РЫНОК В БУТИКЕ
Модернизация без культуры – как красивая коробка, в которую забыли положить конфеты. Откроешь, а там – пусто. «Развели!» – подумаешь ты и постараешься запомнить коробку, чтобы больше не нарваться.
В городской поликлинике вижу недавно такую картину. Старушки столпились у терминала электронной записи к врачам. Разобраться, на какие кнопки нажимать, не могут (сенсорный экран для них как японское судоку для тех, кто его впервые видит). Злятся, нервничают, раздраженно ругают друг друга, боясь, что вообще на прием к доктору попасть не смогут из-за такой новинки. В итоге все равно идут в регистратуру и настойчиво твердят медицинской сестре: «Запишите меня к врачу! По старинке запишите в журнал! Проку от вашего терминала нет! Не польза, а морока для людей! Мы будем жаловаться заведующей!» Сестра в ответ (тоже раздраженно) отправляет старушек обратно к терминалу: мол, идите и сами разбирайтесь, нечего меня от другой работы отвлекать, запись теперь электронная. Оно и понятно: руководство поликлиники уже наградило сотрудников регистратуры дополнительной работой вместо той, которую теперь должен выполнять новый терминал.
Модернизация, безусловно, не должна учитывать каждую старушку, иначе не быть ей, модернизации, вовсе. А вот культура, полагаю, должна. Когда нет в поликлинике ни специалиста, способного спокойно объяснить посетителям пожилого возраста, как пользоваться новой техникой, ни уважительного отношения к пациентам, терминал в такой обстановке выглядит по меньшей мере смешно. На фоне же отсутствия нормального отопления, острой нехватки специалистов-врачей, образующей многочасовые очереди, такая новинка вообще абсурдна. Впрочем, абсурд этот длился недолго. Через пару месяцев терминал стоял сломанный, невостребованный. Запись к врачам снова велась традиционным способом. Не прижилось. Как не приживается растение на неподготовленной и не приспособленной для него почве.
Пример из другой сферы. Торговый центр. Он теперь обязательный элемент везде – от столицы до самой провинциальной провинции. В городах давно прорисовалась тенденция: уличный вещевой рынок закрыть, а торговый центр – открыть. И если кто из рыночных продавцов желает дальше работать – заплатить за аренду и перенести свою торговую точку в бутик. Ничего плохого в этом нет: торговый центр выглядит гораздо цивилизованнее, чем барахолка на улице. Одно но. Продавец, сменивший локализацию, не всегда при этом меняет ментальность. И торгуя дешевыми китайскими или турецкими вещами по накрученным в разы ценам («мы же теперь в бутике!»), умудряется приговаривать: «Берите-берите! Вы по такой цене больше нигде не найдете! Эх, как сидит-то юбочка! Ни один мужичок мимо не пройдет!». Откажитесь вы купить, продавец, не скрывая на лице недовольства, добавит вдогонку: «Вернётесь если, то уже не будет! У меня этот товар, знаете, как быстро разбирают!».
Уговорить, уломать, восхититься, чтобы продать, – культура сугубо рынка. Оставить покупателя с товаром один на один в примерочной, дать ему возможность решить самому, быть доброжелательным и приветливо улыбаться, вне зависимости от того, сделал клиент покупку или нет, – это культура торгового центра, которой придерживаются даже дешевые бренды, чтобы сохранять свою репутацию. Кстати, вернуть вещь обратно, если она не подошла или на ней брак, не составит никакого труда в тот бутик, куда с Запада позаимствовали не только форму, но и содержание – культуру обращения с покупателем. А попробуйте-ка вернуть вещь в бутик, куда продавец «пересел» с рынка. Ладно еще, если вещь примут просто без улыбки. А то ведь могут добавить недовольные гримасы или скандальные реплики. И такое бывает.
