ДОМИК
Первая дача Мамаев находилась у подножия поперечно-полосатой трубы главной городской ТЭЦ.
Несмотря на то, что листья растений на участке то и дело покрывал серебристый налет, Мамаи свою дачу любили. Ходили в ближний заросший изломанным березняком овраг за грибами. И Новый год встречали в дачном домике, окруженном покрытыми красной пылью сугробами.
Затем начались странности. Приглядев модную тряпочку, Вера просила у мужа денег. Мамай отвечал, что денег нет.
– Па, тренер сказал, мне новые коньки нужны.
– Пока, сынок, нет денег.
Привыкшие уже к определенному изобилью стола, жена и сын Мамая, нет, не хныкали оттого, что теперь на каждый день были картошка и макароны, но как-то притихли.
– У нас неприятности? – не дождавшись от мужа объяснений, спросила Вера.
– Все в порядке. Потерпи.
Ночью Вера, вдруг проснувшись, осторожно приподнялась и взглянула на лежащего рядом Георгия. Тот улыбался во сне.
– У него кто-то есть, – уверенно заявила Аза. – И тянет из него.
Села за руль подаренного полковником единственного в О. розового «Хаммера» и повезла подругу к колдунье. Раскинув карты, та сказала: у Мамая любовница, молодая, красивая, хваткая. И что все разрешится на днях.
Буквально через три дня, Мамай, посадив жену и сына в свою синюю «Тойоту-Камри», надавил на газ. «Тойота» понеслась через Пролетарскую площадь, по набережной вдоль Иртыша, мимо лачуг «Порт-о-Пренса».
Вера приготовилась ко всему. В районе одного из самых престижных дачных поселков «Рассвет», расположенном в городской черте, на поросшей соснами песчаной дюне, Мамай свернул.
Отличная дорога летела под колеса «Тойоты». Еще один поворот. Слева мелькнул дом сторожа и поднятый шлагбаум.
Через двести метров Георгий затормозил. Справа возвышался двухэтажный бревенчатый терем под зеленой черепицей.
– Нравится? – кивнул на терем Мамай. – Наш.
– Так вот куда пошли все деньги! – воскликнул Иван, и фраза эта стала в семье сакраментальной.
Георгий перевел недоуменный взгляд на жену, лицо которой было напряженно и бледно.
– Тебе нехорошо?
Вечером Мамаи отправились на пляж, благо, он был виден со второго этажа их новой дачи.
Георгий рассказывал по дороге о том, как обменял прежнюю дачу с новым кирпичным домом и банькой, на дощатый сарай, стоявший на нынешнем их участке. И – напустил на него молчаливо-сосредоточенную, мотивированную и не делающую ни одного лишнего движения бригаду.
…У всех троих: Георгия, Ивана, Веры - были мокрые после купания волосы. Вечернее солнышко не пекло, а ласково грело. Мамай дымил и швырял на песок окурки. Иван незаметно для отца собирает их в жестянку из-под «пепси». Покидая пляж, он выбросил ее в мусорный бак, установленный на границе «Рассвета». По Иртышу носились катера и водные мотоциклы.
Вера улыбалась. Иногда ей удавалось скрывать свои чувства.
Студеным ноябрьским днем, по какому-то наитию, она приехала на троллейбусе к ТЭЦ. Пробралась через изломанный березняк по дну оврага. И, поднявшись из него, увидела за кочковатым, покрытым снежной крупой болотом перечеркнутый камышом рыжий домик. «Это всего лишь куча кирпича, – сказала Вера себе и подумает вдруг. – Жаль, что колдунья напутала».
ВАРИАНТ
Как-то у Мамая выдалось несколько свободных дней, и он вместе с Верой махнул в Сочи. А у Мамаев на это время поселилась старшая сестра Веры Галина.
Химических завивок она больше не делала. Но разбитной осталась по-прежнему. Правда, качество это приняло какой-то хронический уклон, и вынести старшую сестру жены Мамай больше двух минут не мог.
Галине на это было наплевать. В любой момент она могла приехать к Вере и, зная, что бесит Георгия, пересказывать сплетни 10-го микрорайона, где обитала, при этом угощаясь какой-нибудь привезенной с собою бурдой (спиртного в доме Мамаев не водилось).
Вера жалела сестру, работающую продавцом на рынке и в одиночку тянущую Андрея. На три года старше Ивана, тот бросил школу, нигде не работал и посматривал по сторонам так, словно был уверен – в один прекрасный миг им будет найден на дороге кусок золота с лошадиную голову.
Итак, родители махнули в Сочи, а поскольку Ваньке выбиваться из графика тренировок в «Белых медведях» было нельзя и он оставался дома, Галина взялась для него готовить.
Вместе с матерью, конечно, заявился сынок. Он лакал пиво, выбрасывая банки из окна кухни и цеплялся ко всем, кто проходил по двору. Никто не хотел связываться.
Иван исчезал из дома утром, возвращался вечером, не отведав теткиной стряпни, ложился спать.
На коньки он встал лишь в девять. Сперва Георгий играл с сыном в дворовой хоккейной коробке. На улице «сороковник», а Иван натягивает вратарскую экипировку. Подобное отношение к делу вызывало уважение к мальцу.
С багровой лысиной, в трех свитерах, Мамай метался с клюшкой и шайбой по льду и щелкал по воротам так, что треск стоял.
С самого начала Иван решил, что будет только вратарем.
Однажды шайба угодила Ивану в коленную чашечку, щиток отстегнулся… Пацан не моргнул глазом. Отстояв до конца, уже в подъезде признался, что из-за боли в ноге не сможет подняться наверх.
На физиономии тренера детской команды «Медведей» читались усталость и скука. Еще один вундеркинд. Перед ледовым дворцом «Арена» каждый день выстраивалась вереница дорогих иномарок, на которых отцы привозили своих чад. Натаскивания начинались в пять утра. Слезы, ушибы, ссадины, нежелание рано вставать и рано ложиться не принимались в расчет. На кону стояли миллионы долларов, жалость была неуместна.
Итак, в девять лет Иван оказался безнадежно стар. И, хотя Мамай был настойчив, но тренер, а вслед за ним и директор ДЮСШ качали головами так, как болгары, когда отвечают согласием.
В первый и последний раз Мамай обратился к Трилунному. На следующий день Георгию позвонили из «Медведей» и поинтересовались, когда ему со своим сынишкой будет удобно пожаловать на просмотр.
Под смешки ровесников, обращавшихся с коньками и клюшками как боги, Иван выкатился на искусственный лед, оказавшийся слишком скользким. Чуть не упав, встал в воротах. Сидящий рядом с Мамаем у бортика председатель совета директоров команды нажал кнопку, включающую бешеную карусель.
Визг по льду лезвий бритв… мелькание троящихся в глазах клюшек… хлопанье невидимого бича… маленькие черные кометы – бомбардирующие дергающегося в створе ворот, как паяц на ниточках, Ивана.
– Он где-то занимался? – сквозь зубы спросил председатель.
– Со мной во дворе.
– Ну, что ж, – с кислой улыбкой выдавил из себя главный тренер ДЮСШ, – вроде у парня есть данные. Возьмешь его к себе, Сергеич?
Тренер девятилеток после длинной паузы неохотно кивнул.
Мамай ничего не понял. Иван оказался непробиваем. И что? Судя по всему, никого не интересовала такая драгоценность.
Смысл всех этих неохотных кивков и кислых улыбок стал Георгию ясен позднее. А сейчас, отвечая на вопросительный взгляд сына, ожидавшего его у выхода из офиса председателя, Мамай сказал:
– Теперь не реви!
Ивану даже в голову не пришло реветь. Через пять лет он перейдет через Пролетарскую площадь, поднимется на пятый этаж и поставит на комод под тикающими трофейными ходиками, позолоченную статуэтку Третьяка.
Глядя на внука, Вера Прокофьевна пожмет плечами:
– Зачем ты мне эту штуку принес? Я все равно в этом ничего не понимаю.
Но статуэтка останется стоять на комоде. И Лиза с Еленой, прибывшие поздравить мать с очередным юбилеем, увидев позолоченного Владислава, смолкнут на полуслове.
Обеим сделается очевидным, что в мире ничего невозможно понять. Племянника, который совсем не похож на спортсмена, с круглой кудрявой головою, толстыми ляжками, отметили как лучшего в своей возрастной категории вратаря страны.
Но вернемся к Георгию с Верой, улетевшими в Сочи. Во время катания с гор Вера подвернула ногу и осталась коротать вечер в гостиничном номере. А Мамай отправился в ресторан.
Накануне, в бассейне, Георгий обратил внимание на пузатого пловца, без устали пахтающего кролем воду по обозначенной поплавками дорожке. Судя по седой бороде, пловцу было немало лет, а кроль - стиль затратный. Когда же этот неутомимый наконец выбрался по лесенке из воды и стащил резиновую шапочку, Мамай узнал Пашку, приятеля по училищу.
