В один из июльских дней Алена Ивановна работала в огороде. Усадив трёхлетнего Витюшку в тень под раскидистым тополем и вручив ему единственную имевшуюся игрушку, резинового зайца с надорванным ухом, она занялась прополкой грядок.
– Эй, хозяйка, открывай ворота – гости приехали! – раздался чей-то веселый голос из-за дома. Алена Ивановна выпрямилась, поправила на голове платок, посмотрела на Витюшку. Тот удивленно хлопал глазками: услышал чей-то голос, а кто говорит – не видно. Тем не менее он поднялся с травы и, указывая на дом, за которым находилась калитка и откуда раздавался незнакомый голос, сказал:
– Баба, там дядя...
– Дядя? Витюша, пойдем-ка посмотрим на него!..
Пока они обходили угол дома, нетерпеливый мужчина снова окликнул хозяйку, но теперь уже назвав ее по имени:
– Алена Ивановна, что же не пущаешь на порог дорогих гостей? – при этом он своеобразно хохотнул, и женщина сразу узнала его.
– Ну, Митрофаныч, никак ты? – откликнулась она. – И здесь от тебя покоя нет! Чего дома-то не сидится?
– А ты выдь сюда поближе, может, спрашивать не будешь?..
Обогнув угол дома, женщина, прикрыв глаза рукой от солнца, подслеповато щурилась, пытаясь разглядеть гостей.
– Вот бродяга, сам в гости ходишь нежданно-негаданно, да еще дружков с собой водишь! – Продолжая ворчать, она подошла к самой калитке, взглянула на гостей в упор и, схватившись за сердце, медленно стала оседать на землю:
– Никитушка!?..
– Мама! Мамочка! – Мужчина, стоявший за спиной у Митрофаныча, метнулся к женщине и подхватил ее у самой земли. – Мамочка, я вернулся! Я живой!..
Осторожно поддерживая, он подвел ее к столику, что был вкопан в оградке под развесистым кленом, усадил на лавочку и, уткнувшись лицом в ее колени, бесконечно повторял одно и то же: – Мама! Мамочка!..
– Сыночек!.. – со стоном проговорила Алена Ивановна. Одной рукой она прижимала к себе сильно поседевшую голову сына, а другой осеняла себя крестом. – Я знала, что ты вернешься, я верила...
Двое других свидетелей этой пронзительной сцены какое-то время молча наблюдали за всем происходящим, наконец самый маленький не выдержал и громко расплакался.
– Ну, что ж ты, Витюшка, к тебе дед приехал, а ты плакаешь?! – Митрофаныч подхватил ребенка на руки, пытаясь успокоить, а у самого глаза набухли от слез...
Из дома напротив, из окна наблюдали две пары любопытных глаз, но никому до этого не было дела: сын с войны вернулся!
...Здесь же, во дворике и накрыли столик, причем Алена Ивановна только давала команды, сидя рядом с Никитой и крепко держа его за руку, а Митрофаныч то и дело нырял в дом и выкладывал скромное хозяйкино угощение: ржаной хлеб, шматок сала, свежие огурцы, редиску...
– Митрофаныч, ты же главное забыл! Там, в тумбочке, под образами... Да стаканчики не забудь...
– Ну, теперь все в порядке, а, Витюшка? – шутливо обратился к мальчику Митрофаныч, разливая по стаканам чуть мутноватую самогонку. – Ну, как, хлопчик, выпьем за Победу?
– За Победу! – звонко повторил мальчик. Он уже давно успокоился и радостно улыбался, глядя на счастливую бабушку, а перед ним лежал кулек с леденцами, которыми его угостил этот незнакомый дядя с красной отметиной через все лицо.
– За Победу!– повторила Алена Ивановна. – За нашего победителя, за нашего Никитушку!..
Заметив, что сын едва пригубил содержимое стакана и тут же поставил его на стол, женщина встревожилась:
– Что это, сынок? Из-за этого?.. – она робко показала пальцем на розовый шрам, что пересекал слева его висок и лоб.
– Да, мама, из-за этого. Я потом все расскажу, но главное – я живой, я вернулся!
– Да-да, конечно! Как я молилась за тебя, Никитушка, и Егорка тоже...
– Егор? – со смехом спросил Никита. – Он же комсомолец, поди?
– Да, в комсомолах ходит, но за отца родного всегда молился вместе со мной, даже молитву одну выучил...
– Ну, Алена Ивановна, тебя бы в армию комиссаром,– рассмеялся Митрофаныч, – всю роту, наверное, научила бы молиться!
– Смейся, смейся, кум, а главное, что сына я отмолила !..
– Да, Аленушка, услышал бог твою молитву и вернул сына... Давай еще по маленькой, да я в дорогу собираться буду... Мне ведь еще больше часу пути, а вы уж тут дожидайтесь Егора с Фаей...
Уже позвенев стаканами, Алена Ивановна, прежде чем выпить, сказала проникновенным голосом:
– Хороший ты человек, Митрофаныч, легкий сердцем! Из ссылки нас привез на шахту... Из роддома привез нашего Витюшку, а теперь еще и сына мне вернул... Дай-ка я тебя расцелую, чертяку! – Она встала с лавки и крепко поцеловала опешившего мужика прямо в губы, а затем решительно, по-мужски, опустошила свой стакан. Какое-то время Митрофаныч сидел затаив дыхание, а потом громко выдохнул:
– Ох и сладкая ты, Алена Ивановна! Ни одна девка меня так не цоловала!.. Эх, если б не бабка, что дома ждет меня – жонился бы на тебе, как пить дать!..
Весело и легко они проводили Митрофаныча, потом, уложив внука на кровать, еще долго сидели в тени старого и мудрого клёна, который своим шелестом навевал им светлую грусть. А Никита, стараясь щадить свою старую мать, рассказал, как он воевал, как попал в плен, как сам пришел в расположение советских войск с важными сведениями о фашистах, как ему поверили, и он снова вернулся в логово врага. Не хотел рассказывать о том, как получил свое ранение, но Алена Ивановна сама спросила об этом и горько плакала, слушая продолжение рассказа.
– А потом, мама, было все: и госпиталя, и операции, а когда подлечили – отправили в лагерь. Рана воспалилась – снова в госпиталь... У меня же, мама, вот тут не кость. – Он показал на левую часть своей головы. – Пластину железную мне тут поставили, потому и пить совсем нельзя, и тяжести поднимать нельзя... Да еще много, что нельзя, но жить, мама, надо, и мы будем жить! – Он увидел, что глаза матери снова наполнились слезами, и поспешил закончить свою грустную историю. – Я потому это тебе все рассказал, что больше никому об этом не скажу! Мне запретили работники НКВД, я дал подписку... Так и сказал офицер: живи, Кузнецов, но не говори, что был в плену у немцев. Воевал в разведке, получил ранение, потерял память – и никаких откровений! Поняла ли ты меня, мама?
– Конечно, Никитушка! Неужто мать твоя дурочка совсем?!
– Ну, что ты, мама! – Он обнял ее, потерся лицом о ее мягкие седые волосы.
– Мы еще поживем, сынок! А сейчас я затоплю баньку, ты помоешься, а там и Егорка с Фаей придут – им тоже помыться надо. Фая еще штукатуром работает, а Егорка уже под землей с пленными фрицами рельсы таскают по шахте... Говорит, железную дорогу какую-то там делают, под землей-от... Как же они паровоз туда спускать будут, он же большой, а, Никит?
Сын нежно погладил мать по голове и пояснил:
– Мам, туда маленькие электровозы спустят, они-то и будут уголь возить в вагонетках. Раньше люди да лошади возили, а теперь – техника... Эх, если бы не ранение, пошел бы я в шахту... Но врачи сказали, что не пустят!
– И не надо, сынок! Ты отработал свое, на войне здоровье положил, теперь отдыхай, лечись...
– Ну, мам, мне же чуть больше сорока, как же я буду на печке сидеть? Найду подходящую работу, найдем, а пока я воды в баньку принесу, покажи, где ведра, колодец...
– Что ты, сынок, я сама... – Алена Ивановна вскочила с лавки, готовая бежать к колодцу, но Никита остановил ее:
– Мамочка, дай мне ведра, покажи, где колодец. У тебя Витюшка спит, в баньке тоже надо порядок навести ... Видишь, и тебе работа найдется...
Уже после бани, распаренный и разомлевший, он пил душистый чай со смородинным листом, что заварила мать, и вновь вспоминал свои злоключения. Вдруг он оборвал себя на полуслове, поставил кружку на стол, подсел к матери и обнял ее.
– Что, сынок, ты что?.. – Она почувствовала, как изменилось его настроение и не на шутку встревожилась.