Когда немодернизированное сознание переносится в модернизированное помещение, штука из этого выходит превеселая. Расскажу еще одну показательную историю. Довелось мне недавно остановиться на несколько дней в пансионате города Сочи. Пансионат этот имел историю относительно долгую: был построен в советское время и являлся, как тогда часто бывало, местом отдыха сотрудников разных госучреждений страны, отдыхающих по льготным путевкам за государственный счет. В современное время, когда все эти льготы, за редким исключением, отменили, пришлось перестраиваться на новый лад и выживать. Пансионат и перестроился буквально: отремонтировали помещение, сделав его более комфортабельным, кое-где кое-что даже по типу европейских гостинец.
Приезжаю я в этот пансионат под утро. Всю ночь была в дороге. Заселить меня в номер служащие отказываются. Хотя оплачено все заранее – за весь срок пребывания. Говорят: «Не можем найти на вас бумагу, распоряжение! Будем ждать начальника. Приедет через четыре часа». «Может быть, вы сначала дадите мне ключ. Немного отдохну. Всю ночь была в дороге», – прошу я, точно зная, что место было забронировано. «А нас не волнует, что вы всю ночь были в дороге!» - прямым текстом отвечают гостеприимные соотечественники. Евроремонт есть. Культуры нет. Оказалось, в отремонтированном пансионате господствует старая ментальность: «Вы к нам приехали, и вы нам должны еще спасибо сказать!» Заменить ее на установку: «Мы сделаем все возможное, чтобы вы к нам еще раз приехали!» не успели. Захочу ли я еще когда-нибудь остановиться в этом месте? Большой вопрос.
Большой вопрос для меня и в том, насколько долговечна внешне модернизированная форма без соответствующего ей культурного кода. Долго ли еще суждено принимать гостей сочинскому пансионату? Или у него та же участь, что и у электронного терминала в поликлинике? Рынок по-прежнему будет жить в бутике? Или, может, красивая форма все-таки постепенно повлечет за собой улучшение содержания. Кто знает, как и с какой скоростью меняются наши нравы.
ТЫСЯЧИ НЕИСКОРЕНЕННЫХ МЕЛОЧЕЙ
Глобальный вопрос – дело всегда серьезное и весьма весомое. И даже если решить его не удается (что у нас – как правило), то хотя бы подойти к такому вопросу, потоптаться около него (пусть снова на месте) – как-то на вид солиднее, чем прикасаться к банальным мелочам. Глобальный вопрос всегда внешне добавляет важности фигуре, делающей вид, что его решает. А вот на того, кто зацепится за вопрос, казалось бы, незначительный, за банальную, давно очевидную для всех мелочь, скорее посмотрят косо. Мол, нашли о чем. Других проблем нет?!
Есть. Но и мелочей хватает.
В мелочах мы до сих пор безумно дики.
Срисовываю. Анапский аэропорт. Общественный туалет. Уборщица моет пол. Ловко управляя мощной шваброй, громко и грубо из раза в раз повторяет вновь входящим:
– Смываем! Смываем! За собой смываем! Вы не одни сюда ходите! Не забываем смывать!..
И чуть тише, но агрессивнее – себе под нос:
– Совсем обнаглели! Не смывают! Хоть говори, хоть нет! Вонь такая стоит!
Друзья, что с нами?!
Что происходит с нами, если в двадцать первом веке кому-то из нас до сих пор нужно напоминать, что за собой в туалете нужно смывать?!
Я, признаюсь, сначала подумала о неадекватности уборщицы. Мало ли, бывает: работа нервная, характер скверный… Но как только лично воспользовалась кабинкой…
Анапа – туристический город, черт возьми. Это наше с вами лицо. Я понимаю, что иностранец сюда без повода вряд ли полетит, хотя и такое не исключено. Но мы-то туда в летний сезон из всей России съезжаемся. И главное – детей везем. И уже в аэропорту ведем их в общественный туалет, где… Уборщица не преувеличивала масштаб беды. Люди действительно не смывали. Ясно, что не все. Но очевидно, что был не один такой случайный вредитель. Я уже не говорю про разбросанную около мусорной корзины туалетную бумагу. И избавляю читателя от описания в красках всего того, что во всем цивилизованном мире убирается ёршиком...
