Вахта вторая
8.00 – 12.00, 22 августа
Енисейский залив
Очень холодно. Впрочем, «очень», наверное, слишком. Просто после тридцатиградусной жары непривычен пар изо рта. Мои сомнения разрешила техника: плюс шесть градусов Цельсия. Температуру совершенно точно определяет «Дистанционная судовая станция погоды типа РМ-6». Этот очень умный и нужный ящичек висит на стене в штурманской. Кроме температуры воздуха, он умеет определять направление и силу ветра, влажность и температуру воды и воздуха.
– Мы снимаем данные два раза в сутки, – рассказывает мне вахтенный штурман Константин Александрович. – Их передают на береговые метеостанции, там эти данные обобщаются, и суда получают сводки погоды.
Константин Александрович Таран (второй штурман зовет его Котик) закончил Ленинградское высшее мореходное училище и плавает первый год. Недостающий стаж морской жизни ему пока заменяют обширные энциклопедические познания. На мои расспросы Таран всегда отвечает обстоятельно.
Моё внимание привлек секстан.
Колумб, Магеллан, звезды – смутно пронеслось в моей памяти, и я тотчас выложил все эти книжно-исторические познания Косте.
– Ну, – сказал Таран, – по звездам я только в училище на практике определялся (определял местонахождение судна). Сейчас мы это делаем с помощью радиопеленга. Впрочем, по звездам тоже несложно. Магнитный компас… круг равных высот… центр освещенности…
Рубка превращается в лекционный зал.
Перед поездкой я где-то вычитал, что в Арктике могут плавать лишь деревянные суда (так раньше считали), но моряки на судах должны быть железными (так считают до сих пор). На стоянках в Дудинке и Играке, сейчас в рейсе внимательно приглядываюсь к молодым, веселым парням – комсомольско-молодежному экипажу п/х «Поволжье» и терпеливо жду, когда же, наконец, начнут появляться те, особенные черты их «железных» характеров.
А ребята, ничего не подозревая, заняты своими обыденными делами. В техническом кабинете четвертый механик Юрий Иванович проводит с машинной командой занятия по противопожарной безопасности. В углу, внимательно слушая коллегу, сидит Дед – старший механик Василий Львович Макарьин. Сорокалетним стажем измеряется его морской опыт, и нет, пожалуй, в стране пароходства где бы ни плавали его многочисленные воспитанники. Макарьин на судне – как стопроцентная гарантия нормальной бесперебойной работы машин. В хозяйстве Деда всегда чистота и порядок. Шумные насосы перекачивают в топки мазут. Равномерно вздыхает поршень. Очень жарко. Глядя на работу кочегаров и механиков, во многом облегченную рацпредложениями Деда и второго механика Сан Саныча, и все-таки ещё очень трудоемкую, постепенно начинаю постигать разницу между флибустьерско-книжной романтикой и повседневной морской жизнью.
Звонок машинного телеграфа и голос Тарана в мегафон: «Средний ход!».
Поднимаюсь в рубку. Здесь, кроме Кости, капитан и оба лоцмана. Скоро за ними должно подойти судно.
В 10.00 появился «Меридиан» – эксплуатационное судно. Небольшое, но, как говорят моряки, «с хорошими мореходными данными».
– Приготовиться к встрече с левого борта!
Лоцманы произносят традиционные слова прощания:
– Счастливого плавания!
– Спасибо! – говорит капитан.
«Меридиан» молча, без прощального гудка, отчаливает.
Ночью пройдем Диксон, остров, названный именем норвежского купца Оскара Диксона, середину пути Мурманск – Владивосток, сердце Арктики. Всего же от Мурманска до Владивостока 6 248 морских миль – пять морей: Баренцево, Карское, Лаптевых, Восточно-Сибирское и Чукотское.
На Диксоне работают Арктическая научно-исследовательская обсерватория, радиометеорологический центр, держащий связь с сорока двумя полярными станциями.
На протяжении всего путешествия постоянно спрашиваю: самое ли северное? Теперь, наконец-то, я удовлетворен в полной мере. Все, что есть на Диксоне, – самое северное в мире. Диксонская средняя школа – самая северная школа в мире. Кроличья ферма – тоже самая северная. И диксонский порт, где заправляются углем иностранные суда, и Диксонская бухта – надежное укрытие от свирепых штормов Карского моря – все самое-самое.
Удивляться тут нечему. Игарка стоит на 67°27’ северной широты. А мы прошли уже 725 километров на север.
Идем Енисейским заливом. Северо-восточнее нашего курса стоит пароход. В бинокль хорошо виден плоский и голый, как льдина, островок. Три домика и мачты антенн. Это одна из многих полярных метеостанций Диксонского радиометеоцентра. Пароходик «Адам Мицкевич» привез продукты и оборудование.
Земля полукругом, все дальше и дальше уходим от нее. Вот она уже еле заметна. Еще мгновение – и небо краями упирается в море.
Пекарь из Соломбалы
Из АШМО1 выгоняли за три выговора. У Сани их было шесть. Два простых, три с предупреждением и один строгий.
– Хватит, – сказал начальник школы. – Мне надоело. Ничего не надо объяснять.
Саня и не пытался объяснять. Ну что здесь объяснишь? И опять этот Вергасов. Не везет Сане с Вергасовым. Ну, весело, ну, песни пой! Зачем же к другим лезть? Да и лезет-то не ко всем без разбору. К нему, Сане, например, не лезет. Знает – боксер. А к Толику прискребался: салага да салага. И драться лезет, а Толик на перекладине всего четыре раза отжаться может.
Хук слева вышел, правда, ничего. Упал Вергасов.
И вот опять неприятность. Выгонит из школы. Раз сказал – значит выгонит.
Саня думал, что в Архангельск скоро придет «Сура», и стало совсем нехорошо. На «Суре» старшим механиком плавал отец. Ну, с отцом ещё ничего, а с братом совсем неудобно. Брата Саня любил и уважал. Уважал даже больше.
– Три меня в ширину, кулак, как моя голова, – рассказывал Саня парням из школы. – Второй механик уже.
Брат к Сане относился тоже хорошо. За бокс хвалил. Спортзал в сарае помог устроить. «Грушу» купил и повесил. И два мата достал. Старые, правда, маты, но ничего, вполне пригодные. Но за двойки и выговоры брат не жаловал.
– У нас морская семья, – говорил брат. – А лодыри в море не нужны.