Бывшие однокорытники обнялись и прослезились. Полковник в отставке Консовский Павел Витальевич помнил Мамая главным образом потому, что второго такого чудика не встречал.
После расформирования суворовского училища в Ташкенте воспитанников перевели в аналогичное учебное заведение в Свердловске. Там у суворовцев, как и везде в стране, погоны и лампасы были красного цвета. Поворчав, «ташкентские» принялись пришивать к своим гимнастеркам «краснуху». А Мамай встал на дыбы. Он категорически отказывался изменить своим васильковым лампасам и погонам. Дело дошло до того, что вопрос был поставлен ребром: либо идущий на золотую медаль воспитанник оставит придурь, либо загремит из училища! И Мамай загремел.
Как выяснилось, Консовский вышел в отставку. А служил в специальных войсках и участвовал во всех последних войнах. Здесь, на горнолыжном курорте, отдыхал в компании знакомых ветеранов. И вот Мамай оказался за одним столом с теми, кто нюхал порох.
Среди них выделялся один, не внешностью, не одеждой. Отношением к нему всех остальных. Мамай затруднился бы определить, в чем была особенность этого отношения. Что-то почти неуловимое. Смесь уважения, интереса, брезгливости.
Когда наступил его черед рассказывать, все прекратили есть. Но, взглянув на Мамая, рассказчик запнулся.
– У нас тут гражданский.
– Да нет, – встрял Павел, – он опер, мент.
– Точно опер? Не следователь?
Убедившись в том, что Мамай среди посвященных, отставной офицер продолжил рассказ о том, как наши убивают за границей. Дело, как выяснилось, иногда растягивающееся на многие годы. Вот и рассказчик прикончил лишь одного человека в своей жизни. Но, чтобы сделать это, понадобилось прожить в далекой и жаркой стране почти тридцать лет.
Когда Мамаи возвратились в О., Галина встретила их проклятиями. Оказалось, ее Андрей снюхался с Эдиком. Новоиспеченные приятели отправились в ночной клуб. Познакомились с двумя девушками. Пригласили их к Эдику, поскольку Ирина Антиповна ночевала на Левом берегу у престарелого занемогшего брата. И, пока Эдик накачивал в гостиной одну из девушек «Балтикой», Андрей затащил другую в профессорский кабинет. Девушка уверяет, что кричала и звала на помощь. Но Галина не слышала криков. Утром приехала милиция, забрала Андрея и покрывало с профессорской тахты.
К обеду Мамай уже знал все подробности. Повидался с ведущим дело следователем и потерпевшей. И привез Галине (она тянула свой баночный коктейль на диване в мамаевской кухне) неутешительное известие: отпрыску светит «семерик». Девушка из приличной семьи и отказывается взять деньги.
Вера в спальне разговаривала по мобильному с Иваном, летящим на соревнования в Пермь. Судя по обрывкам разговора, юные «Медведи» вскоре приземлятся в аэропорту.
– Из приличной, – вскочив, выкрикнула Галина, – по ночным клубам не ходят!
«Если девка потаскуха, это не повод для того, чтобы бить ее головой об стену», – хотел возразить Мамай, но, взглянув на Галину, промолчал.
Так же, как и о том, что пытался уговорить выглядящую на удивление скромной шатенку, написать заявление о том, что насильников было двое. Выслушав рассказ о проделках Эдика, продолжающего втихаря дубасить старуху, девушка вздохнула:
– Парень урод. Но ко мне не прикасался.
Таким образом, представившийся было вариант поставить в стойло профессорского внука отпал.
Галина удалилась, хлопнув дверью. На кухню, где курил Мамай, вошла Вера. За нею, хвостиками, Тимоха и Маргарита.
Накладывая им еды в миски, Вера сетовала:
– Из-за всей кутерьмы не успела вас с утра покормить, – по голосу чувствовалось, что очень расстроена.
Выпуская дым в форточку, Мамай смотрел на шестнадцатиэтажную башню, где обитало чудовище, вспоминал разговор в сочинском ресторане и думал о том, что убийство, конечно же, самое человеческое из всех преступлений.
КУВШИН
Бросив пить, Мамай сделался сладкоежкой. Клиентура его росла. Погружаясь в тонкости того или иного дела (обычно это происходило за столом на кухне), Георгий, в расстегнутой до пояса спортивной куртке, босой, с очками на носу, изучая бумаги, отколупывал вилкой куски от стоящего по правую руку шоколадного торта.
Клиенты неизменно попадали под этот тон и тоже отколупывали от торта. Хотя сначала, конечно, отказывались, уверяя, что находятся на диете.
Даже из Питера прилетал, чтобы поковырять в торте, Слава Чумандрин. У себя в северной столице он имел репутацию кремень-мужика. Но, едва оказывался на мамаевской кухне, становился нервен, криклив. Наперегонки с Мамаем наведываясь ложечкой к кондитерскому изделию, Слава перечислял обиды. Список был до Луны.
Доставая из холодильника очередной шоколадно-бисквитный кирпич, Георгий пытался объяснить питерскому гостю, что визиты к тем, кто фигурирует в списке, могут оказаться затратны. Прежде всего, по времени. Ну, и в копеечку могут влететь. Ведь с пустыми руками к фигуранту не явишься. Нужен, хотя бы скромный, подарок. А давно Слава был в последний раз в магазине? Там цены такие, что хочется плюнуть на все и уехать в Венецию.
Слава начинал кричать, что предпочитает Америку, куда его не пускают! А Европа у него уже в печенках!
Мамай, сморщившись, словно страшно обжегся, и резко махнув рукой, кричал в ответ, что Чумандрин мнителен, как баба! Оппонент всего лишь плюнул ему в лицо, а Слава, уже вообразив невесть что, желает оппоненту наихудшего!
Крики из-за закрытой кухонной двери слышала Вера. И вначале холодела, догадываясь, о чем речь. Потом стала заставлять себя не слышать.
Муж говорил ей: по сравнению со Славой, покойник Трилунный Рыцарь Печального Образа.
Да, полковник был мертв. В последнее время он с каким-то странным энтузиазмом хотел приобщить своего юриста к охоте. Мамай когда-то выслеживал людей. Но к забавам со стрельбой по зверям и птицам оказался равнодушен.
И к равнодушию прибавилось лишь отвращение за те полтора года, что Георгий таскался вместе с Трилунным по лесам и болотам.
Егеря выгоняли кабана на засаду. Полчаса не умолкали полуавтоматы, бескурковки и помпы. После этого на зверя невозможно было смотреть.
Наконец под гром канонады (шестнадцать стрелков палили по выскочившей из-за молодых березок косуле) кто-то, не оставивший визитки, влепил Трилунному пулю в затылок.
На память о днях охоты с полковником у Мамая остались в сейфе четыре гладкоствольных ружья и нарезной карабин.
Аза, едва успев стать вдовой, закрутила с девятнадцатилетним студентом. Белобрысый малый в коротком стильном пальто и высоких сапогах.
Вдова сплавила совместную с полковником дочь-шестилетку к матери, и после этого соседи начали упрекать Азу за то, что ночи напролет по ее квартире носятся люди, обутые в наковальни. Аза обещала, что больше не повторится. Но повторялось вновь и вновь.
Вера, серьезно относившаяся к таким вещам, как дружба, пыталась поговорить со смуглянкой, у которой губы распухли и рдели. Разговор из разряда «он мальчишка, у тебя с ним нет будущего».
Стремясь уберечь подругу от грядущей душевной боли, Вера проявила настойчивость. В этом была ошибка. Тридцатидвухлетняя закусившая удила вдова решила: жена Мамая положила глаз на ее сокровище.
– Как это глупо! – вырывалось у Веры.
Да, страсть, как и поэзия, глуповата. Но после этого все отношения между Верой и Азой были закончены.
Валя Лавинская и Неля Негрун, лежа в одном родильном доме, с разницей в несколько часов разрешились, обе мальчиками.
Проданик и Пузиков, говорят, были замечены в этот период в районе родильного дома. Даже якобы они принесли – Проданик Вале красные гвоздики, а Пузиков Неле нарциссы. Сами роженицы факт этот ни подтверждали, ни отрицали, помня, что у стоматологов семьи.
После этого оба отца исчезли вновь. А Валя и Неля, между собой окрестив Проданика и Пузикова Софронычем и Кузьмичом (по их отчествам), начали воспитывать потомство.
Валин сын Васька своей гиперактивностью сводил всех с ума. Временами Валя видела вместо сына какой-то разноцветный крутящийся шар. Стоило в него сунуть руку, как Васька тут же появлялся перед родительницей: в ее единственной и хранящейся как зеница ока песцовой шапке, тщательно измазанной вишневым вареньем.
– Яхищникпротивтерминатора, получилранениевбашку!!!
