Смачно пришлепывая губами, Азея задумчиво спросила:
- Матушка, а для чего мы со станцов прыгаем?
- Слушать тебя тошнехонько. Ну, вот почему кошку брось - не разобьется, а собака или корова издохнет?
- Кошка маленька, весу-то в ней - никаво.
- Пошто ты така? Отрежь коровьего мяса кусок и кошачьего. Вес-то один. А не ушибается оттого, что кошка расслабляться может, а – собака боится высоты – вот и…. Урони с телеги пьяного человека и трезвого. У трезвого человека - ушиб, перелом, а у пьяного хоть бы что. Вот для того и прыгаем, чтобы тело привыкло к полету. Научиться падать и не ушибаться. Падать - надо быть готовым всегда. И всем…
- А откуда ты это знаешь?
- Мудрие - меняться душами с птицей и летать нам досталось от Летавы - Цзэмулы. Она в древних свитках нашла рецепт мази, натираясь которой можно было летать как птица по небу. Но, с непривычки можно упасть, вот чтобы не разбиться, нужно привыкнуть к полетам. Про ведьминский шабаш слыхала? Знать об этом не худо, а лучше всего не знать. Ведьм жгли на кострах.
- Пошто?
- Они порчу в народ несли. Потом об этом почитаешь. Но, должна знать, ведьмы изнутри заводились, а мы опричь того и снаружи. Не намажься да подыши нашим дымом и окочуришься.
После завтрака Трифела спросила:
- Дак сколь в бабу путей?
- Сколь?
- Задери подол.
Азея подняла подол платья. Трифела прочертила ей по правому паху, та от щекотки согнулась.
- Не корчись. Един путь. Укажи другой.
Азея показывает на левый пах.
- Но, - соглашается пестунья. – Третий тож спереди.
Азея, подумав, показывает на рот. Трифела усмехается:
- Вай, дура! Это не путь и не в бабу, а уж бы путь, дак в людей вообще. Ну, сожми ляжки, согнись. Видишь?
- Видю.
- Чо?
- Пису.
- «Пису». Лохань ты недогадлива, - беззлобно, даже ласково выругалась бабушка, - что это?
- Ноги.
- Путь промеж них третий! Ищи четвертый. Да, сзади ищи, чадо.
Девочка стыдливо проводит под ягодицей.
- А пошто рожу кривишь? – с улыбкой произносит колдунья. – В чем стыд? Стыдно воровать, а в этом тебе стыда нету. Ну, верно…. Топерь пятый, шестой, но вот и семой. Уразумела? Этими семи полосками бог указует путь в бабу, но в тебя он заказан. Не дай бог прикоснуться к этим святым полоскам мужику. Отрубай ему руку. Бей, чем ни попадя. Поняла? Бог тебя простит: ты невеста богова. Стань на коленки пред образы.
Повинуясь, Азея опустилась на колени, воззрилась на икону.
- Повторяй: «Клянусь, господи, во веки веков не дам прикоснуться к святым полоскам мужику. Если нарушу клятву, покарай меня, господи. Клянусь! Аминь!»
Азея клятву повторила, почему-то обливаясь холодным потом от страха.
- Дак, скока длится неделя?
- Семь дëн, - поднимаясь с пола, быстро ответила девочка.
- А Великий пост?
- Тоже семь дëн.
- Велик-от – «дëн»?
- А каво?
- Каво, каво. Вот и узнай, да мне скажи. Чего да чего еще семь. Соднова узнай, чего на голове семь. Узнаешь – похвалю, нет – пустая чада. Не худо бы и знать, пошто Троица ишо и Семиком прозывается. Запомни сразу молитву на сохранение священного знания: - Ом! Повтори.
- Ом! И все?
- Это зачин. Слушай и вникай.
Те трижды семь, что вокруг движутся,
Неся все формы, -
О, Повелитель Речи, силы их,
Их суть даруй мне сегодня!
Взяв каменную ступку, Трифела ушла в клеть-боковушку. Азея сразу схватилась за нос: «Раз! Уши – три, подбородок - четыре. Скулы – шесть, брови – восемь…. Нет, не то.
Азея перенимала прямодушие Трифелы. И это должно сослужить добрую услугу в дальнейшем.
Одергивая чадо, взрослые учат скрывать прямые чувства. И тогда, войдя в соображение, юнец начнет задумываться над тем, как поступить, и что сказать, как выкрутиться. Взрослея и переломившись в возрасте, человек маниакально станет лицемерить и лишится большинства чутья и наблюдательности. То есть случится обратное.
Трифела появилась во дворе.
- Матица, Трифела, - лисичкой запрохаживала Азея, - во – раз! – Азея зубами прикусила палец.
- Не откуси перстик-от, - довольно прищурилась Трифела.
- Два, три, - вставив по пальцу в уши, девочка вертанулась перед бабушкой, - четыре, пять, - она оттянула нижние веки и «страшно» закатила глаза под лоб. Потом, покачав головой, засадив по полмизинца в норки, радостно прогнусила, - шесть, семь!
- Умничка! – похвалила Трифела. – А как с молитвой?
- С какой?
- На сохранение священного знания. - Трифела помолчала, а потом подсказала: - Ом!.. Ну!!!
- Ом! Те, трижды семь, что вокруг движутся, - вдумчиво сказала девочка, - неся все формы. О, Повелитель речи, силы и их суть даруй мне сегодня.
- Ты что, это знала? - удивилась Трифела.
- Пошто знала-то? Ты, матушка птица, мне сказала. А кто Повелитель речи?
- Тот, кто тебя понуждает говорить и думать.
- Никто - я сама…
- Не сама, не сама. Думать надо. Когда придешь к важной мысли - созреешь. Еще ты должна знать - может, это правда - тибетцы считали, что душа человека в различные дни месяца сосредотачивается в разных частях тела. В первый день - это в больших пальцах ног, во второй - в лодыжках.
- В ногах? Правда, что душа в пятки уходит?
- Не только… Сёдни четырнадцатый день - душа в ушах, завтра - во всей плоти. Я чего-то сомневаюсь. Но Матушка-Жингала велела знать, где нынче душа у человека, который обращается к тебе. Береги душу человека. На всяк случай, выучи. А теперь семь разов коло дома. Чиркú свои привяжи к лыткам вязочкой, а то посеешь где-нибудь в мочажине.
Это бегание «вокруг дома» Азее нравилось больше всего. Особенно поначалу, когда было меньше кругов.
Сейчас она выйдет и пойдет в сторону солнца до своего вчерашнего круга. Половину пути пройдет по старому и будет продолжать двигаться по спирали, с каждым кругом отдаляясь от дома всего на одну сажень. Нечетный круг она делает по часовой стрелке, а четный - против часовой. До вечера сделает семь кругов, потому, что сегодня понедельник. Во вторник – шесть, а в воскресенье – один. Будет ставить травяные, каменные да деревянные вешки – точно на юге от дома, на востоке, на севере, на западе, да там, где застанет солнце, на прямой от дома. Если возникнет на пути речка – надо перейти или переплыть, для чего надо пользовать плот, который от прежнего круга всего на одну сажень ближе к дому. Поэтому круговые движения она начинает один день по часовой стрелке, другой - против. По обеим берегам ждут ее два плота. Возникнет шарага, чаща леса – пробраться; гора – преодолеть. Запомнить, где какие травы, какие камни, какие деревья, кусты. Запомнить округу, оставить в памяти заметные ориентиры. В каком месте чувствуется хорошо, а в каком – худо. Надо прикинуть, в каком месте поставила бы церковь, а где построила бы - не дай бог - тюрьму. Тюрем по всему Забайкалью, по всей Даурии, по всей Сибири было настроено сорок сороков. Девочка принимала это, как должное. Тревожила ее одна мысль: неужто так дивно много недобрых людей на белом свете?!
