Сергей Павлов. Кузбасская сага. Книга 4. Иудин хлеб. (Продолжение) ч. 7

Последние слова были обращены к начальнику конвойной команды, пожилому тучному капитану в круглых очках с черной оправой, сам же он направился к легковой машине, что поджидала его по другую сторону железнодорожного полотна. Сегодня для него это был второй эшелон, а вечером ожидался третий. Он знал, как это важно - быстро и организованно встретить очередную партию спецконтингента и без происшествий доставить их в лагерь, но для него работа этим не заканчивалась. Надо было арестантов правильно разместить по баракам, чтобы не повторилась история, имевшая место в лагере полтора-два года назад, когда мусульмане – крымские татары и турки- алхетинцы по недосмотру тогдашнего начальника лагеря попали в один барак с пленными греками и армянами и едва не устроили кровавое побоище не хуже того, что было полвека назад. До стрельбы дело дошло, а наиболее ретивых пришлось этапировать в кемеровский лагерь.
В начале войны в лагерь поступало небольшое количество военнопленных, и работа по выявлению из их числа карателей, изменников и прочих врагов народа шла планомерно, обстоятельно, без всякой штурмовщины, хватало служебных помещений для сотрудников, хватало и жилых помещений для арестантов. Но война уверенно шла к своему завершению, Советская Армия успешно добивала врага на его территории, а вместе с тем оттуда вглубь страны резко возросли потоки военнопленных, и потому в спешном порядке пришлось открыть новое лагерное отделение, дополнительно строить жилые бараки и увеличить штат лагерной охраны.

Второе лаготделение, куда попал Федор Кузнецов и все обитатели их вагона, располагало восемью ветхими деревянными бараками и одноэтажным кирпичным зданием с плохо оштукатуренными стенами, которое еще в начале войны было занято руководством лагеря и его оперативным составом. Вся территория лагеря была обнесена колючей проволокой, а у входных ворот и в противоположном от них углу высились невысокие караульные вышки, на которых были установлены небольшие прожектора. Днем вышки пустовали, и только ночью там можно было наблюдать охранников с автоматами. Днем же вся охрана состояла из двух постовых у входа в лагерь. На каждые два барака полагалась одна общая уборная. По хитрой задумке обитателей бараков или по недогляду лагерного начальства уборные были поставлены так, что территория около них не просматривалась с вышек, и потому арестанты, вкопав вдоль стен бараков легкие скамейки, теперь могли себе устраивать здесь длительные перекуры и какие-то свои междусобойчики, не нарушая покой вертухаев.
Охрана лагеря оставляла желать лучшего, но, по стойкому убеждению его руководства, арестанты, замученные и обессилевшие, уже не были опасными вояками, способными организовать нападение на охрану или совершить побег. А куда им бежать, когда на улицах поселка любой житель узнает беглецов и сообщит куда надо. И все же по приказу начальника лагеря на колючую проволоку вокруг зоны были развешены пустые консервные банки - если кто полезет сквозь ограждение, шум поднимется несусветный, и сторожевые собаки, что ютились в конурах у подножия караульных вышек, дружно поднимут лай.
Побеги случались редко и только тогда, когда арестанты направлялись на работы за территорию лагеря с конвоем. Как-то четырнадцать власовцев отправились в лес на сбор трав, ягоды и грибов с одним конвоиром. Связав его, арестанты забрали винтовку и двух лошадей… Только на пятые сутки беглецы были пойманы и преданы суду за разбой. Чуть позже случился еще побег, когда начальник лаготделения отправился в управление лагеря с двумя казаками-власовцами. Напившись пьяным, офицер по дороге «утерял» одного из них, а также табельное оружие. Начальника сняли с должности и перевели в другой лагерь, а беглого казачка спустя несколько дней изловили уже в Сталинске, но пистолет так и пропал.