Сане очень хотелось стать механиком. Таким же, как отец и брат. И так же, после рейса, приезжать домой в Соломбалу в щеголеватом, купленном в «загранке» костюме. И рассказывать матери и сестренкам о чужих городах, землях, людях. И, положив на стол тяжелые, даже после туалетного мыла пахнущие машинным маслом и железом руки, ждать, когда мать поставит перед ним вкусный домашний суп с клецками.
Как всё это будет, Саня знал точно. Окончит АШМО, а потом – море и заочное отделение Архангельской мореходки. И вот теперь, из-за Вергасова, все срывается.
Выручил опять тренер. Повел к начальнику и долго говорил про кубок, соревнования и общекомандное место. Спорт в школе любили. Начальник сдался, но сказал:
– Ну, хорошо. Последний раз. А придет без грамоты – выгоню.
Диплом-то за первое место Саня привез. А с Толиком они дружки. Хотели после школы на одно судно. Не получилось. Все отдел кадров. Саню в «машину»2 тоже не пустили. Восемнадцать – только через три месяца. Пришлось пойти пекарем на «Поволжье». Чего в резерве сидеть?
Печь хлеб, вообще-то, нетрудно. Мука да вода, да ещё кое-что. Шеф все показал. Первый-то хлеб самым лучшим получился. Но камбуз все-таки надоел. Очень хочется в «машину». С Дедом уже говорили. Не возражает Дед. В Мурманске, говорит, можно перейти. Если замена будет.
В открытую дверь камбуза вдруг влетает какой-то комок. Саня вздрогнул – куличек. Замерз в море-то, устал, вот и сел на палубу. И, хитрый, прямо на камбуз побежал. Саня посмотрел на взъерошенного, испуганно моргающего круглыми красными глазами куличка и сунул его за пазуху:
– Сиди, грейся!
…Ну, а уж если не в Мурманске, то после Гента обязательно переведусь. Но ведь это ещё целый месяц. Обязательно что-то надо придумать!
На следующее утро, к чаю, вместо привычного свежепахнущего хлеба подали сухари.
За обедом, вкусно похрустывая сухарями, капитан сказал старпому:
– Юрий Александрович, что там у вас происходит на камбузе? Разберитесь, пожалуйста.
К ужину хлеб появился. Все с сомнением поглядывали на черные, вязкие, как хозяйственное мыло, хлебцы, и есть не спешили.
– Все ясно, – сказал старший механик, – парень торопится в «машину».
– Мария Георгиевна, – сказал капитан буфетчице. – Передайте ему, пожалуйста, пока снова печь хлеб не научится, в «машину» не попадет.
Вахта третья
4.00 – 8.00 24 августа
Карское море
Докторская каюта – моя временная резиденция (доктор в отпуске) – находится на корме, или по-морскому, на юте. Гребной вал проходит как раз под полом каюты. Шум его не только мешает, но и служит отличным индикатором. Я проснулся оттого, что вал стал стучать медленнее и тише. Пока я машу руками и приседаю (условно – утренняя зарядка), со стены на меня с величественной снисходительностью смотрит «Незнакомка» Крамского.
До завтрака еще далеко. Есть время подумать, поразмышлять.
В Новосибирске я бережно листал номера «Сибирских огней» за тридцатые годы и жадно читал все, что написал о Североморпути поэт Вивиан Итин. Он знал Арктику не по книжкам, несколько раз с пароходами Карской экспедиции проходил он по рекам и морям Северного морского пути. И самое главное, что на Арктику, на Северный морской путь, Итин смотрел не как на экзотику, будоражащую поэтические мысли, а на чрезвычайно важный, необходимый его стране, его Родине, водный путь.
Итин не созерцатель. Он предлагает, советует, борется с маловерами.
Север не только одним заповеден.
Голубоватым отливом песцов,
Жиром белуг и белым медведем.
Да барышами варяжских купцов.
Рано – не рано, что будет, то будет,
Каменный уголь, курейский графит,
Скрытые в тундрах тяжелые руды
Выйдут на рынок из рамок строфы.
… вспоминаю стихи Вивиана Итина.
…Карское, а раньше – Нярзомское, море получило свое название от реки Кары, впадающей в Карскую губу. Моряки так говорят об этом крае: «Живут южные ветры – путь свободен. Живут северные ветры – идти нельзя».
Поэтому разные условия навигации в Карском море в разные годы – одна из основных проблем Северного морского пути. Бывает так, что в некоторые годы суда не встречали на своем пути ни одной льдинки. В эти годы море не отличалось от других свободных северных морей…
Протяжный гудок.
Поднимаюсь на палубу. Плотный белесый туман. Палубных надстроек не видно. И опять со стороны рубки раздается вязкий тревожный гудок.
– Ко льдам подходим. А тут ещё туман, – басят за спиной.
Это боцман. Он в теплом бушлате и зимней шапке. Вместе подходим к борту. За кормой из воды тянется тугая веревка. Это лаг, отсчитывающий скорость хода судна. Показания его можно посмотреть на счетчике в рубке.
– Какая у нас сейчас скорость? – спрашиваю я.
– Миль восемь, – отвечает боцман. – Средним ходом идем. Манев-рировать во льдах легче.
Он, не спеша, как крупную рыбу, тянет из воды лаг. И, опережая мой вопрос, объясняет: «Чтобы льды не зацепили».
В рубке старпом – это его вахта – и капитан.
Капитан внимательно разглядывает экран локатора. Мерцающая зеленая ниточка, пересекающая экран, – наш курс. Яркое пятнышко на нем – «Поволжье». Равномерно, как секундная стрелка, бегает луч развертки. Правее курса несколько расплывчатых зеленых пятен – больших и малых.
– Льды, – говорит Юрий Валентинович. – Пошлите боцмана на бак.
– Боцман – впередсмотрящим! Будь внимательнее!
Боцман берет бинокль, спускается по лесенке и исчезает в тумане, и ему вряд ли поможет бинокль.
– Ну, как там? – спрашивает старпом в мегафон.
– Ничего не видно, – слышится из репродуктора голос боцмана. Юрий Валентинович тоже подходит к локатору.
– Может быть это речные суда из Архангельска перегоняют? Столкнемся еще.
Он протягивает руку к стальному тросику, протянутому под потолком, и протяжный гудок рвется в туман. Гудим каждые две минуты – так положено по морскому уставу. Чтобы в тумане не столкнуться с другим судном.
Капитан ещё раз внимательно смотрит на медленно плывущие по экрану пятна и говорит:
– Нет, все-таки это льды.
Льды – вещь сама по себе уже неприятная. Я вспомнил, как привели в Игарку финский теплоход фирмы «Орион Паулин». Пробоина в форпике и смятые лопасти гребного винта. Финны столкнулись с «маленькой» льдинкой. Но весит такая «маленькая» льдинка тонн пятьдесят-семьдесят.