Ходить ей изо дня в день, целый год, в любую погоду. Придет время, когда, чтобы успеть, надо будет бежать. Бегать можно и сейчас, но и отдыхать, сколько угодно. Наступят холода, плоты закует льдом, и ледяную речку придется переходить, если лед не выдержит, сушиться и - дальше…. Лишь в пятницу они делают круги вместе с Трифелой. В остальные дни Трифела делает походы по прямой, туда и обратно, ежедневно уклоняясь на одну трехсот шестидесятую часть, то есть на один градус, но, если по четным числам идет в одну сторону, по нечетным - в противоположную. Это в зависимости от того, какой месяц по четности. Ориентируется без компаса. За тыльной стеной дома у нее лежит большая каменная «глыза» - круглая, в виде жернова, плита, на которой нанесены только колдуньям и понятные знаки, по которым они с незапамятных времен ориентируются. Эта плита переходит от одного поколения к другому и исток ее утрачен. Трифела утверждает, что плите больше сотни лет, а еще она увещевает, что понимает птичьи голоса. Она знает медвежьи берлоги и волчьи логова, иногда их посещает. Творит заклинания, и птицы ее не боятся и звери не трогают, на нее даже не обращают внимания. Она здесь своя.
Азея часто останавливается перед птицами, разговаривает с ними. Ей кажется, что они понимают ее речь. Девочка очень любит слушать тоскливый голос кукушки. Только она не знает, чем отличается кукушка от кукши. Часто встречает сорокопута, мухоловку дрозда, луговую пастушку - желтоспинную трясогузку, дубровника, пуночку, хохлатого чибиса. Ей кажется, что рябчик, - это зимняя перепелка. Зимой с интересом наблюдала за током глухарей и тетерев. Вначале не смогла их отличить. Потом запомнила, что у глухарей подбородок из перышек, а у тетеревов - хвост в разные стороны загнут плавными закорючками. Ровно сечка для капусты.
Первый год - триста пятьдесят дней. Второй год - триста сорок , третий - триста дней. Потом с каждым годом убавляя на двадцать дней. Ежедневно по пять часов. И только спустя семь лет колдунья птица обретает свободу и ходит по интуитивной тяге, по наитию туда, куда ее влечет.
Первое, что сделала Трифела, когда привела к себе Азею – показала ей две берлоги и волчье логово. На испуг девочки: «Дурочка ты Азея, - ответила Трифела, - волки в своем култуке не грезят. Это благо, что поблизости логово. А коли, придется встретиться с волчухой или со стаей, твори заклинание, смотри прямо в глаза, не дрожи, а говори: иди, мол, домой, у меня свои дела. Орать нельзя, пускаться наутек – тоже негоже. Волчуху дразнить не след, когда у нее маленькие. Подрастут, можно и поиграть с ними, когда она убежит за добычей. Охотятся оне далеко от логова.
…Азея задолго до ареста умела приводить себя в состояние недумания: мысли уходили, и она погружалась в прострацию. После чего наплывали видения прошлого:
- Перво-наперво, сударыня, ты должна осознать предел своих возможностей – чего ты можешь, а чего, пока, не в силах. Отсюда у тебя будет уверенность, отсюда и сомнение. Сомнение похоже на растерянность, но это не то: сомнение – позыв к действию. Уверенность – это начало затухания. Тухлый ум баяльнице не годится, его всегда надо держать свежим. Все движется, ум должон поспевать за всем. Удивлением злоупотреблять не следует.
Будь, Азеюшка, всегда в движении. Устанешь - отдохни. Но постоянства своего не теряй. Научись терпению. Зло в свою душу не пускай. Душевную скорбь омывай озарениями. Понимай. Понимай все, или старайся понимать, и скорби в твоей душе не останется места. Мир перед тобой открыт, и войти в него можешь только по своей воле, с добрым сердцем. Надо видеть и понимать все и чистоту, и нечистоты мира. Отбросы тебе понятны. Ты должна туго знать - мир жесток, ему не достает милосердия. Милосердие носить в душе легче и радостней, чем злобу.
Ни с того, ни с сего на ум пришли слова пестуньи: «Измена по любви – не грех. Измена ради разврата – самый пущий грех. Предательство, вероломство». Хотя на Тибете с этим делом было куда проще. Женщина открыто могла иметь много мужей.
Зарницу миров надо уметь увидеть, а это прозрение. Страдание до сердца надо допускать, но опасно оставлять его на ночь. Привыкни к мечу, приучи свои руки к нему. Дам я тебе одну старинную кипарисовую стрелу, будешь носить лук. Научись метко стрелять. В живое стрелу пустишь в самом крайнем случае: в мгновение опасности. Не будь равнодушна к судьбе других людей. Помни, отныне ты невеста Богова и живешь Божественными стремлениями для других. Но заруби навсегда: Бог на небе, царь на земле, ты - в себе. До тебя ни царю, ни Богу. Войди в смирение. Наладься быть хозяйкой слова и дела. Не выходи из себя надолго, не дремли: может статься, тать войдет в тебя. Ибо ты, выходя из себя, забываешь про заложку, про замок - оставляешь ключи на произвол случая. Никогда не считай себя умнее других. Даже глупец знает то, чего не знаешь ты. Просвещать насильно людей не наше дело. Токмо же поучать, наставлять, как быть. Доказывание - зло. Избегай этого, затверди искренно, нам вредно, недостойно кому-то чего-то доказывать. Напомнить - наше дело. Но - баю нелепость - поучать и доказывать мы иногда просто вынуждены - бескорыстно. Но не дай бог применять насилие. Когда ты будешь читать ясы Чингисхана, ты встретишь там закон, чтобы преступника не истязали, а если достоин смерти - убивали бы без мучений. Но и это тебе придется делать в безвыходном положении. Не убивать, а приносить боль. Думать, надо думать в любых условиях. Дать думать другим. Перед думающими должен быть выбор: что приятно, а что полезно. Любое решение двояко: вредно - полезно. Правда - не всегда благо. Научись понимать не то, что человек говорит, а то, о чем он думает. Не оспаривай, то, что по твоему мнению глупо, вот тут ты должна лукавить, делай вид, что соглашаешься. Ты введешь вруна в замешательство - внутреннее, хоша внешне он будет торжествовать.
В тот день в их доме появилась трижды вдова Осмухина Павлина Семеновна с жалобой на колдунью-ворожею Дутову Зинку. Дутиха, дескать, навела на нее порчу, не только на саму, но и на весь скот.
- Соседка Секлетея мне говорит, что это просто моя блажь. Матушка птица Трифела, уважь - растолкуй и уверь.
- Да нет, не блажь, порчу Дутиха наводить способна. Не знаю насчет всего прочего. Думающий народ - мнительный. Порча дело нехитрое, потому как недоброе. Разрушать - не создавать. Поселения, созданные веками, годами, можно разрушить одним махом - огнем, водой. Землетрясением, светопреставлением. Экономь, сударыня Павлина, свои чувства, не транжирь на пустяки. Не жги себя, береги. Супротивники всегда, прежде всего, устраивают душевные пожары. Чую, по ночам спишь худо.
- Худо, матушка Трифела, ой, худо!
- Я тебе воды излажу, будешь пить по три глоточка перед сном и умываться над открытым подпольем. Останется на дне толика, дольешь взятой из ключа до восхода солнца. Сон будет здоровый. И нипочем тебе Зинка Дутова. А случись то, что будет смотреть на тебя в упор, сделай взглядом вот такой знак перед ней. Это буквой «зет» называется или «зорро». Запомни, начинай этот взгляд слева от себя над ее головой, поведешь вниз, скользни наискосок по ее чреву. И под ногами поставь как бы черту. И у Дутихи навсегда отпадет охота, заедаться над тобой. А еще, сударыня Павлина, обшарь углы своего дома, найдешь какой моток ниток, либо конского али человечьего волоса, так ты и подбрось его обратно Дутихе. Зло-то к ней и возвратится.