– Мама, ты только не волнуйся, все хорошо... не волнуйся... Я ведь нашего Федьку видел...
Женщина вздрогнула всем телом, закрыла глаза, а из груди ее вырвался сдавленный стон. Никита еще крепче прижал ее к себе и продолжал шептать:
– Все хорошо, мама, успокойся...
– Никитушка, ты ничего не напутал? Где? Когда?..
Неторопливо, осторожно он рассказывал матери о свой встрече с братом в лагере, о разговорах с ним, о том, как они уговорились встретиться в Белове.
– ...Здоров он, мама, здоровее меня... Возмужал сильно, на отца похож очень, не то что я – не понять в кого...
– Ну-ну, не гневи Бога, сынок! Ты сам на себя похож, на деда Михаила похож, такой же рыжий...
– Ага, такой же рыжий, как дядя Федя... Кстати, ты не знаешь, где он сейчас, живой ли?
– Что ты, сынок, видишь, что творится?! Где уж тут уследить, где он и как...Тебя вот дождалась, и слава Богу! Про Федю услышала добрую весть – и рада до конца дней...
– Ничего, мама, самое страшное уже позади, война кончилась, мы победили! Я никогда не оставлю тебя, а Федя? Найдет он нас, он очень хотел нас увидеть, но потом, наверное, уедет в Германию, если отпустят, конечно: там у него жена и сын...
Мать слушала сына, а слезы текли и текли по ее всё ещё красивому лицу, помеченному многочисленными морщинками. Вернувшиеся с работы Егор и Фая застали Алену Ивановну и Никиту за воспоминаниями. Егор бросился в объятия отца и застыл надолго. Алена Ивановна снова громко всхлипнула, вслед за нею в голос заплакали Фаина и Егор. Никита долго крепился, но когда донёсся истошный крик проснувшегося Витюшки, он тоже прослезился и сказал:
– Ну-ка, господа хорошие, хватит слезы лить, а то соседи уже устали в окна выглядывать: того и гляди милицию вызовут! Пойдемте-ка в дом...
Среди ночи Алена Ивановна проснулась от странных звуков из кухоньки, где на большом сундуке постелили Никите. Включив свет, она бросилась к сыну:
– Никитушка, что с тобой!?
Бледный, с прокушенной губой, из которой сочилась кровь, он лежал на спине, сдерживая стон, но, увидев мать, разжал зубы. Громкий, рвущийся, казалось, из глубины души стон разбудил всех. Заревел ребенок, его родители в мгновение ока вскочили…
– Простите меня, разбудил я вас... Не рассчитал свои силы.... Успокойте малыша и ложитесь спать, а я пойду на улицу, покурю...
Накинув поверх ночной рубашки шаль, Алена Ивановна щелкнула выключателем и вышла вслед за сыном. Они сидели у столика под кленом. Никита нервно курил, а мать гладила его руку, успокаивая, как когда-то в детстве.
– Я не сказал вам, что иногда голова моя раскалывается от боли, и я кричу по ночам... Не всегда, но бывает... Видно, эта железяка не дает покоя моей голове. День сегодня непростой: дорога дальняя, устал, разговоры душевные... В общем, не выдержала моя голова садовая, вот я и раскричался!
– А чо ж врачи-то ничего тебе не присоветовали?
– Много что советовали, да разве все упомнишь. В госпитале ставили на ночь морфий, но один старичок доктор предупредил, что к морфию нельзя привыкать – это смерть! Таблетки почти не помогают. Мне же два раза уже голову вскрывали!
Услышав такое, Алена Ивановна прижала руки к губам, словно сдерживая невольный крик ужаса.
– Да, мама! А как иначе туда железяку зашьешь? Давно бы меня с таким ранением выгнали из госпиталя помирать на воле, да какое-то письмо важного генерала было в моих документах, вот и возились они со мной. Это мне тот самый доктор-старичок в Томске сказал, когда оформлял выписку. Все возмущался, что меня отправляют не домой, а в фильтрационный лагерь. Потом сделал приписку в документах: если больному Кузнецову станет хуже – немедленно направить его в Томск по месту проведения операции. Мне ведь вторую операцию там делали, а первую – еще во фронтовом госпитале... Так вот и помогли мне эти два человека – генерал тот, жаль, фамилию его забыл, и доктор-старичок... Старенькая санитарка была в госпитале, так перед самым отъездом из Томска она мне сказала про какие-то травы, что успокаивают нервы и боль снимают, да забыл я их название... У меня же тогда молотки в голове стучали... Ничего, мамочка, я потерплю, а лежанку себе изготовлю в баньке, лавку пошире сделаю. До зимы там посплю, а потом, глядишь, и вовсе выздоровлю... – Он приобнял мать одной рукой. – Завтра скажу Егору, чтобы с работы принес кусок конвейерной ленты...
– А на что она тебе, эта лента, как ею лечиться будешь?
– Лечиться не буду, мама... Когда боль прихватит, я зубами скриплю... крошатся они. А лента из резины... всё зубы целее будут...
– О, Господи! Да неужто така боль?! – Испуганно проговорила женщина, – я поищу, Никитушка, те травы, что тебе тетка в Томске насоветовала, трава еще зеленая стоит, у баб поспрашиваю... Я тебя вылечу, сынок!
Теперь каждый день Алена Ивановна вместе с Витюшкой искали в огороде, на лужайке и близлежащей рощице лечебные травы. Узнав об их беде, и соседки понесли свои травные запасы. И до первых морозов состояние Никиты заметно улучшилось, боли ушли. А врач, к которому по настоянию матери обратился Никита, посоветовал ему не пить алкоголь и избегать всяческих волнений...
* * *
В 1949 году шахта «Чертинская-2/3» вступила в строй действующих с производственной мощностью триста тысяч тонн в год. В спешном порядке шла доукомплектация участков, бригад и других производственных звеньев, но первые тонны угля уже шли на-гора. Если проходчики и очистники каждый день спускались в недра, где их ждало черное золото, то итээровцы продолжали обживать новое здание комбината. В числе первых появились производственный отдел, отделы главного механика и энергетика, маркбюро, техотдел, бухгалтерия. «Не главные, но нужные на шахте работники» – так в шутку они называли себя, энергично заполняя отведенные им кабинеты столами, стульями и прочей мебелью. Затронули эти события и Фаю Кузнецову, но вместо маркшейдерского бюро ее определили в проектную группу, поручив разбирать и систематизировать многочисленные документы, поступавшие в их отдел. Быстро усвоив для себя, что здесь ей придется гораздо реже спускаться в шахту, чего она так боялась и не любила, Фая с интересом стала постигать свою новую работу. Но главное, что теперь она весь день была в чистой одежде, а ее руки перестали быть грубыми и шершавыми.
Егор был оформлен электрослесарем участка внутришахтного транспорта, а ему в помощники определили сорокалетнего венгра Ласло Шимана. Малоразговорчивый, скорее даже угрюмый, он больше молчал, односложно отвечая на вопросы - «да» или «нет». «Оно и понятно, – решил для себя Егор, – по-русски говорит плохо, а тут еще страх, наверное, одолевает, за то, что во время войны в немецких холуях ходил». Впрочем, когда Шиман оказывался среди своих земляков-мадьяр, его рокочущий голосок перебивал многих, и Егор не переставал удивляться тому, как менялся его подопечный. Случайно оказавшись неподалеку от разговорившихся венгров, он заметил, как Ласло похвалялся перед земляками большим складным ножом, точно так, как это делал он сам в компании мальчишек в далекой нарымской ссылке. Но там было мальчишеское озорство, а что здесь, у взрослых мужчин, прошедших войну ?..
Об этом думал Егор, пробираясь по подсохшим от весенней распутицы улочкам и проулкам разросшегося в последнее время жилого массива, раскинувшегося от шахты «Чертинская-2/3» до самого базара. Больше двух месяцев он уже не видел своего «дядю», приходил в торговые ряды базара, спрашивал в мясной лавке Петра Петровича, но татарин, когда-то обиженный его женой, только равнодушно пожимал плечами: «А я откуда знаю?». Поначалу у него был какой-то интерес к этому молодому человеку, когда он в отсутствие Петра Петровича предлагал ему купить мясо. «Клянусь Аллахом, дешевше отдам, чем твой Петро Петрович! – Но видя, что парень совсем не интересуется его товаром, Раис охладел к нему, мало того, в глубине души он уже давно с подозрением наблюдал за странными мясниками, будь то Борис Иваныч или Петр Петрович, за покупателями их мяса, среди которых был и Егор. Именно так и выплеснулись на улицу первые подозрения о том, что в мясной лавке торгуют совсем не тем товаром. Будь поопытнее да похитрей, Егор, дабы успокоить подозрения татарина, мог бы пару раз купить мясо и у него, тем более, что Раис, решив, видимо, потеснить на рынке своего конкурента Петра Петровича, даже вопреки своей вере, стал продавать свинину наряду с кониной и говядиной. Но не дошел парень до этой мысли, помимо того, приученный получать мясо у «дяди» даром, а точнее, в качестве награды, он вообще приходил сюда без денег в кармане. Совсем не часто у Кузнецовых заводились лишние деньги, чтобы они могли побаловать себя мясными покупками.