Туман – постоянный гость Карского моря. Плотный серый туман ещё более усложняет обстановку.
Зеленые пятна на экране локатора вот-вот поравняются с «Поволжьем». Капитан ещё внимательнее всматривается в мерцающую поверхность экрана. Старший помощник – опытный штурман. Его знаний и штурманского искусства достаточно, чтобы вести судно и в более сложных условиях. Но у моряков существует правило: сложная обстановка – капитан в рубке.
В штурманской на диване брошено одеяло и подушка. Думал капитан, что выберет пару минут для отдыха. Но уже утро. Скоро восемь, а подушка так и осталась несмятой.
– Внимательно, впередсмотрящий! Справа подходим к льдам, – говорит в мегафон старпом.
Я спускаюсь по лесенке на палубу и иду на бак. Вот показалась фигура боцмана. Подхожу и становлюсь рядом. Мы на самом носу парохода. Вокруг густой, как паровозный пар, туман.
… – Опасность столкновения велика, особенно в тумане, – сказал за завтраком старший механик Василий Львович.
Капитан, капитан…
Капитан дальнего плавания! Боже ты мой! Сколько раз я видел себя поседевшим, в кителе с золотыми шевронами, с трубкой в белых крепких зубах. Сколько раз я орал: «Полный вперед!», «Свистать всех наверх!». Я проплывал Баб-эль-Мандебский пролив, заходил на остров Борнео, тонул в Бискайском заливе и… просыпался на Октябрьской улице.
Просыпался от песни, пьяной песни водопроводчика Слезкина:
На корабле матросы злы и грубы.
Кричит им в рупор бравый капитан!...
...Трубки у капитана не было. Он не курил. Он ходил по рубке в мягких домашних туфлях и в теплой стеженой куртке на молнии. У капитана было веселое круглое лицо и небольшие, слегка зависшие усы. Капитану было двадцать девять лет. Память работала безотказно, но стандартно:
Капитан молоденький,
Звать его Володенькой...
Капитана звали Юрий Валентинович. Его звали так штурманы и механики, матросы и кочегары, и только однажды, розовый от молодости и камбузной жары пекарь Саня, сказал: «Кэп…».
Я бросился к нему, как к родному – ну, конечно, кэп.
– Кэп, кэп, – радостно бубнил я. – Кэп,.. а что же делает кэп? На вахте он не стоит, документами занимается третий штурман, погрузкой – второй, машиной – Дед, всем остальным – старпом. Я мгновенно распределил все обязанности. Для капитана ничего не оставалось. Два больших вопроса светились в моих глазах.
Капитан всё понял, капитан сказал: «Когда я был третьим штурманом, то не понимал, что делает капитан. Когда я был вторым штурманом, этот вопрос меня не волновал. Когда я стал старшим помощником, то твердо знал: первый бездельник на корабле – капитан. Из Игарки я послал ему поздравительную телеграмму. Старику дали «Героя Труда». Не зря дали. Это я понял, когда сам стал капитаном».
– Что ж, – подумали в кадрах. – Терентьев – парень толковый. Походил в старпомах у Ивана Акимовича, можно дать ему «Поволжье».
Свой первый капитанский рейс Юрий Валентинович помнит отлично. Шли с лесом в Антверпен. Шли зимней туманной Балтикой. В сложной ледовой обстановке с трудом добрались до маяка Доргден. Пришло сообщение: Кильский канал закрыт – лед. Решено идти Зундом. Но и этот пролив оказался прочно скован льдом.
Оставался единственный выход – идти опасным, очень узким (половина длины судна) проходом Флинтреннак. У Дрогдена грустно дымили три «иностранца». Ждали лоцмана. А лоцмана не было. Причина та же – лед.
– Что решит капитан?
Сколько раз приходилось Терентьеву слышать эту фразу.
... – Что решит капитан? Что решит капитан Терентьев?
А в сложной навигационной обстановке – и штурман Терентьев. Штурман, принимающий самостоятельное решение, решение, от которого зависит судьба груза, судна, экипажа. Старпом, второй, третий – выжидающе смотрели на капитана. Решает капитан. Его опыт, знания, умение.
– Идем Флинтом, – сказал капитан.
Свой первый капитанский рейс Юрий Валентинович помнит хорошо. Слишком хорошо. С хронометрической точностью:
12.15 – Медленно, осторожно, как бы примериваясь, «Поволжье» идет Флинтом.
12.20 – Внезапно началось сильное движение льда.
12.21 – Две тысячи триста лошадиных сил «Поволжья» тщетно пытаются противостоять мощному напору льдов.
Канал узкий – маневрировать невозможно.
12.23 – Льды выперли судно и посадили на мель. Повреждено днище – пробит один из главных топливных танков.
12.30 – Можно ждать помощи. Можно рискнуть и воспользоваться изменением направления движения льдов – сняться самим. Напряженно, нервно вздрагивает машина. Велика опасность увеличить повреждение.
Риск? Точный расчет? Опыт?
– Что решит капитан?
12.40 – Осторожно, словно чувствуя свою вину, льды сняли судно с мели. Медленно маневрируя, «Поволжье» прошло канал.
В Антверпене пришлось воспользоваться услугами бельгийской судостроительной фирмы. Обратный рейс капитан не уходил из рубки. А в Лиепае его отвезли на мотоботе в больницу. Капитану, как и его кораблю, грозил долгосрочный ремонт. Так думали врачи, обследовавшие его.
Но капитан думал иначе. Вечером он удрал из больницы, удрал на свой пароход и, вызвав судового врача, сказал:
– Лечи меня здесь. Здесь лучше получится.
– Нервы. Все на нервах, – говорит Юрий Валентинович. Но знаешь и чувствуешь это, когда сам ходишь в капитанской шкуре.
– В капитанском кителе, – поправляю я.
– В кителе капитан сходит на берег, – говорит Юрий Валентинович.
В строгом черном кителе с золотыми шевронами, подтянутый и спокойный – официальным представителем своей страны сходит капитан на берег.
Вахта четвертая
12.00 – 16.00, 24 августа
Карское море
Туман понемногу отступает. Из рубки видно льды. Большие и малые, они как призраки, диковинные птицы возникают из тумана.
Собираясь в поездку, я думал о величественно-белых айсбергах, о величественно белых айсбергах, медленно двигающихся по серо-зеленой воде, совсем как на картинах Рокуэла Кента. На меньшее я не соглашался.
