Всё началось с погоды. Август стоял жаркий, а как первого сентября проснулись – об-ца-ца!!! Дождь... И лил он, похоже, с вечера, потому что грязь и лужи на нашей Болотной улице просто непроходимые.
И началось! Мама мне – плащ и сапоги, а я – в истерику: не красиво... Всё утро она меня уговаривала и объясняла, что в школе мы переобуемся, снимем плащ, и буду я раскрасивая–красивая.
Ревела я долго, но даже у таких остолопов силы когда-то кончаются. А, может, и несколько шлепков по заднице дошли, наконец, до головы. На сапоги я всё-таки уговорилась. На плащ – частично. Застёгивать его – ни в какую, потому что тогда мой красивый новый белый фартук никто по дороге не увидит.
И пошли. Я зарёванная, но всё ж счастливая, что хоть фартук видно и букет у меня большой и ароматный. Мама искренне счастливая – наконец-то ребёнок перестал орать.
Всю дорогу мама следила, чтобы я шла аккуратно и не забрызгала колготки. Ближе к школе красавцев, таких же, как я, стало прибавляться со всех проулков. Я украдкой их рассматривала. Интересно же, у кого какой букет. Ну и дорассматривалась...
Поскользнулась... Мама очень быстро среагировала, успела ухватить меня за плащ, но он ведь был расстёгнут.
– Еп... понский городовой! – всплеснула руками мама и подняла меня на ноги.
Эх, мой красивый новый белый фартук... Я стояла, расставив ноги, раскинув руки, и в буквальном смысле обтекала.
Первый раз в жизни я испытала это странное состояние: как будто смотришь на всё со стороны, как будто это всё не с тобой. Я даже не ревела, просто слёзы текли сами по себе.
Фартук с меня, конечно, сняли. Кое-как привели в божеский вид и поставили во второй ряд. И была я чёрной вороной среди белых. Но линейка проходила в школе из-за дождя. В коридоре было сумрачно и тесно. Всё равно меня никто не разглядывал.
Не буди
Парень как парень: джинсы, куртка, телефон... Весь в меру. Высокий, но не длинный. Стройный, но не худой. Наверное, даже и симпатичен, но лицо у него несколько подпорчено свежей царапиной через всю щеку. И пьяноватый он. Опять же где-то на середину: чуть меньше бы – не заметишь, чуть больше – не доедет.
А едет он в Белово. У автобуса в Новокузнецке целая делегация. Похоже, погранцы после светлого дня омовения в фонтанах провожают армейского товарища. Не домой провожают. Из переговоров по телефону понятно, что в Белово гостя примут те, кто на праздник в Кузню не попал. Им передают по ММС фотографию гостя на фоне автобуса, попросив пассажиров освободить пространство. Тут главное, чтобы номер автобуса в кадр попал.
Компания шумная, но благостная. Народ оглядывается и улыбается. Особенно мужики: в глазах чертенята – эх, были когда-то и мы рысаками!
Место у парня в конце салона. На радость соседям, два места из пяти свободны. У одного окна сидит молодой азиат. Коренастый, аккуратный, интеллигентного вида. У другого – тётка непонятного возраста, от тридцати до пятидесяти. Уткнулась в электронную книжку. Парень, как шёл по проходу, успев по дороге помочь бабульке угнездиться и сумку пристроить в ногах, так и сел посередине через кресло от обоих соседей.
Душа его просит общения. Посмотрел на тётку – не собеседник. Посмотрел на азиата, невольно поморщился и отвернулся. Увидел, что впереди девушка тщетно пытается закрыть окно.
– Тут мужская сила нужна, – размашисто встаёт, так же размашисто задвигает форточку. – Вот так. Порядок.
Автобус вырывается за город и, резво рыкнув, входит в плавное монотонное плаванье, погружая пассажиров в дремотное умиротворение.
Я сижу впереди перед тёткой, поэтому, о чём бывший пограничник разговаривает с азиатом, почти не слышно, только отдельные реплики. Выяснил, что сосед киргиз. Тому разговаривать не охота, но терпит, отвечает.
– А мне что киргиз, что француз, – это он уже к тётке обращается. – Аккупанты. Все они русских не любят. А мы им всё равно... Русские всех побеждают. Знаете ракетные установки у нас какие?
И он начинает рассказывать о военной технике, размахивая руками.
Меня пробивает на хи-хи. Хорошо хоть немца рядом не случилось или Познера какого-нибудь. Тётка молчит. Мне жутко любопытно, как она там себя чувствует, как реагирует, но повернуться неудобно.