Не было «дяди» в лавке и в этот раз.
– Дядя Раис, а когда же он будет? – растерянно спросил Егор.
– А-а, шайтан тебя побери! Нашел себе дружка!..
– Да не дружок он мне, а... я мясо у него покупаю...
– А у меня мясо хуже, что ли? Это телка, это козел, это свинина – тьфу-тьфу! Бери, дешевше отдам!..
– Ладно, дядя Раис, я потом у вас куплю... не сейчас... – Он уже был на пороге, когда вслед услышал слова татарина:
– Через час, сказал, что будет, Петро... Погуляй пока по базару да не забудь, что обещал...
Странные чувства испытал Егор за те несколько минут пребывания в лавке. Шел с неохотой сюда: каждая встреча с «дядей» была для него мукой. Опять же, не застав его на месте, он уже забеспокоился: когда «дяди», будь то Борис Иваныч или Петр Петрович, надолго исчезали куда-то, после этого что-то сильно менялось в его жизни – даже переехать пришлось в эту землянку из уютного домика на «Пионерке». Что же сейчас будет? Услышав последние слова татарина, он снова напрягся: что-то этот круглолицый насмешливый «дядя» опять будет ему выговаривать?!. Уже не раз ночью на ушко шептала ему Фая, что надо куда-то уехать, чтобы «дядя» чертов их не нашел! Один бы он так давно сделал, даже с Фаей, но у них был четырехлетний Витюшка, а главное, бабушка, которой уже за семьдесят, а теперь еще и больной отец, что кричит по ночам от боли. Где уж тут убежишь от ушлого «дяди»?
Он решил побродить по базару и заодно что-нибудь прикупить из продуктов – сегодня у него в кармане были небольшие деньги. Ходил он долго, неторопливо, у некоторых прилавков с товарами останавливался, щупал их, а потом также равнодушно отходил прочь, к явному неудовольствию продавцов. Лишь резкий запах колбы по-настоящему заинтересовал его. Он повертел в руках три-четыре пучка, потискал их пальцами, проверяя, не слишком ли они переросли. Память его прочно удерживала те голодные годы в Нарымском крае, когда они с ребятней, спасаясь от голода и цинги, убегали в весеннюю тайгу в поисках колбы, пучек, щавеля и прочих съедобных трав. Более десяти лет прошло, повзрослел, возмужал Егор, а устоять перед ошеломляющим ароматом колбы не смог. Порывшись в кармане, он нашел мелочь, расплатился, завернул колбу рулончиком в старую газету и направился к воротам, но был остановлен радостным криком:
– Егор! Черт возьми, неужто это ты?
С испугом обернулся и увидел перед собой улыбающегося солдата. Этим солдатом был дружок детства из Урского Мишка Павлов. Обнялись, то и дело похлопывая друг друга по плечу, по спине.
– Вон ты какой красивый! – не без зависти сказал Егор. – Какие медали у тебя?..
– Заслужил на Дальнем Востоке, самураев бил, вот и наградили. Орден не заработал, медали все: «За победу над Японией», «За боевые заслуги», «За отвагу»... Я сейчас в краткосрочный отпуск прибыл, но через годик совсем вернусь...
– Ну, Мишка, все девки в Урском твои будут! – И Егор в очередной раз хлопнул дружка по плечу.
– Ха, Гоша! В Урском осталось всего двадцать-тридцать дворов, да и то на Расейской стороне, а из наших, зауринских, почти никого нет...
Кстати, милиционер сказал, что ваш дом сжег Иван Кочергин, а потом с горя утопился! Хорошо хоть его жену и детей оставили в покое...
– Так они уже не жили вместе сколько лет!..
– Вот потому и не тронули их...
– А ты что тут присматриваешь? Небось, подарок для жены или для бабушки своей? Как ей можется? Ей, поди-ка, под восемьдесят уже?.. Она ведь старше моего бати была лет на пять…
– Да, кажись, так… – как-то рассеянно ответил Егор. – Ладно, пойду я… Мяса еще нужно купить…
– Мяса?.. Хм, дай-то Бог, а вот моя мама сейчас не часто его видит на столе: все больше картошка да козье молоко, а на праздник курочку варит – тем и счастлива… Все в колхоз сдали, а он развалился!
– Да, его нет... Ну, так я пошел, Миш…
– Будь осторожнее там… Мне тут один знакомец подсказал, что в том углу, где мясная лавка, мужики часто видят мильтонов разных… Ты поостерегись там… Ну, Егорушка, до встречи! Через год увидимся!
Петр Петрович уже был на месте и встретил его прохладно.
– Соскучился без меня?
– Да вроде нет,– уклончиво ответил Егор. – У вас, наверное, дела были?
– Наверное... – теперь уже «дядя» уклонился от ответа. – Докладай, что у тебя за это время интересного?
И трех минут Егору хватило сообщить, что на шахте ничего особенного не произошло, никаких врагов не выявлено. Однако рассказ о том, что у венгерского военнопленного Шимана есть большой нож, заинтересовал его.
– Если он его просто носит с собой – это пустяк, а вот если кто-то перережет шланг воздуховода, например, а нож найдут у этого самого Шимана, то это будет вредительство! Понял задачу?
– Какую? – Егор с недоумением смотрел на мужчину.
– Кузнецов, ты что - дурак?! Нам нужен не нож, а... диверсия, вредительство хотя бы, ну?
– Что «ну»? – У Егора по спине от страха побежали мурашки. Он уже понял, что ему предлагают перерезать шланг воздуховода, а потом... А вдруг его и посадят за это? Дыхание его стало прерывистым, на лбу выступила испарина.
– Что, зассал, пацан! Слабак ты, однако! Тебе даже мясо сегодня я не дам, не за что! Не хочешь работать на нас!..
– Я... я... – язык в рту Егор еле ворочался, в горле пересохло.
– Пойми, дурак! Мне нужно выявить врага из числа этих фашистов, и ты мне должен в этом помочь. Только смотри, чтобы тебя с этим ножом никто не приметил!
«Дядя» видел, что его агент трусит, а если запугивать его дальше – вообще может сломаться, и тогда он заговорил о другом:
– Ты Рыжего давно видел?
– Давно... Домой заходил, а там никого...
– Все правильно, потому что Рыжий умеет делать дела. Он получил комнату в Черте на улице Клубной в двухэтажном кирпичном доме...
– Как?! – вскрикнул Егор.
– А как ты думал? Он сопли не жует: присмотрел, как его горный мастер в сбойке кучу навалил, подтерся, как положено... – Он замолчал и странно улыбался, глядя на парня.
– Ну?..
– Хрен загну – коралька будет! – хохотнул он. – А Рыжий не поленился, газеточку ту свернул и принес мне со следами его какашек...
– Ну?
– Еще раз загну! Посадили того мастера на пять лет, потому что на той газетке была фотография самого товарища... – И он многозначительно поднял указательный палец вверх. – А еще там был адресок указан, кто ее выписывал, карандашиком почтальон пишет всегда... Вот так за свою неразумную ж..пу и сел этот мастер на пять лет, семью его выселили в барак, а Рыжему ордер дали. Я похлопотал. И ты думай, ежели жить хочешь хорошо. И заруби на своем носу: первое – венгр с ножом. Второе – какого-нибудь начальничка небольшого сдай, а как это сделать – у Юрки узнай. Учит он тебя, учит, а ты все дурак дураком! А как бы ты жену свою сильно обрадовал новой-то квартирой!
– Я вас понял, Петр Петрович... – подавленно отозвался Егор.
– Да, а почему ты не про все мне говоришь? Утаиваешь важную информацию! Смотри, я тебя предупреждал, что посажу!
– Да вы что, Петр Петрович!– взмолился парень.
– Что орешь! Почему не доложил, что у тебя отец вернулся? По нем же тюрьма плачет!
– Какая тюрьма?! – Егор весь напрягся и так резко встал, что мужчина невольно отшатнулся. – Он же герой войны! У него несколько медалей! У него тяжелое ранение!..