– Во-первых, не в башку, а в голову, – ровным голосом (ее вообще было трудно вывести из себя) поправляла Валя. – Во-вторых, не кричи так, разговаривай нормально. В третьих…
Но уже изнемогший от стояния на месте ребенок вновь превращался в шар. Даже спал Васька с открытыми глазами и, поутру вскакивая с постели, не терял времени, как все остальные, на то, чтоб открывать глаза.
Неля была бы счастлива, если бы хоть малая толика Васьки вселилась в ее Егора. Мальчик родился слабым и ник с каждым днем. И слово «лейкемия» было произнесено. Вначале районным врачом. Затем диагноз подтвердил лучший в городе специалист по такого рода болячкам, молодой Захар Бойтман (троюродный племянник Жени).
Неля тут же кинулась к Кузьмичу. Ей удалось перехватить его (на Нелины звонки он не отвечал) у выхода с места работы – одной из самых престижных стоматологических клиник. Пузиков, его и звали вдобавок Кузьма, выглядел утомленным донельзя, спешил.
Они прошагали с Нелей квартал до автомастерской, куда стоматолог загнал для доводки свой новенький «Фольксваген-Поло». Мельком взглянув на бывшую любовницу (подурнела и одета в дешевку), всю остальную дорогу Пузиков прошагал с опущенной головой.
Прощаясь у дверей автомастерской с Нелей, буркнул, по-прежнему не глядя на нее:
– Зачем так назвала? Егор! Будет Егор Кузьмич, как Лигачев.
У Нели перед глазами все плыло. Ее сын умирал. Какой еще Лигачев? Она не помнила этого деятеля ЦК КПСС. И никто его, кроме Пузикова, не помнил.
Сказав, что ничем не может помочь, стоматолог ретировался. Неля оказывалась со своим Егором Кузьмичом перед приготовившимся к прыжку людоедом.
Людоед не пугает, убивает. Слезами и мольбами его не проймешь. Медсестра реанимационного отделения слишком хорошо знала все это.
– Я с тобой, – сказала ей Валя.
– Знаю, – откликнулась Неля и, как всегда, когда о чем-то задумывалась, принялась сопеть.
«Отдала бы все за сопение, за вечно встревоженные глаза, за два сросшихся пальца», – мысленно повторяла Валя и понимала: кроме своей дружбы ей нечего Неле дать. Главная сестра реанимаотделения, где подруги трудились, ежегодно меняла в своей «трешке» мебель, а всем остальным разрешалось только одно – работать на две ставки.
Мамай заметил заплаканные глаза у жены, спросил, в чем дело.
Были в прошлом каша, подогретая на сковородке, и Мамай на полу возле печи. В нынешней жизни Веры Валя с Нелей чувствовали свою неуместность. Встречи стали еще реже. Мамай не видел подруг жены по медучилищу давным-давно. А Вера сегодня случайно пересеклась с Нелей в центральной аптеке. По дороге от массажистки зашла туда, чтобы купить аскорбинку. Поцеловалась с Нелей, защебетала и вдруг осеклась, увидев, какие препараты покупает подруга. Отсчет на месяцы кончился, пошел на дни.
Реакция у Мамая была прежней. Он не спал всю ночь, но к утру его недавно взятый в салоне серебристый «Ленд Крузер» ушел за полцены.
Когда, развернув целлофан и обнаружив евро, Неля произнесла: «Спасибо», – Мамай, словно страшно обжегся, поморщился и махнул рукой.
В мае, когда по Иртышу плыли льдины, а в городе пахло гарью от горящих лесов, умерла Маргарита. Тимоха за ней.
Египетская колдунья, к которой завернули во время летнего отдыха в Каире Георгий и Вера, раскинув карты, сказала:
– У вас были собака и кошка. Теперь их нет. Собака и кошка – астральные воины, они приняли удар, направленный на хозяина.
Георгий и Вера шли по узкой каирской улочке, такой же, как и две тысячи лет назад. Лавочники и хозяева кофеен наперебой зазывали туристов к себе.
– Ерунда, – бросил Мамай. – Все это трюки. Собаки и кошки есть почти в каждой семье. И умирают рано или поздно.
– А откуда она знает, как зовут твою сестру?
– Смотри, какой кувшин! Давай купим.
И кувшин был куплен. Медный, с вытравленным на боку изображением сфинкса.
Когда Мамая не станет, Елена, неравнодушная ко всякого рода металлическим безделушкам, заберет этот кувшин себе. Просто снимет с полки. А Вера не заметит. И никогда не вспомнит о нем.
БЕЗЕ
По квартирам ходила женщина в приталенном осеннем пальто, с завитыми на крупные бигуди волосами. Собирала подписи.
Уже немало подписей стояло под заявлением в милицию с требованием выслать из Сибири и этапировать к месту постоянного места жительства Пор Прамука.
Речь сборщицы подписей, живущей в кирпичной пятиэтажке напротив ампирного особняка, была взволнованна, но, в общем, сводилась к тому, что у себя на родине Пор Прамук разгуливал в набедренной повязке, ел крыс. И уже шестой месяц пошел, как, поселившись в нашем дворе, таиландец благоденствует, находя одежду и пищу на окрестных помойках.
Как-то Мамай, в февральских сумерках подходя со стороны Центрального пляжа к своему дому, заметил на задах его, в полуподвальном этаже, тусклый свет, брезжащий в забранных сеткой-рабицей окнах.
Поземка мела. С Иртыша налетал порывистый ветер, осыпая снежной крупой итальянское кожаное, на меху, пальто, купленное Георгием на распродаже в Милане всего за четыре тысячи долларов. Достав из кармана ключ от квартиры, Георгий осторожно соскреб им иней и лед с оконного стекла. И, нагнувшись, приник к образовавшемуся глазку.
В потустороннем мире, на куче газет, наваленных на цементный пол заброшенного сортира, лежал человек с топорщащимися из-под лыжной шапочки черными жесткими волосами, читая при свече российскую прессу. Мамая кольнуло чувство, похожее на зависть.
Войдя в подъезд, задержавшись на площадке второго этажа, Георгий, приложив замерзшие руки к висящей на стене батарее, попытался разобраться, чему такому он мог позавидовать. И понял.
Слушая, как шумит горячая вода в батарее, чувствуя, она ладони жжет, но не согревает, Георгий на месте Пор Прамука представлял себя. Отбросы, вши, жизнь в коллекторе или подвале – это не пугало Мамая. Не раз и не два в своей жизни он почти окончательно решал забраться в какой-нибудь проходящий товарняк и кануть. Не сделал. Не смог по тысяче разных мелких и крупных причин.
Внизу хлопнула металлическая дверь, кто-то начал топать по лестнице.
Бесшумно и быстро поднявшись наверх, Георгий сунул ключ в дверной замок, вошел туда, где уют натянут зубами (вернее, усилиями трех бригад строителей) на прогнившие стены и пахнет женой, сыном, вкусной едой.
…Ставя свою подпись на бумаге с требованием о высылке, Мамай испытывал определенного рода облегчение. Исчезнет косоротый, хромой, в одеждах, стоящих от грязи коробом, искуситель.
Но через пару дней активистка, возглавившая движение против Пор Прамука, встретив Георгия во дворе, пожаловалась, что таиландский нелегал, выхватив у нее заявление, порвал его на кусочки. И придется начинать все сначала.
Поэтому, когда раздался странный звонок в дверь, словно тот, кто давил на кнопку, посылал хозяину квартиру импульс, говоривший: «Если только ты не подбежишь к двери галопом и рывком не распахнешь ее, я сдохну у твоего порога!!!», – Мамай решил: опять активистка. У нее такая манера звонить.
Как был, в расстегнутой до пояса спортивной куртке, босой, дожевывая кусок торта, Георгий прошлепал в коридор, щелкнул засовом и распахнул дверь. Из-за нее показалась, точно, женщина в приталенном осеннем пальто, с завитыми в крупные кольца волосами. Но не активистка. Другая.
Вообще-то О. в феврале не то место, где ходят простоволосыми и в подобных пальто. Вероятно, это некая форма одежды для женщин, чья личная жизнь дала трещину. Не сговариваясь, противница Пор Прамука, оставленная мужем и детьми из-за хронического пристрастия к алкоголю, и мать Жени Бойтмана выбрали облекающий и располагающий к простуде стиль.
Да, перед Мамаем стояла Женина мама.
На мамаевской кухне сидели четыре полковника, все преподаватели о-ской Высшей школы милиции. Расковыривая вилками шоколадную наполненную ломким кремом-безе пирамиду, пытались обнаружить лазейку в законе. В гостиной Вера разговаривала по телефону с сестрой. Спальня не совсем подходящее место для приема. Свежеотремонтированный кабинет юриста был засыпан кусками штукатурки – накануне обвалился потолок. Поэтому Георгий принял пришедшую в комнате сына.
Безе скрипел на его зубах, как толченое стекло, когда Мамай спросил у матери друга:
– Лея Лазаревна, что случилось?
А случилось то, что напасть, поразившая соседа-профессора и полковничью вдову, добралась до Жениного папы.