Первую появившуюся из тумана льдину я разглядывал жадно и нетерпеливо – боялся прозевать остальные. Льдина была грязно-серой, и только концы её, погруженные в море, прозрачны, как бутылочное стекло. Мне даже показалось, что заметил чей-то след.
– Следы! – заорал я. – На льду следы!
– Да? Медвежьи, наверное, – меланхолично заметил рулевой Толя Гашев. Он стоит за штурвалом. Но скоро ему предстоит отправиться на бак – впередсмотрящим. Сейчас там Миша Нигматулин. За штурвалом вахтенные матросы меняются каждый час.
Туман совсем развеялся. Но и льдов не видно. Оказывается, таяние льдов начинается в июле месяце, и тает морской лед при –1°С.
Море раскинулось перед нами, свободное и зеленое, чистое ото льдов.
Сейчас вахта второго штурмана. Как раз те официальные часы, когда он зовется Кирилл Гаврилович Голубев. Все остальное время он просто Кирилл – шутник, футболист и, вообще, хороший парень.
Мне нравится, что в общении матросов и комсостава нет ни службистской официальности, ни фамильярности. Никому, даже плавающему не один год матросу, и в голову не придет на вахте назвать штурмана Голубева по имени. Но в иное время для матроса Гашева, скажем, он Кирилл. Они ровесники, третий год плавают вместе. А для Миши Нигматулина, только третий месяц обживающему моря, он все равно Кирилл Гаврилович. И в этом дань его опыту, знаниям, пройденным милям.
Туман совсем рассеялся. Нигматулин поднялся в рубку и встает за штурвал. А Толя Гашев отправился шкрабить палубу – отбивать от палубы ржавчину.
– Соскучился боцман в отпуске. Активность проявляет, – поясняет он мне.
На сей раз речь идет о настоящем боцмане Дудникове. Целыми днями вместе с вахтенными матросами он то шкрабит палубу, то красит переборки на нижней палубе. Честно признаться, мне активность Дудникова кажется даже излишней: он велел выкрасить пол в твиндеке, и теперь мы лишены возможности играть в настольный теннис. Настольный теннис в Карском море! Из устных рассказов для друзей.
А с Карским морем мы сегодня прощаемся. В штурманской я посмотрел карту – где-то слева останется мыс Вылкин Нос и земля Марре-Саля.
Есть четыре пути из Карского моря в Баренцево. Проливы Югорский шар и Карские ворота лежат у северного и южного берегов островов архипелага Новая земля, между ними проходит узкий пролив Маточкин шар. Последний, наиболее надежный и доступный путь, проходит севернее Новой Земли, вокруг мыса Желания.
Доступен этот путь потому, что частенько плавучие льды Карского моря закрывают проливы.
Радиограммой нас предупредили, что Карские ворота и Маточкин Шар закрыты. Свободен только пролив Югорский шар.
Еще утром должны были пройти Югорский шар. Но, как говорит второй штурман, обстоятельства выше нас. Туман.
Кирилл из тех людей, с коими сходятся легко и просто. В Игарке, когда я первый раз попал на «Поволжье», он ходил по палубе, наблюдал за погрузкой и бормотал:
– Чтобы было все добро,
Ставьте доски на ребро.
Чтоб не вышел в деле блин,
Забивай сильнее клин.
– Свои? – спросил я.
– Был тут один. Говорил стихами. – Ответил Кирилл.
Так мы и познакомились.
– Как тут живется морякам? – вежливо спросил я.
– Лес – стране, деньги – жене, сам – на волне. Вот так и живём. Разве это жизнь для белого человека?
В Игарке Кирилл был настроен мрачно. Ему хотелось в отпуск, лето проходило, погрузка затягивалась, и не известно было, что решат в пароходстве.
– Ну, зачем тебе в отпуск? Кончилась вахта – и на песочек. Загорай, купайся – просто Сочи.
Заполярное солнце не желало считаться с учебниками географии. Дни стояли знойные и ленивые. Кирилл посмотрел на разомлевшего от жары вахтенного матроса с красной повязкой на голой руке, на потные квадратные спины грузчиков, на удивительно прозрачную енисейскую воду и сказал:
– Нормальные люди работают семь часов в день. У них есть выходной, есть опера «Евгений Онегин», фильмы с популярным артистом Казаковым, хождение в гости,.. а мы работаем круглые сутки без выходных, от отпуска до отпуска.
Сейчас, вспоминая этот игарский разговор и произнесенную Кириллом фразу «от отпуска до отпуска», я подумал о другом.
Ни одна другая профессия, наверное, так не влияет на человеческие характеры, человеческие взаимоотношения. Каждую секунду, каждую минуту, каждый час суток люди вместе. Каждый месяц, каждый год. Радость, беда – вместе. И ведь не всегда это нужно, и не каждому это нужно, а не спрятаться от людей за каютной переборкой. Мне понравились отношения между матросами и комсоставом. Но как же могло быть иначе. Ведь ни один директор предприятия не бывает так близок к производству, к людям, как капитан на корабле. Ни на одном предприятии итээровцы не проводят столько времени с рабочими, как штурманы и механики с матросами. Здесь трудно казаться иным, быть иным, чем ты есть на самом деле. А отсюда, словно результат естественного отбора, – сильные, честные, трудовые люди.
Туман вновь густеет. Кирилл отправляет Нигматулина на бак. Из репродуктора то и дело доносится:
– Слева по курсу ледовое поле, справа – большая льдина!
Кирилл солидно, хрипловато-простужено басит в мегафон:
– Добро!
Я тщательно выглядываю в бинокль ледовое поле. Льдина слева действительно проплыла, а поля нет.
– Где же ледовое поле? – спрашиваю.
– А не будет ледового поля, это ему от страха мерещится, – добродушно заявляет Кирилл.
Температура – плюс 3°С. Постоянно меряется глубина: 110, 110, 118 метров. Туман надвигается плотной белой стеной. Как в сказке исчезают Нигматулин, палуба, желтый лес. Идем средним ходом, потом малым и, наконец, дрейфуем, постоянно бросая в пространство басовые гудки. Но к концу вахты даже гудок устает. Хрипит и начинает сипеть. Чуть слышно работают турбины. Три оборота в минуту.
Опять туман. Недвижный, мы не смеем
Ни крикнуть, ни смеяться , все во сне.
И вся окрестность кажется музеем
Античных статуй, спящих в тишине.
Августом месяцем тысяча девятьсот тридцать третьего года помечена эта дневниковая запись в книге «Арктика» Ильи Львовича Сельвинского.
Внимательно осматриваюсь вокруг и совсем не против этих, более чем сорокалетней давности, штампованных проявлений седой Арктики.