– Но-но, не духарись, пацан! Ишь, взбрыкнулся! – И уже более миролюбиво добавил: – Я просто так сказал, а ты уже на рожон лезешь! Ладно, я узнаю у начальства... трогать его мы не будем, но знать-то мне это надо было... Мне все интересно, что люди вокруг говорят и делают.
Остыл и Егор. Не спрашивая разрешения, он вынул портсигар, закурил папироску и как бы между прочим брякнул, что на шахте слышал такие разговоры, будто в мясной лавке на базаре часто бывают мильтоны… Говорят, что там не все чисто…
– Кто говорит? Кто видел, ну?.. Че-ерт – явка провалена!
Глядя, как взвился «дядя», какой злобой и страхом налились его серые глаза, Егор смекнул, что назови он сейчас Мишку Павлова – не сдобровать бы тому.
– Кто говорил?.. Да так, недавно в мойке слышал. Мужиков тех я не знаю, да они все там чумазые и голые, как их запомнишь, а вот слова их запомнил…
Отвел-таки беду от дружка детства Егор. Как ни силен был его страх перед своими хозяевами, а что-то глубинное, потаенное удержало его от нового предательства.
Какое-то время Петр Петрович молча курил, а на прощанье объявил, что встречаться будут один раз в месяц пока здесь, а новое место он потом назовёт...
– А все остальное не забудь! Теперь возьми это мясо и вали отсюда. О нашем разговоре Рыжему не говори... – И, уже, похоже, для себя, добавил: – Сваливать отсюда надо, а то и татарин все ходит да вынюхивает... Посадить его, что ли?.. Ладно, это не для тебя – свободен!
Нет, не чувствовал себя Егор свободным после такого разговора со своим страшным хозяином и потому с огромным облегчением покинул эту лавку.
Конец сороковых – тяжелое было время, война трудно отпускала людей в мирную жизнь. До сих пор еще возвращались домой солдаты, прошедшие горнило войны, только-только отменили продовольственные карточки, законы военного времени нет-нет да и напоминали о себе строгими требованиями, а на площадях, в клубах и других публичных местах плакатная «Родина-мать» все еще продолжала призывать всех встать на защиту Отечества. И все же мирная жизнь брала свое: людям хотелось покоя, домашнего уюта, и ради этого они готовы были трудиться не покладая рук.
Глава 3
Получив строгий нагоняй от «дяди», Егор, казалось, весь ушел в себя и сам стал похож на своего напарника Ласло Шимана. Тот молчит всю смену и Егор молчит. Если Егора терзала мысль, как бы аккуратнее «сдать» своего напарника «дяде», то мадьяр молчал оттого, что он ни слова не знал по-русски и, похоже, вовсе не собирался учить язык его поработителей, хотя за четыре года плена он, наверное, мог постичь хотя бы азы. Но упрямец Шиман при обращении к нему на русском только энергично мотал головой: моя твоя не понимай! И только в том случае, если говорящий сопровождал свои слова энергичными жестами, он как будто чуть-чуть начинал понимать его. Так же Шиман общался со своим молодым напарником. Егора такие отношения устраивали: не надо было отвлекаться на ненужные разговоры, а когда он всерьез задумался над поручением «дяди», то молчаливость напарника была ему вдвойне выгодна: во-первых, никто не мешал ему обдумывать, как легче заманить в ловушку свою жертву, а во-вторых, ему было совсем не жалко молчаливого венгра, а знай Егор, что у Шимана дома есть жена, дети и старые родители, он, может быть, совсем по-другому отнесся бы к поручению. Получалось так, что напарник для него словно и не был живым человеком, с чувствами, обидами и переживаниями, и это облегчало ему выполнять задуманное. Тут и вспомнились ему ненароком брошенные Рыжим слова, когда они расправились с Максимом: ты не размокай из-за каждого, кого надо прижучить. Держи в своей башке: если не ты его, то - он тебя. Попробовал Егор думать так, и понял, что в этом есть своя правда. Не сдай он тогда «Костю-на подхвате», глядишь, его бы и обвинили в краже керосина – ведь он же часто отсиживался за щитом в ожидании бабушки, когда в цехе никого не было... Не выдай того певца-блатыря из барака, глядишь, он бы кого-нибудь прирезал по темноте да по пьянке... А здесь: вдруг резанет мадьяр шланг незаметно, а потом могут обвинить в этом его, Егора... Нет, такой вариант его не устраивал, и он продолжал обдумывать, как аккуратно обезопасить себя от происков мадьяра-молчуна.
Впрочем, все случилось почти само собой. Уже несколько дней Егор носил с собой в шахту небольшой, но очень острый обломок литовки. Обернул его тряпкой и сунул в сапог. Когда с группой рабочих он возвращался по вентиляционному штреку к коренному стволу, то чуть отстал от них, сделав вид, что хочет справить малую нужду, а когда шаги товарищей затихли вдали, обрезком косы стал резать резину воздушного шланга. С трудом, но она поддалась. Воздух с легким шипением вырвался из шланга, придавая той темноте, что царила вокруг, какое-то тревожное состояние.
– До утра под напором воздушной струи дырка увеличится, и подача воздуха может вообще прекратиться, – размышлял Егор, бегом догоняя товарищей и по пути выбросив свое орудие.
– Здесь не найдут, – решил он. Запыхавшись, догнал группу уже под стволом.
– Ты что так долго, Егор? Мы уже думали, что на вторую смену остался... – пошутил бригадир Иван Терешкин, пожилой человек с худыми и вечно желтыми от курения пальцами. Ответом был дружный смех. Рабочий день заканчивался, а дальше, как всегда: подъем в клети на поверхность, сдача в ламповой номерков и ламп с аккумуляторами, чуть теплый душ и... После мойки у всех интересы были разные: кто-то спешил домой, чтобы плотно поесть и завалиться отдыхать. Другие торопились, чтобы успеть после работы купить пива, а то и водочки к нему прицепить и потом в веселом и расслабленном состоянии заявиться домой. Третьи надеялись заскочить в единственный в поселке продовольственный магазин. Спецпоселенцы же, в том числе и Ласло Шиман, чаще всего, заглянув в шахтовую столовую, обедали и ужинали в один присест, после чего отправлялись в свои бараки, где обессиленно падали на деревянные нары, едва накрытые ветхим тряпьем, и забывались некрепким, тревожным сном до нового рабочего утра.
Егору же теперь предстояло найти Петра Петровича и доложить о проделанной им работе. Увидев его в неурочное время, «дядя» все понял и, прикуривая на ходу, вышел на улицу. Уже там Егор шепнул ему:
– Шланг... Завтра утром...
Как и рассчитал Егор, ночью по венштреку никто не проходил и утечка воздуха вовремя замечена не была. К утру под сильным напором воздушной струи шланг окончательно лопнул, и подача воздуха в забой прекратилась. Сработавшая сигнализация позвала в шахту ремонтную бригаду. Работа первой смены очистной бригады была отложена на несколько часов, а на участке появились незнакомые мужчины с суровыми, неулыбчивыми лицами.
– Кто работал вчера в этом штреке? – спросил начальника участка один из них.
– Видите ли, работа в штреке не велась, но наши слесаря ходят там каждый день. – Начальник, интеллигентный и нерешительный Виктор Иванович, всегда тушевался, когда ему приходилось разговаривать с сотрудниками милиции, а тем более – госбезопасности. – Но в течение рабочего дня там могли проходить десятки других работников, так что...
– Но ведь воздуховод был перерезан ножом! Это вредительство!
– А может быть, все-таки...
– Нет, товарищ Киселев, случайности здесь быть не может! Чья бригада была там вчера?
– Да, эти ребята...
– Понятно, что за ночь вредитель мог что-то предпринять, избавиться от улик, но, тем не менее, личный обыск мы проведем сейчас и немедленно. Прошу всех подходить к столу по очереди и выкладывать содержимое своих карманов. Кто откажется выполнить команду – обыщем насильно...
Егор заметил, как Шиман сильно побледнел, попятился к двери, но там его задержал другой сотрудник.
– А-а, ты хочешь первым показать свои карманы? – Он подвел его к столу и принялся тщательно обыскивать его. На стол лег большой складной нож.
– Нет! Нет! – нервно кричал мадьяр. – Мой не резать... Я кушать сало режу... хлеб, хлеб! Меня убить будут, я боюсь!..
– Во дает наш немтырь! – удивился Терешкин. – Он, оказывается, лучше нас говорит по-русски, да еще вооруженный до зубов ходит в шахту!..
Бригада молча встретила эти слова, а многие с сочувствием смотрели на венгра. Сотрудник, что его обыскивал, умело защелкнул на его руках наручники, и обыск продолжился. Ни у кого не было с собой ничего подозрительного, и вскоре бригада отправилась в шахту, а Шимана увезли. Больше его на участке никто не видел...