Разговор с ним у Мамая происходил в столовке кардиологического Центра, что находится в старинной березовой роще, на западной окраине О. Из окна на девятнадцатом этаже открывался вид на уходящие в немыслимую даль немыслимые просторы. Папа сегодня провел уже две операции, на носу была третья, самая сложная.
– Вы думаете, я не понимаю, что произошло? Прекрасно понимаю. Лет через пять она меня бросит. И Лея примет меня. Потому что любит. И я ее люблю. И никогда не прощу себе, что доставил ей столько страданий. Ну, вот видите, я все понимаю.
Женин папа взглянул на часы и, поднявшись над своим обедом, к которому он так и не притронулся, развел противоестественно красивыми («Как у Женьки», – подумалось Мамаю) руками.
Спускаясь в лифте, Георгий поймал себя на том, что прислушивается к биению пульсов балансирующей рядом с ним на длинных ножках юной медички.
Поздним вечером она лежала с Мамаем на диване в одной из квартир, что сдаются «на сутки». Как выяснилось, девушка – практикантка и, чтобы платить за учебу в медакадемии, иногда принимает приглашения на свидание от зрелых мужчин. Но Георгий ей просто понравился.
Квартира находилась в пятиэтажке, где живет сборщица подписей. И видны светящиеся окна мамаевской гостиной. Телефонный звонок. Мамай поднес к уху мобильник.
– Ты скоро?
– Уже еду, – откликнулся Георгий, глядя на угадывающийся за опущенными шторами Верин силуэт.
Заплатив проститутке тройную цену, Мамай вызывал такси и ушел.
Во дворе стоял возле металлического гаража Вадика-худого Пор Прамук. Гараж угловой, и это место было облюбовано таиландцем не случайно. Здесь высокая проходимость. А наличие неподалеку рюмочной и супермаркета, работающих допоздна, сулило дополнительные возможности.
Глядя на то, как прохожий, хорошо одетый мужчина лет тридцати, сует бродяге недопитую бутылку «Хайнеке», Мамай сказал себе: «Это сильнее меня». И впервые испытал темный ужас.
– Горик, что происходит? – спросила Вера месяца через три.
– Ничего.
На юную с тонкими ногами медичку, а также на несколько других, было истрачено все. Вместо Венеции Георгий с женой отправились в Египет. И там колдунья (Вера вернется к ней без мужа) назвала имена.
– Что происходит? – спросил Мамай.
– Ничего.
Самолет, вдавив пассажиров в спинки кресел, взлетел и, взяв курс, повел себя не так жестко.
Заметив, как побелели губы у Веры, Георгий решил: «До сих пор боится летать».
ЯД
У Мамая першило в горле. И голос сделался сиплым. Вера уговаривала мужа показаться врачам. Георгий отмахивался. С работой было как с морем - приливы, отливы. Иногда семейство летало на уикэнды в Париж. А иногда, как в прежние времена, сидело на картошке. Поэтому требовалось ловить момент.
Лиза и Елена повадились в отсутствие брата (как они узнавали, что его дома нет, – загадка) навещать невестку. Учили ее жизни. Например:
– Ты свежа, молода, – начинала Лиза. – Нужно этим пользоваться!
– Найди себе мужчину с постоянным доходом, – расшифровывала Елена.
– А Горик?
Этот вопрос выводил сестер из себя. Они не понимали, что Вера в нем нашла. Человек без переносицы, без легкого, выросший в казарме.
– Кривоногий, – шипела Лиза.
– Плешивый, маленький и косой, – торопливо перечисляла Елена.
Вера, когда шла по улице с мужем, то и дело ловила женские взгляды. У Мамая было качество, не стоящее ни копейки, но недостижимое для большинства, – какая-то небрежная элегантность. Хоть в тапках он выступал, хоть в смокинге от Диора.
После визитов сестричек Вера, закурив, шла в ванную. Стояла под горячим душем с сигаретой в зубах.
– Что, опять приходили? – с порога интересовался Мамай.
– Сидели четыре часа.
– Чем угощала?
– Ядом.
Мамай грозил пальцем и говорил всегда одно и то же, не укладывающееся у Веры в голове:
– Они мудрые бабы.
Отцы названивали главному тренеру молодежной команды «Медведей», перехватывали его у входа в ледовый дворец и в коридорах. «Почему мой сын сегодня не играл?!» Или: «Почему опять на воротах поставили Мамая?!» Либо: «Один звонок Осе – будут крупные неприятности! Это я гарантирую».
Ося – Иосиф Лейберзон, живущий в Лондоне денежный мешок, обеспечивал существование «Медведей».
По осени, летя из Питера в Магадан, он остановился на один день в О. После усиленных совещаний с отцами города и области, Ося, как всегда, захотел самой шаблонной любви. Наготове была бригада из двенадцати лучших камелий Западной Сибири. Среди них знатный приезжий выбрал брюнетку со стрижкой каре, ту самую, с которой столкнулся Мамай в кардиологическом Центре.
В сентябрьских утренних сумерках вереница черных «Мерседесов» выехала из ворот загородной резиденции «Озера» и понеслась по тракту к аэропорту. В одном из черных автомобилей находился Ося. Он поднес к уху мобильник. Сонный голос губернатора в трубке раздался:
– Доброе утро, Иосиф Давыдович!
– Витек, – опуская приветствия, бросил в трубку человек, начинавший с торговли солью и достигший вершин, – я по поводу девочки. В общем, так. Пентхаус, обставленный и упакованный техникой. Под окна – шестисотого мерина. Или нет, пятисотого хватит.
– Будут опять доставать, – сказал Мамай сыну, – сбрось маску, перчатки.
Во время очередной тренировки Руслан Кибарев и Стас Пазухин, отпрыски богатейших и знатнейших фамилий О., вновь принялись за свое. Исподтишка толкали голкипера клюшками, шептали гадости. Неожиданно сбросив перчатки и вратарскую маску, Иван пустил в ход кулаки.
Он терпел девять лет, с того самого дня, как отец, приведя его «на смотрины», больше в «Медведях» не показывался. Отцы Кибаревы, Пазухины и иже с ними, практически жили в клубе, даря тренерам туры на Филиппины и наборы мужской косметики. Поэтому Иван со своей золотой статуэткой сидел на скамье запасных, а в воротах стоял Макс Охота, сын владельца сети мебельных магазинов.
– Ведь команде нужен результат, – недоумевал Георгий. – Это спорт, здесь все на алтарь победы. Должны играть лучшие! Какой смысл выпускать Охоту и тех, остальных! В чем логика? Не понимаю.
Иван понимал, в чем логика. Но ничего не говорил отцу. Потому что знал, тот верит, спорт – единственная еще область, где все решает талант.
Случай с двумя нокдаунами рассматривался на тренерском совете. Ивана временно отстранили от тренировок. А Георгию позвонили отцы Кибарев и Пазухин и задали вопрос, знает ли Мамай, кто они такие? Мамай великолепно знал. В этом все дело.
А вот они не знали, кто он такой. Темный тип. Поэтому, когда Георгий на реплику «Твой дурак еще в лес в багажнике не ездил», – бросил: «Ну, так свозите его, посмотрим, что будет», – отцы предпочли за лучшее взять тайм-аут.
Вера попросила мужа смазать скрипучие дворовые качели, на которых, мешая ей спать, опять всю ночь качались алкаши.
Сунувшись в оружейный сейф за смазкой, Мамай обнаружил там мобильник, о котором, за всеми хоккейными страстями, забыл. На мобильнике «эсэмэска», отправленная два дня назад.
Через полчаса Георгий уже выходил из такси возле «Золотых Куполов». Ковровая дорожка на крыльце. Консьерж. Скоростной лифт. В пентхаусе с видом на купола главного городского собора, брюнетка, суша волосы феном, сказала:
– Он хочет, чтобы я была ему, как жена. Чтоб он мог позвонить мне из любой точки планеты, и я к нему прилетела. Прости.
Из-за окон, которые во всех рекламных проспектах представлены как звуконепроницаемые, несся звон колоколов.
Бормоча: «Я боюсь видеокамер», – брюнетка захлопнула за Мамаем входную дверь.
…На кухне сидел Сергеич, Ванькин тренер. Вера кормила его пиццей. Ванька, с необъятной ширины плечами, кудрявой головой, кидал об стену и ловил, не глядя, теннисный мячик.
– Только при клубе оставаться, – твердил, как заклинание, Сергеич, – при клубе, при клубе…
– И долго ему еще придется в запасных сидеть? – отвернувшись от форточки, куда выпускал дым, спросил Мамай.
– Это как решат. Только бы при клубе, при клубе…
– Как больно, – вырвалось у Георгия поздним вечером в спальне.
Он и Вера лежали под одним одеялом в кровати. Оба не спали. По потолку беззвучно переползали полосы света от фар проносящихся через Пролетарскую площадь автомобилей.
– Жалеешь, что его в это втравил?
– Жалею, – отозвался Мамай, думая: «Если позовет, поползу на коленях».