...Всю долгую и утомительную дорогу из Австрии в Сибирь Кузнецов и Малышев держались вместе - в трудную минуту как никогда нужно иметь рядом надежного человека, чувствовать плечо друга. Еще пятеро казаков старались быть ближе к ним – казацкий дух единил! За время дороги состав «пассажиров» постоянно менялся: кого-то сняли по пути и увели под конвоем; заболевших перевели в санитарный поезд; троих умерших выгрузили на каком-то полустанке, а еще один через пролом в полу вагона попытался бежать, но был застрелен бдительным охранником. Разные «пассажиры» ехали в этом вагоне: русские-власовцы, татары, украинцы-бандеровцы. Почти все они, независимо от национальности и возраста, были, что называется, «пролетарского происхождения» – рабочие, крестьяне, но среди казаков оказались два дворянина – есаул Малышев и сотник Быстров. Впрочем, социальное происхождение они держали в тайне, не желая усугублять свое положение. Татары всю дорогу сторонились соседей, исступленно молясь своему богу в дальнем углу вагона, и лишь однажды стали героями необычного события… На одном из полустанков, уже за Уралом, когда двери вагона открыли для проветривания, какой-то местный мужичок украдкой от конвоиров забросил к ним в вагон солидный шмат сала и буханку хлеба. Делили строго на каждого, а когда дошли до татар, то оказалось, что одна половина их не хотела есть сало – вера не позволяла, другая же была готова согрешить и отведать сала, но более стойкие единоверцы не разрешали им этого. Смех и грех. «Пассажиры», подтрунивая над мусульманами, активно расправлялись с внезапным угощением от уральского мужичка. А меж тем споры среди татар достигли такого накала, что старший из них, дабы избавить земляков от искушения, все нарезанное для них сало вышвырнул в приоткрытый боковой люк. Реакция хохлов была немедленной: двое, что помоложе, принялись бить старшего татарина, приговаривая: цэ ж сало! Його ж исти треба, а не выкидать! Вбьём гада! У-у, сучий потрох! На защиту своего единоверца встали все татары, а в защиту хохлов поднялись бандеровцы. И только решительное вмешательство казаков отрезвило горячие головы дерущихся. Уже потом, когда все стихло, сотник Быстров негромко сказал «станишникам» с горькой усмешкой:
– Будь у этих обормотов хотя бы перочинные ножи, здесь было бы море крови!
– Похоже, так, Кирилл Иваныч, – выразил общее мнение казаков Федор. – Надо быть начеку, господа. Я слышал, как эти бандеры у себя в Карпатах пленных красноармейцев заживо варили в котлах…
– Да, господа, предлагаю быть осторожнее с этими гопниками, а по ночам устроить что-то вроде негласного караула, ведь несложно, люди-то мы военные? Один дремлет, пока все спят, а притомился – толкни соседа, и спи сам…
Такой порядок казаки поддерживали в течение всего пути следования…
* * *
В один из сентябрьских вечеров, когда на улице уже стемнело и сквозь небольшие оконца с грязными стеклами под потолком в барак заглядывали осенние звезды, его обитатели на нарах, готовились ко сну. В помещении царил полумрак, который нарушали две дежурные, едва мерцавшие керосиновые лампы – у входа и в самом дальнем углу барака. Догорали и угли в двух железных печках. На улице по ночам было еще тепло, и потому дежурные по бараку в целях экономии топлива большой огонь на ночь не разводили.
Федор Кузнецов, за весь день ни разу не присевший, теперь с удовольствием растянулся на голых деревянных нарах и укрылся немецкой шинелью, которую он чудом смог довезти в Сибирь из Австрии: перед посадкой в вагоны русские солдаты так усиленно «меняли» свое ветхое обмундирование на добротную немецкую одежду, что некоторые пленные - болгары, венгры, мусульмане, и прежде всего татары, - потом всю дорогу зябко кутались в какие-то рваные одеяльца, полученные взамен шинелей и бушлатов. На полу, около нар Федора, стояли его хромовые сапоги, которые он, как и остальные казаки да еще пленные чеченцы, смог уберечь от предприимчивых русских конвоиров. В Сибирь-то они их довезли, но уже в первую ночь в своем же бараке едва не потеряли. Севастьян Малышев случайно проснулся среди ночи и увидел в полутьме две фигуры, которые мелко перебирая босыми ногами по деревянному полу, удалялись в угол, где обосновались бандеровцы. Руки обоих «лунатиков» были заняты какими-то вещами. Случайно бросив взгляд на пол, Севастьян обнаружил отсутствие на месте сапог и взревел, как буйвол, подняв на ноги всех спящих. Оказалось, что два молодых бандеровца, ранее учинившие драку с татарами в поезде из-за выброшенного сала, теперь решили разжиться за счет соседей-казаков. До большой драки не дошло, все же хохлов было чуть не вдвое больше, но шум был такой, что заканчивал разборку происшествия уже дежурный офицер с вооруженным конвоиром.