Не так давно в одном из сибирских СМИ были опубликованы воспоминания майора американской армии Мартина Манхофа, работавшего в XX веке в СССР в качестве помощника военного атташе, и его супруги Джен. Согласно публикации, в 1953 году чета Манхофов совершила небольшое путешествие по Хакасии и Красноярскому краю. Про туалеты в местных гостиницах супруга Манхофа вспоминала так: «… Приходилось зажимать нос. Я отказывалась дышать из чистого упрямства. Утром, когда уборщица наводила хоть какой-то порядок, было ещё терпимо. Но к вечеру, учитывая, что туалетом пользовались не только постояльцы гостиницы, вокруг дыры было практически невозможно найти чистого места, чтобы поставить ногу».
Больше шестидесяти лет прошло с тех пор, как жена Манхофа побывала в русских общественных туалетах. Много ли изменилось?.. И какова цена крикам о духовности, о патриотизме, о поиске уникальной национальной идеи, которыми переполнен наш «ящик», из уст тех, кто не навел порядок в туалете своего собственного (нашего с вами) дома?!
Мы порой так дерем глотку о высоком, что забываем об элементарном. Забываем о нерешенных вопросах культуры общественного бытия.
Не знаю, как сейчас, но еще год-два назад в том самом аэропорту, в том самом туалете, который я только что описывала, не было унитазов в прямом смысле этого слова. То есть были, конечно, но отнюдь не самые цивилизованные. Уже не дырка в земле, слава богу, как во времена путешествия Манхофов по России, но дырка в плите бетонного пола (плетется-ковыляется, спотыкаясь о наши нравы, модернизация).
Скажу откровенно: я едва ли когда-то испытывала большую неловкость, чем когда начала писать этот текст. Во-первых, потому что писать о прекрасном и о высоком, не скрою, куда приятнее, чем о туалетах, экскрементах и унитазах. Во-вторых, писать о столь очевидном и въевшемся в повседневность трудно уже потому, что глаз настолько к этому привык и настолько замылился, что проблема перестает быть проблемой, и – что страшно – воспринимается нормой.
Помню, лет десять назад, еще в бытность своего студенчества, я проходила журналистскую практику в редакции маленькой городской газеты. Не найдя по неопытности более оригинальной темы, решила написать статью об очевидном – о городском мусоре.
– Ну что тебе этот мусор! – ответили в редакции. – Мусор и мусор. У нас грязь как была всегда, так и будет! Никуда мы от нее не денемся. Что толку об этом писать?! Сходи вон лучше в музей. Напиши заметку. Там, между прочим, впервые в нашем городе выставка художников-авангардистов.
Мою статью о мусоре тогда не опубликовали, сочтя тему слишком банальной. Между тем кое-где считается, что именно с разговора о самом элементарном стоит начинать воспитание детей. Так, в Японии для детей младшего возраста сняли веселый мультфильм «Как пользоваться унитазом». Японцы не постеснялись назвать вещи своими именами и показать картинки со всеми очевидными подробностями, буквально на пальцах объясняя маленьким зрителям, как приводить унитаз в порядок. Мультфильм пользуется большой популярностью у молодых родителей. К слову, именно в Японии производят самые модернизированные в мире унитазы, в том числе – электронные, моющиеся автоматически. Не оттого ли, что у японцев не считается зазорным с малых лет приучить ребенка к низменному и элементарному? И не решение ли банальных вопросов – залог создания высоких технологий в будущем?
Мы же хотим перескочить. Пропустить несколько ступенек, забыть про сотни-тысячи неискорененных мелочей и подняться сразу на самую высокую ступень. Мы хотим, не замечая бесконечную грязь в туалетах, миллионы бычков на тротуарах, открытую почву на газонах (в Европе она закрывается, чтобы избежать источников появления грязи) и прочее, прочее сформировать патриотизм, духовность, национальную идею. Так не лучше ли спуститься вниз и начать с мелочей?
ПРЕДЕЛЫ ТЕРПИМОСТИ
Мы крайне раздражительны в отношении вещей незначительных и крайне терпимы к тому, что заслуживает нетерпимости. На днях стала очевидцем двух весьма показательных историй. История первая случилась на рынке маленького российского городка. Очередь за фруктами. Передо мной – мужчина. Приобрел яблоки и мандарины. Выражая благодарность за проданный ему со скидкой товар, произнес:
– Ой, спасибо! Я, если заметили, всегда только у вас беру. Раньше еще одна женщина торговала русская. К ней иногда заходил. А теперь только к вам! Ну их, нерусских этих. Раздражают.