Первая дача Мамаев находилась у подножия поперечно-полосатой трубы главной городской ТЭЦ.
Несмотря на то, что листья растений на участке то и дело покрывал серебристый налет, Мамаи свою дачу любили. Ходили в ближний заросший изломанным березняком овраг за грибами. И Новый год встречали в дачном домике, окруженном покрытыми красной пылью сугробами.
Затем начались странности. Приглядев модную тряпочку, Вера просила у мужа денег. Мамай отвечал, что денег нет.
– Па, тренер сказал, мне новые коньки нужны.
– Пока, сынок, нет денег.
Привыкшие уже к определенному изобилью стола, жена и сын Мамая, нет, не хныкали оттого, что теперь на каждый день были картошка и макароны, но как-то притихли.
– У нас неприятности? – не дождавшись от мужа объяснений, спросила Вера.
– Все в порядке. Потерпи.
Ночью Вера, вдруг проснувшись, осторожно приподнялась и взглянула на лежащего рядом Георгия. Тот улыбался во сне.
– У него кто-то есть, – уверенно заявила Аза. – И тянет из него.
Села за руль подаренного полковником единственного в О. розового «Хаммера» и повезла подругу к колдунье. Раскинув карты, та сказала: у Мамая любовница, молодая, красивая, хваткая. И что все разрешится на днях.
Буквально через три дня, Мамай, посадив жену и сына в свою синюю «Тойоту-Камри», надавил на газ. «Тойота» понеслась через Пролетарскую площадь, по набережной вдоль Иртыша, мимо лачуг «Порт-о-Пренса».
Вера приготовилась ко всему. В районе одного из самых престижных дачных поселков «Рассвет», расположенном в городской черте, на поросшей соснами песчаной дюне, Мамай свернул.
Отличная дорога летела под колеса «Тойоты». Еще один поворот. Слева мелькнул дом сторожа и поднятый шлагбаум.
Через двести метров Георгий затормозил. Справа возвышался двухэтажный бревенчатый терем под зеленой черепицей.
– Нравится? – кивнул на терем Мамай. – Наш.
– Так вот куда пошли все деньги! – воскликнул Иван, и фраза эта стала в семье сакраментальной.
Георгий перевел недоуменный взгляд на жену, лицо которой было напряженно и бледно.
– Тебе нехорошо?
Вечером Мамаи отправились на пляж, благо, он был виден со второго этажа их новой дачи.
Георгий рассказывал по дороге о том, как обменял прежнюю дачу с новым кирпичным домом и банькой, на дощатый сарай, стоявший на нынешнем их участке. И – напустил на него молчаливо-сосредоточенную, мотивированную и не делающую ни одного лишнего движения бригаду.
…У всех троих: Георгия, Ивана, Веры - были мокрые после купания волосы. Вечернее солнышко не пекло, а ласково грело. Мамай дымил и швырял на песок окурки. Иван незаметно для отца собирает их в жестянку из-под «пепси». Покидая пляж, он выбросил ее в мусорный бак, установленный на границе «Рассвета». По Иртышу носились катера и водные мотоциклы.
Вера улыбалась. Иногда ей удавалось скрывать свои чувства.
Студеным ноябрьским днем, по какому-то наитию, она приехала на троллейбусе к ТЭЦ. Пробралась через изломанный березняк по дну оврага. И, поднявшись из него, увидела за кочковатым, покрытым снежной крупой болотом перечеркнутый камышом рыжий домик. «Это всего лишь куча кирпича, – сказала Вера себе и подумает вдруг. – Жаль, что колдунья напутала».
ВАРИАНТ
Как-то у Мамая выдалось несколько свободных дней, и он вместе с Верой махнул в Сочи. А у Мамаев на это время поселилась старшая сестра Веры Галина.
Химических завивок она больше не делала. Но разбитной осталась по-прежнему. Правда, качество это приняло какой-то хронический уклон, и вынести старшую сестру жены Мамай больше двух минут не мог.
Галине на это было наплевать. В любой момент она могла приехать к Вере и, зная, что бесит Георгия, пересказывать сплетни 10-го микрорайона, где обитала, при этом угощаясь какой-нибудь привезенной с собою бурдой (спиртного в доме Мамаев не водилось).
Вера жалела сестру, работающую продавцом на рынке и в одиночку тянущую Андрея. На три года старше Ивана, тот бросил школу, нигде не работал и посматривал по сторонам так, словно был уверен – в один прекрасный миг им будет найден на дороге кусок золота с лошадиную голову.
Итак, родители махнули в Сочи, а поскольку Ваньке выбиваться из графика тренировок в «Белых медведях» было нельзя и он оставался дома, Галина взялась для него готовить.
Вместе с матерью, конечно, заявился сынок. Он лакал пиво, выбрасывая банки из окна кухни и цеплялся ко всем, кто проходил по двору. Никто не хотел связываться.
Иван исчезал из дома утром, возвращался вечером, не отведав теткиной стряпни, ложился спать.
На коньки он встал лишь в девять. Сперва Георгий играл с сыном в дворовой хоккейной коробке. На улице «сороковник», а Иван натягивает вратарскую экипировку. Подобное отношение к делу вызывало уважение к мальцу.
С багровой лысиной, в трех свитерах, Мамай метался с клюшкой и шайбой по льду и щелкал по воротам так, что треск стоял.
С самого начала Иван решил, что будет только вратарем.
Однажды шайба угодила Ивану в коленную чашечку, щиток отстегнулся… Пацан не моргнул глазом. Отстояв до конца, уже в подъезде признался, что из-за боли в ноге не сможет подняться наверх.
На физиономии тренера детской команды «Медведей» читались усталость и скука. Еще один вундеркинд. Перед ледовым дворцом «Арена» каждый день выстраивалась вереница дорогих иномарок, на которых отцы привозили своих чад. Натаскивания начинались в пять утра. Слезы, ушибы, ссадины, нежелание рано вставать и рано ложиться не принимались в расчет. На кону стояли миллионы долларов, жалость была неуместна.
Итак, в девять лет Иван оказался безнадежно стар. И, хотя Мамай был настойчив, но тренер, а вслед за ним и директор ДЮСШ качали головами так, как болгары, когда отвечают согласием.
В первый и последний раз Мамай обратился к Трилунному. На следующий день Георгию позвонили из «Медведей» и поинтересовались, когда ему со своим сынишкой будет удобно пожаловать на просмотр.
Под смешки ровесников, обращавшихся с коньками и клюшками как боги, Иван выкатился на искусственный лед, оказавшийся слишком скользким. Чуть не упав, встал в воротах. Сидящий рядом с Мамаем у бортика председатель совета директоров команды нажал кнопку, включающую бешеную карусель.
Визг по льду лезвий бритв… мелькание троящихся в глазах клюшек… хлопанье невидимого бича… маленькие черные кометы – бомбардирующие дергающегося в створе ворот, как паяц на ниточках, Ивана.
– Он где-то занимался? – сквозь зубы спросил председатель.
– Со мной во дворе.
– Ну, что ж, – с кислой улыбкой выдавил из себя главный тренер ДЮСШ, – вроде у парня есть данные. Возьмешь его к себе, Сергеич?
Тренер девятилеток после длинной паузы неохотно кивнул.
Мамай ничего не понял. Иван оказался непробиваем. И что? Судя по всему, никого не интересовала такая драгоценность.
Смысл всех этих неохотных кивков и кислых улыбок стал Георгию ясен позднее. А сейчас, отвечая на вопросительный взгляд сына, ожидавшего его у выхода из офиса председателя, Мамай сказал:
– Теперь не реви!
Ивану даже в голову не пришло реветь. Через пять лет он перейдет через Пролетарскую площадь, поднимется на пятый этаж и поставит на комод под тикающими трофейными ходиками, позолоченную статуэтку Третьяка.
Глядя на внука, Вера Прокофьевна пожмет плечами:
– Зачем ты мне эту штуку принес? Я все равно в этом ничего не понимаю.
Но статуэтка останется стоять на комоде. И Лиза с Еленой, прибывшие поздравить мать с очередным юбилеем, увидев позолоченного Владислава, смолкнут на полуслове.
Обеим сделается очевидным, что в мире ничего невозможно понять. Племянника, который совсем не похож на спортсмена, с круглой кудрявой головою, толстыми ляжками, отметили как лучшего в своей возрастной категории вратаря страны.
Но вернемся к Георгию с Верой, улетевшими в Сочи. Во время катания с гор Вера подвернула ногу и осталась коротать вечер в гостиничном номере. А Мамай отправился в ресторан.
Накануне, в бассейне, Георгий обратил внимание на пузатого пловца, без устали пахтающего кролем воду по обозначенной поплавками дорожке. Судя по седой бороде, пловцу было немало лет, а кроль - стиль затратный. Когда же этот неутомимый наконец выбрался по лесенке из воды и стащил резиновую шапочку, Мамай узнал Пашку, приятеля по училищу.