– … Ладно, господа мазурики, не хотите сказать, что здесь у вас случилось – дело ваше, но если еще раз устроите бардак – всех в карцер отправлю! – Офицер был явно недоволен тем, что его подняли среди ночи. Оглядевшись повнимательнее, он обнаружил разбросанные на полу сапоги и усмехнулся понимающе:
– Так, кто на сапоги офицерские позарился? – Он обвел глазами всех арестантов, стоявших кружком вокруг стола, на котором стояла керосиновая лампа. – Вот ты, однако… – И он ткнул пальцем в сторону молодого хохла с рыжей шевелюрой, который и пытался умыкнуть офицерскую обувь.
– А шо я-то, шо я?.. – Испуганно моргая глазами, тот попытался спрятаться за чужие спины.
– «Шо ты»? Глаза у тебя жуликоватые! У нас тут за одни такие буркалы срок дают! Вор у вора дубинку украл! И хотя вы все здесь одинаковые – бандиты, враги народа, изменщики, а все же уголовщину разводить тут не дадим! Еще кто попадется – в карцер сначала, а потом в суд – за кражу, за грабеж, хулиганство… Это плюс к тем статьям, что у вас уже есть – измена родине, шпионаж и прочее. Понятно?
Арестанты в большинстве своем согласно закивали головами, но офицер поманил пальцем молодого хохла:
– Куда спрятался? Я ведь для тебя говорю в первую очередь – понял?!
– Ага… Понял… – залепетал последний.
После этого краж не было, и теперь обитатели барака, засыпая, были спокойны, что их обувку не украдут.
– Федор, ты спишь? – раздался шепот Малышева. Их нары располагались голова к голове, и для того, чтобы разговаривать, нужно было только поднять голову с подушки. Собственно, подушек и матрацев тут ни у кого не было, но Федор, намотав на кулак папаху, подкладывал её под голову.
– Тебе чего не спится, Севастьян?
– Ты заметил, что мы уже здесь больше недели, а никого из нас на допрос не вызывали, словно забыли?
– Не боись, не забудут! Вон татар уже по три раза допрашивали и перевели в другой барак… Там, говорят, всех мусульман поселили.
– Ну, и правильно, – одобрительно отозвался Малышев, – что им тут делать у нас? Они даже сало не едят… – И он коротко хохотнул в кулак.
– М-да, такое ощущение, что у гэбистов чего-то не хватает, то ли людей, то ли документов на нас. Видно, не готовы они вести разговор с нами. Они же знают, что мы будем говорить только в свою пользу… Неужели тот каратель, что убивал людей, тут же и расскажет все про себя? Его же надо подловить на чем, подпереть доказательствами…
– И подловят, и так подопрут, что сам все расскажешь, да и документы на нас наверняка у них есть. Мы тут вот язык за зубами держим, про себя ничего не говорим, а они наверняка уже знают и про мои дела, и про быстровское дворянство.
– Может быть, ты и прав, Сева, а потому я вот что думаю… Зачем нам скрывать, что мы незнакомы, не служили раньше? Им же нужно подтверждение к нашим словам, а их у них нет. Так вот и надо помочь им: да, мол, служили в школе фашистских агитаторов, но людей не пытали, не убивали. Назовем фамилии наших инструкторов, где была эта школа. У них тоже могут быть какие-то сведения о школах, а тут мы им свои признания!