8.00 – 12.00, 22 августа
Енисейский залив
Очень холодно. Впрочем, «очень», наверное, слишком. Просто после тридцатиградусной жары непривычен пар изо рта. Мои сомнения разрешила техника: плюс шесть градусов Цельсия. Температуру совершенно точно определяет «Дистанционная судовая станция погоды типа РМ-6». Этот очень умный и нужный ящичек висит на стене в штурманской. Кроме температуры воздуха, он умеет определять направление и силу ветра, влажность и температуру воды и воздуха.
– Мы снимаем данные два раза в сутки, – рассказывает мне вахтенный штурман Константин Александрович. – Их передают на береговые метеостанции, там эти данные обобщаются, и суда получают сводки погоды.
Константин Александрович Таран (второй штурман зовет его Котик) закончил Ленинградское высшее мореходное училище и плавает первый год. Недостающий стаж морской жизни ему пока заменяют обширные энциклопедические познания. На мои расспросы Таран всегда отвечает обстоятельно.
Моё внимание привлек секстан.
Колумб, Магеллан, звезды – смутно пронеслось в моей памяти, и я тотчас выложил все эти книжно-исторические познания Косте.
– Ну, – сказал Таран, – по звездам я только в училище на практике определялся (определял местонахождение судна). Сейчас мы это делаем с помощью радиопеленга. Впрочем, по звездам тоже несложно. Магнитный компас… круг равных высот… центр освещенности…
Рубка превращается в лекционный зал.
Перед поездкой я где-то вычитал, что в Арктике могут плавать лишь деревянные суда (так раньше считали), но моряки на судах должны быть железными (так считают до сих пор). На стоянках в Дудинке и Играке, сейчас в рейсе внимательно приглядываюсь к молодым, веселым парням – комсомольско-молодежному экипажу п/х «Поволжье» и терпеливо жду, когда же, наконец, начнут появляться те, особенные черты их «железных» характеров.
А ребята, ничего не подозревая, заняты своими обыденными делами. В техническом кабинете четвертый механик Юрий Иванович проводит с машинной командой занятия по противопожарной безопасности. В углу, внимательно слушая коллегу, сидит Дед – старший механик Василий Львович Макарьин. Сорокалетним стажем измеряется его морской опыт, и нет, пожалуй, в стране пароходства где бы ни плавали его многочисленные воспитанники. Макарьин на судне – как стопроцентная гарантия нормальной бесперебойной работы машин. В хозяйстве Деда всегда чистота и порядок. Шумные насосы перекачивают в топки мазут. Равномерно вздыхает поршень. Очень жарко. Глядя на работу кочегаров и механиков, во многом облегченную рацпредложениями Деда и второго механика Сан Саныча, и все-таки ещё очень трудоемкую, постепенно начинаю постигать разницу между флибустьерско-книжной романтикой и повседневной морской жизнью.
Звонок машинного телеграфа и голос Тарана в мегафон: «Средний ход!».
Поднимаюсь в рубку. Здесь, кроме Кости, капитан и оба лоцмана. Скоро за ними должно подойти судно.
В 10.00 появился «Меридиан» – эксплуатационное судно. Небольшое, но, как говорят моряки, «с хорошими мореходными данными».
– Приготовиться к встрече с левого борта!
Лоцманы произносят традиционные слова прощания:
– Счастливого плавания!
– Спасибо! – говорит капитан.
«Меридиан» молча, без прощального гудка, отчаливает.
Ночью пройдем Диксон, остров, названный именем норвежского купца Оскара Диксона, середину пути Мурманск – Владивосток, сердце Арктики. Всего же от Мурманска до Владивостока 6 248 морских миль – пять морей: Баренцево, Карское, Лаптевых, Восточно-Сибирское и Чукотское.
На Диксоне работают Арктическая научно-исследовательская обсерватория, радиометеорологический центр, держащий связь с сорока двумя полярными станциями.
На протяжении всего путешествия постоянно спрашиваю: самое ли северное? Теперь, наконец-то, я удовлетворен в полной мере. Все, что есть на Диксоне, – самое северное в мире. Диксонская средняя школа – самая северная школа в мире. Кроличья ферма – тоже самая северная. И диксонский порт, где заправляются углем иностранные суда, и Диксонская бухта – надежное укрытие от свирепых штормов Карского моря – все самое-самое.
Удивляться тут нечему. Игарка стоит на 67°27’ северной широты. А мы прошли уже 725 километров на север.
Идем Енисейским заливом. Северо-восточнее нашего курса стоит пароход. В бинокль хорошо виден плоский и голый, как льдина, островок. Три домика и мачты антенн. Это одна из многих полярных метеостанций Диксонского радиометеоцентра. Пароходик «Адам Мицкевич» привез продукты и оборудование.
Земля полукругом, все дальше и дальше уходим от нее. Вот она уже еле заметна. Еще мгновение – и небо краями упирается в море.
Пекарь из Соломбалы
Из АШМО1 выгоняли за три выговора. У Сани их было шесть. Два простых, три с предупреждением и один строгий.
– Хватит, – сказал начальник школы. – Мне надоело. Ничего не надо объяснять.
Саня и не пытался объяснять. Ну что здесь объяснишь? И опять этот Вергасов. Не везет Сане с Вергасовым. Ну, весело, ну, песни пой! Зачем же к другим лезть? Да и лезет-то не ко всем без разбору. К нему, Сане, например, не лезет. Знает – боксер. А к Толику прискребался: салага да салага. И драться лезет, а Толик на перекладине всего четыре раза отжаться может.
Хук слева вышел, правда, ничего. Упал Вергасов.
И вот опять неприятность. Выгонит из школы. Раз сказал – значит выгонит.
Саня думал, что в Архангельск скоро придет «Сура», и стало совсем нехорошо. На «Суре» старшим механиком плавал отец. Ну, с отцом ещё ничего, а с братом совсем неудобно. Брата Саня любил и уважал. Уважал даже больше.
– Три меня в ширину, кулак, как моя голова, – рассказывал Саня парням из школы. – Второй механик уже.
Брат к Сане относился тоже хорошо. За бокс хвалил. Спортзал в сарае помог устроить. «Грушу» купил и повесил. И два мата достал. Старые, правда, маты, но ничего, вполне пригодные. Но за двойки и выговоры брат не жаловал.
– У нас морская семья, – говорил брат. – А лодыри в море не нужны.