Бывшие однокорытники обнялись и прослезились. Полковник в отставке Консовский Павел Витальевич помнил Мамая главным образом потому, что второго такого чудика не встречал.
После расформирования суворовского училища в Ташкенте воспитанников перевели в аналогичное учебное заведение в Свердловске. Там у суворовцев, как и везде в стране, погоны и лампасы были красного цвета. Поворчав, «ташкентские» принялись пришивать к своим гимнастеркам «краснуху». А Мамай встал на дыбы. Он категорически отказывался изменить своим васильковым лампасам и погонам. Дело дошло до того, что вопрос был поставлен ребром: либо идущий на золотую медаль воспитанник оставит придурь, либо загремит из училища! И Мамай загремел.
Как выяснилось, Консовский вышел в отставку. А служил в специальных войсках и участвовал во всех последних войнах. Здесь, на горнолыжном курорте, отдыхал в компании знакомых ветеранов. И вот Мамай оказался за одним столом с теми, кто нюхал порох.
Среди них выделялся один, не внешностью, не одеждой. Отношением к нему всех остальных. Мамай затруднился бы определить, в чем была особенность этого отношения. Что-то почти неуловимое. Смесь уважения, интереса, брезгливости.
Когда наступил его черед рассказывать, все прекратили есть. Но, взглянув на Мамая, рассказчик запнулся.
– У нас тут гражданский.
– Да нет, – встрял Павел, – он опер, мент.
– Точно опер? Не следователь?
Убедившись в том, что Мамай среди посвященных, отставной офицер продолжил рассказ о том, как наши убивают за границей. Дело, как выяснилось, иногда растягивающееся на многие годы. Вот и рассказчик прикончил лишь одного человека в своей жизни. Но, чтобы сделать это, понадобилось прожить в далекой и жаркой стране почти тридцать лет.
Когда Мамаи возвратились в О., Галина встретила их проклятиями. Оказалось, ее Андрей снюхался с Эдиком. Новоиспеченные приятели отправились в ночной клуб. Познакомились с двумя девушками. Пригласили их к Эдику, поскольку Ирина Антиповна ночевала на Левом берегу у престарелого занемогшего брата. И, пока Эдик накачивал в гостиной одну из девушек «Балтикой», Андрей затащил другую в профессорский кабинет. Девушка уверяет, что кричала и звала на помощь. Но Галина не слышала криков. Утром приехала милиция, забрала Андрея и покрывало с профессорской тахты.
К обеду Мамай уже знал все подробности. Повидался с ведущим дело следователем и потерпевшей. И привез Галине (она тянула свой баночный коктейль на диване в мамаевской кухне) неутешительное известие: отпрыску светит «семерик». Девушка из приличной семьи и отказывается взять деньги.
Вера в спальне разговаривала по мобильному с Иваном, летящим на соревнования в Пермь. Судя по обрывкам разговора, юные «Медведи» вскоре приземлятся в аэропорту.
– Из приличной, – вскочив, выкрикнула Галина, – по ночным клубам не ходят!
«Если девка потаскуха, это не повод для того, чтобы бить ее головой об стену», – хотел возразить Мамай, но, взглянув на Галину, промолчал.
Так же, как и о том, что пытался уговорить выглядящую на удивление скромной шатенку, написать заявление о том, что насильников было двое. Выслушав рассказ о проделках Эдика, продолжающего втихаря дубасить старуху, девушка вздохнула:
– Парень урод. Но ко мне не прикасался.
Таким образом, представившийся было вариант поставить в стойло профессорского внука отпал.
Галина удалилась, хлопнув дверью. На кухню, где курил Мамай, вошла Вера. За нею, хвостиками, Тимоха и Маргарита.
Накладывая им еды в миски, Вера сетовала:
– Из-за всей кутерьмы не успела вас с утра покормить, – по голосу чувствовалось, что очень расстроена.
Выпуская дым в форточку, Мамай смотрел на шестнадцатиэтажную башню, где обитало чудовище, вспоминал разговор в сочинском ресторане и думал о том, что убийство, конечно же, самое человеческое из всех преступлений.
КУВШИН
Бросив пить, Мамай сделался сладкоежкой. Клиентура его росла. Погружаясь в тонкости того или иного дела (обычно это происходило за столом на кухне), Георгий, в расстегнутой до пояса спортивной куртке, босой, с очками на носу, изучая бумаги, отколупывал вилкой куски от стоящего по правую руку шоколадного торта.
Клиенты неизменно попадали под этот тон и тоже отколупывали от торта. Хотя сначала, конечно, отказывались, уверяя, что находятся на диете.
Даже из Питера прилетал, чтобы поковырять в торте, Слава Чумандрин. У себя в северной столице он имел репутацию кремень-мужика. Но, едва оказывался на мамаевской кухне, становился нервен, криклив. Наперегонки с Мамаем наведываясь ложечкой к кондитерскому изделию, Слава перечислял обиды. Список был до Луны.
Доставая из холодильника очередной шоколадно-бисквитный кирпич, Георгий пытался объяснить питерскому гостю, что визиты к тем, кто фигурирует в списке, могут оказаться затратны. Прежде всего, по времени. Ну, и в копеечку могут влететь. Ведь с пустыми руками к фигуранту не явишься. Нужен, хотя бы скромный, подарок. А давно Слава был в последний раз в магазине? Там цены такие, что хочется плюнуть на все и уехать в Венецию.
Слава начинал кричать, что предпочитает Америку, куда его не пускают! А Европа у него уже в печенках!
Мамай, сморщившись, словно страшно обжегся, и резко махнув рукой, кричал в ответ, что Чумандрин мнителен, как баба! Оппонент всего лишь плюнул ему в лицо, а Слава, уже вообразив невесть что, желает оппоненту наихудшего!
Крики из-за закрытой кухонной двери слышала Вера. И вначале холодела, догадываясь, о чем речь. Потом стала заставлять себя не слышать.
Муж говорил ей: по сравнению со Славой, покойник Трилунный Рыцарь Печального Образа.
Да, полковник был мертв. В последнее время он с каким-то странным энтузиазмом хотел приобщить своего юриста к охоте. Мамай когда-то выслеживал людей. Но к забавам со стрельбой по зверям и птицам оказался равнодушен.
И к равнодушию прибавилось лишь отвращение за те полтора года, что Георгий таскался вместе с Трилунным по лесам и болотам.
Егеря выгоняли кабана на засаду. Полчаса не умолкали полуавтоматы, бескурковки и помпы. После этого на зверя невозможно было смотреть.
Наконец под гром канонады (шестнадцать стрелков палили по выскочившей из-за молодых березок косуле) кто-то, не оставивший визитки, влепил Трилунному пулю в затылок.
На память о днях охоты с полковником у Мамая остались в сейфе четыре гладкоствольных ружья и нарезной карабин.
Аза, едва успев стать вдовой, закрутила с девятнадцатилетним студентом. Белобрысый малый в коротком стильном пальто и высоких сапогах.
Вдова сплавила совместную с полковником дочь-шестилетку к матери, и после этого соседи начали упрекать Азу за то, что ночи напролет по ее квартире носятся люди, обутые в наковальни. Аза обещала, что больше не повторится. Но повторялось вновь и вновь.
Вера, серьезно относившаяся к таким вещам, как дружба, пыталась поговорить со смуглянкой, у которой губы распухли и рдели. Разговор из разряда «он мальчишка, у тебя с ним нет будущего».
Стремясь уберечь подругу от грядущей душевной боли, Вера проявила настойчивость. В этом была ошибка. Тридцатидвухлетняя закусившая удила вдова решила: жена Мамая положила глаз на ее сокровище.
– Как это глупо! – вырывалось у Веры.
Да, страсть, как и поэзия, глуповата. Но после этого все отношения между Верой и Азой были закончены.
Валя Лавинская и Неля Негрун, лежа в одном родильном доме, с разницей в несколько часов разрешились, обе мальчиками.
Проданик и Пузиков, говорят, были замечены в этот период в районе родильного дома. Даже якобы они принесли – Проданик Вале красные гвоздики, а Пузиков Неле нарциссы. Сами роженицы факт этот ни подтверждали, ни отрицали, помня, что у стоматологов семьи.
После этого оба отца исчезли вновь. А Валя и Неля, между собой окрестив Проданика и Пузикова Софронычем и Кузьмичом (по их отчествам), начали воспитывать потомство.
Валин сын Васька своей гиперактивностью сводил всех с ума. Временами Валя видела вместо сына какой-то разноцветный крутящийся шар. Стоило в него сунуть руку, как Васька тут же появлялся перед родительницей: в ее единственной и хранящейся как зеница ока песцовой шапке, тщательно измазанной вишневым вареньем.
– Яхищникпротивтерминатора, получилранениевбашку!!!
