучему шаману пойдут, а обидчиков ждет месть страшная, лютая...
Лез он, лез, до развилки долез. Направо тропка, налево тропка, посредине березка растет. Подумал наш шаман, поскреб в затылке – да и привязал бинтик к ветке, метку на случай, ежели заплутает. А береза та не простая была – обетная. Подергала она веточками, потрясла прутиками – никак не сбросить. Хорошо завязана чалама, значит сбудется желание заезжего гостя.
Вышел навстречу шаману матерый кабан, клыки оскалил. Шаман на пихту взлетел быстрее бурундука. А кабан пасть раскрыл:
– Здравствуй, гость дорогой, с чем пожаловал, чего ищешь?
Шаман головой потряс, за нос себя ущипнул – с ума сошел, что ли? Ан нет, свинья с ним разговаривает.
– Здравствуй, кабан Большие Клыки, я шаман из Москвы, хочу белого жеребца найти!
– Садись на меня, гость дорогой, поедем к белому жеребцу!
Сполз кое-как шаман с пихты, сел на кабана и поехал, ногами за землю цепляясь. Топ-топ, хрусть-хрусть, хрюк-хрюк. Умаялся кабан, лег оземь – иди, мол, шаман, сам дальше. Тот и пошел, спасибо не сказавши. Тропка вверх, тропка вбок, по острым камушкам да корявым корням. И вдруг бах – лось поперек дороги стоит. Шаман быстрей белки на сосну забрался. А лось пасть раскрыл:
– Здравствуй, гость дорогой, с чем пожаловал, чего ищешь?
Шаман головой потряс, за нос себя ущипнул – с ума сошел, что ли? Ан нет, лось с ним разговаривает.
– Здравствуй, лось Большие Рога, я шаман из Москвы, хочу белого жеребца найти!
– Садись на меня, гость дорогой, поедем к белому жеребцу!
Сполз кое-как шаман с сосны, сел на лося и поехал, головой за ветки цепляясь. Топ-топ, хрусть-хрусть, фрр-фрр. Умаялся лось, встал – иди, мол, шаман, сам дальше. Тот спасибо не сказал, но и дальше не пошел – солнце над головой висит, обедать пора. Уселся на камушек, банку консервов достал, шкряб-шкряб ложкой, а пустую банку в кусты. Банку пива открыл, буль-буль, ах-х-х, а пустую банку в кусты. И тут из кустов – ар-р-р! Ер-р-р-р!
Шаман задуматься не успел – на кедр скакнул, словно горностай. Вцепился в сук, вниз глядит – а там медведь, да пребольшой. Походил, понюхал, зубищи поскалил, когтями ствол поскреб, отношение к происходящему от души выразил. Плечом толкнул кедр – а ну как собьется обед, прямо в пасть упадет? И тут зеленушка малая прилетела, чирик-чирик – гость, мол, чалама привязал, не положено. Зарычал медведь, осерчал – а делать нечего.
– Здравствуй, гость дорогой, с чем пожаловал, чего ищешь?
– Здравствуй, медведь Длинные Когти, я шаман из Москвы, хочу белого жеребца найти!
– Садись на меня, гость дорогой, поедем к белому жеребцу!
– Нет уж, медведь Длинные Когти, я уж лучше пешком постою.
– Твое дело. А как стоять надоест – вон по той тропке ступай, к самой вершине горы Зеленой. Там твой жеребец!
Подождал шаман, пока медведь в тайге скроется, кое-как сполз с кедра, штаны порвал. Плюнул, плохое слово сказал и потопал себе. Каких только испытаний не готовит путь истинного просветленного!
Топ-топ, хлоп-хлоп, блин-блин – а вот и вершина горы. На лужайке над обрывом конь пасется красоты несказанной, белый, словно из мамонтовой кости каждая шерстинка выточена. Вот ты какой, северный жеребец! Вот ты какое, небо мое, шаманское! Ужо стану сильным-могучим, всех куплю, всех продам, а дух Ульгень будет у меня на посылках!
Подкрался шаман к коню на цыпочках, улучил минуту – и как дернет за хвост! Ну и случилось то, что всегда случается, если зверя за хвост хорошо дернуть. И не только – серебряным копытом лягнул Кан-Ергек горе-шамана прямиком в лоб. И взмыл шаман в синее небо высоко-высоко – над горой, над рекой, над Шалым-улусом. Птицы от героя прочь разлетались, комары улепетывали, гнус и тот прятался. Долго ли коротко ли – бабах! – приземлился шаман прямо на мусорку за поселком.