– Правильно. Ты вот расскажи, как призывал казаков не воевать против России, как тебя из школы выгнали и отправили в Италию, чтобы дальше на фронт загнать… Ты скажешь по-своему, а я скажу, как нам Ратке и Кнауф говорили о твоей выходке, как грузина нашего убили в лагере. Вот так и поможем друг другу…
– А что, может, это и есть наш шанс на спасение, так и будем действовать. Надо с казачками это все обговорить, но другим – ни слова…

На следующий день никого из казаков на допрос также не вызывали, а потому, как люди относительно свободные от следственных процедур, они навели порядок в бараке, подмели пол, почистили печки, накололи дров, принесли угля. Поначалу узникам было странно видеть около печек черные куски угля, но потом один из охранников пояснил:
– А чо дрова зазря жечь? Они только на растопку, а тепло-то уголь дает, хорошее тепло он долго доржит. А что дрова – пыхнут моментом – и всё! Почему уголь? Так весь Прокопьевск на ём стоит! Вот тебе нечего делать, так возьми лопату и ковыряй землю, где стоишь. Тут и докопаешься до него…
И вспомнилось Федору, как отец первое время с опаской подбрасывал в печь куски угля, что привозил ему из Бачат Никита Сергеев. «Вот и меня сегодня согреет этот уголек!..» – с легкой грустинкой подумал Федор.
Ближе к полудню в бараке появился новый человек. Среднего роста, поджарый, с серым лицом и такими же глазами. Он шел неторопливо, но уверенно, что сразу насторожило Федора. Новые арестанты входят в барак осторожно, скорее даже испуганно: как-то его здесь встретят. Этот же шел смело, будто бывал здесь уже не раз. Федор, продолжая неторопливо вытирать свои сапоги и не повернув головы в сторону пришельца, сказал негромко:
– У нас гость, господа. – Эти слова назначались для Быстрова и Малышева, которые, закончив свою работу, теперь лежали на нарах, прикрыв лица своими фуражками, явно намереваясь подремать до обеда.
– Поговори с ним, Федор Гордеевич, а мы послушаем, – отозвался из-под своей фуражки сотник, чьи нары находились рядом с кузнецовскими.
Мужчина невозмутимо прошел мимо Федора в другой конец барака, осматривая свободные нары, затем вернулся и встал рядом, наблюдая, за Кузнецовым.
– Разрешите присесть?
Медленно, словно нехотя, Федор поднял глаза на пришельца и не без иронии ответил:
– У нас здороваются сначала…
– Да-да, конечно, – поспешил незнакомец, – Богданов Борис Иванович,
здравия желаю!
– Вы военный?
– Был… когда-то… поручик. Правда, последние годы работал счетоводом…
– Так вас как счетовода отправили сюда?
– На правах хозяина положения вы можете иронизировать, а я как гость не хотел бы торопиться исповедоваться…
– Тогда мое предложение присесть отменяется…
– Почему так?
– Я понял, что у вас есть намерение поселиться у нас, но какой хозяин впустит в дом неведомо кого?
Федор видел, как у Быстрова на лице, прикрытом фуражкой, промелькнула улыбка, а Малышев заворочался на своей лежанке: похоже, его разговор с гостем им нравился.
– Только двенадцать дней в лагере, а уже привыкли командовать!? – не без иронии подметил Богданов.
– Что делать – мы люди военные, к тому же я старше вас по званию… – Федор произнес эти слова извиняющимся тоном. Поняв его по-своему, гость перешел в наступление.
– Я, сударь, представился, а могу рассчитывать на вашу взаимную любезность?
– Моя фамилия мало кому знакома даже в этом бараке…
– И все же!.. – Голос гостя заметно посуровел.
– Извольте, ваше благородие, – есаул Кузнецов Федор Гордеевич…
Федор в разговоре старался не смотреть в холодные, словно неживые глаза гостя и поэтому не заметил, как передернулось лицо Богданова, но затянувшаяся пауза заставила его поднять голову и посмотреть на новоприбывшего в упор. Похоже, этот взгляд смутил последнего, и он продолжал разговор уже в другом тоне.
– Рад знакомству… Извините, я, наверное, был излишне резок… Впрочем, если у господина есаула и его товарищей будут возражения, то я готов искать себе приюта в другом бараке… Извините, господин есаул! – И он быстрым шагом направился к выходу. Когда его фигура скрылась за дверью, Быстров и Малышев вскочили со своих нар и подсели к Федору и одновременно громко заговорили.