– Во-первых, не в башку, а в голову, – ровным голосом (ее вообще было трудно вывести из себя) поправляла Валя. – Во-вторых, не кричи так, разговаривай нормально. В третьих…
Но уже изнемогший от стояния на месте ребенок вновь превращался в шар. Даже спал Васька с открытыми глазами и, поутру вскакивая с постели, не терял времени, как все остальные, на то, чтоб открывать глаза.
Неля была бы счастлива, если бы хоть малая толика Васьки вселилась в ее Егора. Мальчик родился слабым и ник с каждым днем. И слово «лейкемия» было произнесено. Вначале районным врачом. Затем диагноз подтвердил лучший в городе специалист по такого рода болячкам, молодой Захар Бойтман (троюродный племянник Жени).
Неля тут же кинулась к Кузьмичу. Ей удалось перехватить его (на Нелины звонки он не отвечал) у выхода с места работы – одной из самых престижных стоматологических клиник. Пузиков, его и звали вдобавок Кузьма, выглядел утомленным донельзя, спешил.
Они прошагали с Нелей квартал до автомастерской, куда стоматолог загнал для доводки свой новенький «Фольксваген-Поло». Мельком взглянув на бывшую любовницу (подурнела и одета в дешевку), всю остальную дорогу Пузиков прошагал с опущенной головой.
Прощаясь у дверей автомастерской с Нелей, буркнул, по-прежнему не глядя на нее:
– Зачем так назвала? Егор! Будет Егор Кузьмич, как Лигачев.
У Нели перед глазами все плыло. Ее сын умирал. Какой еще Лигачев? Она не помнила этого деятеля ЦК КПСС. И никто его, кроме Пузикова, не помнил.
Сказав, что ничем не может помочь, стоматолог ретировался. Неля оказывалась со своим Егором Кузьмичом перед приготовившимся к прыжку людоедом.
Людоед не пугает, убивает. Слезами и мольбами его не проймешь. Медсестра реанимационного отделения слишком хорошо знала все это.
– Я с тобой, – сказала ей Валя.
– Знаю, – откликнулась Неля и, как всегда, когда о чем-то задумывалась, принялась сопеть.
«Отдала бы все за сопение, за вечно встревоженные глаза, за два сросшихся пальца», – мысленно повторяла Валя и понимала: кроме своей дружбы ей нечего Неле дать. Главная сестра реанимаотделения, где подруги трудились, ежегодно меняла в своей «трешке» мебель, а всем остальным разрешалось только одно – работать на две ставки.
Мамай заметил заплаканные глаза у жены, спросил, в чем дело.
Были в прошлом каша, подогретая на сковородке, и Мамай на полу возле печи. В нынешней жизни Веры Валя с Нелей чувствовали свою неуместность. Встречи стали еще реже. Мамай не видел подруг жены по медучилищу давным-давно. А Вера сегодня случайно пересеклась с Нелей в центральной аптеке. По дороге от массажистки зашла туда, чтобы купить аскорбинку. Поцеловалась с Нелей, защебетала и вдруг осеклась, увидев, какие препараты покупает подруга. Отсчет на месяцы кончился, пошел на дни.
Реакция у Мамая была прежней. Он не спал всю ночь, но к утру его недавно взятый в салоне серебристый «Ленд Крузер» ушел за полцены.
Когда, развернув целлофан и обнаружив евро, Неля произнесла: «Спасибо», – Мамай, словно страшно обжегся, поморщился и махнул рукой.
В мае, когда по Иртышу плыли льдины, а в городе пахло гарью от горящих лесов, умерла Маргарита. Тимоха за ней.
Египетская колдунья, к которой завернули во время летнего отдыха в Каире Георгий и Вера, раскинув карты, сказала:
– У вас были собака и кошка. Теперь их нет. Собака и кошка – астральные воины, они приняли удар, направленный на хозяина.
Георгий и Вера шли по узкой каирской улочке, такой же, как и две тысячи лет назад. Лавочники и хозяева кофеен наперебой зазывали туристов к себе.
– Ерунда, – бросил Мамай. – Все это трюки. Собаки и кошки есть почти в каждой семье. И умирают рано или поздно.
– А откуда она знает, как зовут твою сестру?
– Смотри, какой кувшин! Давай купим.
И кувшин был куплен. Медный, с вытравленным на боку изображением сфинкса.
Когда Мамая не станет, Елена, неравнодушная ко всякого рода металлическим безделушкам, заберет этот кувшин себе. Просто снимет с полки. А Вера не заметит. И никогда не вспомнит о нем.
БЕЗЕ
По квартирам ходила женщина в приталенном осеннем пальто, с завитыми на крупные бигуди волосами. Собирала подписи.
Уже немало подписей стояло под заявлением в милицию с требованием выслать из Сибири и этапировать к месту постоянного места жительства Пор Прамука.
Речь сборщицы подписей, живущей в кирпичной пятиэтажке напротив ампирного особняка, была взволнованна, но, в общем, сводилась к тому, что у себя на родине Пор Прамук разгуливал в набедренной повязке, ел крыс. И уже шестой месяц пошел, как, поселившись в нашем дворе, таиландец благоденствует, находя одежду и пищу на окрестных помойках.
Как-то Мамай, в февральских сумерках подходя со стороны Центрального пляжа к своему дому, заметил на задах его, в полуподвальном этаже, тусклый свет, брезжащий в забранных сеткой-рабицей окнах.
Поземка мела. С Иртыша налетал порывистый ветер, осыпая снежной крупой итальянское кожаное, на меху, пальто, купленное Георгием на распродаже в Милане всего за четыре тысячи долларов. Достав из кармана ключ от квартиры, Георгий осторожно соскреб им иней и лед с оконного стекла. И, нагнувшись, приник к образовавшемуся глазку.
В потустороннем мире, на куче газет, наваленных на цементный пол заброшенного сортира, лежал человек с топорщащимися из-под лыжной шапочки черными жесткими волосами, читая при свече российскую прессу. Мамая кольнуло чувство, похожее на зависть.
Войдя в подъезд, задержавшись на площадке второго этажа, Георгий, приложив замерзшие руки к висящей на стене батарее, попытался разобраться, чему такому он мог позавидовать. И понял.
Слушая, как шумит горячая вода в батарее, чувствуя, она ладони жжет, но не согревает, Георгий на месте Пор Прамука представлял себя. Отбросы, вши, жизнь в коллекторе или подвале – это не пугало Мамая. Не раз и не два в своей жизни он почти окончательно решал забраться в какой-нибудь проходящий товарняк и кануть. Не сделал. Не смог по тысяче разных мелких и крупных причин.
Внизу хлопнула металлическая дверь, кто-то начал топать по лестнице.
Бесшумно и быстро поднявшись наверх, Георгий сунул ключ в дверной замок, вошел туда, где уют натянут зубами (вернее, усилиями трех бригад строителей) на прогнившие стены и пахнет женой, сыном, вкусной едой.
…Ставя свою подпись на бумаге с требованием о высылке, Мамай испытывал определенного рода облегчение. Исчезнет косоротый, хромой, в одеждах, стоящих от грязи коробом, искуситель.
Но через пару дней активистка, возглавившая движение против Пор Прамука, встретив Георгия во дворе, пожаловалась, что таиландский нелегал, выхватив у нее заявление, порвал его на кусочки. И придется начинать все сначала.
Поэтому, когда раздался странный звонок в дверь, словно тот, кто давил на кнопку, посылал хозяину квартиру импульс, говоривший: «Если только ты не подбежишь к двери галопом и рывком не распахнешь ее, я сдохну у твоего порога!!!», – Мамай решил: опять активистка. У нее такая манера звонить.
Как был, в расстегнутой до пояса спортивной куртке, босой, дожевывая кусок торта, Георгий прошлепал в коридор, щелкнул засовом и распахнул дверь. Из-за нее показалась, точно, женщина в приталенном осеннем пальто, с завитыми в крупные кольца волосами. Но не активистка. Другая.
Вообще-то О. в феврале не то место, где ходят простоволосыми и в подобных пальто. Вероятно, это некая форма одежды для женщин, чья личная жизнь дала трещину. Не сговариваясь, противница Пор Прамука, оставленная мужем и детьми из-за хронического пристрастия к алкоголю, и мать Жени Бойтмана выбрали облекающий и располагающий к простуде стиль.
Да, перед Мамаем стояла Женина мама.
На мамаевской кухне сидели четыре полковника, все преподаватели о-ской Высшей школы милиции. Расковыривая вилками шоколадную наполненную ломким кремом-безе пирамиду, пытались обнаружить лазейку в законе. В гостиной Вера разговаривала по телефону с сестрой. Спальня не совсем подходящее место для приема. Свежеотремонтированный кабинет юриста был засыпан кусками штукатурки – накануне обвалился потолок. Поэтому Георгий принял пришедшую в комнате сына.
Безе скрипел на его зубах, как толченое стекло, когда Мамай спросил у матери друга:
– Лея Лазаревна, что случилось?
А случилось то, что напасть, поразившая соседа-профессора и полковничью вдову, добралась до Жениного папы.