Парень толкает задремавшего киргиза:
– Ты чего спишь? Ты мужик или размазня?
Киргиз сердится:
– А что ещё в автобусе делать?
– Нельзя мужику спать. А вдруг беда какая?
Я еле сдерживаю смех. Вспоминается конь Юлий из мультика "Алёша Попович": "А вдруг война, а я не спамши".
Тесно парню в автобусе. Через каждые минут двадцать спрашивает у кого-нибудь впереди, долго ли ещё до Белова. Ему отвечают, но сдержанно. Так, чтобы в разговор не увязнуть. И он отпускает, не привязывается. Снова толкает киргиза. Киргиз, наконец, выходит из себя:
– Ты чего ко мне привязался? Сядь уже и успокойся!
Эх, парень встрепенулся:
– Ты с кем разговариваешь, тварь черножопая? Да я тебя урою, макака! – он разворачивается и нависает всем телом над сжавшимся киргизом. Но, надо сказать, киргиз старается не трусить, смотрит прямо. Мы с бабулькой, которая через проход от меня, тоже развернулись, готовясь хотя бы криком вступиться за несчастного киргиза.
Я не вижу из-за спинки кресла тётку, но вижу, как она кладёт руку на колено парню. Парень резко оборачивается от неожиданности и меняется в лице. Размягчается. Наверное, она улыбается ему.
– Не надо. Зачем он тебе? – слышу я тихий грудной голос.
Мы с бабкой тоже расслабляемся. Кажется, пронесло.
Парень ерепенится:
– Бить их всех, гадов, надо. Понаехали. Знаете, как они наших у себя гнобят? – и декламирует, передразнивая кого-то. – Дуй на своя Россия!
– Не надо ругаться.
Парень шкодно закрывает ладонями рот и, изображая повинность, весело скосив глаза на молодую соседку, кивает головой:
– Точно, не надо! – но тут же спохватывается. – Живи пока, киргиз. Щщазз меня парни встретят, мы тебя замочим, – и смотрит в сторону тётки. Она отвечает на его взгляд:
– И чем вы тогда лучше?
Парень на мгновение озадачивается:
– А? Подобное подобным? Читал. Психология... А сколько в месяц Ваше чтиво выходит?
– Это не интернет. Это читалка. Просто скачиваешь из компа тексты – и всегда с собой. Удобно.
– А? Мне тоже такую надо.
– В общем-то недорого. Такая – две с половиной. Можно, конечно, и на шесть выпендриться. В зависимости от наворотов.
– Ну да. Не дорого. Чего сейчас тыща?
Автобус втиснулся в узкие улицы Белова. Пробка. У парня появилось занятие. Он комментирует нетерпение ушлых иномарок:
– Вот куда, придурок, лезет? Не успеют они. Ехали бы все спокойно, так бы тихо-тихо ленточкой и доползли без дёрганья. В этих пробках только сцепление гробить.
У вокзала нетерпеливо выглядывает в окна. Наконец, кого-то видит:
– О, мужики! – он весь как-то теплеет и светится. Замечает, вставая, киргиза. – Ладно, не дрейфь, не тронем мы тебя.
На площадке раскидывает руки и кричит в отрытую дверь:
– Слава русским пограничникам!
С улицы слышны ответные возгласы:
– Лёха! Сержант поганый! Доехал?!!!
Ильинична
Сетевики меняли опоры по улице Пихтовая. Одна из опор пришлась точненько к углу огорода Ольги Ильиничны Шубиной. Мужики собрались вокруг бурояма, перекуривая и рассуждая, сколько ещё успеют до конца дня. Из калитки вышла Ильинична, прошла мимо мужиков, и резко развернувшись вскинула бензопилу. Мужики невольно отпрянули. Потом вспоминали, что так и подумали: дёрнет сейчас за тросик, заведёт и пойдёт на них. А она просто встала на выбранный ею пост и очень спокойно, тихим мягким своим голосом, сказала:
– Поставите здесь опору, я её спилю.
Да кто бы сомневался, и кто бы стал спорить? Мужики оценивающе посмотрели на огромный ствол сосны во дворе Ильиничны. Она больше похожа на пальму. Далеко в небе пышным венчиком покачивается крона, а боковые ветви, нижние – так в обхват, спилены. И спилены они обычной ножовкой. Бензопилы у Ильиничны тогда ещё не было. Кузедеево этот факт давно обсудило и прикинуло в объёме и опасности. Даже теоретически никто не похвастался, что мог бы такое повторить. Присвистывали, восторгались и сдержанно в кулак улыбались, потому как грех смеяться над больным человеком. И вот тут уж я вам не могу сказать, то ли это суеверность, то ли набожность в кузедеевцах. Церковь-то вон она, на горушке. Во все века там стояла. Никакие революции её не пошатнули. Хоть и не ходил в неё раньше никто, кроме старушек, а всё ж вдруг он и есть, Бог-то.