Три дня его санитарки в Таштагольской больнице в трех щелоках мыли – не помогло. Все равно пришлось до Москвы в отдельном купе ехать. Но зато прославился шаман – сильным считаться стал, мудрым, от клиентов отбоя нет. Сам Кан-Ергек, мол, его священным тавром наградил, духом святости наделил, а кто нос морщит, у того чирей на носу выскочит!
Больше того шамана в Шории не видали, конечно же. А иные до сих пор ездят. И находят кто что заслужил – кто снежного человека, кто гриб семицветный, кто занозы на все места. А кто и на Кан-Ергеке верхом катается – но об том сказ отдельный.
Четыре туриста
Собрались как-то четыре туриста залезть на гору Мустаг, посмотреть сверху на Шорию, селфи с облаками наделать. Поднялись спозаранку, обулись как следует, оделись по погоде да и полезли себе. А Кан-Ергек за ними по кустам да завалинкам – следит, чтоб не мусорили да не чудили сверх меры.
Лезут туристы, лезут, глядь – речка невесть откуда взялась. А в ней тайменя видимо-невидимо, прыгает, хвостом машет. И удочки на берегу только и ждут – садись да лови. Ну, один турист не выдержал, посмотрел на Мустаг, отвернулся да и потопал рыбачить. А трое дальше полезли.
«Добро, – подумал Кан-Ергек. – За чем пришел, то и получишь».
Лезут туристы, лезут, глядь – посреди лужайки ковер лежит. На нем закусок разных тьма тьмущая – и Кара-каан бы не побрезговал отведать. А вокруг ковра девушки пляшут, косами машут – одна другой краше, одна другой завлекательней. Ну, один турист не выдержал, посмотрел на Мустаг, отвернулся – и айда к девушкам, выплясывать да за бока хватать. А двое остальных дальше полезли.
«Добро, – подумал Кан-Ергек. – За чем пришел, то и получишь».
Лезут туристы, лезут, уже снега начались. И тут – ручеек из-под ледяной корки журчит-смеется. А донце ручейка так и поблескивает, золотым песком усыпанное. Кто соберет – до конца дней хватит. Ну, один турист не выдержал, посмотрел на Мустаг, выругался витиевато да к ручью поспешил, в шапку золото черпать.
«Добро, – подумал Кан-Ергек. – За чем пришел, то и получишь».
Последний турист и на богатства не стал глядеть. Лезет себе и лезет, умаялся уже, руки замерзли, уши замерзли. А он упрямый – сказал долезет, значит лезть надо. Скалы ему навстречу ледяными зубищами клацают, промоины под ноги подворачиваются, белые волки воют, а туристу хоть бы хны. Шажок за шажком, шажок за шажком – и добрался до вершины. А там хмарь, мокреть, тучи легли, и не разглядишь ничего – хорошо если в пропасть не ухнешь сослепу.
Другой бы расстроился, заругался – зря карабкался, ноги бил, получается. А туристу ништо. Посидел на камушке, съел рацион, чаю на горелке накипятил и тронулся себе вниз. Да поскользнулся, понесло его белой дорогой, фьюйть – к порогу пещеры выбросило.
Посветил турист фонариком, глянул: ба! Наковальня стоит посреди пещеры, подле молоточки рядком – и малые, и побольше. Горн выстроен, труба наружу отводит дым. Меха, чтоб огонь раздувать, красуются, уголь есть, корзина руды есть, и железного хлама припрятано ого-го сколько. Молоточек-то так и просится – возьми меня, человек, стукани по железу, добрый нож тебе откую.
Ну, турист и взял. И давай тукать – неумело сперва, раз по наковальне, два по пальцу. А там приноровился – искры летят, сталь поет, дело делается. И Кан-Ергек поглядывает за мастером, копытом притопывает – хвалит....
Первого туриста на вертолете МЧС эвакуировали – так ухи из тайменя объелся, что и «мама» сказать не мог. Второй за полмира перелетел на другой конец света – три невесты его запилили пуще всякой циркулярной пилы. Третий богачом вернулся, «Ламборджини» себе купил – да и влетел на нем в зад синему «Мерину». Все богатство на больницу-то и ушло.
А четвертого туриста с тех пор и не видывали почти. Бывает, спустится в село, хлеба купит, чаю возьмет, колбасы, барбарисок. Ножи на продажу оставит – ай, какие ножи, узоры по клинку сами сплетаются, рукоятка из мамонтовой кожи точена. Волос на лету режут! Ну и все...