Дело в том, что на этом рынке все торговцы, за редким исключением, – киргизы. Сама я не раз покупала у них товар. Могут сделать скидку, могут честно сказать, что нектарин кислый и лучше его не брать, могут обмануть… Да кто как. Потому что честность или лживость, порядочность или ее отсутствие – всё это из области общечеловеческого, а не национального.
Казалось бы, эта идея давно должна глубоко укорениться в нашей ментальности (для этого достаточно было лишь извлечь уроки, преподнесенные самой жизнью – жизнью человека, личности в мировой истории). Уроки эти, кстати, увековечены в искусстве в таком масштабе и с такой глубиной, что лишь самый ленивый и самый поверхностный ум может оказаться способным их не «выучить».
Примеров – ворох. Вспомню один. Детская книга Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль…». Экзаменуют девочек (отбор в гимназию). В классе свыше тридцати человек. Комиссия спрашивает у экзаменуемых простые вещи: чтение по слогам, разбор простого предложения… Делается перерыв. Всех уже опрошенных отпускают. Остается семь девочек. Экзамен продолжается, но спрашивают их уже не по общим требованиям, а по иным – более высоким. «Неэкзаменованных девочек вместе со мной всего семь человек. И все они – еврейки: Фейгель, Гуз, Айзенштейн и другие. Начинается экзамен, и я просто ушам не верю. То же чтение вслух, но не коротеньких рассказиков из хрестоматии, а больших, сложных литературных отрывков. Самые разнообразные вопросы по содержанию прочитанного. Разбор не только по частям предложения, но и по частям речи. И еще, и еще, и еще», – вкладывает автор книги чувство горечи в уста главной героини Саши Яновской. «…Я еще сама не могу понять ту печаль, ту горечь, к которой сегодня впервые прикоснулась моя душа», – говорит Саша. Героине трилогии в тот момент девять лет, и ей трудно понять такое неравное отношение в таких равных условиях. Время и место описываемых событий – конец девятнадцатого века, дореволюционная Россия. Столько воды утекло с тех пор, столько бед, причиной которых было в том числе и неравное отношение к равным людям, принес нам последующий двадцатый век. И вот в веке двадцать первом взрослый мужчина вслух на моих глазах и на глазах других посторонних выбрасывает так естественно: «Ну их, нерусских этих! Раздражают!» – как будто отхаркивает и сплевывает слюну.
Вторая история, о которой хочу рассказать, произошла в междугороднем автобусе. Из российского города N до российского города NN ехать примерно часа два. Пассажиры разместились. Автобус тронулся. Через несколько минут раздается громкий звонок. Звонит мобильный телефон одной из пассажирок. Она отвечает внушительным резким «Алло!» и завязывает с собеседником долгий разговор. Впрочем, разговор ли? Мат, крик, ор. «Ты чё?!», «Я тебе сказала, козлина, иди ребенка с садика забирай!» И т.д. И т.п. В автобусе – дети и их родители, старики, зрелые мужчины и женщины, молодежь. Все слышат женщину. Никто не останавливает. Не прерывает ее бессвязный мрачный словесный поток. Полчаса прошло. Агрессивные ноты в телефонном разговоре нарастают. Мат становится более злачным и частым. Смешки, ужимки, искренняя убежденность в собственной «крутизне». Прошел час и уступил смену второму. Пассажиры (человек двадцать – двадцать пять) внимают. Молчат. Приемлют. Женщине вполне комфортно. Окружающим – не знаю. Вида не подают. Она – чувствует себя в рамках допустимого, в границах нормы. Как, впрочем, в этих же границах нормы чувствовал себя покупатель яблок и мандаринов.
Собственно, у меня после двух рассказанных историй только один щемящий душу вопрос. Почему нерусские торговцы, просто-напросто мирно выполняющие свою работу, раздражают, а бескультурье и агрессия, нарушение закона (мат в публичном месте как-никак) в одном пространстве с детьми и стариками остается в пределах терпимости?.. Прощенным. Оправданным. Проглоченным.