– Тс-с! – Федор приложил палец к губам и бросил взгляд в бандеровский угол, где три арестанта с нескрываемым интересом слушали весь его разговор с Богдановым. Дальше они говорили вполголоса.
– Странный мужичок, скажу я вам, – сразу заявил Малышев, скручивая цигарку, – счетовод, а выправка – будто вчера шинелку скинул, да и одежку его с нашей не сравнишь…
– А может быть, он у Власова служил или у немецких карателей еще полгода назад? Там и форма немецкая, и дисциплина строгая, – предположил сотник. – Но замашки, как у … чекиста… повидал я их в свое время…
– М-да… – Федор задумчиво потер лоб. – Вроде нормально поговорили… С гонором, конечно, будто он полковник, а я – сержант. Что-то с ним не то, господа?
– Что-то не так… – Малышев бросил взгляд на дверь, за которой скрылся поручик, затем вдруг грозно крикнул в ближний от входа угол:
– Эй, ты, рыжий, что уши развесил? Тебя не учили, что подслушивать нехорошо?
Федор и Быстров резко повернулись в сторону бандеровского угла, но вся тройка уже спешно покинула барак.
– Ты что, Севастьян? – спросил Федор.
– Сидят, сучары, уши развесили, а этот рыжий, черт шелудивый, даже руку к уху подставил, чтобы, значит, лучше было слышно.
– Ладно, мы ничего тут такого не говорили… – успокоил товарищей сотник. – А этот рыжий не шелудивый, а Шелудько, старшой его так называл. А может, раздумает возвращаться-то господин поручик, что нам волноваться? Да, и вот что, Федор, когда ты фамилию свою назвал, этот Богданов вроде как смутился, примолк на мгновение. Не заметил? А вот мне из-под фуражки было видно, какая гримаса у него лице появилась! Ты нигде с ним не встречался раньше? Подумай, авось вспомнишь…
– Н-нет, – неуверенно ответил Федор. – Нет, точно – нет! Разве такую морду забудешь, если даже раз увидишь...
– …Ходит по баракам, ночлежку себе ищет, – морща лоб, проговорил Малышев. – Его же, наверное, кто-то из лагерников должен привести в барак, а этот сам заявился…
– Опять же, как он точно сказал – «только двенадцать дней здесь, а уже…». А ведь мы действительно здесь ровно двенадцать дней, не десять, не двадцать… Ну, откуда ему знать про наши дни? М-да, господа офицеры, надо ухо держать востро!
… На следующий день поутру, сразу после подъема, когда все арестанты еще были на местах, в барак под конвоем надзирателя и конвоира пришел их вчерашний посетитель поручик Богданов. Под мышкой он нес какое-то тряпье, похожее на одеяло, и подобие подушки. Остановившись посередине помещения, надзиратель громко объявил:
– К вам новичок – принимайте! У вас еще много пустых мест, так что будем вас уплотнять. Не обижать его, а ты, Богданов, норов свой уйми! Тебя бы в карцер надо отправить, да начальник у нас добрый – разрешил в другой барак перевести. Если опять кого будешь задирать – пойдешь в карцер! Иди на тот фланг, там «господа офицера» возлегают, тебе с ними спокойнее будет, чем с этими вонючими хохлами! Щас завтрак принесут, а потом всем строиться, и шнырям тоже – на стройку пойдете!..
Федор, Быстров и Малышев молча переглянулись: вернулся поручик!

* * *
Как ни странно, но из «казацкого угла» первым на допрос вызвали именно новичка – Богданова. В барак он вернулся минут через сорок и, едва присев на свои нары, бросил в сторону сидевших офицеров:
– Клюев Сергей Иванович – мой следователь, он похоже, бывший военный…
– А как вы поняли? – спросил Быстров.
– Да простоват больно, без этих энкэвэдэшных штучек, насмотрелся я в свое время на чекистов разных. Пораненный весь – шрам через все лицо, видать, от шашки казачьей.
– Прямо уж и от казачьей? – едко отозвался Малышев. – Шашки-то, они и у других господ офицеров были в Гражданскую-то войну. И у поручиков тоже...