Не верите – сами гляньте. Высоко-высоко, на Мустаге огонечек пятном виднеется на серой спине горы. Стучит в пещере молоточками бывший турист, трудится, как добрый кузнецкий татарин. А меха раздувать помогает сам Кан-Ергек. То-то!
Давно дело было, еще при коммунистах. В конце мая приехал в Таштагол московский геолог, отправился в разведку по ручьям да речушкам золото мыть. Поговаривали, мол, истощается Алтайский прииск, нужны новые залежи.
Поиск золота дело долгое, хлопотное. Обычно по двое, по трое ходят старатели, а геолог словно бы от людей подальше держался. Сидел с лотком на галечных перекатах, ставил шлюзы, с песком да камушками возился. Ограбить его попытался захожий бич – добрый геолог вора приволок к Шалыму, на поселковой помойке связанным бросил, а мог и в тайге зверью на потраву.
Май прошел, июнь пролетел, уже и ягоды зреют, и ночи вот-вот холодеть начнут. А геолог все бродит. Зайдет за тушенкой и гречкой в поселок, отправит телеграмму, получит телеграмму, сожмет кулаки, желваки на щеках заиграют – и назад в тайгу.
И вот как-то день выдался сырой, промозглый, туман на реку лег. Возится геолог с промывкой, чертыхается, что ничего не видно. И вдруг слышит – словно бы скулит кто или стонет. Он – вверх по реке, а там лиса тонет. Застряла в ветвях поваленной пихты, туда-сюда рвется, из сил выбивается, а выбраться не может. Другой бы может и бросил, а геолог по мокрым камням запрыгал, добрался до зверюги, отогнул ветку, да и достал лису. Отнес на стоянку, положил на сухую рубаху, поделился едой как с дорогой гостьей. Отлежалась лиса, отдышалась, миску до блеска вылизала и в лес порскнула – только ее и видели.
Вот и дневные труды завершились. Разжег геолог огонь пожарче, сел у костра, смотрит в огонь, думы нелегкие думает, а чтоб не затосковать вконец – на гармошке играет. И вдруг чудится ему – пляшет пламя, словно лиса над углями танцует, лапками перебирает, пышным хвостом вертит... Ан нет, не лиса – девчонка голая из огня сложилась и колышется словно деревце на ветру. Ай, нет – уже на мху она стоит, босыми пятками переступает, в распущенные волосы прячется, словно в ночь одета. И краше ее ни в улусе, ни в селе, ни в городе не сыскать!
– Принимай награду, мил-человек! – улыбается девчонка, белые зубки скалит, мелкие как у зверя. – Ты меня, От-Эне, хозяйку огня, из реки спас, а я тебе счастье подарю. Хочешь – золотом река потечет, только черпай. Хочешь – сорок соболей придут, чтобы шубой тебя укрыть. Хочешь – любить тебя до утра буду, мало кому выпадает такая радость!
– Не хочу, – отвечает геолог и головой качает. – Золото в реке и так есть, на будущий год бригада сюда придет. Соболей убивать жаль, пусть в своих драгоценных шубках зимы дожидаются. И женщина мне не нужна, прости – женат я. И спасал я не хозяйку огня, а несчастную лисицу от смерти. Так что награды не заслужил.
Пожала девчонка белыми плечиками, крутнулась вокруг себя и обратилась старой шаманкой в расшитом наряде.
– Ужели ничего не могу я для тебя сделать?
– Посиди со мной у огня да послушай, как я играю, – вздохнул геолог.
Заиграла гармошка, закрутила мелодию, от которой не знаешь – то ли плакать, то ли плясать. Оборотилась шаманка лисицей, легла у ног геолога, морду на лапы сложила и слушала, пока звезды не спрятались. Музыка – она всякому в радость, будь то зверь, человек или дух бесплотный.
До первого инея приходила От-Эне вечерами на стоянку, вредных бурундуков разогнала, злющую росомаху отвадила, суровой маме-медведице и то на другой берег указала. Слушала гармонику, хвостом по земле стучала, поскуливала – ай, хорошо. Приносила геологу то плотвичек, то щучку, то утку, то туесок с морошкой. Ластилась, как собака к хозяину. И не выдержал наконец геолог.