А спорить с Ильиничной... Как бы вам это сказать? По меньшей мере странно. Никому это в голову не придёт, потому что проверено ещё …дцать лет назад – дело тухлое. Бригадир стал звонить начальнику: приезжай, думай, решай... Мужики тем временем беседовали с воительницей. Интересно же узнать хотя бы, чем человеку опора не угодила. Старая-то в двух метрах стоит. Подошла соседка-дачница, просительно попробовала увещевать:
– Оля, ну зачем ты мешаешь? Быстрее поставят, хоть свет нормальный будет. Всем же лучше.
На что Ильинична спокойно и рассудительно ответила:
– Мне всё равно, какой свет. Вам она через дорогу не мешает, а мне вид из окна на разные стороны делит.
Молодой электромонтёр возвел очи к небу, развернулся и отошёл, тихо матерясь.
Приехал начальник участка. Владимир Ильич. Не Ленин. Всего лишь Сапов. Но, по всему, Ленина с пионерских соплей последователь. Мужики его вообще-то любят, но стишок – "Нам солнца не надо, нам партия светит. Нам хлеба не надо, работу давай" – при всяком удобном случае вворачивают, говоря о начальнике.
Ильич выслушал бригадира, посмотрел на Ильиничну, как, наверное, американцы смотрят на свою статую свободы, тоскливо – на сосну, и, ни то спрашивая, ни то вслух рассуждая, повернулся к бригадиру:
– Чтобы через проулок кинуть, на максимум сколько пролётов надо увеличить? Опор пять перебурить?
И тут всё, что не высказано было Ильиничне, обрушилось на голову Ильича:
– Ни хрена себе!
– Это ж день работы!
– Я тебе козёл, что ли, просто так скакать? – забухтел пожилой машинист бурояма.
– Да давай забурим и всё! – трибунно заявил молодой. – Чего она сделает? Это ж подсудное дело.
Эти слова как-то сразу навели тоску на остальных. Все замолчали. Буроямщик, закурив, поставил точку:
– Только давай уж завтра тогда, Ильич...
– А кто говорит про сегодня? – успокоил тот работяг.
Ильинична всё это время невозмутимо стояла на своём месте и бережно, как ребёнка, держала на руках пилу.
Слышно было, как монтёры, сгружая инструменты в УАЗик, подначивали молодого:
– Дурак ты, Ванька...
– Да чо? Подумаешь...
– Хто ж её посадит? Она же па-мят-ник...
Заржали. Хлопнули. И уехали.
Гуси и пузо
Гуси на улице Сибирской достали всех. Гусак и три гусыни. Ближних соседей они, конечно, не трогали. Народ ближайших окрестностей ходил параллельной улицей, благо, что по расстоянию разницы нет, где ходить. Под раздачу попадали ребятишки да редко сюда заглядывающие граждане. Хозяев дома, как правило, нет. Люди они работящие, вечно на смене. Дочь выросла, с родителями уже не живёт. А гуси – это же сторожевые псы: от дома далеко не уходят и каждого проходящего подозревают в посягательстве на их владения.
Так и жили, пока гуси не напали на пацана при Грише, хозяине. Гриша в это время бетономешалку на гараже загружал. Выбежал Саня на гусиный гогот и вопли, гусей отогнал, да тут и Гришу увидел, наблюдающего с гаража за происходящим.
– Ты какого хрена омоновцев своих распустил? И смотрит, главно.
А у Гриши настроение ни к месту было благостное. Решил отшутиться:
– Так, Сань, ты с ними, смотри, за лето как пузо подобрал.
Саня крякнул и ничего не ответил. А утром Гриша нашёл в стайке своих гусей без голов, ещё тёплыми, аккуратно сложенными вниз кровоточащими шеями (это чтоб кровь стекла и мясо «правильным» было).
Страсти по углю
У Серёги беда. Пошёл к бывшей жене денег попросить (полгода как выгнала), а она сказала, чтобы углярку вычистил, уголь в неё скидал, тогда даст денег в качестве честного заработка. Поворчал Серёга: "Бизнесменша хренова. Магазины вместе поднимали, а теперь денег фиг выпросишь." – Позвал другана, и пошли они зарабатывать.