Давно замечено: человеку меняться трудно. Самый сильный учитель, способный подвигнуть к изменениям, – большие потрясения. Только они переворачивают все с ног на голову, рушат застывшие с годами стереотипы, встряхивают душу как десятибалльные землетрясения и заставляют изменить угол зрения. Впрочем, некоторые, оказывается, остаются глухи даже к урокам этого великого учителя. Какова она, цена таких нравов?
СКАЖИ-КА, ДЯДЯ, НЕУЖТО ДАРОМ?
Помню, в школе, в классе то ли в пятом, то ли в шестом, мы, по очереди выходя к доске, наизусть декламировали «Бородино». Нас было человек тридцать, и каждый – кто как мог – кто запинаясь, а кто и «с чувством, с толком, с расстановкой» – повторял вечное лермонтовское «Скажи-ка, дядя, ведь не даром?..». Уж не помню, был ли тот, кто произносил с чувством, и в самом деле пронизан каким-то чувством. Не знаю также, был ли им пронизан тот, кто запинался. Во всяком случае, я в этом глубоко сомневаюсь. Далеко от нас была та война и тот подвиг. Учитель относился к этой длинной дистанции между нами и бородинским сражением снисходительно. Он выслушивал отрывок за отрывком и ставил в журнал отметку. Высокую – тем, кто не запнулся. И пониже – тем, кто спотыкался и иногда забывал лермонтовские слова. Этого было достаточно, чтобы колонка в журнале с названием обязательной для средней школы лермонтовской поэмы была заполнена оценками.
В девятом классе был уже другой учитель литературы и задание уже о другой войне. Мы должны были написать сочинение о подвиге и героизме наших предков в Великой Отечественной. Все написали. «Стандартно. Шаблонно. Ни одна работа не тронула. Ни эмоций, ни чувств», – высказался учитель литературы и, махнув рукой («ладно, по плану надо к новой теме переходить»), заполнил, кажется, четверками всю колонку в журнале примерно в тридцать клеточек длиной… Между этой войной и нами дистанция была уже не столь большая, но, видимо, уже и не столь маленькая, чтобы с нашей стороны – не почувствовать подвиг, а со стороны учителя – отнестись снисходительно к нашему нечувствованию. И мы двинулись дальше – осваивать московские тесты – прародители ЕГЭ, только-только заброшенные министерством в провинции.
…Недавно, приехав в город, где прошло мое детство, я бродила по тому району, где находится моя школа. Неподалеку от нее на одном из жилых домов увидела плакат, размещенный, по всей видимости, ко Дню Победы. В военной форме милая девочка с добрыми глазами, георгиевская ленточка и надпись благодарных потомков «Мы помним! Мы гордимся!» Был конец октября. Это означало, что плакат висел здесь уже как минимум полгода. Место ему было отведено особое – прямо над… пивточкой. Во всей большущей России не нашлось плакату с георгиевской ленточкой места, кроме как над рекламой «Пивточка. Акция. Лучшие напитки от лучших производителей» и над лестницей, ведущей в питейное заведение. Ни над входом в спорткомплекс, ни над входом в музей, ни над входом в библиотеку… И девочка уже полгода смотрела своими добрыми глазами на посетителей. И туманно отражалась в их пьяных глазах…
Мимо проходили озабоченные (каждый своим) люди. Было видно, что их давно не трогает неуместное соседство. Лишь одинокий, серый от приставшей пыли кондиционер, расположенный в небольшом промежутке между плакатами, не давал им слиться окончательно (так близко расположены они были). Люди проходили и проходили мимо. Я вглядывалась в их лица. Многие были моего возраста. Значит, примерно в одно время со мной они отчеканивали у школьной доски «Скажи-ка, дядя…» и писали сочинение о подвиге предков в Великой Отечественной войне. По автомобильной трассе напротив пивной неслись машины, автобусы, маршрутные такси, из окон которых отчетливо была видна девочка с георгиевской ленточкой над пивточкой. Сотни людей ежедневно проходили, проезжали, проносились… Мимо.