Рассказал, что его гложет – дочка в Москве болеет. Ходить перестала, руки слабеют, говорить и то тяжко сделалось. Врачи и так и сяк – все отказались, безнадежно, мол. Только сидеть и ждать смерти. А дочка у него умница, все понимает, даром что едва десять лет исполнилось. Храбрится, уколы терпит, лекарства пьет, от боли в кулачок плачет, чтобы дома не слышали. И только раз попросила: папа, спаси, я жить хочу! А чем тут папа поможет?
Вздохнула лиса, совсем как человек. А потом запропала. Геолог ждал-пождал попрощаться, потом лагерь свернул, палатку снял, мусор пожег и к поселку тронулся. От-Эне его уже подле самого Таракташа нагнала. Явилась в образе шорской девы, разодетой в меха, как перед свадьбой. И отдала ему три заветных корешка.
– Вот тебе золотой корень, что вырос у родника богини Умай, проливающей слезы по всем младенцам. Отнеси домой, да смотри не урони и не потеряй. Первый корешок в изголовье повесишь – пусть злых духов от постели дочери отгоняет. Второй под подушку положи, пусть сны у дочери светлые будут. А третий – раскроши, с пчелиным медом смешай и проследи, чтобы дочка все до последней капельки съела. И три дня, три ночи сиди у ее постели. Уснешь хоть на миг – уйдет твоя дочка к Умай, за новым телом. Выдержишь – попляшешь на ее свадьбе. Понял?
Кивнул геолог, щекой дернул. Поглядел в раскосые глаза От-Эне – как два омута, канешь и печаль навеки забудешь. Отвернулся и пошел в поселок, сел в ПАЗик и поехал в Новокузнецк, а оттуда самолетом в Москву...
Через год его встретили в тех краях рыбаки шорские, подивились – не водят обычно русские детей-то в тайгу, а особенно девчонок-подлеточек. А с геологом была дочка – слабенькая, худая, в чем душа держится. Но своими ногами по тропе шла, рюкзачок несла, улыбалась во все стороны – никогда раньше столько птиц и зверей не видывала. Искали геолог с дочерью От-Эне, отблагодарить хотели. Но ни девы в мехах, ни шаманки, ни даже лисы не встретили по дороге.
А что снилось потом геологу, почему каждый год он возвращался в верховья безымянной реки, о том разве что великий Ульгень знает. Да и тот живым не расскажет.
Столичный шаман
Совсем недавно дело-то было. Шаманов в Шалыме почитай полвека не видывали – за бубен с колотушкой и штрафануть могли, и посадить. А как разрешили Богу молиться, так и татар-киджи понемногу стали заново духов призывать, амулеты резать да у костров прыгать. Сперва сами старались, а потом со всей России потянулись в Шалым гости недорогие. И стар и млад, и умники и дуралеи, и мужики и бабы – вынь да положь, хотят шаманами стать. Кто снежного человека на водку манит, на горе сидючи, кто грибы незнакомые ест и видит всякое, кто за стариками следом ходит – благословите, мудрецы, откройте великие тайны.
И вот явился один шаман такой аккурат к Албаа-Пайраму, к праздничному костру. Долговязый, длиннорукий, длинноносый – и везде-то свой нос сует, все выспрашивает. Как да из чего бубен делается, посох режется, как жертвы приносят, проклятия да несчастия насылают. Как, мол, шаманского коня оседлать, на девятое небо подняться? Ну и ляпнул ему хромоногий Кускун, что из оленьих шкур кухлянки шил на продажу, – иди, гость дорогой, на Зеленую гору, найди там белого жеребца, выдерни у него волосы из хвоста, сплети струны, натяни на топшуур. Как заиграешь, так без всяких грибов в небо подымешься! Ну шаман подумал-подумал – да и пошел.
Лезет он на Зеленую гору, лезет, радиоприемник свой крутит, на весь лес про Чингис-каана орет. Птицы разлетаются, белки по дуплам прячутся, зайцы лапами уши затыкают, а шаман ничего не видит, не слышит. Цветы топчет, корни пинает, муравьев нерасторопных давит. И мечтает вслух, как богатым будет, как сильным станет, как все на поклон к могучему шаману пойдут, а обидчиков ждет месть страшная, лютая...
Лез он, лез, до развилки долез. Направо тропка, налево тропка, посредине березка растет. Подумал наш шаман, поскреб в затылке – да и привязал бинтик к ветке, метку на случай, ежели заплутает. А береза та не простая была – обетная. Подергала она веточками, потрясла прутиками – никак не сбросить. Хорошо завязана чалама, значит сбудется желание заезжего гостя.