…Азее на память пришла сказка, рассказанная Трифелой, смысл которой смутно доходил только теперь.
Лежа на травяном ложе, пухлые щеки на ладошках, Азея с азартным вниманием слушала историю девушки Тан-Манан, которая умела ошибаться..
Когда самая большая Юрта подняла камчу звездной кошмы и впустила в этот мир белую зарю, самая красивая девушка улуса Тан-Манан пошла в долину цветов. Ромашки таращили заспанные глупые глаза и казались Тан-Манане ленивыми.
«Удалые цветки все поднялись в сопку», - подумала девушка и решила последовать их примеру: стала подниматься на Алатау – высокую гору. С Алатау она увидела другую долину и поняла – самые красивые цветы сбежали туда.
Она не ошиблась – долинные цветы отдавали счастливым духом и солнцем. Но долина взбегала на зелено-золотистую елань. Эти цветы были голубые, как небо, пахли ветром далеких стран. Над ними порхали красивые бабочки и пели нежноголосые пташки-пичужки, по лепесткам ползали райские букашки. Тан-Манан не заметила, как оказалась у гребня горных скал, где гнездится орел.
«А взгляну-ка я, что за грядой», - решила Тан-Манан. И увидела на пологой ветристой лощине отару овец.
Тан-Манан лучше всех девушек улуса умела считать и пересчитывать не только шишки, орешки, камушки, лодыжки, но и овец. И стала она считать овец и считала до макушки солнца.
К ней подъехал на ветряном мухортом коне пастух Тим-Улом. В небесно-пронзительном халате дэли, в собольем малахае. Он сразу понравился Тан-Манан, а еще больше понравилась она ему. А показывать это в ту пору было нехорошо: обычай.
Чтобы Тим-Улом ничего не заподозрил, Тан-Манан сказала, что знает, сколько у него овец. И сказала - сколько.
- Ты ошиблась, Тан-Манан, - сказал Тим-Улом, - моя отара вовсе не моя и овец в ней на три больше.
… Но и Тим-Улом оказался не прав: не на три, а на пять. Они считали и ошибались, пока солнце не ушло в свою юрту.
Тогда Тан-Манан вспомнила, что путь до ее улуса далек. Но как уйти, не прекратив спора?
Ночь была звездной, но знал об этом лишь Тим-Улом. А Тан-Манан знала лишь одно, что Тим-Улом сидит возле балагана и поет песни. Хорошо пел Тим-Улом.
Утром они вновь стали пересчитывать овец и вновь ошибались, ведь овцы были живые. А еще они ошибались потому, что жизнь шла: овечки нарождались и умирали. А еще потому, что вокруг ходили волки. И еще потому, что Тим-Улом, Тан-Манан и их дети тоже любили азу из овечьего мяса.
Видите, как хорошо все получилось у них. От ошибок никто не упасен. Без ошибок жить нудно. А еще хорошо, что девушки любят цветки. Иной раз человеку кажется, что он пошел по цветы, а он отправился туда, куда ему надо.
Хорошеньким девушкам надо учиться у Тан-Манан, считать овец.
От этой незамысловатой сказки у Азеи начало появляться целостное восприятие мироздания. Раздвинулся горизонт ее любознательности. Проклюнулся первый росток любомудрия.
Лето отгорало, прела земля, рясно перли грибы, тяжелели ягоды. Азея густо загорела, сделалась плотной, подвижной. Круги ее пути становились все больше. Она, оставив плоты, дважды перешла речку. В одном месте было ей почти по горло. Переходила она, как есть – в платье, выйдя на берег, побежала вприпрыжку. Ветер пронимал до костей. Она сняла платье, выжала, встряхнула несколько раз на ветру, не прекращая прыгать. Вспомнив наставление Трифелы, обратилась с просьбой к своему сердцу согреть ее. Вдруг из-за леса выехали два всадника. Она быстренько накинула на себя платье.
Подъехали два не то бурята, не то тунгуса, не то даура. «Мунгалы», - решила девочка, когда услышала имя Цырешха. Большому лет около тридцати, малому – не больше пяти. Под малым седла не было – потник. В тороках у большака привязаны, с одной стороны лисьи, собольи шкуры, с другой – горшок с угольями. Мунгаленок, распустив сопли до нижней губы, курил длинную трубку-камчу. Азея припомнила присказку про начинающих курильщиков: «Шлеп большой, а тяги мало». Это ее развеселило.
- Но, драстуй, - поздоровался большак, спешился, снял малыша, - дай-ха, Цирешха, твой табачха.
Мальчишка достал из-под кумачового кушака доходящего до пят халата дэли, сделанный из бараньей мошонки кисет. Большак молча набил свою трубку, прикурил от трубки мальчишки. Малец что-то по-своему спросил у отца.
- Речха далеко? – спросил большак.
- Речка-то вон за темя кустами, - показала Азея, - но тама топь, объезжать надо.
Инородец молча отвязал торока, забросил чадо на коня, дал повод своей чалой захудалой кобыленки, гукнул. Мальчишка галопом понесся на водопой.
- Сколько ему годов? – поинтересовалась девочка.
- Пять, однахо, - показал на пальцах собеседник, - а руссхих, однахо, четыре, - он отошел в сторону, справить малую нужду.
«Ни бельмеса в годах не кумекает», - усмехнулась про себя девочка.
- А ты худа пошел? – за делом спросил мунгал.
- Я девчонка.
- Дах вижу, девчонха, - он подошел, завязывая ременный пояс, - а худа пошел?
- Я так… гуляю-ка.
- Но… но,… - мужчина помолчал, - а на прииске мерлушки, схуры покупают, овчины (он сказал: «обчины»)? Порох, однахо, есть?
- Наверно. Я не знаю-ка. Я там давно была.
- Архи хабахá есть?
- Чо, чо? – не поняла Азея.
- Бодха хрепха, сприт. Буль-буль, ха-ха.
- Водка, спирт? А-а-а! Дак это-то есть всегда. Китайцы полно приносят… в банчках.
- Играшха Полозов пирьезжал лисовать, лису стерлять.
- Но, знаю купца Полозова. Евграф Давыдыч? Дак и у нас лисы есть.
- Играшха. Хороший мужих, муного раз ночевал моя юрта. Мой баба спал. Хорошо спал: девху хорошу баба мине пирнесла. Басха девха. Другой год растет. Седни, однахо, беда: я не буду спать баба Играшхи: ехать нада.
Раздался свист, мальчишка, напоив коней, возвращался рысью. Его конь споткнулся о кочку, и он слетел наземь. Схватившись за гриву, он до костей порезал руку о конский волос. Вскочил на ноги и испуганно смотрел на свою ладонь, которая густо покрылась кровью. Казалось, он забыл плакать. Кровь текла, а он ее встряхивал с пальцев. Азея восхитилась терпением мальчишки, а потом как-то по-взрослому рассудила: «Плачь, не плачь – не поможешь». Девочка знала заклинание крови, правда, можно было заламывать только себе, но она помнила, как действовала Трифела в таких случаях. Подражая взрослой колдунье, маленькая взяла Цырешкины руки, стала молча творить заклинание. После третьего последнего баяльства, к ее ликованию и удивлению, кровь остановилась.
Мунгал развязал мешок и молча подал девочке два вяленых бараньих ребра. Посмотрев на сына, подал и ему одно. Азея мельком увидела в мешке красивую складную икону. Мунгал быстро прикрыл ее краешком мешка и оценил: «не увидел ли девха». «Не видел», - решил он.