Разговор с ним у Мамая происходил в столовке кардиологического Центра, что находится в старинной березовой роще, на западной окраине О. Из окна на девятнадцатом этаже открывался вид на уходящие в немыслимую даль немыслимые просторы. Папа сегодня провел уже две операции, на носу была третья, самая сложная.
– Вы думаете, я не понимаю, что произошло? Прекрасно понимаю. Лет через пять она меня бросит. И Лея примет меня. Потому что любит. И я ее люблю. И никогда не прощу себе, что доставил ей столько страданий. Ну, вот видите, я все понимаю.
Женин папа взглянул на часы и, поднявшись над своим обедом, к которому он так и не притронулся, развел противоестественно красивыми («Как у Женьки», – подумалось Мамаю) руками.
Спускаясь в лифте, Георгий поймал себя на том, что прислушивается к биению пульсов балансирующей рядом с ним на длинных ножках юной медички.
Поздним вечером она лежала с Мамаем на диване в одной из квартир, что сдаются «на сутки». Как выяснилось, девушка – практикантка и, чтобы платить за учебу в медакадемии, иногда принимает приглашения на свидание от зрелых мужчин. Но Георгий ей просто понравился.
Квартира находилась в пятиэтажке, где живет сборщица подписей. И видны светящиеся окна мамаевской гостиной. Телефонный звонок. Мамай поднес к уху мобильник.
– Ты скоро?
– Уже еду, – откликнулся Георгий, глядя на угадывающийся за опущенными шторами Верин силуэт.
Заплатив проститутке тройную цену, Мамай вызывал такси и ушел.
Во дворе стоял возле металлического гаража Вадика-худого Пор Прамук. Гараж угловой, и это место было облюбовано таиландцем не случайно. Здесь высокая проходимость. А наличие неподалеку рюмочной и супермаркета, работающих допоздна, сулило дополнительные возможности.
Глядя на то, как прохожий, хорошо одетый мужчина лет тридцати, сует бродяге недопитую бутылку «Хайнеке», Мамай сказал себе: «Это сильнее меня». И впервые испытал темный ужас.
– Горик, что происходит? – спросила Вера месяца через три.
– Ничего.
На юную с тонкими ногами медичку, а также на несколько других, было истрачено все. Вместо Венеции Георгий с женой отправились в Египет. И там колдунья (Вера вернется к ней без мужа) назвала имена.
– Что происходит? – спросил Мамай.
– Ничего.
Самолет, вдавив пассажиров в спинки кресел, взлетел и, взяв курс, повел себя не так жестко.
Заметив, как побелели губы у Веры, Георгий решил: «До сих пор боится летать».
ЯД
У Мамая першило в горле. И голос сделался сиплым. Вера уговаривала мужа показаться врачам. Георгий отмахивался. С работой было как с морем - приливы, отливы. Иногда семейство летало на уикэнды в Париж. А иногда, как в прежние времена, сидело на картошке. Поэтому требовалось ловить момент.
Лиза и Елена повадились в отсутствие брата (как они узнавали, что его дома нет, – загадка) навещать невестку. Учили ее жизни. Например:
– Ты свежа, молода, – начинала Лиза. – Нужно этим пользоваться!
– Найди себе мужчину с постоянным доходом, – расшифровывала Елена.
– А Горик?
Этот вопрос выводил сестер из себя. Они не понимали, что Вера в нем нашла. Человек без переносицы, без легкого, выросший в казарме.
– Кривоногий, – шипела Лиза.
– Плешивый, маленький и косой, – торопливо перечисляла Елена.
Вера, когда шла по улице с мужем, то и дело ловила женские взгляды. У Мамая было качество, не стоящее ни копейки, но недостижимое для большинства, – какая-то небрежная элегантность. Хоть в тапках он выступал, хоть в смокинге от Диора.
После визитов сестричек Вера, закурив, шла в ванную. Стояла под горячим душем с сигаретой в зубах.
– Что, опять приходили? – с порога интересовался Мамай.
– Сидели четыре часа.
– Чем угощала?
– Ядом.
Мамай грозил пальцем и говорил всегда одно и то же, не укладывающееся у Веры в голове:
– Они мудрые бабы.
Отцы названивали главному тренеру молодежной команды «Медведей», перехватывали его у входа в ледовый дворец и в коридорах. «Почему мой сын сегодня не играл?!» Или: «Почему опять на воротах поставили Мамая?!» Либо: «Один звонок Осе – будут крупные неприятности! Это я гарантирую».
Ося – Иосиф Лейберзон, живущий в Лондоне денежный мешок, обеспечивал существование «Медведей».
По осени, летя из Питера в Магадан, он остановился на один день в О. После усиленных совещаний с отцами города и области, Ося, как всегда, захотел самой шаблонной любви. Наготове была бригада из двенадцати лучших камелий Западной Сибири. Среди них знатный приезжий выбрал брюнетку со стрижкой каре, ту самую, с которой столкнулся Мамай в кардиологическом Центре.
В сентябрьских утренних сумерках вереница черных «Мерседесов» выехала из ворот загородной резиденции «Озера» и понеслась по тракту к аэропорту. В одном из черных автомобилей находился Ося. Он поднес к уху мобильник. Сонный голос губернатора в трубке раздался:
– Доброе утро, Иосиф Давыдович!
– Витек, – опуская приветствия, бросил в трубку человек, начинавший с торговли солью и достигший вершин, – я по поводу девочки. В общем, так. Пентхаус, обставленный и упакованный техникой. Под окна – шестисотого мерина. Или нет, пятисотого хватит.
– Будут опять доставать, – сказал Мамай сыну, – сбрось маску, перчатки.
Во время очередной тренировки Руслан Кибарев и Стас Пазухин, отпрыски богатейших и знатнейших фамилий О., вновь принялись за свое. Исподтишка толкали голкипера клюшками, шептали гадости. Неожиданно сбросив перчатки и вратарскую маску, Иван пустил в ход кулаки.
Он терпел девять лет, с того самого дня, как отец, приведя его «на смотрины», больше в «Медведях» не показывался. Отцы Кибаревы, Пазухины и иже с ними, практически жили в клубе, даря тренерам туры на Филиппины и наборы мужской косметики. Поэтому Иван со своей золотой статуэткой сидел на скамье запасных, а в воротах стоял Макс Охота, сын владельца сети мебельных магазинов.
– Ведь команде нужен результат, – недоумевал Георгий. – Это спорт, здесь все на алтарь победы. Должны играть лучшие! Какой смысл выпускать Охоту и тех, остальных! В чем логика? Не понимаю.
Иван понимал, в чем логика. Но ничего не говорил отцу. Потому что знал, тот верит, спорт – единственная еще область, где все решает талант.
Случай с двумя нокдаунами рассматривался на тренерском совете. Ивана временно отстранили от тренировок. А Георгию позвонили отцы Кибарев и Пазухин и задали вопрос, знает ли Мамай, кто они такие? Мамай великолепно знал. В этом все дело.
А вот они не знали, кто он такой. Темный тип. Поэтому, когда Георгий на реплику «Твой дурак еще в лес в багажнике не ездил», – бросил: «Ну, так свозите его, посмотрим, что будет», – отцы предпочли за лучшее взять тайм-аут.
Вера попросила мужа смазать скрипучие дворовые качели, на которых, мешая ей спать, опять всю ночь качались алкаши.
Сунувшись в оружейный сейф за смазкой, Мамай обнаружил там мобильник, о котором, за всеми хоккейными страстями, забыл. На мобильнике «эсэмэска», отправленная два дня назад.
Через полчаса Георгий уже выходил из такси возле «Золотых Куполов». Ковровая дорожка на крыльце. Консьерж. Скоростной лифт. В пентхаусе с видом на купола главного городского собора, брюнетка, суша волосы феном, сказала:
– Он хочет, чтобы я была ему, как жена. Чтоб он мог позвонить мне из любой точки планеты, и я к нему прилетела. Прости.
Из-за окон, которые во всех рекламных проспектах представлены как звуконепроницаемые, несся звон колоколов.
Бормоча: «Я боюсь видеокамер», – брюнетка захлопнула за Мамаем входную дверь.
…На кухне сидел Сергеич, Ванькин тренер. Вера кормила его пиццей. Ванька, с необъятной ширины плечами, кудрявой головой, кидал об стену и ловил, не глядя, теннисный мячик.
– Только при клубе оставаться, – твердил, как заклинание, Сергеич, – при клубе, при клубе…
– И долго ему еще придется в запасных сидеть? – отвернувшись от форточки, куда выпускал дым, спросил Мамай.
– Это как решат. Только бы при клубе, при клубе…
– Как больно, – вырвалось у Георгия поздним вечером в спальне.
Он и Вера лежали под одним одеялом в кровати. Оба не спали. По потолку беззвучно переползали полосы света от фар проносящихся через Пролетарскую площадь автомобилей.
– Жалеешь, что его в это втравил?
– Жалею, – отозвался Мамай, думая: «Если позовет, поползу на коленях».