Вышел навстречу шаману матерый кабан, клыки оскалил. Шаман на пихту взлетел быстрее бурундука. А кабан пасть раскрыл:
– Здравствуй, гость дорогой, с чем пожаловал, чего ищешь?
Шаман головой потряс, за нос себя ущипнул – с ума сошел, что ли? Ан нет, свинья с ним разговаривает.
– Здравствуй, кабан Большие Клыки, я шаман из Москвы, хочу белого жеребца найти!
– Садись на меня, гость дорогой, поедем к белому жеребцу!
Сполз кое-как шаман с пихты, сел на кабана и поехал, ногами за землю цепляясь. Топ-топ, хрусть-хрусть, хрюк-хрюк. Умаялся кабан, лег оземь – иди, мол, шаман, сам дальше. Тот и пошел, спасибо не сказавши. Тропка вверх, тропка вбок, по острым камушкам да корявым корням. И вдруг бах – лось поперек дороги стоит. Шаман быстрей белки на сосну забрался. А лось пасть раскрыл:
– Здравствуй, гость дорогой, с чем пожаловал, чего ищешь?
Шаман головой потряс, за нос себя ущипнул – с ума сошел, что ли? Ан нет, лось с ним разговаривает.
– Здравствуй, лось Большие Рога, я шаман из Москвы, хочу белого жеребца найти!
– Садись на меня, гость дорогой, поедем к белому жеребцу!
Сполз кое-как шаман с сосны, сел на лося и поехал, головой за ветки цепляясь. Топ-топ, хрусть-хрусть, фрр-фрр. Умаялся лось, встал – иди, мол, шаман, сам дальше. Тот спасибо не сказал, но и дальше не пошел – солнце над головой висит, обедать пора. Уселся на камушек, банку консервов достал, шкряб-шкряб ложкой, а пустую банку в кусты. Банку пива открыл, буль-буль, ах-х-х, а пустую банку в кусты. И тут из кустов – ар-р-р! Ер-р-р-р!
Шаман задуматься не успел – на кедр скакнул, словно горностай. Вцепился в сук, вниз глядит – а там медведь, да пребольшой. Походил, понюхал, зубищи поскалил, когтями ствол поскреб, отношение к происходящему от души выразил. Плечом толкнул кедр – а ну как собьется обед, прямо в пасть упадет? И тут зеленушка малая прилетела, чирик-чирик – гость, мол, чалама привязал, не положено. Зарычал медведь, осерчал – а делать нечего.
– Здравствуй, гость дорогой, с чем пожаловал, чего ищешь?
– Здравствуй, медведь Длинные Когти, я шаман из Москвы, хочу белого жеребца найти!
– Садись на меня, гость дорогой, поедем к белому жеребцу!
– Нет уж, медведь Длинные Когти, я уж лучше пешком постою.
– Твое дело. А как стоять надоест – вон по той тропке ступай, к самой вершине горы Зеленой. Там твой жеребец!
Подождал шаман, пока медведь в тайге скроется, кое-как сполз с кедра, штаны порвал. Плюнул, плохое слово сказал и потопал себе. Каких только испытаний не готовит путь истинного просветленного!
Топ-топ, хлоп-хлоп, блин-блин – а вот и вершина горы. На лужайке над обрывом конь пасется красоты несказанной, белый, словно из мамонтовой кости каждая шерстинка выточена. Вот ты какой, северный жеребец! Вот ты какое, небо мое, шаманское! Ужо стану сильным-могучим, всех куплю, всех продам, а дух Ульгень будет у меня на посылках!
Подкрался шаман к коню на цыпочках, улучил минуту – и как дернет за хвост! Ну и случилось то, что всегда случается, если зверя за хвост хорошо дернуть. И не только – серебряным копытом лягнул Кан-Ергек горе-шамана прямиком в лоб. И взмыл шаман в синее небо высоко-высоко – над горой, над рекой, над Шалым-улусом. Птицы от героя прочь разлетались, комары улепетывали, гнус и тот прятался. Долго ли коротко ли – бабах! – приземлился шаман прямо на мусорку за поселком.
Три дня его санитарки в Таштагольской больнице в трех щелоках мыли – не помогло. Все равно пришлось до Москвы в отдельном купе ехать. Но зато прославился шаман – сильным считаться стал, мудрым, от клиентов отбоя нет. Сам Кан-Ергек, мол, его священным тавром наградил, духом святости наделил, а кто нос морщит, у того чирей на носу выскочит!