Качаясь в седле, мужчина рассказал девочке, - та шла рядом, - как по дороге встретил Мариевских мужиков. Они поехали « юрта волха» - убить волчицу и волчат.
Когда всадники скрылись, Азея, обеспокоенная судьбой волчьей стаи, направилась на поиски Трифелы. Она знала, в каком та ушла направлении. Девочка шла лесом напрямик и заблудилась. Уже солнце было раскроено острием сопки, как она набрела на землянку, из трубы которой шел жиденький дым.
На Азеин зов из землянухи выползло тараканообразное существо – длинный костистый мужик, мастер рыжими усами отгонять комаров. При разговоре усы шевелились, будто ими он ощупывал местность. А видны они были со всех сторон. Не только усы роднили его с тараканом, а пуще – повадки. Он бесцельно суетился, бегал глазами и стыдливо прятал их от прямого взгляда девочки. Ни с того ни с сего замирал на месте.
- Скажите, дядюшка, кто вы?
- Я кто? Я дегтярь. Я деготок тута гоню, – он высоко показал за землянку рукой. – А ты, сударыня, чьих будешь?
- Стародубова я.
- Не припомню чо-тос, - хрипло, скороговорочкой протараторил «таракан». – Не припомню, сударыня. С Мариевки?
- Нет. Мы на прииске жили, а потом…
- Золоторечье? – заулыбался ласково и вновь засуетился он, - Трифела, колдунья, Стародубова не родня случайно вам?
- Нет, - почему-то соврала девочка, - мы одной фамилии с ней.
- Да-а-а… да-да-да-да. – А в наши края, какой ветер занес, попутный, али….
- Я бабушку ищу, где-то она тут.
- Тэкс, тэкс, сударыня, значит, бабушку хочешь найти себе? А дедушку не хотца найти? – Поймав Азеин не по детски серьезный взгляд, «таракан» пошелковел. – Но-но, я шутю, шутю я. Шутю-ю-ю. Тю-тю-ю-ю-ю…. Тю-тю-у-у-у… – и, строя пальцами «козу», он обошел вокруг Азеи.
И тут с неба западали большие дождины. Вобрав в плечи свою рыжую голову, так, что плечи казались маленькими проклюнувшимися крыльями, «таракан», как-то по-птичьи сделал несколько шагов под травяной навес, поманил девочку. Он выставил свою руку под дождь, ладонью к земле, отдернул руку, заулыбался.
Дождь усилился. Дегтярь, посмотрев на девочку, беззвучно проговорил:
- Не больно сдобный гостинец, но да уж…. Прошу к нашему шалашу – гостьюшкой будете, сударыня-с. – И он, как в воду, стал погружаться в землю – засеменил по прокопанному входу в землянку. Вместо ступенек были выкопаны небольшие ямки. Порог оказался высоким, Азее надо было через него перелезать.
…Трифела встревожилась: стемнело, начинался дождь, а Азея еще не возвратилась. Накормив питомцев птиц; подоила корову, закрыла в сарае кур, направилась на поиски. Без труда она нашла последний Азеин круг, обежала его – девочки нигде не было. Неужели на прииск сбежала к братцу? Быть такого не может. На Трифелин зов откликалось эхо, но знамений в нем колдунья не услышала. Летать сегодня Трифела не могла: срок не подошел, да и взвары готовить не менее суток. Возвратившись, домой, не торопясь, разгребла загнетку в печи, в широкую глиняную чашу налила зеленоватую жидкость. На выгребенную из загнетки кучу уголий положила пучок сухой травы, которая тотчас задымила. В малую деревянную колоду положила семь зерен различных злаков, села не нее перед челом печки, роговым гребнем стала расчесывать волосы, постепенно прикрывая ими лицо. Сквозь образовавшуюся сетку волос она пристально вглядывалась в поверхность жидкости, в которой отражались красные клубы дыма. Ей привиделось, что Азея жива, и Трифела успокоилась.
Темнело быстро. «Таракан» угостил Азею жареными коровьими мозгами, напоил зеленым чаем с кобыльим молоком. Велел ложиться спать на топчан, а сам, набросив брезентовый дождевик с капюшоном, пошел взглянуть на свой деготок. Девочке очень не хотелось под проливным дождем идти в пугающую темень. Азея забралась под лоскутное одеяло, что лежало на медвежьей шкуре, и под шум дождя стала погружаться в сон. Она была уверена, что хозяин всю ночь пробудет у своего деготка.
Очнулась она от наступившей тишины. Дождь перестал шуметь. Азея вышла на улицу проветриться. Куда подевались тучи?.. Огромный темно-синий звездный купол пугал ее. Лес предостерегающе шумел, где-то слышался, похожий на лисий, лай. Девочку охватила жуть. Перед ней стоял задок телеги, в его подушке торчал железный шкворень. Азея вынула этот шкворень, занесла в землянку, отерла о край шкуры и положила рядом с собой под полсть. Она долго лежала с открытыми глазами, не могла уснуть.
Наконец, в землянку вполз «таракан». Он повесил дождевик за башлык на спицу – торчащий из стены столбик. Что-то снял с себя, кряхтя, забрался на топчан. Лег рядом с Азеей и, дыша на нее табачным, противным запахом, плотно придвинулся. Прикидываясь сонной, Азея пошевелилась, как бы освобождаясь во сне от лишнего груза.
- Ну-ну, спи, покойной ноченьки, - погладил ее «таракан», убрал руку и долгое время лежал не двигаясь.
Азея начала погружаться в сон, перед ней появилась картина светлого простора, а по-над степью летит деревянная птица. Очнулась она от прикосновения к запретным полоскам. Сердце вспрыгнуло и учащенно забилось, рука непроизвольно схватила шкворень. Он был холодный и тяжелый. Памятуя наказ Трифелы, Азея отчаянно подняла железяку и опустила на голову «таракана». Он, не успев издать звука, судорожно дернулся и обмяк. Девочка с громко колотившим сердцем, перелезла через него, выскочила на улицу. На нее залаяла собака, но собаку она боялась меньше, чем того тараканообразного мужика. Собака ее не тронула, и Азея пустилась в обратный путь. Она хорошо помнила, с какой стороны пришла к зимовью.
Не ночной лес пугал ее, а его возможные таинственные силы. Ей чудилось – лес живет двумя жизнями. И та, вторая ночная, лесная, недобрая жизнь охотится за ней, играет, как кошка с мышью. И самое лютое – девочке казалось, что утро никогда не настанет. Подгоняемая ночными шепотами, стонами, криками, она пробиралась, ориентируясь на луну. Помнила правило - взадь глядеть нельзя, только вперед. Прокричал филин, фыркнул конь. Девочку пронимала нервная дрожь, ее то знобило, то бросало в жар, за ней неотрывно, соблюдая дистанцию, следовал железный, холодный шкворень, а за ним тараканообразное существо. По лесу пробирался странный состав.
Внезапно, оступаясь и коря свое теперешнее положение, Азея наступила на мысль тетки Трифелы, что Темучжин (Чингисхан) был добрый человек. «Добрый», - если он утопил в крови полмира, если своего сводного брата убил? А в детстве трусишкой был: собак боялся. Азея с этим не смирится до конца своей жизни. Не служила ли эта мысль ей оправданием дерзкого, отчаянного поступка, когда она столкнула холодный бездушный предмет - шкворень с головой незнакомого ей живого существа? До нее начинало доходить, что повязала она свое бытие кровью. Девочку охватил озноб.
Она всегда с трепетом прикасалась к мечу и луку. Зная, что этим мечом Есугай-храбрый, отец Чингисхана убивал людей. От меча всегда несло смертной стужей, а от лука - теплом. Живым теплом, а почему?.. Этот вопрос всю жизнь стоял перед ней исподволь.