Сане очень хотелось стать механиком. Таким же, как отец и брат. И так же, после рейса, приезжать домой в Соломбалу в щеголеватом, купленном в «загранке» костюме. И рассказывать матери и сестренкам о чужих городах, землях, людях. И, положив на стол тяжелые, даже после туалетного мыла пахнущие машинным маслом и железом руки, ждать, когда мать поставит перед ним вкусный домашний суп с клецками.
Как всё это будет, Саня знал точно. Окончит АШМО, а потом – море и заочное отделение Архангельской мореходки. И вот теперь, из-за Вергасова, все срывается.
Выручил опять тренер. Повел к начальнику и долго говорил про кубок, соревнования и общекомандное место. Спорт в школе любили. Начальник сдался, но сказал:
– Ну, хорошо. Последний раз. А придет без грамоты – выгоню.
Диплом-то за первое место Саня привез. А с Толиком они дружки. Хотели после школы на одно судно. Не получилось. Все отдел кадров. Саню в «машину»2 тоже не пустили. Восемнадцать – только через три месяца. Пришлось пойти пекарем на «Поволжье». Чего в резерве сидеть?
Печь хлеб, вообще-то, нетрудно. Мука да вода, да ещё кое-что. Шеф все показал. Первый-то хлеб самым лучшим получился. Но камбуз все-таки надоел. Очень хочется в «машину». С Дедом уже говорили. Не возражает Дед. В Мурманске, говорит, можно перейти. Если замена будет.
В открытую дверь камбуза вдруг влетает какой-то комок. Саня вздрогнул – куличек. Замерз в море-то, устал, вот и сел на палубу. И, хитрый, прямо на камбуз побежал. Саня посмотрел на взъерошенного, испуганно моргающего круглыми красными глазами куличка и сунул его за пазуху:
– Сиди, грейся!
…Ну, а уж если не в Мурманске, то после Гента обязательно переведусь. Но ведь это ещё целый месяц. Обязательно что-то надо придумать!
На следующее утро, к чаю, вместо привычного свежепахнущего хлеба подали сухари.
За обедом, вкусно похрустывая сухарями, капитан сказал старпому:
– Юрий Александрович, что там у вас происходит на камбузе? Разберитесь, пожалуйста.
К ужину хлеб появился. Все с сомнением поглядывали на черные, вязкие, как хозяйственное мыло, хлебцы, и есть не спешили.
– Все ясно, – сказал старший механик, – парень торопится в «машину».
– Мария Георгиевна, – сказал капитан буфетчице. – Передайте ему, пожалуйста, пока снова печь хлеб не научится, в «машину» не попадет.
Вахта третья
4.00 – 8.00 24 августа
Карское море
Докторская каюта – моя временная резиденция (доктор в отпуске) – находится на корме, или по-морскому, на юте. Гребной вал проходит как раз под полом каюты. Шум его не только мешает, но и служит отличным индикатором. Я проснулся оттого, что вал стал стучать медленнее и тише. Пока я машу руками и приседаю (условно – утренняя зарядка), со стены на меня с величественной снисходительностью смотрит «Незнакомка» Крамского.
До завтрака еще далеко. Есть время подумать, поразмышлять.
В Новосибирске я бережно листал номера «Сибирских огней» за тридцатые годы и жадно читал все, что написал о Североморпути поэт Вивиан Итин. Он знал Арктику не по книжкам, несколько раз с пароходами Карской экспедиции проходил он по рекам и морям Северного морского пути. И самое главное, что на Арктику, на Северный морской путь, Итин смотрел не как на экзотику, будоражащую поэтические мысли, а на чрезвычайно важный, необходимый его стране, его Родине, водный путь.
Итин не созерцатель. Он предлагает, советует, борется с маловерами.
Север не только одним заповеден.
Голубоватым отливом песцов,
Жиром белуг и белым медведем.
Да барышами варяжских купцов.
Рано – не рано, что будет, то будет,
Каменный уголь, курейский графит,
Скрытые в тундрах тяжелые руды
Выйдут на рынок из рамок строфы.
… вспоминаю стихи Вивиана Итина.
…Карское, а раньше – Нярзомское, море получило свое название от реки Кары, впадающей в Карскую губу. Моряки так говорят об этом крае: «Живут южные ветры – путь свободен. Живут северные ветры – идти нельзя».
Поэтому разные условия навигации в Карском море в разные годы – одна из основных проблем Северного морского пути. Бывает так, что в некоторые годы суда не встречали на своем пути ни одной льдинки. В эти годы море не отличалось от других свободных северных морей…
Протяжный гудок.
Поднимаюсь на палубу. Плотный белесый туман. Палубных надстроек не видно. И опять со стороны рубки раздается вязкий тревожный гудок.
– Ко льдам подходим. А тут ещё туман, – басят за спиной.
Это боцман. Он в теплом бушлате и зимней шапке. Вместе подходим к борту. За кормой из воды тянется тугая веревка. Это лаг, отсчитывающий скорость хода судна. Показания его можно посмотреть на счетчике в рубке.
– Какая у нас сейчас скорость? – спрашиваю я.
– Миль восемь, – отвечает боцман. – Средним ходом идем. Манев-рировать во льдах легче.
Он, не спеша, как крупную рыбу, тянет из воды лаг. И, опережая мой вопрос, объясняет: «Чтобы льды не зацепили».
В рубке старпом – это его вахта – и капитан.
Капитан внимательно разглядывает экран локатора. Мерцающая зеленая ниточка, пересекающая экран, – наш курс. Яркое пятнышко на нем – «Поволжье». Равномерно, как секундная стрелка, бегает луч развертки. Правее курса несколько расплывчатых зеленых пятен – больших и малых.
– Льды, – говорит Юрий Валентинович. – Пошлите боцмана на бак.
– Боцман – впередсмотрящим! Будь внимательнее!
Боцман берет бинокль, спускается по лесенке и исчезает в тумане, и ему вряд ли поможет бинокль.
– Ну, как там? – спрашивает старпом в мегафон.
– Ничего не видно, – слышится из репродуктора голос боцмана. Юрий Валентинович тоже подходит к локатору.
– Может быть это речные суда из Архангельска перегоняют? Столкнемся еще.
Он протягивает руку к стальному тросику, протянутому под потолком, и протяжный гудок рвется в туман. Гудим каждые две минуты – так положено по морскому уставу. Чтобы в тумане не столкнуться с другим судном.
Капитан ещё раз внимательно смотрит на медленно плывущие по экрану пятна и говорит:
– Нет, все-таки это льды.
Льды – вещь сама по себе уже неприятная. Я вспомнил, как привели в Игарку финский теплоход фирмы «Орион Паулин». Пробоина в форпике и смятые лопасти гребного винта. Финны столкнулись с «маленькой» льдинкой. Но весит такая «маленькая» льдинка тонн пятьдесят-семьдесят.