– Правда ваша, и у меня была когда-то шашка!
– Это вас как счетовода отпустили с допроса через полчаса? – продолжал разговор в том же тоне Малышев.
– Мы не знакомы, но вижу, что раздражаю вас, – словно оправдываясь, проговорил Богданов. – Может быть, вам лучше вовсе не замечать меня?.. Я не навязываю свое общество…
– Господа, не надо ссориться, не то время, не та ситуация… – подал голос Федор. – Что-то все же вы ему успели сказать? Вы можете поделиться с… товарищами по несчастью или это секрет?
– Нет, не секрет, но товарищей, как правило, зовут по имени, по фамилии и на «ты». Я же знаком только с Федором Гордеевичем…
– Где-то прав господин поручик, тем более свои имена мы все равно будем называть следователю, – примирительным тоном сказал Быстров и с молчаливого согласия присутствующих назвал имена, фамилии и воинские звания участников разговора. – А теперь вы сможете ответить на вопрос есаула Кузнецова?
– Я рассказал, кем я служил у немцев… Счетоводом-то я был в колхозе при Советах, а когда немцы пришли, то определили меня в старосты… Потому я здесь, а когда заикнулся о военной службе в Гражданскую, новые вопросы пошли: номер части, фамилии командиров, населенные пункты… Господа! Четверть века прошло, все сразу не вспомнишь… Дал он мне время подумать и все вспомнить…
– Вас не били? – спросил самый молодой из казаков, урядник Стеклов.
– Нет! – категорично ответил Богданов. – Вы слишком молоды, господин урядник, но как вы-то попали сюда?
– Когда немцы пришли в нашу станицу, батя заставил идти на службу к немцам. Сам-то он уже старый да без руки…
– Ну, может быть, вам это зачтется, как знать…
Хлопнула входная дверь, и раздался зычный окрик надзирателя:
– Кузнецов, на допрос!..
Передав Кузнецова конвоиру, надзиратель поспешил в дальний угол лаготделения, где ударными темпами шло строительство нового барака. Поставив Федора лицом к стене, конвойный солдатик приоткрыл дверь в кабинет и, не заглядывая внутрь, спросил:
– Разрешите, товарищ майор?
– Давай! – послышалось в ответ.

Следователь оказался по возрасту близким к Федору. Скуластое лицо его с сероватой, словно заветренной кожей, уродовал огромный шрам, прошедший через висок и левую щеку, отчего один глаз следователя едва открывался, другой же поражал своей подвижностью. Несмотря на суровый внешний вид, голос офицера
звучал дружелюбно, без грозных ноток, как бы настраивая на легкую беседу, что сразу озадачило Федора: не верил он в доброту и непредвзятость работников НКВД.
– Ну-с, гражданин Кузнецов, начнем знакомиться? – следователь придвинул к себе несколько листов бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, приготовился писать.
– Мне так и стоять навытяжку, гражданин следователь, или позволите присесть? – с едва заметной иронией в голосе спросил Федор.
– Ах ты, черт! Конечно, конечно, присаживайтесь, закуривайте, пожалуйста, не стесняйтесь…
Усевшись на табурет, Федор неторопливо свернул цигарку и закурил. Все это время следователь терпеливо ждал, после чего начал допрос:
– Вы знаете, господин есаул, куда вас могут вывести дороги из этого лагеря? Если вы были карателем, причастны к расстрелам – вас отправят в исправительно-трудовой лагерь, но в порядке исключения можете получить ВМН. Знаете, что это?
Федор молча кивнул в ответ и продолжал держать паузу.
– Если же вы были строевым офицером в германской армии, а убивали только в бою – вас ждет шесть лет поселения и ударный труд в одной из шахт Кузбасса.
– А если окажется, гражданин следователь, что за всю войну я даже оружия в руках не держал, то вы меня сразу отправите домой?
– Как это?! – изумленно воскликнул следователь, а изуродованный глаз его, похоже, сравнялся по величине со здоровым. – Вы служили в подразделении Международного красного креста?
– Никак нет, гражданин майор, я был мобилизован из предместья Мюнхена и был направлен в разведшколу абвера, которая находилась в Австрии, на окраине Вены…
– Так это была диверсионная школа или разведшкола?