Открыли углярку, а там прошлогоднего угля ещё месяца на два. Но, кто платит, тот и музыку заказывает. Вычистили, как велено, скидали 5 тонн угля, пошли за деньгами.
Вера – баба дотошная, явилась работу принимать. Ахнула: уголь в соседней углярке. Обматерила и сказала, пока уголь на месте не будет, денег не получат.
Сосед посочувствовал, разрешил перегородку сломать, уголь перекидать, но чтобы и перегородка и его собственный уголь на месте были.
Друган на такой заработок плюнул, а Серёга второй день лопатой машет и всем прохожим на жену жалуется.
Таковы теперь пионеры
Он был хорошим нейрохирургом. К нехватке денег и бытовой неустроенности относился спокойно. Всё это покрывалось осознанием важности своей профессии. Он считал себя ответственным за что-то большое, как в фильме "Офицеры": "Есть такая профессия – Родину защищать".
А потом, капля по капле, это чувство важности стало размываться.
И однажды упала последняя капля. Упала нечаянно. В дискуссии по телевизору он услышал фразу молодого бизнесмена: "В этом размежевании общества нет ничего страшного. Всё же естественно: умные и успешные поднимаются, просто потому, что умнее и успешней. Я понимаю, что у остальных положение работающих нищих, но каждый выбирает себе дорогу сам в силу своих способностей... И в силу самоуважения. Если они не уважают себя настолько, чтобы работать за эту зарплату..."
Жена выключила телевизор:
– Козлы... Слыхал? Мы работающие нищие... Урод. Ублюдок. Когда мы выбирали? – она распалилась вроде, но увидев, что муж её не поддерживает, как обычно, проворчала, сворачивая этот частый для них последнее время аутотренинг. – Кто, козлы, ваших детей учить и лечить будет, если все умные выберут за вами подниматься?
Он усмехнулся:
– Действительно, надо сделать выбор. Я умный. И я себя уважаю.
Жена посмотрела на него поверх очков долгим вопросительным взглядом, но ничего не спросила. Он ничего не ответил.
Да, если честно: у него осталась ностальгия по работе, что нет-нет да вспомнит он о высокой миссии и ответственности врача перед обществом. Однако, соцреализм умер вместе с социализмом.
Он был хорошим нейрохирургом. Он стал хорошим бизнесменом. Сеть магазинов и бензоколонок... Он оживил сдохшую местную пекарню, и снова приезжают к нам горожане за вкусным хлебом.
Племя молодое
День выдался тёплый, а в автобусе не отключили обогреватели. Это стало понятно сразу же. Автобус ещё не вырулил с посадочной площадки, а пассажиры уже начали возиться.
– О! Отопление не выключили, – проворчал парень, пытаясь убрать ноги от потока горячего воздуха. Печка оказалась как раз под сиденьем впереди него. Он поднял повыше букет и как-то растерянно посмотрел на него, оценивая, что будет с цветами через час.
Старушка соседка посмотрела на парня, как будто собственного сына по головушке погладила, улыбнулась куда-то далеко внутрь себя.
– Красивый букет. Подружке везёшь?
– Жене, – гордо ответил парень и тоже улыбнулся, поправляя на коленях коробку.
"Кукла, наверное, – подумала Анна Ивановна и внимательно посмотрела на парня. – Интересно, сколько ж тебе лет, пострел?"
Он был не так молод, как показалось на первый взгляд. Обветренное лицо, несколько глубоких морщин на лбу... Но большие голубые и такие ясные лучистые глаза притягивали к себе и отвлекали от этих признаков совсем не юношеского возраста.
– Попроси, чтоб выключили. А то утром я уже ругалась с ними. Скажут, опять этой старухе жарко.
Парень, говоривший до этого вполголоса, приподнялся и обратился к кондуктору:
– Отопление отключите, пожалуйста!
Анна вздрогнула от неожиданности:
– Тебе бы в церкви с таким голосом...
– Ага, – он широко улыбнулся. – Мне всё время это говорят.
– А кем работаешь?
– На КАМАЗе, – ответил гордо и основательно, и снова улыбнулся её очередному удивлению.
Кондуктор в это время о чем-то перебросилась с шофёром несколькими фразами. Отопление продолжало жарить.
– А зовут тебя как?
– Иван.
"Как папу... Много сейчас стали называть простыми русскими именами" – хотела сказать она, но промолчала, потому что сосед достал телефон и уже набирал номер.