Туман – постоянный гость Карского моря. Плотный серый туман ещё более усложняет обстановку.
Зеленые пятна на экране локатора вот-вот поравняются с «Поволжьем». Капитан ещё внимательнее всматривается в мерцающую поверхность экрана. Старший помощник – опытный штурман. Его знаний и штурманского искусства достаточно, чтобы вести судно и в более сложных условиях. Но у моряков существует правило: сложная обстановка – капитан в рубке.
В штурманской на диване брошено одеяло и подушка. Думал капитан, что выберет пару минут для отдыха. Но уже утро. Скоро восемь, а подушка так и осталась несмятой.
– Внимательно, впередсмотрящий! Справа подходим к льдам, – говорит в мегафон старпом.
Я спускаюсь по лесенке на палубу и иду на бак. Вот показалась фигура боцмана. Подхожу и становлюсь рядом. Мы на самом носу парохода. Вокруг густой, как паровозный пар, туман.
… – Опасность столкновения велика, особенно в тумане, – сказал за завтраком старший механик Василий Львович.
Капитан, капитан…
Капитан дальнего плавания! Боже ты мой! Сколько раз я видел себя поседевшим, в кителе с золотыми шевронами, с трубкой в белых крепких зубах. Сколько раз я орал: «Полный вперед!», «Свистать всех наверх!». Я проплывал Баб-эль-Мандебский пролив, заходил на остров Борнео, тонул в Бискайском заливе и… просыпался на Октябрьской улице.
Просыпался от песни, пьяной песни водопроводчика Слезкина:
На корабле матросы злы и грубы.
Кричит им в рупор бравый капитан!...
...Трубки у капитана не было. Он не курил. Он ходил по рубке в мягких домашних туфлях и в теплой стеженой куртке на молнии. У капитана было веселое круглое лицо и небольшие, слегка зависшие усы. Капитану было двадцать девять лет. Память работала безотказно, но стандартно:
Капитан молоденький,
Звать его Володенькой...
Капитана звали Юрий Валентинович. Его звали так штурманы и механики, матросы и кочегары, и только однажды, розовый от молодости и камбузной жары пекарь Саня, сказал: «Кэп…».
Я бросился к нему, как к родному – ну, конечно, кэп.
– Кэп, кэп, – радостно бубнил я. – Кэп,.. а что же делает кэп? На вахте он не стоит, документами занимается третий штурман, погрузкой – второй, машиной – Дед, всем остальным – старпом. Я мгновенно распределил все обязанности. Для капитана ничего не оставалось. Два больших вопроса светились в моих глазах.
Капитан всё понял, капитан сказал: «Когда я был третьим штурманом, то не понимал, что делает капитан. Когда я был вторым штурманом, этот вопрос меня не волновал. Когда я стал старшим помощником, то твердо знал: первый бездельник на корабле – капитан. Из Игарки я послал ему поздравительную телеграмму. Старику дали «Героя Труда». Не зря дали. Это я понял, когда сам стал капитаном».
– Что ж, – подумали в кадрах. – Терентьев – парень толковый. Походил в старпомах у Ивана Акимовича, можно дать ему «Поволжье».
Свой первый капитанский рейс Юрий Валентинович помнит отлично. Шли с лесом в Антверпен. Шли зимней туманной Балтикой. В сложной ледовой обстановке с трудом добрались до маяка Доргден. Пришло сообщение: Кильский канал закрыт – лед. Решено идти Зундом. Но и этот пролив оказался прочно скован льдом.
Оставался единственный выход – идти опасным, очень узким (половина длины судна) проходом Флинтреннак. У Дрогдена грустно дымили три «иностранца». Ждали лоцмана. А лоцмана не было. Причина та же – лед.
– Что решит капитан?
Сколько раз приходилось Терентьеву слышать эту фразу.
... – Что решит капитан? Что решит капитан Терентьев?
А в сложной навигационной обстановке – и штурман Терентьев. Штурман, принимающий самостоятельное решение, решение, от которого зависит судьба груза, судна, экипажа. Старпом, второй, третий – выжидающе смотрели на капитана. Решает капитан. Его опыт, знания, умение.
– Идем Флинтом, – сказал капитан.
Свой первый капитанский рейс Юрий Валентинович помнит хорошо. Слишком хорошо. С хронометрической точностью:
12.15 – Медленно, осторожно, как бы примериваясь, «Поволжье» идет Флинтом.
12.20 – Внезапно началось сильное движение льда.
12.21 – Две тысячи триста лошадиных сил «Поволжья» тщетно пытаются противостоять мощному напору льдов.
Канал узкий – маневрировать невозможно.
12.23 – Льды выперли судно и посадили на мель. Повреждено днище – пробит один из главных топливных танков.
12.30 – Можно ждать помощи. Можно рискнуть и воспользоваться изменением направления движения льдов – сняться самим. Напряженно, нервно вздрагивает машина. Велика опасность увеличить повреждение.
Риск? Точный расчет? Опыт?
– Что решит капитан?
12.40 – Осторожно, словно чувствуя свою вину, льды сняли судно с мели. Медленно маневрируя, «Поволжье» прошло канал.
В Антверпене пришлось воспользоваться услугами бельгийской судостроительной фирмы. Обратный рейс капитан не уходил из рубки. А в Лиепае его отвезли на мотоботе в больницу. Капитану, как и его кораблю, грозил долгосрочный ремонт. Так думали врачи, обследовавшие его.
Но капитан думал иначе. Вечером он удрал из больницы, удрал на свой пароход и, вызвав судового врача, сказал:
– Лечи меня здесь. Здесь лучше получится.
– Нервы. Все на нервах, – говорит Юрий Валентинович. Но знаешь и чувствуешь это, когда сам ходишь в капитанской шкуре.
– В капитанском кителе, – поправляю я.
– В кителе капитан сходит на берег, – говорит Юрий Валентинович.
В строгом черном кителе с золотыми шевронами, подтянутый и спокойный – официальным представителем своей страны сходит капитан на берег.
Вахта четвертая
12.00 – 16.00, 24 августа
Карское море
Туман понемногу отступает. Из рубки видно льды. Большие и малые, они как призраки, диковинные птицы возникают из тумана.
Собираясь в поездку, я думал о величественно-белых айсбергах, о величественно белых айсбергах, медленно двигающихся по серо-зеленой воде, совсем как на картинах Рокуэла Кента. На меньшее я не соглашался.