– Не то и не другое… Скорее, нас там готовили как лекторов-пропагандистов… Мы выступали в концлагерях перед военнопленными казаками, агитировали их вступать в части генералов Доманова, Краснова и Шкуро. Оружия нам вообще не выдавали, а форма была – помесь казацкой формы и обмундирования немецких тыловиков… Короче, черт-те что, гражданин майор.
– Но как вы оказались в Толмеццо, а затем в Юденбурге?
– Длинная история, господин майор, вряд ли вам будет она интересна…
– Во-первых, я вам не «господин», а «гражданин»… Во-вторых, время у нас есть. Вы будете вспоминать обо всем, с того момента, как попали в эту самую школу, и попутно отвечать на мои вопросы: когда, где, фамилии курсантов, инструкторов… А я, с вашего разрешения, заведу на вас дело-формуляр и назову его так… «Агент-агитатор школы абвера». Чувствуете, как звучит?
– Мне бы лучше знать, что меня ждет после заполнения этого вашего формуляра.
Следователь сухо рассмеялся, закашлялся, лицо его сморщилось, как старая, высохшая кожа, а поврежденный глаз совсем исчез в складках покрасневшего шрама. Федор же лишь сдержанно улыбнулся и терпеливо ждал, когда успокоится этот излишне эмоциональный офицер СМЕРШа.
– Ваше любопытство мне понятно, но если вся ваша служба рейху ограничилась агитацией военнопленных, то, скорее всего, вы пойдете на поселение… Впрочем, не будем торопить события, а начнем подробно и правдиво вспоминать все, что с вами приключилось на службе у немцев. И помните, что маленькая ложь вызывает большое недоверие!

Более четырех часов продолжался допрос. Октябрьский вечер в окне кабинета подернулся темной пеленой, и следователю пришлось включить допотопную настольную лампу. На столе рядом со стопкой исписанных листов лежали две пустых пачки «Казбека», а в пепельнице высилась гора окурков. На подоконнике притулился огромный медный чайник, рядом две железных кружки и остатки сухарей. Следователь Клюев подвинул Федору протокол допроса, ручку, предложил прочитать и подписать каждую страницу, после чего, наблюдая за его действиями, проговорил задумчиво:
– Значит, вы сказали военнопленным: Родина не простит нам этого греха? Так и сказали - «нам»?
Федор оторвался от бумаг и прямо посмотрел в глаза следователю:
– Так и сказал…
– Но почему же этот Ратке вас не застрелил?
– Пожалел меня как баварского земляка… Не знаю…
Какое-то время Клюев смотрел на Кузнецова, щуря здоровый глаз, а потом громко рассмеялся В тот же миг за дверью обнаружилось присутствие конвоира.
– А вы шутник, есаул Кузнецов! Знавал я такого шутника когда-то, кстати, он тоже был Кузнецовым и тоже Федором… Бывает же такое!
– Теперь вы шутите, господин майор? Такое бывает только в сказке…
– Нет, это было не в сказке, а на Дальнем Востоке лет десять назад…
Впрочем, на сегодня хватит воспоминаний, но дня через два-три я снова вас вызову, а вы постарайтесь вспомнить, когда и как попали за границу. А чтобы скучно не было, эти дни вы поработаете на стройке барака…
– Пшеничников! Уведи задержанного Кузнецова в барак! – Эти слова его были обращены к конвоиру.

Глава 7
В последний день осени 45-го с западных границ Советского Союза в Прокопьевск прибыл последний эшелон с военнопленными. Заканчивалась зачистка зарубежных территорий, освобожденных Красной Армией, и потому при посадке в вагоны в людской разноголосице звучала вперемешку немецкая речь, мадьярская, румынская, польская, а также русская, обильно сдобренная матерщиной. Бандеровцы, коих СМЕРШ в послевоенные месяцы уже успел отловить в Карпатах и отправить в сибирскую глубинку, старались говорить на чисто русском языке, тем самым словно отрекаясь не только от «ридной мовы», но и тех дел, что они успели натворить за время фашистской оккупации на Украине.