– Эй, хозяйка, открывай ворота – гости приехали! – раздался чей-то веселый голос из-за дома. Алена Ивановна выпрямилась, поправила на голове платок, посмотрела на Витюшку. Тот удивленно хлопал глазками: услышал чей-то голос, а кто говорит – не видно. Тем не менее он поднялся с травы и, указывая на дом, за которым находилась калитка и откуда раздавался незнакомый голос, сказал:
– Баба, там дядя...
– Дядя? Витюша, пойдем-ка посмотрим на него!..
Пока они обходили угол дома, нетерпеливый мужчина снова окликнул хозяйку, но теперь уже назвав ее по имени:
– Алена Ивановна, что же не пущаешь на порог дорогих гостей? – при этом он своеобразно хохотнул, и женщина сразу узнала его.
– Ну, Митрофаныч, никак ты? – откликнулась она. – И здесь от тебя покоя нет! Чего дома-то не сидится?
– А ты выдь сюда поближе, может, спрашивать не будешь?..
Обогнув угол дома, женщина, прикрыв глаза рукой от солнца, подслеповато щурилась, пытаясь разглядеть гостей.
– Вот бродяга, сам в гости ходишь нежданно-негаданно, да еще дружков с собой водишь! – Продолжая ворчать, она подошла к самой калитке, взглянула на гостей в упор и, схватившись за сердце, медленно стала оседать на землю:
– Никитушка!?..
– Мама! Мамочка! – Мужчина, стоявший за спиной у Митрофаныча, метнулся к женщине и подхватил ее у самой земли. – Мамочка, я вернулся! Я живой!..
Осторожно поддерживая, он подвел ее к столику, что был вкопан в оградке под развесистым кленом, усадил на лавочку и, уткнувшись лицом в ее колени, бесконечно повторял одно и то же: – Мама! Мамочка!..
– Сыночек!.. – со стоном проговорила Алена Ивановна. Одной рукой она прижимала к себе сильно поседевшую голову сына, а другой осеняла себя крестом. – Я знала, что ты вернешься, я верила...
Двое других свидетелей этой пронзительной сцены какое-то время молча наблюдали за всем происходящим, наконец самый маленький не выдержал и громко расплакался.
– Ну, что ж ты, Витюшка, к тебе дед приехал, а ты плакаешь?! – Митрофаныч подхватил ребенка на руки, пытаясь успокоить, а у самого глаза набухли от слез...
Из дома напротив, из окна наблюдали две пары любопытных глаз, но никому до этого не было дела: сын с войны вернулся!
...Здесь же, во дворике и накрыли столик, причем Алена Ивановна только давала команды, сидя рядом с Никитой и крепко держа его за руку, а Митрофаныч то и дело нырял в дом и выкладывал скромное хозяйкино угощение: ржаной хлеб, шматок сала, свежие огурцы, редиску...
– Митрофаныч, ты же главное забыл! Там, в тумбочке, под образами... Да стаканчики не забудь...
– Ну, теперь все в порядке, а, Витюшка? – шутливо обратился к мальчику Митрофаныч, разливая по стаканам чуть мутноватую самогонку. – Ну, как, хлопчик, выпьем за Победу?
– За Победу! – звонко повторил мальчик. Он уже давно успокоился и радостно улыбался, глядя на счастливую бабушку, а перед ним лежал кулек с леденцами, которыми его угостил этот незнакомый дядя с красной отметиной через все лицо.
– За Победу!– повторила Алена Ивановна. – За нашего победителя, за нашего Никитушку!..
Заметив, что сын едва пригубил содержимое стакана и тут же поставил его на стол, женщина встревожилась:
– Что это, сынок? Из-за этого?.. – она робко показала пальцем на розовый шрам, что пересекал слева его висок и лоб.
– Да, мама, из-за этого. Я потом все расскажу, но главное – я живой, я вернулся!
– Да-да, конечно! Как я молилась за тебя, Никитушка, и Егорка тоже...
– Егор? – со смехом спросил Никита. – Он же комсомолец, поди?
– Да, в комсомолах ходит, но за отца родного всегда молился вместе со мной, даже молитву одну выучил...
– Ну, Алена Ивановна, тебя бы в армию комиссаром,– рассмеялся Митрофаныч, – всю роту, наверное, научила бы молиться!
– Смейся, смейся, кум, а главное, что сына я отмолила !..
– Да, Аленушка, услышал бог твою молитву и вернул сына... Давай еще по маленькой, да я в дорогу собираться буду... Мне ведь еще больше часу пути, а вы уж тут дожидайтесь Егора с Фаей...
Уже позвенев стаканами, Алена Ивановна, прежде чем выпить, сказала проникновенным голосом:
– Хороший ты человек, Митрофаныч, легкий сердцем! Из ссылки нас привез на шахту... Из роддома привез нашего Витюшку, а теперь еще и сына мне вернул... Дай-ка я тебя расцелую, чертяку! – Она встала с лавки и крепко поцеловала опешившего мужика прямо в губы, а затем решительно, по-мужски, опустошила свой стакан. Какое-то время Митрофаныч сидел затаив дыхание, а потом громко выдохнул:
– Ох и сладкая ты, Алена Ивановна! Ни одна девка меня так не цоловала!.. Эх, если б не бабка, что дома ждет меня – жонился бы на тебе, как пить дать!..
Весело и легко они проводили Митрофаныча, потом, уложив внука на кровать, еще долго сидели в тени старого и мудрого клёна, который своим шелестом навевал им светлую грусть. А Никита, стараясь щадить свою старую мать, рассказал, как он воевал, как попал в плен, как сам пришел в расположение советских войск с важными сведениями о фашистах, как ему поверили, и он снова вернулся в логово врага. Не хотел рассказывать о том, как получил свое ранение, но Алена Ивановна сама спросила об этом и горько плакала, слушая продолжение рассказа.
– А потом, мама, было все: и госпиталя, и операции, а когда подлечили – отправили в лагерь. Рана воспалилась – снова в госпиталь... У меня же, мама, вот тут не кость. – Он показал на левую часть своей головы. – Пластину железную мне тут поставили, потому и пить совсем нельзя, и тяжести поднимать нельзя... Да еще много, что нельзя, но жить, мама, надо, и мы будем жить! – Он увидел, что глаза матери снова наполнились слезами, и поспешил закончить свою грустную историю. – Я потому это тебе все рассказал, что больше никому об этом не скажу! Мне запретили работники НКВД, я дал подписку... Так и сказал офицер: живи, Кузнецов, но не говори, что был в плену у немцев. Воевал в разведке, получил ранение, потерял память – и никаких откровений! Поняла ли ты меня, мама?
– Конечно, Никитушка! Неужто мать твоя дурочка совсем?!
– Ну, что ты, мама! – Он обнял ее, потерся лицом о ее мягкие седые волосы.
– Мы еще поживем, сынок! А сейчас я затоплю баньку, ты помоешься, а там и Егорка с Фаей придут – им тоже помыться надо. Фая еще штукатуром работает, а Егорка уже под землей с пленными фрицами рельсы таскают по шахте... Говорит, железную дорогу какую-то там делают, под землей-от... Как же они паровоз туда спускать будут, он же большой, а, Никит?
Сын нежно погладил мать по голове и пояснил:
– Мам, туда маленькие электровозы спустят, они-то и будут уголь возить в вагонетках. Раньше люди да лошади возили, а теперь – техника... Эх, если бы не ранение, пошел бы я в шахту... Но врачи сказали, что не пустят!
– И не надо, сынок! Ты отработал свое, на войне здоровье положил, теперь отдыхай, лечись...
– Ну, мам, мне же чуть больше сорока, как же я буду на печке сидеть? Найду подходящую работу, найдем, а пока я воды в баньку принесу, покажи, где ведра, колодец...
– Что ты, сынок, я сама... – Алена Ивановна вскочила с лавки, готовая бежать к колодцу, но Никита остановил ее:
– Мамочка, дай мне ведра, покажи, где колодец. У тебя Витюшка спит, в баньке тоже надо порядок навести ... Видишь, и тебе работа найдется...
Уже после бани, распаренный и разомлевший, он пил душистый чай со смородинным листом, что заварила мать, и вновь вспоминал свои злоключения. Вдруг он оборвал себя на полуслове, поставил кружку на стол, подсел к матери и обнял ее.
– Что, сынок, ты что?.. – Она почувствовала, как изменилось его настроение и не на шутку встревожилась.
– Мама, ты только не волнуйся, все хорошо... не волнуйся... Я ведь нашего Федьку видел...