«Все пучком, а у нас все пучком…» – доносилась из пивной пустая песня.
Может, и владелец этой точки когда-то отчеканивал «Скажи-ка, дядя…». Теперь он сам стал взрослым. Хочется спросить у него: «Скажи-ка, дядя, неужто даром?» Что он ответит? «Всё пучком!» Да и кто у него спросит?..
Нет числа факторам, которые рождают те или иные нравы. Один из них, безусловно, – снисходительное и равнодушное отношение. Когда мы прошли мимо девочки с георгиевской ленточкой? Сейчас? Или тогда, когда учителя и родители, вынужденные озабоченно куда-то торопиться, прошли мимо наших стандартных, шаблонных сочинений?.. Прямое морализаторство – штука глубоко препротивная. Но и отсутствие четкой моральной позиции, высказанной, обозначенной, имеет свои последствия. «Хорошо ли, когда творец, художник не выражает четкого отношения к своим героям?» – спросили в одном из интервью актера Сергея Юрского. «Как сказать… – ответил он. – Я думаю, что сейчас, когда уж слишком не высказываются и аморализм несут в искусство, зритель привыкает глотать этот аморализм». А когда, воспользуюсь словами актера, слишком не высказываются и привыкают глотать, нездоровые укореняются нравы.
Часть вторая
ПРОШЕДШЕЕ ВРЕМЯ
УТЕРЯННЫЙ МАНДАРИН
Декабрь люблю нежно. Хоть и тоскую в нём нежною тоскою. Тоскую и ищу. Безнадежно ищу привкус той кислинки. От тех далеких – с каждым годом всё дальше – новогодних мандаринов.
Вы его помните?
Тот мандарин. Тот самый. От которого кислинка такая, что глаза невольно жмурятся и в носу пощипывает, от которого – только начни чистить – запах даже в соседней комнате. Тот, который самый оранжевый. Режет глаз своею оранжевостью. Тот, что как солнце в мешочке с разноцветными конфетами (новогодний подарок бабушки). Самый вкусный мандарин, самый спелый. Который ждёт на ёлке, на столе рядом с горячим чаем и еще не остывшими, теплыми пирогами. А ты, запыхавшись, только-только вернулся домой с ледяной горки, волоча за собой санки. «Щёки-то красные!» Все видят твои щёки. А ты видишь тот мандарин, который… И когда ешь его, ничего, кроме него, не чувствуешь.
Едва его очистил – и он тут же исчез. Незаметно закончился, пока ты прилип к экрану и как будто сам в Простоквашино. Возьмёшь тот мандарин, а он такой большой, что в руке и не помещается вовсе. Держишь его в маленькой ладони, смотришь туда, в телевизор. И твоя мама так сильно похожа на маму дяди Фёдора, словно это она сама в любимую деревню дошла на лыжах. И эти две мамы, твоя и его, вместе, как сговорившись, нежно поют:
Кабы не было зимы
В городах и сёлах,
Никогда б не знали мы
Этих дней весёлых.
Не кружила б малышня
Возле снежной бабы,
Не петляла бы лыжня,
Кабы, кабы, кабы...
И так хорошо тебе от их дружного кабы, так весело. И что это вообще за кабы такое? И требуешь, и ждёшь. «А что такое кабы?», «Просто слово?», «А скоро?», «А сколько ещё? Часов? Минут?», «А сколько секунд до нового года?», «А когда он придёт?», «А он настанет?»… И засыпаешь, кажется, тогда, когда твой дед смеётся над Ипполитом, который моется в душе, не сняв пальто. И кто такой этот Ипполит? И зачем он пошёл в душ в зимней шапке?.. Засыпаешь, а перед глазами он, тот мандарин…
Я тщетно пытаюсь найти его. Брожу растерянно мимо огромных ящиков с мандаринами, чуть ли не со всех концов света свезёнными сюда, на этот большой рынок. «Покупаем мандарины! Свежие мандарины! Красавица, мандарины к празднику!»