- Матушка, а для чего мы со станцов прыгаем?
- Слушать тебя тошнехонько. Ну, вот почему кошку брось - не разобьется, а собака или корова издохнет?
- Кошка маленька, весу-то в ней - никаво.
- Пошто ты така? Отрежь коровьего мяса кусок и кошачьего. Вес-то один. А не ушибается оттого, что кошка расслабляться может, а – собака боится высоты – вот и…. Урони с телеги пьяного человека и трезвого. У трезвого человека - ушиб, перелом, а у пьяного хоть бы что. Вот для того и прыгаем, чтобы тело привыкло к полету. Научиться падать и не ушибаться. Падать - надо быть готовым всегда. И всем…
- А откуда ты это знаешь?
- Мудрие - меняться душами с птицей и летать нам досталось от Летавы - Цзэмулы. Она в древних свитках нашла рецепт мази, натираясь которой можно было летать как птица по небу. Но, с непривычки можно упасть, вот чтобы не разбиться, нужно привыкнуть к полетам. Про ведьминский шабаш слыхала? Знать об этом не худо, а лучше всего не знать. Ведьм жгли на кострах.
- Пошто?
- Они порчу в народ несли. Потом об этом почитаешь. Но, должна знать, ведьмы изнутри заводились, а мы опричь того и снаружи. Не намажься да подыши нашим дымом и окочуришься.
После завтрака Трифела спросила:
- Дак сколь в бабу путей?
- Сколь?
- Задери подол.
Азея подняла подол платья. Трифела прочертила ей по правому паху, та от щекотки согнулась.
- Не корчись. Един путь. Укажи другой.
Азея показывает на левый пах.
- Но, - соглашается пестунья. – Третий тож спереди.
Азея, подумав, показывает на рот. Трифела усмехается:
- Вай, дура! Это не путь и не в бабу, а уж бы путь, дак в людей вообще. Ну, сожми ляжки, согнись. Видишь?
- Видю.
- Чо?
- Пису.
- «Пису». Лохань ты недогадлива, - беззлобно, даже ласково выругалась бабушка, - что это?
- Ноги.
- Путь промеж них третий! Ищи четвертый. Да, сзади ищи, чадо.
Девочка стыдливо проводит под ягодицей.
- А пошто рожу кривишь? – с улыбкой произносит колдунья. – В чем стыд? Стыдно воровать, а в этом тебе стыда нету. Ну, верно…. Топерь пятый, шестой, но вот и семой. Уразумела? Этими семи полосками бог указует путь в бабу, но в тебя он заказан. Не дай бог прикоснуться к этим святым полоскам мужику. Отрубай ему руку. Бей, чем ни попадя. Поняла? Бог тебя простит: ты невеста богова. Стань на коленки пред образы.
Повинуясь, Азея опустилась на колени, воззрилась на икону.
- Повторяй: «Клянусь, господи, во веки веков не дам прикоснуться к святым полоскам мужику. Если нарушу клятву, покарай меня, господи. Клянусь! Аминь!»
Азея клятву повторила, почему-то обливаясь холодным потом от страха.
- Дак, скока длится неделя?
- Семь дëн, - поднимаясь с пола, быстро ответила девочка.
- А Великий пост?
- Тоже семь дëн.
- Велик-от – «дëн»?
- А каво?
- Каво, каво. Вот и узнай, да мне скажи. Чего да чего еще семь. Соднова узнай, чего на голове семь. Узнаешь – похвалю, нет – пустая чада. Не худо бы и знать, пошто Троица ишо и Семиком прозывается. Запомни сразу молитву на сохранение священного знания: - Ом! Повтори.
- Ом! И все?
- Это зачин. Слушай и вникай.
Те трижды семь, что вокруг движутся,
Неся все формы, -
О, Повелитель Речи, силы их,
Их суть даруй мне сегодня!
Взяв каменную ступку, Трифела ушла в клеть-боковушку. Азея сразу схватилась за нос: «Раз! Уши – три, подбородок - четыре. Скулы – шесть, брови – восемь…. Нет, не то.
Азея перенимала прямодушие Трифелы. И это должно сослужить добрую услугу в дальнейшем.
Одергивая чадо, взрослые учат скрывать прямые чувства. И тогда, войдя в соображение, юнец начнет задумываться над тем, как поступить, и что сказать, как выкрутиться. Взрослея и переломившись в возрасте, человек маниакально станет лицемерить и лишится большинства чутья и наблюдательности. То есть случится обратное.
Трифела появилась во дворе.
- Матица, Трифела, - лисичкой запрохаживала Азея, - во – раз! – Азея зубами прикусила палец.
- Не откуси перстик-от, - довольно прищурилась Трифела.
- Два, три, - вставив по пальцу в уши, девочка вертанулась перед бабушкой, - четыре, пять, - она оттянула нижние веки и «страшно» закатила глаза под лоб. Потом, покачав головой, засадив по полмизинца в норки, радостно прогнусила, - шесть, семь!
- Умничка! – похвалила Трифела. – А как с молитвой?
- С какой?
- На сохранение священного знания. - Трифела помолчала, а потом подсказала: - Ом!.. Ну!!!
- Ом! Те, трижды семь, что вокруг движутся, - вдумчиво сказала девочка, - неся все формы. О, Повелитель речи, силы и их суть даруй мне сегодня.
- Ты что, это знала? - удивилась Трифела.
- Пошто знала-то? Ты, матушка птица, мне сказала. А кто Повелитель речи?
- Тот, кто тебя понуждает говорить и думать.
- Никто - я сама…
- Не сама, не сама. Думать надо. Когда придешь к важной мысли - созреешь. Еще ты должна знать - может, это правда - тибетцы считали, что душа человека в различные дни месяца сосредотачивается в разных частях тела. В первый день - это в больших пальцах ног, во второй - в лодыжках.
- В ногах? Правда, что душа в пятки уходит?
- Не только… Сёдни четырнадцатый день - душа в ушах, завтра - во всей плоти. Я чего-то сомневаюсь. Но Матушка-Жингала велела знать, где нынче душа у человека, который обращается к тебе. Береги душу человека. На всяк случай, выучи. А теперь семь разов коло дома. Чиркú свои привяжи к лыткам вязочкой, а то посеешь где-нибудь в мочажине.
Это бегание «вокруг дома» Азее нравилось больше всего. Особенно поначалу, когда было меньше кругов.
Сейчас она выйдет и пойдет в сторону солнца до своего вчерашнего круга. Половину пути пройдет по старому и будет продолжать двигаться по спирали, с каждым кругом отдаляясь от дома всего на одну сажень. Нечетный круг она делает по часовой стрелке, а четный - против часовой. До вечера сделает семь кругов, потому, что сегодня понедельник. Во вторник – шесть, а в воскресенье – один. Будет ставить травяные, каменные да деревянные вешки – точно на юге от дома, на востоке, на севере, на западе, да там, где застанет солнце, на прямой от дома. Если возникнет на пути речка – надо перейти или переплыть, для чего надо пользовать плот, который от прежнего круга всего на одну сажень ближе к дому. Поэтому круговые движения она начинает один день по часовой стрелке, другой - против. По обеим берегам ждут ее два плота. Возникнет шарага, чаща леса – пробраться; гора – преодолеть. Запомнить, где какие травы, какие камни, какие деревья, кусты. Запомнить округу, оставить в памяти заметные ориентиры. В каком месте чувствуется хорошо, а в каком – худо. Надо прикинуть, в каком месте поставила бы церковь, а где построила бы - не дай бог - тюрьму. Тюрем по всему Забайкалью, по всей Даурии, по всей Сибири было настроено сорок сороков. Девочка принимала это, как должное. Тревожила ее одна мысль: неужто так дивно много недобрых людей на белом свете?!