Первую появившуюся из тумана льдину я разглядывал жадно и нетерпеливо – боялся прозевать остальные. Льдина была грязно-серой, и только концы её, погруженные в море, прозрачны, как бутылочное стекло. Мне даже показалось, что заметил чей-то след.
– Следы! – заорал я. – На льду следы!
– Да? Медвежьи, наверное, – меланхолично заметил рулевой Толя Гашев. Он стоит за штурвалом. Но скоро ему предстоит отправиться на бак – впередсмотрящим. Сейчас там Миша Нигматулин. За штурвалом вахтенные матросы меняются каждый час.
Туман совсем развеялся. Но и льдов не видно. Оказывается, таяние льдов начинается в июле месяце, и тает морской лед при –1°С.
Море раскинулось перед нами, свободное и зеленое, чистое ото льдов.
Сейчас вахта второго штурмана. Как раз те официальные часы, когда он зовется Кирилл Гаврилович Голубев. Все остальное время он просто Кирилл – шутник, футболист и, вообще, хороший парень.
Мне нравится, что в общении матросов и комсостава нет ни службистской официальности, ни фамильярности. Никому, даже плавающему не один год матросу, и в голову не придет на вахте назвать штурмана Голубева по имени. Но в иное время для матроса Гашева, скажем, он Кирилл. Они ровесники, третий год плавают вместе. А для Миши Нигматулина, только третий месяц обживающему моря, он все равно Кирилл Гаврилович. И в этом дань его опыту, знаниям, пройденным милям.
Туман совсем рассеялся. Нигматулин поднялся в рубку и встает за штурвал. А Толя Гашев отправился шкрабить палубу – отбивать от палубы ржавчину.
– Соскучился боцман в отпуске. Активность проявляет, – поясняет он мне.
На сей раз речь идет о настоящем боцмане Дудникове. Целыми днями вместе с вахтенными матросами он то шкрабит палубу, то красит переборки на нижней палубе. Честно признаться, мне активность Дудникова кажется даже излишней: он велел выкрасить пол в твиндеке, и теперь мы лишены возможности играть в настольный теннис. Настольный теннис в Карском море! Из устных рассказов для друзей.
А с Карским морем мы сегодня прощаемся. В штурманской я посмотрел карту – где-то слева останется мыс Вылкин Нос и земля Марре-Саля.
Есть четыре пути из Карского моря в Баренцево. Проливы Югорский шар и Карские ворота лежат у северного и южного берегов островов архипелага Новая земля, между ними проходит узкий пролив Маточкин шар. Последний, наиболее надежный и доступный путь, проходит севернее Новой Земли, вокруг мыса Желания.
Доступен этот путь потому, что частенько плавучие льды Карского моря закрывают проливы.
Радиограммой нас предупредили, что Карские ворота и Маточкин Шар закрыты. Свободен только пролив Югорский шар.
Еще утром должны были пройти Югорский шар. Но, как говорит второй штурман, обстоятельства выше нас. Туман.
Кирилл из тех людей, с коими сходятся легко и просто. В Игарке, когда я первый раз попал на «Поволжье», он ходил по палубе, наблюдал за погрузкой и бормотал:
– Чтобы было все добро,
Ставьте доски на ребро.
Чтоб не вышел в деле блин,
Забивай сильнее клин.
– Свои? – спросил я.
– Был тут один. Говорил стихами. – Ответил Кирилл.
Так мы и познакомились.
– Как тут живется морякам? – вежливо спросил я.
– Лес – стране, деньги – жене, сам – на волне. Вот так и живём. Разве это жизнь для белого человека?
В Игарке Кирилл был настроен мрачно. Ему хотелось в отпуск, лето проходило, погрузка затягивалась, и не известно было, что решат в пароходстве.
– Ну, зачем тебе в отпуск? Кончилась вахта – и на песочек. Загорай, купайся – просто Сочи.
Заполярное солнце не желало считаться с учебниками географии. Дни стояли знойные и ленивые. Кирилл посмотрел на разомлевшего от жары вахтенного матроса с красной повязкой на голой руке, на потные квадратные спины грузчиков, на удивительно прозрачную енисейскую воду и сказал:
– Нормальные люди работают семь часов в день. У них есть выходной, есть опера «Евгений Онегин», фильмы с популярным артистом Казаковым, хождение в гости,.. а мы работаем круглые сутки без выходных, от отпуска до отпуска.
Сейчас, вспоминая этот игарский разговор и произнесенную Кириллом фразу «от отпуска до отпуска», я подумал о другом.
Ни одна другая профессия, наверное, так не влияет на человеческие характеры, человеческие взаимоотношения. Каждую секунду, каждую минуту, каждый час суток люди вместе. Каждый месяц, каждый год. Радость, беда – вместе. И ведь не всегда это нужно, и не каждому это нужно, а не спрятаться от людей за каютной переборкой. Мне понравились отношения между матросами и комсоставом. Но как же могло быть иначе. Ведь ни один директор предприятия не бывает так близок к производству, к людям, как капитан на корабле. Ни на одном предприятии итээровцы не проводят столько времени с рабочими, как штурманы и механики с матросами. Здесь трудно казаться иным, быть иным, чем ты есть на самом деле. А отсюда, словно результат естественного отбора, – сильные, честные, трудовые люди.
Туман вновь густеет. Кирилл отправляет Нигматулина на бак. Из репродуктора то и дело доносится:
– Слева по курсу ледовое поле, справа – большая льдина!
Кирилл солидно, хрипловато-простужено басит в мегафон:
– Добро!
Я тщательно выглядываю в бинокль ледовое поле. Льдина слева действительно проплыла, а поля нет.
– Где же ледовое поле? – спрашиваю.
– А не будет ледового поля, это ему от страха мерещится, – добродушно заявляет Кирилл.
Температура – плюс 3°С. Постоянно меряется глубина: 110, 110, 118 метров. Туман надвигается плотной белой стеной. Как в сказке исчезают Нигматулин, палуба, желтый лес. Идем средним ходом, потом малым и, наконец, дрейфуем, постоянно бросая в пространство басовые гудки. Но к концу вахты даже гудок устает. Хрипит и начинает сипеть. Чуть слышно работают турбины. Три оборота в минуту.
Опять туман. Недвижный, мы не смеем
Ни крикнуть, ни смеяться , все во сне.
И вся окрестность кажется музеем
Античных статуй, спящих в тишине.
Августом месяцем тысяча девятьсот тридцать третьего года помечена эта дневниковая запись в книге «Арктика» Ильи Львовича Сельвинского.
Внимательно осматриваюсь вокруг и совсем не против этих, более чем сорокалетней давности, штампованных проявлений седой Арктики.