– Здравствуйте. Это отдел эксплуатации?... Скажите, а у вас в автобусах отопление от температуры на улице зависит или просто от времени года?... Ну, в смысле, если октябрь, то будут отапливать, даже если на улице тепло?... Потому что попросил шофёра отключить печку, а он не отключает. Утром, вот бабушка говорит, уже ругалась с ним по этому поводу – бесполезно... Сто семьдесят первый... В четырнадцать тридцать... Хорошо. Всего доброго.
Анна Ивановна сидела, как громом поражённая, вспоминая утреннюю ругань и испорченное на целый день настроение.
– А откуда ты знаешь, куда звонить? И номер помнишь...
Теперь Иван удивлённо смотрел на неё:
– Так вон же номера написаны, – показал на перегородку водителя.
У водителя зазвонил телефон:
– Да, Вер... Так они бы ещё ватники надели!... Хорошо, сейчас отключу.
Пассажиры, слышавшие оба звонка, одобрительно заулыбались такой оперативности.
А шофёр ворчал:
– Во люди! Уже настучали!
– Это кто настучал? – Иван повысил голос, и в нём послышались недобрые нотки. – Я Вас просил отключить? Вам лень до переключателя руку протянуть.
Кондуктор посмотрела долгим пристальным взглядом на Ивана и промолчала.
Автобус то деловито урчал, поднимаясь в гору, то весело срывался вниз. Иван дремал бережно положив букет поверх коробки. Анна теперь без стеснения рассматривала его и думала: "Вот уж точно, племя незнакомое. Дрыхнет, как будто и не было ничего".
Новогоднее
Верку взяли в магазин с испытательным сроком. Очень уж она вертлявая, несерьёзная, бесшабашная... А хозяйка – баба дотошная и честолюбивая. Магазин открыла недавно. Очень ей хочется быть лучшей. Всех козырных деревенских продавцов перебрала, никто ко двору не пришёлся. Сама у прилавка стоит, но всё равно перебирает. И вот Верка появилась. Перед Новым годом. Народ по деревне судачит:
– Довыбиралась...
– Да кто к ней пойдёт? Запросы-то о-ё-ёй...
– Ну с Веркой-то к образцовой торговле придёт, чо!
– Да Новый год перезимует да выгонит. Самой-то за прилавком праздновать не охота.
А Верка и торгует – так же бесшабашно. Зашёл городской-спесивый. Хозяйка было сама к прилавку поднялась, да ноги у неё больные, Верка её опередила. Хозяйка губы поджала, осела, руки на груди скрестила, но молчит, одёргивать или учить при чужих не в её правилах. Верка недовольство хозяйки и не заметила. Какие там оглядки, когда тут такая удача перед чужаком повыпендриваться? Сально этак мужику улыбается и дурашливо спрашивает:
– А чего желаете? Внучатам гостинца или чуда новогоднего?
Мужик на шутку не поддался. Хмыкнул только.
– Колбасы взвесь.
– Да это завсегда, пожалуйста. Варёной, копчёной, дорогой, дешёвой, или много, или мало?
Мужик Верку взглядом удостоил. Опять хмыкнул, типа – что за выкрутасы? Юмор, тоже мне, лапотный. И чтобы охолонуть девку заказал:
– Вон той, Таллинской... 102 грамма.
Верка, кажется, даже обрадовалась и засмеялась удивлённо:
– Ровно 102?
Да так искренне засмеялась, что мужик тоже улыбнулся и залихватски подтвердил:
– 102!
У него, кажись, даже шапка на затылок по-дембельски взмыла. Не иначе вояка в отставке.
Верка достала колбасу из прилавка-холодильника, картинно одной рукой положила на доску, другой размашисто полосанула по батону ножом, ловко этак руку – в мешок, вуаля! – уже колбаса внутри мешка и завязана. При этом – мужику в глаза глядя и улыбаясь лукаво. Колбасный бармен, ага.
– 102 так 102! – и колбаску на весы.
Мужик аж присвистнул и шапку в самом деле на затылок сдвинул:
– Во даёт!
Ровнёхонько 102 грамма отвесила Верка и сияет во всю свою круглую мордаху!
– Как у тебя это получилось? – спросила почти шёпотом и так же, как Верка, сияя, хозяйка, когда мужик вышел.
Верка развела руками, одновременно выпятив живот и выпучив глаза:
– А хрен знает! Нечаянно!
Хозяйка от души засмеялась:
– Ну ты даёшь! А если бы не получилось? Ты так уверенно – 102 так 102!
– Ха! Ну сказала бы – ой чо-то я сегодня невесомая. Ну, или чо-нить другое... Откуда я знаю, чего бы я сказала?