Эшелон шел неторопливо, по нескольку дней простаивая на крупных железнодорожных станциях, иногда выгружая отдельных своих подневольных пассажиров, но чаще забирая новых арестантов, которым стараниями НКВД был рекомендован для проживания суровый сибирский климат и более строгий режим содержания. При пересечении Урала на одной из станций в эшелон подсадили десятка два уголовников, которые на протяжении всех военных лет промышляли разбоем и грабежами в Приуралье. Лишь после Победы уральским милиционерам с помощью демобилизованных солдат, возвращавшихся домой, удалось разгромить эту банду, а уцелевших при ликвидации бандитов теперь отправляли на Восток. Капитан НКВД, руководивший погрузкой арестантов, приказал конвою распределить уголовников по разным вагонам, но вместо того, чтобы выполнять команду офицера, эти грязные, обросшие мужики, свирепо сверкая глазами, дружно уселись в осеннюю грязь, а их вожак по кличке Сивый, двухметровый амбал, сутулый, с длинными руками-лопатами и грозно торчащим изо рта клыком, обратился к капитану:
– Гражданин начальник, тюремная почта донесла, что в этом поезде везут недобитых фашистов и предателей нашей Родины, так-нет?
– Я что, должен отчитываться перед тобой, Грачев?
– Никак нет, гражданин начальник, но братва эту фашистскую мразь на дух не выносит и в одном вагоне с ними не поедет! Посадите нас в отдельный вагон.
– Да где ж я его сейчас возьму, когда через полчаса будет отправление? Или, может быть, вас пешком отправить в Сибирь?
– Никак нет, гражданин капитан, но если вы нас посадите вместе с ними, то быть беде!..
– Ты угрожаешь, Сивый?! Вас по три-пять человек подсадим в вагоны, и что вы сделаете, если их там двадцать-тридцать человек?
– Значит на ближайшей станции в каждом вагоне будет кроме моих хлопцев еще три-пять дохлых фашиста! Ты моих ребят знаешь, начальник! Зуб даю, вот этот, – он пальцем указал на желтый клык, что торчал у него изо рта поверх нижней губы,– что так и будет. Вас же потом начальство замордует за эти трупы!... Да, мы воры, но Родину свою не продавали!
Капитан растерянно замолчал, оглядывая сидящих, подозвал к себе сержанта, о чем-то пошептался с ним и приказал всех арестантов из последнего вагона распределить по другим вагонам. С небольшим запозданием эшелон отправился дальше на Восток. Уже в вагоне Сивый подозвал к себе рослого мужика и прошептал ему на ухо:
– На зоне малява пришла, что нас повезут на шахты Кузбасса. Ты, кажется, из тех мест?
– Ну, да…– неуверенно отозвался мужик, – так, то когда было, я уж забыл про все…
– Я шас башку твою крутану на три оборота – все вспомнишь сразу!
– Да, ладно, Сивый, что делать-то?
– Разузнай, есть ли у нас кто-то из тех мест, куда везут, приведи ко мне пятерых-шестерых, да смотри, чтобы шухера не было!
– Когти рвать будем или как? – верзила круглыми глазами смотрел прямо в рот вожаку.
– А ты что, хочешь до смерти по лагерям мотаться или стахановцем стать?
– Западло это, Сивый, но…
– Из лагеря трудно уйти, а пока нас будут туда везти или вести пёхом, есть шанс ломануться и потом раствориться среди местных. Сибирь-то большая – всех укроет!
– Говоришь: пять-шесть, а остальные как?
– А так! Всей толпой нам не потеряться… Даже пятерых много – двух подготовь… Охрана больше на фашистов будет поглядывать, а мы под это дело и рванем, но об этом никому!
– Зуб даю, Сивый, молчать буду! – решительно заявил мужчина и большим пальцем правой руки звонко чиркнул по своим зубам в подтверждение клятвы.
– Ладно, Колесо, зуб могу дать только я, потому что он у меня есть. – Он широко открыл свой огромный рот в улыбке, показывая собеседнику длинный, изъеденный кариесом клык. – Но я тебе верю! Ты иди, да только не понтуйся, как фраер!