В каком ящике его искать? Среди марокканских? Среди турецких? Среди абхазских, наверное. Других, кажется, тогда ещё не завозили.
– Те мандарины, что с зелёными листьями, абхазские?
– Нет! Это китайцы научились делать абхазские мандарины!
– ??
– Шутка такая! Абхазских мало. В основном – Китай. Но у меня есть! Сейчас…
Достает из закромов ящик.
– Вот абхазские! А те – китайские! Почти и не отличишь на вид одни от других!
– Я возьму.
– Так какие возьмёте?
– Все возьму.
– ??
– Дайте всех. Из каждого ящика положите по килограмму, а лучше по два, по три…
И несёшь пакеты с марокканскими, с турецкими, с китайскими… Несешь в дом килограммы мандаринов в надежде обрести тот, от которого… Руки липкие, а мыть не хочется. Мигающие лампочки на гирлянде – чудо, бенгальский огонь – волшебство, а салют в небе – неземной посланник.
Я давно не могу найти его, тот мандарин. Чищу абхазский, чищу марокканский… Нет ни вкуса того, ни запаха, ни – что всего хуже – кислинки той нет. И, отчаявшись, пытаюсь найти хотя бы не тот, а другой. В котором, когда чистишь оранжевую кожуру и замечаешь под ней белые волокна, их тоже стараешься убрать, чтобы есть мандарин было приятнее. Который лежит в вазе вместе с другими фруктами. Протянул за ним руку – и вдруг передумал: возьму, пожалуй, яблоко. Тот, который просто оранжевый и от которого – как только его почистил – сразу моешь липкие руки. Знаешь четко, что до нового года еще два часа, что дед сейчас начнет смеяться над Ипполитом. Ясно, отчего актер Яковлев снова будет мыться в душе, не сняв пальто. И как только деду не надоело каждый год над ним смеяться?
Снова слышишь кабы, кабы… Надо же: а ведь когда-то думал, что твоя мама похожа на маму дяди Фёдора. Известно теперь, что кабы то же, что и если бы, потому, кстати, пишется слитно. Ты уже очень много знаешь. Но все-таки ещё веришь, что если написать на бумаге заветное желание, сделать из бумаги свёрток и поджечь его одновременно с боем курантов, то желание твоё сбудется. Сбудется, если свёрток успеет сгореть абсолютно весь, пока часы не пробьют двенадцать. И поджигаешь, и бумага горит, быстро полыхает, помогая тебе. И ждёшь с замиранием… Сбудется! Твое первое, тайное. Ему уже не поместиться в мешок Деда Мороза.
А теперь…
Лежит на столе абхазский, марокканский, турецкий… Берёшь какой-нибудь, а он такой маленький. Держишь его в большой ладони. Смотришь на него и пытаешься ничего, кроме него, не чувствовать больше. И вот вроде бы уже получается, но нет. Тянут куда-то бесконечные кабы.
– Алло! С Новым годом! Как там дед? Смотрит Ипполита! Смеётся? Отлично!
– С Новым годом, дед! Слышишь?! С Новым годом!
И как у деда ещё сил хватает смеяться над Ипполитом?!
Где достать эти силы, когда сам уже готов мыться в душе, не снимая пальто?..
Жадно ешь мандарин, почти не деля на дольки. Кислинка! Эх, кислинка! Не знать бы никакой другой кислинки, кроме этой.
– Мама, алло! С Новым годом, мама! Да, хорошо! Конечно, всё хорошо!
Всё хорошо. Разве у меня может быть плохо, мама?..
Без пяти?! Как без пяти? Уже? Так быстро? И не ждёшь его теперь, подсчитывая минуты. Он сам, без твоих ожиданий, врывается стремительно. Едва успеваешь подумать: как незаметно опять пролетел предыдущий.
Торопишься найти спички, чтобы поджечь бенгальский огонь, и он горит. Куранты бьют. И мысленно, без всякого свёртка, шепчешь себе что-то быстро. И как-то вдруг успеваешь сказать себе за считанные секунды самое главное, отбросив хоть на минуту (хоть на одну минуту) все накопившиеся и для чего-то, видимо, нужные кабы, кабы, кабы.