Женщина вздрогнула всем телом, закрыла глаза, а из груди ее вырвался сдавленный стон. Никита еще крепче прижал ее к себе и продолжал шептать:
– Все хорошо, мама, успокойся...
– Никитушка, ты ничего не напутал? Где? Когда?..
Неторопливо, осторожно он рассказывал матери о свой встрече с братом в лагере, о разговорах с ним, о том, как они уговорились встретиться в Белове.
– ...Здоров он, мама, здоровее меня... Возмужал сильно, на отца похож очень, не то что я – не понять в кого...
– Ну-ну, не гневи Бога, сынок! Ты сам на себя похож, на деда Михаила похож, такой же рыжий...
– Ага, такой же рыжий, как дядя Федя... Кстати, ты не знаешь, где он сейчас, живой ли?
– Что ты, сынок, видишь, что творится?! Где уж тут уследить, где он и как...Тебя вот дождалась, и слава Богу! Про Федю услышала добрую весть – и рада до конца дней...
– Ничего, мама, самое страшное уже позади, война кончилась, мы победили! Я никогда не оставлю тебя, а Федя? Найдет он нас, он очень хотел нас увидеть, но потом, наверное, уедет в Германию, если отпустят, конечно: там у него жена и сын...
Мать слушала сына, а слезы текли и текли по ее всё ещё красивому лицу, помеченному многочисленными морщинками. Вернувшиеся с работы Егор и Фая застали Алену Ивановну и Никиту за воспоминаниями. Егор бросился в объятия отца и застыл надолго. Алена Ивановна снова громко всхлипнула, вслед за нею в голос заплакали Фаина и Егор. Никита долго крепился, но когда донёсся истошный крик проснувшегося Витюшки, он тоже прослезился и сказал:
– Ну-ка, господа хорошие, хватит слезы лить, а то соседи уже устали в окна выглядывать: того и гляди милицию вызовут! Пойдемте-ка в дом...
Среди ночи Алена Ивановна проснулась от странных звуков из кухоньки, где на большом сундуке постелили Никите. Включив свет, она бросилась к сыну:
– Никитушка, что с тобой!?
Бледный, с прокушенной губой, из которой сочилась кровь, он лежал на спине, сдерживая стон, но, увидев мать, разжал зубы. Громкий, рвущийся, казалось, из глубины души стон разбудил всех. Заревел ребенок, его родители в мгновение ока вскочили…
– Простите меня, разбудил я вас... Не рассчитал свои силы.... Успокойте малыша и ложитесь спать, а я пойду на улицу, покурю...
Накинув поверх ночной рубашки шаль, Алена Ивановна щелкнула выключателем и вышла вслед за сыном. Они сидели у столика под кленом. Никита нервно курил, а мать гладила его руку, успокаивая, как когда-то в детстве.
– Я не сказал вам, что иногда голова моя раскалывается от боли, и я кричу по ночам... Не всегда, но бывает... Видно, эта железяка не дает покоя моей голове. День сегодня непростой: дорога дальняя, устал, разговоры душевные... В общем, не выдержала моя голова садовая, вот я и раскричался!
– А чо ж врачи-то ничего тебе не присоветовали?
– Много что советовали, да разве все упомнишь. В госпитале ставили на ночь морфий, но один старичок доктор предупредил, что к морфию нельзя привыкать – это смерть! Таблетки почти не помогают. Мне же два раза уже голову вскрывали!
Услышав такое, Алена Ивановна прижала руки к губам, словно сдерживая невольный крик ужаса.
– Да, мама! А как иначе туда железяку зашьешь? Давно бы меня с таким ранением выгнали из госпиталя помирать на воле, да какое-то письмо важного генерала было в моих документах, вот и возились они со мной. Это мне тот самый доктор-старичок в Томске сказал, когда оформлял выписку. Все возмущался, что меня отправляют не домой, а в фильтрационный лагерь. Потом сделал приписку в документах: если больному Кузнецову станет хуже – немедленно направить его в Томск по месту проведения операции. Мне ведь вторую операцию там делали, а первую – еще во фронтовом госпитале... Так вот и помогли мне эти два человека – генерал тот, жаль, фамилию его забыл, и доктор-старичок... Старенькая санитарка была в госпитале, так перед самым отъездом из Томска она мне сказала про какие-то травы, что успокаивают нервы и боль снимают, да забыл я их название... У меня же тогда молотки в голове стучали... Ничего, мамочка, я потерплю, а лежанку себе изготовлю в баньке, лавку пошире сделаю. До зимы там посплю, а потом, глядишь, и вовсе выздоровлю... – Он приобнял мать одной рукой. – Завтра скажу Егору, чтобы с работы принес кусок конвейерной ленты...
– А на что она тебе, эта лента, как ею лечиться будешь?
– Лечиться не буду, мама... Когда боль прихватит, я зубами скриплю... крошатся они. А лента из резины... всё зубы целее будут...
– О, Господи! Да неужто така боль?! – Испуганно проговорила женщина, – я поищу, Никитушка, те травы, что тебе тетка в Томске насоветовала, трава еще зеленая стоит, у баб поспрашиваю... Я тебя вылечу, сынок!
Теперь каждый день Алена Ивановна вместе с Витюшкой искали в огороде, на лужайке и близлежащей рощице лечебные травы. Узнав об их беде, и соседки понесли свои травные запасы. И до первых морозов состояние Никиты заметно улучшилось, боли ушли. А врач, к которому по настоянию матери обратился Никита, посоветовал ему не пить алкоголь и избегать всяческих волнений...
* * *
В 1949 году шахта «Чертинская-2/3» вступила в строй действующих с производственной мощностью триста тысяч тонн в год. В спешном порядке шла доукомплектация участков, бригад и других производственных звеньев, но первые тонны угля уже шли на-гора. Если проходчики и очистники каждый день спускались в недра, где их ждало черное золото, то итээровцы продолжали обживать новое здание комбината. В числе первых появились производственный отдел, отделы главного механика и энергетика, маркбюро, техотдел, бухгалтерия. «Не главные, но нужные на шахте работники» – так в шутку они называли себя, энергично заполняя отведенные им кабинеты столами, стульями и прочей мебелью. Затронули эти события и Фаю Кузнецову, но вместо маркшейдерского бюро ее определили в проектную группу, поручив разбирать и систематизировать многочисленные документы, поступавшие в их отдел. Быстро усвоив для себя, что здесь ей придется гораздо реже спускаться в шахту, чего она так боялась и не любила, Фая с интересом стала постигать свою новую работу. Но главное, что теперь она весь день была в чистой одежде, а ее руки перестали быть грубыми и шершавыми.
Егор был оформлен электрослесарем участка внутришахтного транспорта, а ему в помощники определили сорокалетнего венгра Ласло Шимана. Малоразговорчивый, скорее даже угрюмый, он больше молчал, односложно отвечая на вопросы - «да» или «нет». «Оно и понятно, – решил для себя Егор, – по-русски говорит плохо, а тут еще страх, наверное, одолевает, за то, что во время войны в немецких холуях ходил». Впрочем, когда Шиман оказывался среди своих земляков-мадьяр, его рокочущий голосок перебивал многих, и Егор не переставал удивляться тому, как менялся его подопечный. Случайно оказавшись неподалеку от разговорившихся венгров, он заметил, как Ласло похвалялся перед земляками большим складным ножом, точно так, как это делал он сам в компании мальчишек в далекой нарымской ссылке. Но там было мальчишеское озорство, а что здесь, у взрослых мужчин, прошедших войну ?..
Об этом думал Егор, пробираясь по подсохшим от весенней распутицы улочкам и проулкам разросшегося в последнее время жилого массива, раскинувшегося от шахты «Чертинская-2/3» до самого базара. Больше двух месяцев он уже не видел своего «дядю», приходил в торговые ряды базара, спрашивал в мясной лавке Петра Петровича, но татарин, когда-то обиженный его женой, только равнодушно пожимал плечами: «А я откуда знаю?». Поначалу у него был какой-то интерес к этому молодому человеку, когда он в отсутствие Петра Петровича предлагал ему купить мясо. «Клянусь Аллахом, дешевше отдам, чем твой Петро Петрович! – Но видя, что парень совсем не интересуется его товаром, Раис охладел к нему, мало того, в глубине души он уже давно с подозрением наблюдал за странными мясниками, будь то Борис Иваныч или Петр Петрович, за покупателями их мяса, среди которых был и Егор. Именно так и выплеснулись на улицу первые подозрения о том, что в мясной лавке торгуют совсем не тем товаром. Будь поопытнее да похитрей, Егор, дабы успокоить подозрения татарина, мог бы пару раз купить мясо и у него, тем более, что Раис, решив, видимо, потеснить на рынке своего конкурента Петра Петровича, даже вопреки своей вере, стал продавать свинину наряду с кониной и говядиной. Но не дошел парень до этой мысли, помимо того, приученный получать мясо у «дяди» даром, а точнее, в качестве награды, он вообще приходил сюда без денег в кармане. Совсем не часто у Кузнецовых заводились лишние деньги, чтобы они могли побаловать себя мясными покупками.