Ходить ей изо дня в день, целый год, в любую погоду. Придет время, когда, чтобы успеть, надо будет бежать. Бегать можно и сейчас, но и отдыхать, сколько угодно. Наступят холода, плоты закует льдом, и ледяную речку придется переходить, если лед не выдержит, сушиться и - дальше…. Лишь в пятницу они делают круги вместе с Трифелой. В остальные дни Трифела делает походы по прямой, туда и обратно, ежедневно уклоняясь на одну трехсот шестидесятую часть, то есть на один градус, но, если по четным числам идет в одну сторону, по нечетным - в противоположную. Это в зависимости от того, какой месяц по четности. Ориентируется без компаса. За тыльной стеной дома у нее лежит большая каменная «глыза» - круглая, в виде жернова, плита, на которой нанесены только колдуньям и понятные знаки, по которым они с незапамятных времен ориентируются. Эта плита переходит от одного поколения к другому и исток ее утрачен. Трифела утверждает, что плите больше сотни лет, а еще она увещевает, что понимает птичьи голоса. Она знает медвежьи берлоги и волчьи логова, иногда их посещает. Творит заклинания, и птицы ее не боятся и звери не трогают, на нее даже не обращают внимания. Она здесь своя.
Азея часто останавливается перед птицами, разговаривает с ними. Ей кажется, что они понимают ее речь. Девочка очень любит слушать тоскливый голос кукушки. Только она не знает, чем отличается кукушка от кукши. Часто встречает сорокопута, мухоловку дрозда, луговую пастушку - желтоспинную трясогузку, дубровника, пуночку, хохлатого чибиса. Ей кажется, что рябчик, - это зимняя перепелка. Зимой с интересом наблюдала за током глухарей и тетерев. Вначале не смогла их отличить. Потом запомнила, что у глухарей подбородок из перышек, а у тетеревов - хвост в разные стороны загнут плавными закорючками. Ровно сечка для капусты.
Первый год - триста пятьдесят дней. Второй год - триста сорок , третий - триста дней. Потом с каждым годом убавляя на двадцать дней. Ежедневно по пять часов. И только спустя семь лет колдунья птица обретает свободу и ходит по интуитивной тяге, по наитию туда, куда ее влечет.
Первое, что сделала Трифела, когда привела к себе Азею – показала ей две берлоги и волчье логово. На испуг девочки: «Дурочка ты Азея, - ответила Трифела, - волки в своем култуке не грезят. Это благо, что поблизости логово. А коли, придется встретиться с волчухой или со стаей, твори заклинание, смотри прямо в глаза, не дрожи, а говори: иди, мол, домой, у меня свои дела. Орать нельзя, пускаться наутек – тоже негоже. Волчуху дразнить не след, когда у нее маленькие. Подрастут, можно и поиграть с ними, когда она убежит за добычей. Охотятся оне далеко от логова.
…Азея задолго до ареста умела приводить себя в состояние недумания: мысли уходили, и она погружалась в прострацию. После чего наплывали видения прошлого:
- Перво-наперво, сударыня, ты должна осознать предел своих возможностей – чего ты можешь, а чего, пока, не в силах. Отсюда у тебя будет уверенность, отсюда и сомнение. Сомнение похоже на растерянность, но это не то: сомнение – позыв к действию. Уверенность – это начало затухания. Тухлый ум баяльнице не годится, его всегда надо держать свежим. Все движется, ум должон поспевать за всем. Удивлением злоупотреблять не следует.
Будь, Азеюшка, всегда в движении. Устанешь - отдохни. Но постоянства своего не теряй. Научись терпению. Зло в свою душу не пускай. Душевную скорбь омывай озарениями. Понимай. Понимай все, или старайся понимать, и скорби в твоей душе не останется места. Мир перед тобой открыт, и войти в него можешь только по своей воле, с добрым сердцем. Надо видеть и понимать все и чистоту, и нечистоты мира. Отбросы тебе понятны. Ты должна туго знать - мир жесток, ему не достает милосердия. Милосердие носить в душе легче и радостней, чем злобу.
Ни с того, ни с сего на ум пришли слова пестуньи: «Измена по любви – не грех. Измена ради разврата – самый пущий грех. Предательство, вероломство». Хотя на Тибете с этим делом было куда проще. Женщина открыто могла иметь много мужей.
Зарницу миров надо уметь увидеть, а это прозрение. Страдание до сердца надо допускать, но опасно оставлять его на ночь. Привыкни к мечу, приучи свои руки к нему. Дам я тебе одну старинную кипарисовую стрелу, будешь носить лук. Научись метко стрелять. В живое стрелу пустишь в самом крайнем случае: в мгновение опасности. Не будь равнодушна к судьбе других людей. Помни, отныне ты невеста Богова и живешь Божественными стремлениями для других. Но заруби навсегда: Бог на небе, царь на земле, ты - в себе. До тебя ни царю, ни Богу. Войди в смирение. Наладься быть хозяйкой слова и дела. Не выходи из себя надолго, не дремли: может статься, тать войдет в тебя. Ибо ты, выходя из себя, забываешь про заложку, про замок - оставляешь ключи на произвол случая. Никогда не считай себя умнее других. Даже глупец знает то, чего не знаешь ты. Просвещать насильно людей не наше дело. Токмо же поучать, наставлять, как быть. Доказывание - зло. Избегай этого, затверди искренно, нам вредно, недостойно кому-то чего-то доказывать. Напомнить - наше дело. Но - баю нелепость - поучать и доказывать мы иногда просто вынуждены - бескорыстно. Но не дай бог применять насилие. Когда ты будешь читать ясы Чингисхана, ты встретишь там закон, чтобы преступника не истязали, а если достоин смерти - убивали бы без мучений. Но и это тебе придется делать в безвыходном положении. Не убивать, а приносить боль. Думать, надо думать в любых условиях. Дать думать другим. Перед думающими должен быть выбор: что приятно, а что полезно. Любое решение двояко: вредно - полезно. Правда - не всегда благо. Научись понимать не то, что человек говорит, а то, о чем он думает. Не оспаривай, то, что по твоему мнению глупо, вот тут ты должна лукавить, делай вид, что соглашаешься. Ты введешь вруна в замешательство - внутреннее, хоша внешне он будет торжествовать.
В тот день в их доме появилась трижды вдова Осмухина Павлина Семеновна с жалобой на колдунью-ворожею Дутову Зинку. Дутиха, дескать, навела на нее порчу, не только на саму, но и на весь скот.
- Соседка Секлетея мне говорит, что это просто моя блажь. Матушка птица Трифела, уважь - растолкуй и уверь.
- Да нет, не блажь, порчу Дутиха наводить способна. Не знаю насчет всего прочего. Думающий народ - мнительный. Порча дело нехитрое, потому как недоброе. Разрушать - не создавать. Поселения, созданные веками, годами, можно разрушить одним махом - огнем, водой. Землетрясением, светопреставлением. Экономь, сударыня Павлина, свои чувства, не транжирь на пустяки. Не жги себя, береги. Супротивники всегда, прежде всего, устраивают душевные пожары. Чую, по ночам спишь худо.
- Худо, матушка Трифела, ой, худо!
- Я тебе воды излажу, будешь пить по три глоточка перед сном и умываться над открытым подпольем. Останется на дне толика, дольешь взятой из ключа до восхода солнца. Сон будет здоровый. И нипочем тебе Зинка Дутова. А случись то, что будет смотреть на тебя в упор, сделай взглядом вот такой знак перед ней. Это буквой «зет» называется или «зорро». Запомни, начинай этот взгляд слева от себя над ее головой, поведешь вниз, скользни наискосок по ее чреву. И под ногами поставь как бы черту. И у Дутихи навсегда отпадет охота, заедаться над тобой. А еще, сударыня Павлина, обшарь углы своего дома, найдешь какой моток ниток, либо конского али человечьего волоса, так ты и подбрось его обратно Дутихе. Зло-то к ней и возвратится.