Больше того шамана в Шории не видали, конечно же. А иные до сих пор ездят. И находят кто что заслужил – кто снежного человека, кто гриб семицветный, кто занозы на все места. А кто и на Кан-Ергеке верхом катается – но об том сказ отдельный.
Четыре туриста
Собрались как-то четыре туриста залезть на гору Мустаг, посмотреть сверху на Шорию, селфи с облаками наделать. Поднялись спозаранку, обулись как следует, оделись по погоде да и полезли себе. А Кан-Ергек за ними по кустам да завалинкам – следит, чтоб не мусорили да не чудили сверх меры.
Лезут туристы, лезут, глядь – речка невесть откуда взялась. А в ней тайменя видимо-невидимо, прыгает, хвостом машет. И удочки на берегу только и ждут – садись да лови. Ну, один турист не выдержал, посмотрел на Мустаг, отвернулся да и потопал рыбачить. А трое дальше полезли.
«Добро, – подумал Кан-Ергек. – За чем пришел, то и получишь».
Лезут туристы, лезут, глядь – посреди лужайки ковер лежит. На нем закусок разных тьма тьмущая – и Кара-каан бы не побрезговал отведать. А вокруг ковра девушки пляшут, косами машут – одна другой краше, одна другой завлекательней. Ну, один турист не выдержал, посмотрел на Мустаг, отвернулся – и айда к девушкам, выплясывать да за бока хватать. А двое остальных дальше полезли.
«Добро, – подумал Кан-Ергек. – За чем пришел, то и получишь».
Лезут туристы, лезут, уже снега начались. И тут – ручеек из-под ледяной корки журчит-смеется. А донце ручейка так и поблескивает, золотым песком усыпанное. Кто соберет – до конца дней хватит. Ну, один турист не выдержал, посмотрел на Мустаг, выругался витиевато да к ручью поспешил, в шапку золото черпать.
«Добро, – подумал Кан-Ергек. – За чем пришел, то и получишь».
Последний турист и на богатства не стал глядеть. Лезет себе и лезет, умаялся уже, руки замерзли, уши замерзли. А он упрямый – сказал долезет, значит лезть надо. Скалы ему навстречу ледяными зубищами клацают, промоины под ноги подворачиваются, белые волки воют, а туристу хоть бы хны. Шажок за шажком, шажок за шажком – и добрался до вершины. А там хмарь, мокреть, тучи легли, и не разглядишь ничего – хорошо если в пропасть не ухнешь сослепу.
Другой бы расстроился, заругался – зря карабкался, ноги бил, получается. А туристу ништо. Посидел на камушке, съел рацион, чаю на горелке накипятил и тронулся себе вниз. Да поскользнулся, понесло его белой дорогой, фьюйть – к порогу пещеры выбросило.
Посветил турист фонариком, глянул: ба! Наковальня стоит посреди пещеры, подле молоточки рядком – и малые, и побольше. Горн выстроен, труба наружу отводит дым. Меха, чтоб огонь раздувать, красуются, уголь есть, корзина руды есть, и железного хлама припрятано ого-го сколько. Молоточек-то так и просится – возьми меня, человек, стукани по железу, добрый нож тебе откую.
Ну, турист и взял. И давай тукать – неумело сперва, раз по наковальне, два по пальцу. А там приноровился – искры летят, сталь поет, дело делается. И Кан-Ергек поглядывает за мастером, копытом притопывает – хвалит....
Первого туриста на вертолете МЧС эвакуировали – так ухи из тайменя объелся, что и «мама» сказать не мог. Второй за полмира перелетел на другой конец света – три невесты его запилили пуще всякой циркулярной пилы. Третий богачом вернулся, «Ламборджини» себе купил – да и влетел на нем в зад синему «Мерину». Все богатство на больницу-то и ушло.
А четвертого туриста с тех пор и не видывали почти. Бывает, спустится в село, хлеба купит, чаю возьмет, колбасы, барбарисок. Ножи на продажу оставит – ай, какие ножи, узоры по клинку сами сплетаются, рукоятка из мамонтовой кожи точена. Волос на лету режут! Ну и все...
Не верите – сами гляньте. Высоко-высоко, на Мустаге огонечек пятном виднеется на серой спине горы. Стучит в пещере молоточками бывший турист, трудится, как добрый кузнецкий татарин. А меха раздувать помогает сам Кан-Ергек. То-то!