Не было «дяди» в лавке и в этот раз.
– Дядя Раис, а когда же он будет? – растерянно спросил Егор.
– А-а, шайтан тебя побери! Нашел себе дружка!..
– Да не дружок он мне, а... я мясо у него покупаю...
– А у меня мясо хуже, что ли? Это телка, это козел, это свинина – тьфу-тьфу! Бери, дешевше отдам!..
– Ладно, дядя Раис, я потом у вас куплю... не сейчас... – Он уже был на пороге, когда вслед услышал слова татарина:
– Через час, сказал, что будет, Петро... Погуляй пока по базару да не забудь, что обещал...
Странные чувства испытал Егор за те несколько минут пребывания в лавке. Шел с неохотой сюда: каждая встреча с «дядей» была для него мукой. Опять же, не застав его на месте, он уже забеспокоился: когда «дяди», будь то Борис Иваныч или Петр Петрович, надолго исчезали куда-то, после этого что-то сильно менялось в его жизни – даже переехать пришлось в эту землянку из уютного домика на «Пионерке». Что же сейчас будет? Услышав последние слова татарина, он снова напрягся: что-то этот круглолицый насмешливый «дядя» опять будет ему выговаривать?!. Уже не раз ночью на ушко шептала ему Фая, что надо куда-то уехать, чтобы «дядя» чертов их не нашел! Один бы он так давно сделал, даже с Фаей, но у них был четырехлетний Витюшка, а главное, бабушка, которой уже за семьдесят, а теперь еще и больной отец, что кричит по ночам от боли. Где уж тут убежишь от ушлого «дяди»?
Он решил побродить по базару и заодно что-нибудь прикупить из продуктов – сегодня у него в кармане были небольшие деньги. Ходил он долго, неторопливо, у некоторых прилавков с товарами останавливался, щупал их, а потом также равнодушно отходил прочь, к явному неудовольствию продавцов. Лишь резкий запах колбы по-настоящему заинтересовал его. Он повертел в руках три-четыре пучка, потискал их пальцами, проверяя, не слишком ли они переросли. Память его прочно удерживала те голодные годы в Нарымском крае, когда они с ребятней, спасаясь от голода и цинги, убегали в весеннюю тайгу в поисках колбы, пучек, щавеля и прочих съедобных трав. Более десяти лет прошло, повзрослел, возмужал Егор, а устоять перед ошеломляющим ароматом колбы не смог. Порывшись в кармане, он нашел мелочь, расплатился, завернул колбу рулончиком в старую газету и направился к воротам, но был остановлен радостным криком:
– Егор! Черт возьми, неужто это ты?
С испугом обернулся и увидел перед собой улыбающегося солдата. Этим солдатом был дружок детства из Урского Мишка Павлов. Обнялись, то и дело похлопывая друг друга по плечу, по спине.
– Вон ты какой красивый! – не без зависти сказал Егор. – Какие медали у тебя?..
– Заслужил на Дальнем Востоке, самураев бил, вот и наградили. Орден не заработал, медали все: «За победу над Японией», «За боевые заслуги», «За отвагу»... Я сейчас в краткосрочный отпуск прибыл, но через годик совсем вернусь...
– Ну, Мишка, все девки в Урском твои будут! – И Егор в очередной раз хлопнул дружка по плечу.
– Ха, Гоша! В Урском осталось всего двадцать-тридцать дворов, да и то на Расейской стороне, а из наших, зауринских, почти никого нет...
Кстати, милиционер сказал, что ваш дом сжег Иван Кочергин, а потом с горя утопился! Хорошо хоть его жену и детей оставили в покое...
– Так они уже не жили вместе сколько лет!..
– Вот потому и не тронули их...
– А ты что тут присматриваешь? Небось, подарок для жены или для бабушки своей? Как ей можется? Ей, поди-ка, под восемьдесят уже?.. Она ведь старше моего бати была лет на пять…
– Да, кажись, так… – как-то рассеянно ответил Егор. – Ладно, пойду я… Мяса еще нужно купить…
– Мяса?.. Хм, дай-то Бог, а вот моя мама сейчас не часто его видит на столе: все больше картошка да козье молоко, а на праздник курочку варит – тем и счастлива… Все в колхоз сдали, а он развалился!
– Да, его нет... Ну, так я пошел, Миш…
– Будь осторожнее там… Мне тут один знакомец подсказал, что в том углу, где мясная лавка, мужики часто видят мильтонов разных… Ты поостерегись там… Ну, Егорушка, до встречи! Через год увидимся!
Петр Петрович уже был на месте и встретил его прохладно.
– Соскучился без меня?
– Да вроде нет,– уклончиво ответил Егор. – У вас, наверное, дела были?
– Наверное... – теперь уже «дядя» уклонился от ответа. – Докладай, что у тебя за это время интересного?
И трех минут Егору хватило сообщить, что на шахте ничего особенного не произошло, никаких врагов не выявлено. Однако рассказ о том, что у венгерского военнопленного Шимана есть большой нож, заинтересовал его.
– Если он его просто носит с собой – это пустяк, а вот если кто-то перережет шланг воздуховода, например, а нож найдут у этого самого Шимана, то это будет вредительство! Понял задачу?
– Какую? – Егор с недоумением смотрел на мужчину.
– Кузнецов, ты что - дурак?! Нам нужен не нож, а... диверсия, вредительство хотя бы, ну?
– Что «ну»? – У Егора по спине от страха побежали мурашки. Он уже понял, что ему предлагают перерезать шланг воздуховода, а потом... А вдруг его и посадят за это? Дыхание его стало прерывистым, на лбу выступила испарина.
– Что, зассал, пацан! Слабак ты, однако! Тебе даже мясо сегодня я не дам, не за что! Не хочешь работать на нас!..
– Я... я... – язык в рту Егор еле ворочался, в горле пересохло.
– Пойми, дурак! Мне нужно выявить врага из числа этих фашистов, и ты мне должен в этом помочь. Только смотри, чтобы тебя с этим ножом никто не приметил!
«Дядя» видел, что его агент трусит, а если запугивать его дальше – вообще может сломаться, и тогда он заговорил о другом:
– Ты Рыжего давно видел?
– Давно... Домой заходил, а там никого...
– Все правильно, потому что Рыжий умеет делать дела. Он получил комнату в Черте на улице Клубной в двухэтажном кирпичном доме...
– Как?! – вскрикнул Егор.
– А как ты думал? Он сопли не жует: присмотрел, как его горный мастер в сбойке кучу навалил, подтерся, как положено... – Он замолчал и странно улыбался, глядя на парня.
– Ну?..
– Хрен загну – коралька будет! – хохотнул он. – А Рыжий не поленился, газеточку ту свернул и принес мне со следами его какашек...
– Ну?
– Еще раз загну! Посадили того мастера на пять лет, потому что на той газетке была фотография самого товарища... – И он многозначительно поднял указательный палец вверх. – А еще там был адресок указан, кто ее выписывал, карандашиком почтальон пишет всегда... Вот так за свою неразумную ж..пу и сел этот мастер на пять лет, семью его выселили в барак, а Рыжему ордер дали. Я похлопотал. И ты думай, ежели жить хочешь хорошо. И заруби на своем носу: первое – венгр с ножом. Второе – какого-нибудь начальничка небольшого сдай, а как это сделать – у Юрки узнай. Учит он тебя, учит, а ты все дурак дураком! А как бы ты жену свою сильно обрадовал новой-то квартирой!
– Я вас понял, Петр Петрович... – подавленно отозвался Егор.
– Да, а почему ты не про все мне говоришь? Утаиваешь важную информацию! Смотри, я тебя предупреждал, что посажу!
– Да вы что, Петр Петрович!– взмолился парень.
– Что орешь! Почему не доложил, что у тебя отец вернулся? По нем же тюрьма плачет!
– Какая тюрьма?! – Егор весь напрягся и так резко встал, что мужчина невольно отшатнулся. – Он же герой войны! У него несколько медалей! У него тяжелое ранение!..
– Но-но, не духарись, пацан! Ишь, взбрыкнулся! – И уже более миролюбиво добавил: – Я просто так сказал, а ты уже на рожон лезешь! Ладно, я узнаю у начальства... трогать его мы не будем, но знать-то мне это надо было... Мне все интересно, что люди вокруг говорят и делают.