…Азее на память пришла сказка, рассказанная Трифелой, смысл которой смутно доходил только теперь.
Лежа на травяном ложе, пухлые щеки на ладошках, Азея с азартным вниманием слушала историю девушки Тан-Манан, которая умела ошибаться..
Когда самая большая Юрта подняла камчу звездной кошмы и впустила в этот мир белую зарю, самая красивая девушка улуса Тан-Манан пошла в долину цветов. Ромашки таращили заспанные глупые глаза и казались Тан-Манане ленивыми.
«Удалые цветки все поднялись в сопку», - подумала девушка и решила последовать их примеру: стала подниматься на Алатау – высокую гору. С Алатау она увидела другую долину и поняла – самые красивые цветы сбежали туда.
Она не ошиблась – долинные цветы отдавали счастливым духом и солнцем. Но долина взбегала на зелено-золотистую елань. Эти цветы были голубые, как небо, пахли ветром далеких стран. Над ними порхали красивые бабочки и пели нежноголосые пташки-пичужки, по лепесткам ползали райские букашки. Тан-Манан не заметила, как оказалась у гребня горных скал, где гнездится орел.
«А взгляну-ка я, что за грядой», - решила Тан-Манан. И увидела на пологой ветристой лощине отару овец.
Тан-Манан лучше всех девушек улуса умела считать и пересчитывать не только шишки, орешки, камушки, лодыжки, но и овец. И стала она считать овец и считала до макушки солнца.
К ней подъехал на ветряном мухортом коне пастух Тим-Улом. В небесно-пронзительном халате дэли, в собольем малахае. Он сразу понравился Тан-Манан, а еще больше понравилась она ему. А показывать это в ту пору было нехорошо: обычай.
Чтобы Тим-Улом ничего не заподозрил, Тан-Манан сказала, что знает, сколько у него овец. И сказала - сколько.
- Ты ошиблась, Тан-Манан, - сказал Тим-Улом, - моя отара вовсе не моя и овец в ней на три больше.
… Но и Тим-Улом оказался не прав: не на три, а на пять. Они считали и ошибались, пока солнце не ушло в свою юрту.
Тогда Тан-Манан вспомнила, что путь до ее улуса далек. Но как уйти, не прекратив спора?
Ночь была звездной, но знал об этом лишь Тим-Улом. А Тан-Манан знала лишь одно, что Тим-Улом сидит возле балагана и поет песни. Хорошо пел Тим-Улом.
Утром они вновь стали пересчитывать овец и вновь ошибались, ведь овцы были живые. А еще они ошибались потому, что жизнь шла: овечки нарождались и умирали. А еще потому, что вокруг ходили волки. И еще потому, что Тим-Улом, Тан-Манан и их дети тоже любили азу из овечьего мяса.
Видите, как хорошо все получилось у них. От ошибок никто не упасен. Без ошибок жить нудно. А еще хорошо, что девушки любят цветки. Иной раз человеку кажется, что он пошел по цветы, а он отправился туда, куда ему надо.
Хорошеньким девушкам надо учиться у Тан-Манан, считать овец.
От этой незамысловатой сказки у Азеи начало появляться целостное восприятие мироздания. Раздвинулся горизонт ее любознательности. Проклюнулся первый росток любомудрия.
Лето отгорало, прела земля, рясно перли грибы, тяжелели ягоды. Азея густо загорела, сделалась плотной, подвижной. Круги ее пути становились все больше. Она, оставив плоты, дважды перешла речку. В одном месте было ей почти по горло. Переходила она, как есть – в платье, выйдя на берег, побежала вприпрыжку. Ветер пронимал до костей. Она сняла платье, выжала, встряхнула несколько раз на ветру, не прекращая прыгать. Вспомнив наставление Трифелы, обратилась с просьбой к своему сердцу согреть ее. Вдруг из-за леса выехали два всадника. Она быстренько накинула на себя платье.
Подъехали два не то бурята, не то тунгуса, не то даура. «Мунгалы», - решила девочка, когда услышала имя Цырешха. Большому лет около тридцати, малому – не больше пяти. Под малым седла не было – потник. В тороках у большака привязаны, с одной стороны лисьи, собольи шкуры, с другой – горшок с угольями. Мунгаленок, распустив сопли до нижней губы, курил длинную трубку-камчу. Азея припомнила присказку про начинающих курильщиков: «Шлеп большой, а тяги мало». Это ее развеселило.
- Но, драстуй, - поздоровался большак, спешился, снял малыша, - дай-ха, Цирешха, твой табачха.
Мальчишка достал из-под кумачового кушака доходящего до пят халата дэли, сделанный из бараньей мошонки кисет. Большак молча набил свою трубку, прикурил от трубки мальчишки. Малец что-то по-своему спросил у отца.
- Речха далеко? – спросил большак.
- Речка-то вон за темя кустами, - показала Азея, - но тама топь, объезжать надо.
Инородец молча отвязал торока, забросил чадо на коня, дал повод своей чалой захудалой кобыленки, гукнул. Мальчишка галопом понесся на водопой.
- Сколько ему годов? – поинтересовалась девочка.
- Пять, однахо, - показал на пальцах собеседник, - а руссхих, однахо, четыре, - он отошел в сторону, справить малую нужду.
«Ни бельмеса в годах не кумекает», - усмехнулась про себя девочка.
- А ты худа пошел? – за делом спросил мунгал.
- Я девчонка.
- Дах вижу, девчонха, - он подошел, завязывая ременный пояс, - а худа пошел?
- Я так… гуляю-ка.
- Но… но,… - мужчина помолчал, - а на прииске мерлушки, схуры покупают, овчины (он сказал: «обчины»)? Порох, однахо, есть?
- Наверно. Я не знаю-ка. Я там давно была.
- Архи хабахá есть?
- Чо, чо? – не поняла Азея.
- Бодха хрепха, сприт. Буль-буль, ха-ха.
- Водка, спирт? А-а-а! Дак это-то есть всегда. Китайцы полно приносят… в банчках.
- Играшха Полозов пирьезжал лисовать, лису стерлять.
- Но, знаю купца Полозова. Евграф Давыдыч? Дак и у нас лисы есть.
- Играшха. Хороший мужих, муного раз ночевал моя юрта. Мой баба спал. Хорошо спал: девху хорошу баба мине пирнесла. Басха девха. Другой год растет. Седни, однахо, беда: я не буду спать баба Играшхи: ехать нада.
Раздался свист, мальчишка, напоив коней, возвращался рысью. Его конь споткнулся о кочку, и он слетел наземь. Схватившись за гриву, он до костей порезал руку о конский волос. Вскочил на ноги и испуганно смотрел на свою ладонь, которая густо покрылась кровью. Казалось, он забыл плакать. Кровь текла, а он ее встряхивал с пальцев. Азея восхитилась терпением мальчишки, а потом как-то по-взрослому рассудила: «Плачь, не плачь – не поможешь». Девочка знала заклинание крови, правда, можно было заламывать только себе, но она помнила, как действовала Трифела в таких случаях. Подражая взрослой колдунье, маленькая взяла Цырешкины руки, стала молча творить заклинание. После третьего последнего баяльства, к ее ликованию и удивлению, кровь остановилась.
Мунгал развязал мешок и молча подал девочке два вяленых бараньих ребра. Посмотрев на сына, подал и ему одно. Азея мельком увидела в мешке красивую складную икону. Мунгал быстро прикрыл ее краешком мешка и оценил: «не увидел ли девха». «Не видел», - решил он.