Остыл и Егор. Не спрашивая разрешения, он вынул портсигар, закурил папироску и как бы между прочим брякнул, что на шахте слышал такие разговоры, будто в мясной лавке на базаре часто бывают мильтоны… Говорят, что там не все чисто…
– Кто говорит? Кто видел, ну?.. Че-ерт – явка провалена!
Глядя, как взвился «дядя», какой злобой и страхом налились его серые глаза, Егор смекнул, что назови он сейчас Мишку Павлова – не сдобровать бы тому.
– Кто говорил?.. Да так, недавно в мойке слышал. Мужиков тех я не знаю, да они все там чумазые и голые, как их запомнишь, а вот слова их запомнил…
Отвел-таки беду от дружка детства Егор. Как ни силен был его страх перед своими хозяевами, а что-то глубинное, потаенное удержало его от нового предательства.
Какое-то время Петр Петрович молча курил, а на прощанье объявил, что встречаться будут один раз в месяц пока здесь, а новое место он потом назовёт...
– А все остальное не забудь! Теперь возьми это мясо и вали отсюда. О нашем разговоре Рыжему не говори... – И, уже, похоже, для себя, добавил: – Сваливать отсюда надо, а то и татарин все ходит да вынюхивает... Посадить его, что ли?.. Ладно, это не для тебя – свободен!
Нет, не чувствовал себя Егор свободным после такого разговора со своим страшным хозяином и потому с огромным облегчением покинул эту лавку.
Конец сороковых – тяжелое было время, война трудно отпускала людей в мирную жизнь. До сих пор еще возвращались домой солдаты, прошедшие горнило войны, только-только отменили продовольственные карточки, законы военного времени нет-нет да и напоминали о себе строгими требованиями, а на площадях, в клубах и других публичных местах плакатная «Родина-мать» все еще продолжала призывать всех встать на защиту Отечества. И все же мирная жизнь брала свое: людям хотелось покоя, домашнего уюта, и ради этого они готовы были трудиться не покладая рук.
Глава 3
Получив строгий нагоняй от «дяди», Егор, казалось, весь ушел в себя и сам стал похож на своего напарника Ласло Шимана. Тот молчит всю смену и Егор молчит. Если Егора терзала мысль, как бы аккуратнее «сдать» своего напарника «дяде», то мадьяр молчал оттого, что он ни слова не знал по-русски и, похоже, вовсе не собирался учить язык его поработителей, хотя за четыре года плена он, наверное, мог постичь хотя бы азы. Но упрямец Шиман при обращении к нему на русском только энергично мотал головой: моя твоя не понимай! И только в том случае, если говорящий сопровождал свои слова энергичными жестами, он как будто чуть-чуть начинал понимать его. Так же Шиман общался со своим молодым напарником. Егора такие отношения устраивали: не надо было отвлекаться на ненужные разговоры, а когда он всерьез задумался над поручением «дяди», то молчаливость напарника была ему вдвойне выгодна: во-первых, никто не мешал ему обдумывать, как легче заманить в ловушку свою жертву, а во-вторых, ему было совсем не жалко молчаливого венгра, а знай Егор, что у Шимана дома есть жена, дети и старые родители, он, может быть, совсем по-другому отнесся бы к поручению. Получалось так, что напарник для него словно и не был живым человеком, с чувствами, обидами и переживаниями, и это облегчало ему выполнять задуманное. Тут и вспомнились ему ненароком брошенные Рыжим слова, когда они расправились с Максимом: ты не размокай из-за каждого, кого надо прижучить. Держи в своей башке: если не ты его, то - он тебя. Попробовал Егор думать так, и понял, что в этом есть своя правда. Не сдай он тогда «Костю-на подхвате», глядишь, его бы и обвинили в краже керосина – ведь он же часто отсиживался за щитом в ожидании бабушки, когда в цехе никого не было... Не выдай того певца-блатыря из барака, глядишь, он бы кого-нибудь прирезал по темноте да по пьянке... А здесь: вдруг резанет мадьяр шланг незаметно, а потом могут обвинить в этом его, Егора... Нет, такой вариант его не устраивал, и он продолжал обдумывать, как аккуратно обезопасить себя от происков мадьяра-молчуна.
Впрочем, все случилось почти само собой. Уже несколько дней Егор носил с собой в шахту небольшой, но очень острый обломок литовки. Обернул его тряпкой и сунул в сапог. Когда с группой рабочих он возвращался по вентиляционному штреку к коренному стволу, то чуть отстал от них, сделав вид, что хочет справить малую нужду, а когда шаги товарищей затихли вдали, обрезком косы стал резать резину воздушного шланга. С трудом, но она поддалась. Воздух с легким шипением вырвался из шланга, придавая той темноте, что царила вокруг, какое-то тревожное состояние.
– До утра под напором воздушной струи дырка увеличится, и подача воздуха может вообще прекратиться, – размышлял Егор, бегом догоняя товарищей и по пути выбросив свое орудие.
– Здесь не найдут, – решил он. Запыхавшись, догнал группу уже под стволом.
– Ты что так долго, Егор? Мы уже думали, что на вторую смену остался... – пошутил бригадир Иван Терешкин, пожилой человек с худыми и вечно желтыми от курения пальцами. Ответом был дружный смех. Рабочий день заканчивался, а дальше, как всегда: подъем в клети на поверхность, сдача в ламповой номерков и ламп с аккумуляторами, чуть теплый душ и... После мойки у всех интересы были разные: кто-то спешил домой, чтобы плотно поесть и завалиться отдыхать. Другие торопились, чтобы успеть после работы купить пива, а то и водочки к нему прицепить и потом в веселом и расслабленном состоянии заявиться домой. Третьи надеялись заскочить в единственный в поселке продовольственный магазин. Спецпоселенцы же, в том числе и Ласло Шиман, чаще всего, заглянув в шахтовую столовую, обедали и ужинали в один присест, после чего отправлялись в свои бараки, где обессиленно падали на деревянные нары, едва накрытые ветхим тряпьем, и забывались некрепким, тревожным сном до нового рабочего утра.
Егору же теперь предстояло найти Петра Петровича и доложить о проделанной им работе. Увидев его в неурочное время, «дядя» все понял и, прикуривая на ходу, вышел на улицу. Уже там Егор шепнул ему:
– Шланг... Завтра утром...
Как и рассчитал Егор, ночью по венштреку никто не проходил и утечка воздуха вовремя замечена не была. К утру под сильным напором воздушной струи шланг окончательно лопнул, и подача воздуха в забой прекратилась. Сработавшая сигнализация позвала в шахту ремонтную бригаду. Работа первой смены очистной бригады была отложена на несколько часов, а на участке появились незнакомые мужчины с суровыми, неулыбчивыми лицами.
– Кто работал вчера в этом штреке? – спросил начальника участка один из них.
– Видите ли, работа в штреке не велась, но наши слесаря ходят там каждый день. – Начальник, интеллигентный и нерешительный Виктор Иванович, всегда тушевался, когда ему приходилось разговаривать с сотрудниками милиции, а тем более – госбезопасности. – Но в течение рабочего дня там могли проходить десятки других работников, так что...
– Но ведь воздуховод был перерезан ножом! Это вредительство!
– А может быть, все-таки...
– Нет, товарищ Киселев, случайности здесь быть не может! Чья бригада была там вчера?
– Да, эти ребята...
– Понятно, что за ночь вредитель мог что-то предпринять, избавиться от улик, но, тем не менее, личный обыск мы проведем сейчас и немедленно. Прошу всех подходить к столу по очереди и выкладывать содержимое своих карманов. Кто откажется выполнить команду – обыщем насильно...
Егор заметил, как Шиман сильно побледнел, попятился к двери, но там его задержал другой сотрудник.
– А-а, ты хочешь первым показать свои карманы? – Он подвел его к столу и принялся тщательно обыскивать его. На стол лег большой складной нож.
– Нет! Нет! – нервно кричал мадьяр. – Мой не резать... Я кушать сало режу... хлеб, хлеб! Меня убить будут, я боюсь!..
– Во дает наш немтырь! – удивился Терешкин. – Он, оказывается, лучше нас говорит по-русски, да еще вооруженный до зубов ходит в шахту!..
Бригада молча встретила эти слова, а многие с сочувствием смотрели на венгра. Сотрудник, что его обыскивал, умело защелкнул на его руках наручники, и обыск продолжился. Ни у кого не было с собой ничего подозрительного, и вскоре бригада отправилась в шахту, а Шимана увезли. Больше его на участке никто не видел...