Качаясь в седле, мужчина рассказал девочке, - та шла рядом, - как по дороге встретил Мариевских мужиков. Они поехали « юрта волха» - убить волчицу и волчат.
Когда всадники скрылись, Азея, обеспокоенная судьбой волчьей стаи, направилась на поиски Трифелы. Она знала, в каком та ушла направлении. Девочка шла лесом напрямик и заблудилась. Уже солнце было раскроено острием сопки, как она набрела на землянку, из трубы которой шел жиденький дым.
На Азеин зов из землянухи выползло тараканообразное существо – длинный костистый мужик, мастер рыжими усами отгонять комаров. При разговоре усы шевелились, будто ими он ощупывал местность. А видны они были со всех сторон. Не только усы роднили его с тараканом, а пуще – повадки. Он бесцельно суетился, бегал глазами и стыдливо прятал их от прямого взгляда девочки. Ни с того ни с сего замирал на месте.
- Скажите, дядюшка, кто вы?
- Я кто? Я дегтярь. Я деготок тута гоню, – он высоко показал за землянку рукой. – А ты, сударыня, чьих будешь?
- Стародубова я.
- Не припомню чо-тос, - хрипло, скороговорочкой протараторил «таракан». – Не припомню, сударыня. С Мариевки?
- Нет. Мы на прииске жили, а потом…
- Золоторечье? – заулыбался ласково и вновь засуетился он, - Трифела, колдунья, Стародубова не родня случайно вам?
- Нет, - почему-то соврала девочка, - мы одной фамилии с ней.
- Да-а-а… да-да-да-да. – А в наши края, какой ветер занес, попутный, али….
- Я бабушку ищу, где-то она тут.
- Тэкс, тэкс, сударыня, значит, бабушку хочешь найти себе? А дедушку не хотца найти? – Поймав Азеин не по детски серьезный взгляд, «таракан» пошелковел. – Но-но, я шутю, шутю я. Шутю-ю-ю. Тю-тю-ю-ю-ю…. Тю-тю-у-у-у… – и, строя пальцами «козу», он обошел вокруг Азеи.
И тут с неба западали большие дождины. Вобрав в плечи свою рыжую голову, так, что плечи казались маленькими проклюнувшимися крыльями, «таракан», как-то по-птичьи сделал несколько шагов под травяной навес, поманил девочку. Он выставил свою руку под дождь, ладонью к земле, отдернул руку, заулыбался.
Дождь усилился. Дегтярь, посмотрев на девочку, беззвучно проговорил:
- Не больно сдобный гостинец, но да уж…. Прошу к нашему шалашу – гостьюшкой будете, сударыня-с. – И он, как в воду, стал погружаться в землю – засеменил по прокопанному входу в землянку. Вместо ступенек были выкопаны небольшие ямки. Порог оказался высоким, Азее надо было через него перелезать.
…Трифела встревожилась: стемнело, начинался дождь, а Азея еще не возвратилась. Накормив питомцев птиц; подоила корову, закрыла в сарае кур, направилась на поиски. Без труда она нашла последний Азеин круг, обежала его – девочки нигде не было. Неужели на прииск сбежала к братцу? Быть такого не может. На Трифелин зов откликалось эхо, но знамений в нем колдунья не услышала. Летать сегодня Трифела не могла: срок не подошел, да и взвары готовить не менее суток. Возвратившись, домой, не торопясь, разгребла загнетку в печи, в широкую глиняную чашу налила зеленоватую жидкость. На выгребенную из загнетки кучу уголий положила пучок сухой травы, которая тотчас задымила. В малую деревянную колоду положила семь зерен различных злаков, села не нее перед челом печки, роговым гребнем стала расчесывать волосы, постепенно прикрывая ими лицо. Сквозь образовавшуюся сетку волос она пристально вглядывалась в поверхность жидкости, в которой отражались красные клубы дыма. Ей привиделось, что Азея жива, и Трифела успокоилась.
Темнело быстро. «Таракан» угостил Азею жареными коровьими мозгами, напоил зеленым чаем с кобыльим молоком. Велел ложиться спать на топчан, а сам, набросив брезентовый дождевик с капюшоном, пошел взглянуть на свой деготок. Девочке очень не хотелось под проливным дождем идти в пугающую темень. Азея забралась под лоскутное одеяло, что лежало на медвежьей шкуре, и под шум дождя стала погружаться в сон. Она была уверена, что хозяин всю ночь пробудет у своего деготка.
Очнулась она от наступившей тишины. Дождь перестал шуметь. Азея вышла на улицу проветриться. Куда подевались тучи?.. Огромный темно-синий звездный купол пугал ее. Лес предостерегающе шумел, где-то слышался, похожий на лисий, лай. Девочку охватила жуть. Перед ней стоял задок телеги, в его подушке торчал железный шкворень. Азея вынула этот шкворень, занесла в землянку, отерла о край шкуры и положила рядом с собой под полсть. Она долго лежала с открытыми глазами, не могла уснуть.
Наконец, в землянку вполз «таракан». Он повесил дождевик за башлык на спицу – торчащий из стены столбик. Что-то снял с себя, кряхтя, забрался на топчан. Лег рядом с Азеей и, дыша на нее табачным, противным запахом, плотно придвинулся. Прикидываясь сонной, Азея пошевелилась, как бы освобождаясь во сне от лишнего груза.
- Ну-ну, спи, покойной ноченьки, - погладил ее «таракан», убрал руку и долгое время лежал не двигаясь.
Азея начала погружаться в сон, перед ней появилась картина светлого простора, а по-над степью летит деревянная птица. Очнулась она от прикосновения к запретным полоскам. Сердце вспрыгнуло и учащенно забилось, рука непроизвольно схватила шкворень. Он был холодный и тяжелый. Памятуя наказ Трифелы, Азея отчаянно подняла железяку и опустила на голову «таракана». Он, не успев издать звука, судорожно дернулся и обмяк. Девочка с громко колотившим сердцем, перелезла через него, выскочила на улицу. На нее залаяла собака, но собаку она боялась меньше, чем того тараканообразного мужика. Собака ее не тронула, и Азея пустилась в обратный путь. Она хорошо помнила, с какой стороны пришла к зимовью.
Не ночной лес пугал ее, а его возможные таинственные силы. Ей чудилось – лес живет двумя жизнями. И та, вторая ночная, лесная, недобрая жизнь охотится за ней, играет, как кошка с мышью. И самое лютое – девочке казалось, что утро никогда не настанет. Подгоняемая ночными шепотами, стонами, криками, она пробиралась, ориентируясь на луну. Помнила правило - взадь глядеть нельзя, только вперед. Прокричал филин, фыркнул конь. Девочку пронимала нервная дрожь, ее то знобило, то бросало в жар, за ней неотрывно, соблюдая дистанцию, следовал железный, холодный шкворень, а за ним тараканообразное существо. По лесу пробирался странный состав.
Внезапно, оступаясь и коря свое теперешнее положение, Азея наступила на мысль тетки Трифелы, что Темучжин (Чингисхан) был добрый человек. «Добрый», - если он утопил в крови полмира, если своего сводного брата убил? А в детстве трусишкой был: собак боялся. Азея с этим не смирится до конца своей жизни. Не служила ли эта мысль ей оправданием дерзкого, отчаянного поступка, когда она столкнула холодный бездушный предмет - шкворень с головой незнакомого ей живого существа? До нее начинало доходить, что повязала она свое бытие кровью. Девочку охватил озноб.
Она всегда с трепетом прикасалась к мечу и луку. Зная, что этим мечом Есугай-храбрый, отец Чингисхана убивал людей. От меча всегда несло смертной стужей, а от лука - теплом. Живым теплом, а почему?.. Этот вопрос всю жизнь стоял перед ней исподволь.
Назад |